Накануне дня Победы мне вдруг захотелось признаться в любви. Не знаю, счастливая ли эта любовь, но стрелы ее – стрелы огненные, и пламень она весьма сильный. (В этом месте по правилам современного интернета нужно поставить значок (с)).
В цветаевской пьесе «Феникс» стареющий Казанова рассказывает Франциске о том, как дожи и старики-вдовцы бросают обручальное кольцо в Адриатику, чтобы обручиться с Венецией, прекраснейшим в мире городом. Франциска выходит из себя от ревности, так как «в море есть русалки кроме рыб». Если бы у меня было обручальное кольцо, я бы бросила его прямо к подножию памятника Затопленным кораблям. И дело вовсе не в русалках (и даже, возможно, не в моряках). Дело в том, что я смертельно люблю Севастополь.
О Севастополе я узнала из книг Владислава Крапивина. Герой «Мальчика со шпагой» полюбил, в конце концов, Херсонес и уехал туда, все действие моей любимой крапивинской книги «Трое с площади Карронад» проходит в Севастополе, который, правда, не упоминается прямым текстом. Но от замечательной фразы «это жили своей жизнью Город и Флот» мое детское сердце всегда замирало. Эти обрывочные книжные впечатления были моей единственной заготовкой, когда я впервые приехала в тот самый Город. Он показался мне очень тихим, спокойным, безмятежным. Каким-то плоским и невысоким, несмотря на чередование бухт, холмов, туннелей и оврагов. Каким-то светлым и приятным, просторным, полным воздуха. Севастополь показал мне свои старинные белые дома, прекрасный Приморский бульвар, цветущие магнолии и звенящих цикад в сухой траве Исторического бульвара. Вода в бухтах серебрилась на солнце, а с башни бывшего штаба флота волшебно и немного печально звучали старинные куранты…
Севастополь подпустил меня поближе – наивную, растаявшую от солнца, света, морской свежести. И сразил, когда я узнала его лучше.
Представьте себе город, каждый камень которого куплен сотней золотых монет. Город-драгоценность, не правда ли? А теперь представьте город, где каждый камень куплен сотней жизней. Такой город становится чем-то священным, подобно Иерусалиму. И если другие города во время войн расползались по карте длинными линиями и фигурами фронта и тыла, флангов, подходов и других территорий, смысл которых известен только стратегам, здесь всё всегда сосредотачивалось на малом клочке земли, обрывавшемся в море. И тыл, и фронт, и город, и сама страна, за которую нужно было воевать. Весь мир, который нужно было спасти.
Уже несколько раз Севастополь погибал. Его стирали с лица земли практически до основания. Но каждый раз он восставал из праха, воскресал. И каждый раз он становился все прекраснее и страшнее, все грознее и ярче. Он видел столько нечеловеческой отваги и беспримерных подвигов, что они стали для него обычным делом – составом его воздуха, примесью его каменного тела, солью его моря. Когда ты попадаешь в этот город, ты начинаешь чувствовать себя, словно Адам после грехопадения – нагим. Лишенным одежды подвига. Ты кажешься себе слишком бесполезным для жертвы, слишком дешевым для свершений.
Ты начинаешь понимать, почему Севастополь, построенный из белого песчаника на выгоревшей траве, нельзя назвать белоснежным. Во всем, на что ты смотришь, таится некоторая почти незаметная ржавчина, невидимая надтреснутость. Это - память. Над безмятежно синими глазами Севастополя всегда сурово сведены брови – это выражение лица уже не изменить никогда. Стены Михайловского бастиона белы, выкрашены. Но эта белизна бесполезна, она лишь приглаживает выщербленные немецкими орудиями стены, не замуровывая их голоса. Бело круглое здание панорамы, но то, что вы увидите и услышите внутри, будет совсем другого цвета.
Этот город дает каждому свое пространство и уединение. Когда я стояла и касалась рукой раскаленного металла памятника Тотлебену, мне казалось, что я одна в целом мире, так тихо, хорошо и спокойно было кругом. Но я прошла чуть дальше, и целый хор неслышимо кричащих голосов обрушился на меня от нескольких скупых фраз: «вот здесь была батарея, а вот там, где сейчас маленькие домики, стояли пушки англичан». Вот так они стреляли друг в друга – практически в упор, когда нельзя было промахнуться. Вот в этой сухой звенящей цикадами траве, где стою я, лежали они. И тогда мое уединение становится действительно страшным – это уединение единственного, кто остался в живых.
Скупые, малословные факты способны поменять в твоих глазах всё вплоть до цвета стен. «Износ некоторых пушек этой батареи составлял 700%». «Защитники бастиона, павшие здесь, не были найдены вплоть до девяностых годов». «До сих пор неизвестно, сколько человек погибло во взорванных Инкерманских штольнях». Увидишь ли ты эти стены, природные или рукотворные, белыми когда-нибудь после этих слов?..
Но я видела их все белее и белее, все ослепительнее – белее даже, чем паруса фрегата «Херсонес». Яркий, злой белый торжествует на знаменитой картине Дейнеки, белая пыль песчаника выбеливает черные бушлаты на фотографиях военных лет – легендарная матросская ярость слепит глаза. Невозможно, нереально представить, что однажды Севастополь сдастся – это все равно что отдать врагу собственную душу. Об этом пишут пронзительно и заклинающе все поэты, рисуют все художники.
«Ах, что такое лирика!
Для мира
Непобедимый город Севастополь –
История. Музейное хозяйство.
Энциклопедия имен и дат.
Но для меня…Для сердца моего…
Для всей моей души…Нет, я не мог бы
Спокойно жить, когда бы этот город
Остался у врага.
Нигде на свете
Я не увижу улички вот этой,
С ее уклоном от небес к воде,
От голубого к синему – кривой,
Подвыпившей какой-то, колченогой…»
(И.Сельвинский)
Ослепительно белыми были перчатки и снятая фуражка того офицера, который подошел за благословением к священнику во Владимирском соборе, в том самом соборе, где внизу, в полутьме, священник и несколько прихожанок служили панихиду по лежащим здесь адмиралам – Корнилову, Нахимову, Истомину и Лазареву, служили так, как будто те были их родственниками, близкими, совсем недавно ушедшими от них. Это было больше всего, белее всего, что я знала. Любые сильные, пафосные поэтические слова, которые кажутся нам, спокойно и мирно живущим, нескромными – оправданы, потому что человек, которого задевают за больное, за болезненно-любимое, обычно искренен. Любые массивные памятники солдатам и матросам – правдивы, и справедливы лица мальчиков, вырезанные в монолите резкими, скупыми линиями: каждый сантиметр атаки, который они прошли, каждый шаг броска, каждая секунда у орудия прибавили им по сто лет, сделав их титанами, подобными древним богам и героям.
Ужасы оборон, защита Михайловского бастиона, раскиданные по складкам земли артиллерийские батареи, страшная судьба линкора «Новороссийск» - в конце концов здесь, в Севастополе, это обретает другой смысл. Как будто Севастополь уже частично существует в другой реальности, где ни смерть, ни воздыхание. Где «ад, где твоя победа». Где «нет больше той любви» сказано громоподобным голосом, в сверкании молний.
Ибо сильна как смерть любовь, и стрелы ее – стрелы огненные, и пламень она весьма сильный…