Глава 15. Евангелие Третьего Завета
Рукопись, что топорщилась мятыми углами в сливочном ламповом свете, жгла собою пространство как библейский синайский куст – горящий и непостижимо не сгорающий. Запустив длинные худые пальцы в волосы, Константин Ветров косился на неё болезненным взглядом и безмолвно страдал от стыда и неловкости. Стыдно ему было за себя, неловко – за автора. Но это был не мещанский стыд, приправленный страхом общественного порицания, и неловкость не того свойства, что приключается, когда в гостях ты пролил соус на скатерть. Это была боль, которая возникает при соприкосновении интимнейших частей души с миром людей. И жгуче больно было вспоминать сейчас свою наивную веру в исключительную неуязвимость собственного сердца, которая быстренько разбилась при столкновении с действительностью. И вдвойне мучительно было теперь наблюдать смиренную обнажённость автора, который мужественно и, казалось, с полным осознанием совершаемого, выворачивался перед публикой так откровенно, что смотреть страшно. И вот тут стыдно было по-простому, по-человечески, потому что автором рукописи была слабая, как принято считать, женщина.
Нежданный стук в дверь вспугнул Ветрова в его отрешённой задумчивости так, что заставил перекреститься. А потом беззвучно засмеяться над собой, зажмурившись и сотрясаясь всем телом. Поэтому дверь Константин отпер, широко улыбаясь, чем очень удивил стоящего за ней Григория Алексеевича. Тот снял шляпу и осторожно, словно ожидая подвоха, шагнул через порог. Он озирался по сторонам и внимательно вглядывался в товарища – не передумал ли? – и при этом бодро и ласково отчитывался:
– Всё, Котенька, билеты я нам взял, о доставке твоих вещей договорился. Ты, главное, собери их до завтра все. Ладно?
– Конечно, Гриша, – благодушнейше улыбался ему Ветров. Своей длинной, словно марионеточной рукой он обхватил Кодэ за плечи и повлёк за собой в комнату. – Отдохни, mon ami, – он довёл Кодэ до дивана и усадил рядом с собой. – Мне совестно, что ты всё бегаешь, суетишься, и всё по моим делам. – Константин по-свойски взъерошил волосы товарища, от чего тот сделался совсем ручным и просто неприлично счастливым.
Кодэ на мгновенье прижался щекой к ветровскому плечу и доверчиво улыбнулся:
– Не «твоим», а «нашим». Ведь всё остальное, что я в жизни делаю, всё пустое, Костя. Послужить нашему общему делу своим имением – всё, что я могу толкового в этой жизни совершить. Остальное мне и не зачтётся.
Ветров помрачнел, опустил низко голову, завесился волосами. Кодэ забеспокоился, заглядывая ему в лицо, и совсем испугался, когда тот вскочил, шагнул к столу и сгрёб довольно приличную по толщине, но не переплетённую рукопись.
– Вот ты всё со мной носишься, – Ветров сердито бросил рукопись Григорию Алексеевичу на колени. Тот едва сумел удержать её обеими руками, чтобы не разлетелась по листочку, и даже корпусом навалился рефлекторно, прикрывая собой. – А во мне ничего особенного нету. Обычная женщина, Гриша – ни образования, кроме французского, да танцев, ни единого читанного трактата за душой! Написала не хуже Сведенборга. Да ты полистай, почитай, чего ей высшие силы надиктовали!
Григорий Алексеевич принялся перебирать страницы, с опаской косясь на Ветрова, раздражённо мерявшего комнату широкими шагами.
– Да ведь это бред какой-то, – пробормотал Кодэ спустя приличное ситуации количество смиренных вздохов и послушного шелеста. И осторожно глянул на Константина, ловя его реакцию.
Ветров остановился, мрачною скалой нависнув над товарищем, выжидательно смотрящим на него снизу вверх.
– Ты просто моего настоящего не читал, – сухо сказал он. – Того исходного, из чего я потом все свои умные труды сотворил. Такие, что образованного обывателя не пугают, и за которые учёную степень охотно дают.
– И правильно сделал! – рассердился уже Григорий Алексеевич. – Потому что ты не пифия, а мыслитель! И деятель, на которого с надеждой смотрит передовая общественность!
Ветров промолчал. Тряхнул волосами, сел потерянно рядом с Кодэ, сгорбившись и свесив между колен сцепленные в замок кисти рук.
– А если б я был такой вот пифией, – кивнул он на рукопись, – ты бы меня презирал?
– Ну, что за фантазии, Котя! – возмутился Григорий Алексеевич. И придвинулся ближе, откладывая в сторону кипу бумаг. – Если бы ты был безумной пифией, я бы ходил за тобой, и священный бред твой записывал, – с теплотой в голосе заверил он.
Поморгал жалостливо, видя, что не помогает его сочувствие Константину ожить, да и толкнул друга игриво плечом.
Ветров отозвался на это ребячество весёлым взглядом, фыркнул. И Кодэ с облегчением его обнял, прижимая львообразную голову к своей груди.
– Не надо себя обвинять в том, что ты кого-то умнее, что тебе дано то, чего другим не дано, – распутывая пальцами кольца русых волос, принялся уговаривать Григорий Алексеевич вновь загрустившего товарища. – Ты нашёл путь, как своё откровение до широкой публики донести, как самому отделить в этом откровении зёрна от плевел, а не сакрализировать нелепые детали, как это сектанты делают. Так ты гордиться этим должен, а не страдать.
– Ты не понимаешь, Гриша, ты не понимаешь… – обречённо выстанывал Ветров. – Я ведь такой же безумец – тоже всякое вижу. И слышу. Просто научился трезвомыслящим выглядеть. Философом! Потому что люди не хотят об этом слышать, а я не хочу об этом говорить. Но, видно, не очень хорошо я притворяюсь нормальным, если «свои» так легко меня находят. И мне страшно, Гриша, заглядывать в эту бездну мистического хаоса. Так страшно туда сорваться и себя потерять. Я раньше считал визионерство вершиной, потому что это ведь непосредственное мистическое знание! А потом отец Паисий мне сказал, что самый высокий дар – это дар духовного разумения, дар различения духов. И отшатнулся я, и отрезвел. Вот только бездна эта уже не отступает – и шепчет, и манит и щупальца свои к тебе тянет… И я ведь тоже записываю – не могу не записывать. Только запечатываю и не показываю никому. В отличие от неё. – Ветров протянул руку и цапнул пару листов сверху. – А что, Гриша, чётный ты дух или нечётный? – уже весело спросил он, высвобождаясь из дружеских объятий. – И если чётный, то где твоя половина?
Григорий Алексеевич только руками развёл – мол, не ведаю. Ветров посмеялся, пробежал по аккуратным рукописным строчкам рассеянным взглядом. Потом повернулся снова к Кодэ и вдруг, склонившись к самому его лицу, таинственно понизив голос, сказал:
– А ты знаешь, кем она меня считает?
Григорий Алексеевич снова ожидаемо изобразил на лице неведение.
– Логосом, – припечатал Ветров. И насладившись комической растерянностью товарища, затрясся от безумного смеха. Немного успокоившись, он утёр слёзы с глаз. – К счастью, мы говорим с ней на одном языке, поэтому я понимаю, что эта провинциальная сивилла далека от того, чтобы провозгласить меня новым воплощением Христа, что не это она имеет в виду. Просто не знает, как правильно сказать. И ведь некому нам объяснить, что мы видим, что нам открывают! А когда мы пытаемся сами себя истолковать, так начинаем фантазировать и путаемся в пустяках. – И безо всякого перехода вздохнул, – Гриша, попроси вина принести. Так тошно!..
И после, глядя отяжелевшим, как напитанная влагой губка, взглядом на опустевшую бутыль, он бормотал, уже не в состоянии смеяться:
– «Пророк» звучит лучше – попроще, но не так… безумно. «Христос, живущий на Арбате» – звучит очень жалко, по-сектантски. Надо ей предложить… «Лихудовский пророк»! – Ветров всё-таки всхлипнул от смеха, но тут же закручинился снова. – И про меня ведь так скажут, что я, Бог весть, кем себя считаю… Уже говорят! Перетолковывают… – Он повис всей своей немалой тяжестью на благодушно-хмельном товарище, обнимая его за плечи и дыша в лицо сладким винным запахом. – Не бросай меня, Гриша, – страстно зашептал он. – Ты такой правильный! Я за тебя держусь и мне не страшно. Понимаешь?
– Понимаю, – обнимал его ответно Кодэ.
– А я не понимаю, – бубнил уже самому себе Ветров, устраиваясь головой у Григория Алексеевича на плече и закрывая глаза. – Читаю Сведенборга, Бёме читаю, её вот… и чего-то не понимаю… не улавливаю… Чего, Гриша? – он похлопал ладонью Кодэ по груди, заставляя его покачнуться под ударами нелёгкой своей руки. – Чего я не знаю?..
– В постель пора, Котя. Завтра поезд, – припоминал ответственный Кодэ. Хотя глаза его уже сами собой закрывались – всё-таки набегался сегодня, а тут два полных стакана вина не хуже снотворного усыпляют.
– Я тут… – отмахивался Ветров, вытягиваясь на диване и устраиваясь щекой у Кодэ на коленях.
Григорий Алексеевич тупо смотрел на пророческий ветровский профиль и рассыпавшиеся по брючной ткани его совершенно библейские волнистые волосы, и никак не мог сообразить, что в этой мизансцене не так. Потом махнул рукой, подгрёб под бок пару диванных подушек. Склонил на них отяжелевшую от вина голову и крепко уснул – в неудобнейшей позе, но так сладко, как давно не спал в своей постели на мягкой перине.