Война опалила каждую семью. Это счастливы люди бывают по-разному, беда и горе у них чаще всего очень похожи…
К началу войны семья мамы в Сибири и семья отца во Владивостоке – обе остались без кормильцев, поэтому дедов я своих и не знаю. Историю обоих дедов пришлось восстанавливать буквально по крупицам из рассказов родителей.
Так, я узнала, что мой дед Киприан (отец мамы) был в 1939 схвачен «за шпионаж» в пользу Польши (фамилия польская) и расстрелян в 1942 году, хотя в бумагах, обнаруженных при реабилитации, стоял приговор «заключен на 10 лет без права переписки». Бабушка Лена осталась с пятерьмя детьми, последней была моя пятимесячная мама. Уже после войны мама пошла в школу, но имела на документах печать «дочь врага народа» со всеми вытекающими… Дед Киприан реабилитирован в 1960 году за отсутствием состава преступления.
На войну пошли старший брат мамы дядя Володя и брат бабушки Андрей.
Дядя Володя, который приписал себе 2 года к возрасту, попал в танковые войска и под Курском горел в танке.Гостипаль и снова фронт. Участвовал со своей частью во взятии Берлина и своими глазами видел, как над Рейстагом поднимали красный флаг. Еще два года он добирался до родного сибирского городка и мамы, которая незадолго до дня Победы получила на него похоронку…
Двоюродный дед Андрей пропал без вести в 1941, его сыновья сейчас живут в Екатеринбурге.
Я недолго знала свою бабушку по маме, она умерла, когда мне было 5 лет. Но с рождения я была «почемучкой», все время спрашивала и получала от взрослых удивительные рассказы, которые помню и теперь. Бабушка рассказывала про войну как-то буднично, мол, весь тыл работал на фронт круглыми сутками. Сама бабушка всю войну по ночам после работы вязала варежки и носки для бойцов. Держала такую лохматую собаку, вычесывала ее шерсть и вязала из собачей шерсти. Причем варежки нужно было вязать со свободным указательным пальцем – для стрельбы. Уже в мирное время, мне малышке, бабушка тоже вязала носочки и варежки из собачьей шерсти, я часто болела, но всегда на бабушкиных варежках был свободен указательный пальчик…
Во второй год войны старших из оставшихся дома детей отправили работать на завод, где делали снаряды. Работали братья мамы по 12 часов, иногда засыпая прямо в ящиках со снарядами. А когда дядя Коля «вошел в возраст», быстро подучившись, в 1943 году ушел на фронт летчиком и воевал в составе эскадрильи истребителей «Новосибирский комсомолец».
Я помню дядю Колю. Когда мне было 4 года, мы с мамой приезжали в Тюмень в гости к бабушке и виделись с моим дядей и двоюродным братцем, тоже Колей. Дядя Коля был стройным и красивым мужчиной, с абсолютно белой головой и синими-синими глазами. Забираясь к нему на колени, я непременно его спрашивала: «Дядя Коля, а зачем у тебя глаза такие синие?». А он отвечал: «Чтобы в небе лучше видеть!». Я всегла устраивалась с левой стороны, чтобы видеть его красивый профиль. А с правой стороны его лицо было сильно обожжено, много операций пластики, глаз все-таки спасли, но он почти не видел, как потом рассказывала мне мама. Дядя Коля был сбит Мессершмиттом где-то в Белоруссии и горел в самолете, вытащили и выходили его деревенские женщины.
Дед по линии отца в том же 1939 году застрелился. Я все спрашивала папу, почему, ну почему он так сделал? И однажды отец рассказал мне эту историю. Дед был из волжских немцев, его отец был кантором в лютеранской церкви в Саратове. Дед Петр служил офицером еще в царской армии. Во время первой мировой войны он руководил и преподавал в школе прапорщиков – воюющей России нужны были офицерские кадры.
После войны он ушел на гражданскую службу – стал директором школы в Симбирске и преподавал математику. Там он и познакомился с бабушкой. Вскоре у них появился мой папа.
Но службу в царской армии деду не забыли, и в начале тридцатых годов он был сослан с семьей на Дальний Восток, официально – руководить возведением фортификационных сооружений в закрытом военном порту Владивосток. По инженерным расчетам деда и под его руководством был построен железнодорожный туннель между берегами Амурского и Уссурийского заливов под самим городом. Там и сейчас ходят электрички. Мы как-то ехали с папой, и я заметила и прочла вслух над въездом в сопку «Туннель имени Сталина» 1939 г. На это сдержанный всегда отец горестно вздохнул. И я начала его спрашивать, спрашивать, пока, наконец, не получила ответа…
Строительство туннеля подходило к концу, дед еще в свободное время преподавал математику в коммерческом училище в здании, ставшем потом физическим факультетом Университета. Ледяная метла ежовщины докатилась и до этого уголка России. Говорили, что идет «чистка кадров», и всеми, у кого плохая (непролетарская) родословная или кто «запятнал себя службой в царской армии» (а это почти все образованные офицеры и главнокомандующие), интересуется НКВД… Но ждут открытия туннеля, на которое приедут высокие гости из Москвы. И, маленькая подробность, кого «возьмут», забирают со всей семьей, жену отправляют в женский лагерь, а ребенка сдают в детдом. Но тот, кто «сам», у того семью не трогают. И дед, кадровый военный с тридцатилетним стажем, решил «сам». В архивах семьи сохранилось последнее письмо деда, написанное чертежным карандашом на пожелтевшей бумаге, и я его читала. Обращено оно было к бабушке, его жене, написано, чтобы непременно уезжала отсюда и сберегла сына от «черных воронов». Последняя строчка «Если бы ты знала, как хочется жить…» была оборвана выстрелом в висок.
Война застала Олега с его мамой на Камчатке, куда увез их в трюме грузового корабля сразу после открытия туннеля и похорон деда (именно в таком порядке) прятель деда – капитан П.
Во время войны Олег работал на почте – развозил на коне Мишке почту в отдаленные поселки из города-порта Петровавловска. Бабушка, преподаватель русского языка и литературы в школе, освоила бухгалтерскую специальность и, обладая исключительной грамотностью и знанием трех языков, работала секретарем-бухгалтером в управлении порта. Олег часто смотрел на корабли и мечтал о море. Как-то, году в 43, среди почты, которую он доставил в горный поселок, оказалась похоронка. Ее получила женщина, за спиной которой стояли трое чумазых детишек, мал-мала меньше. И она так закричала, и упала на землю, и стала биться, а дети стали плакать, не понимая, что с мамой, а молодой почтальон не знал, что делать… В этот день он решил бежать на фронт.
Бабушка возвращалась очень поздно, иногда под утро, – шло оформление и получение грузов по Ленд-лизу из Америки. Ночью 15 летний Олег пробрался на отходящий корабль. Обнаружили его уже в море, капитан оказался нормальным человеком, пожалел «безотцовщину», не высадил мальчишку в ближайшем порту, а стал обучать и оформил юнгой. Через полгода папа вернулся в Петропавловск с первой «морской» зарплатой. Но пока его больше на корабль не взяли – началась война с Японией. Бабушку, как ценного сотрудника, перевели во Владивосток, и Олег оказался снова в городе, последнее воспоминание о котором было - похороны отца. Война на Дальнем Востоке велась в основном на море. Папа рвался на суда, но ему никак не исполнялось 18! За месяц до своего 17-летия (день рождения 30 сентября) папа подправил в метриках дату рождения, прибавив себе один год, и пошел в вонкомат.
Он был уже обучен морскому делу и владел редкой тогда профессией радиста на судне (спасибо тому капитану, а слух у отца был идеальный и звуковая память отменная). Его сразу взяли и приписали к судну, которое 1 сентября выходило на Японию. Мама, прощаясь, умоляла Олега непременно вернуться. И он вернулся… через три дня! 2 сентября 1945 года был подписан акт о капитуляции Японии на борту линкора «Миссури», на подкрепление которому и был отправлен корабль с юным радистом на борту. Так, мой папа был на войне три дня. Впрочем, потом вся его жизнь была связана с кораблями, морем и радиостанциями.
Вот еще две военные истории моих знакомым, которыми со мной поделились…
Я училась в медицинском институте и дружила с девушкой, отец которой был директором Биолого-почвенного научно-исследовательского института. Очень возрастный был папа, а моя подруга была сильно поздним ребенком. Меня пригласили на обед в воскресенье. Как раз был День Победы, и студенты после демонстрации возвращались домой – веселые и голодные… Приглашение к обеду я приняла с удовольствием, за столом провозгласила тост «За Победу!», который встретил глубокое молчание всей семьи. Я перепугалась, что совершила бестактность, может, у них кто-то близкий тогда умер? Увидев мой ошеломленный и смущенный вид, мама подруги успокоила меня: «Ничего, ты же не знала… Но Павел Андреевич (так звали отца подруги), когда Германия объявила войну, был тут же исключен из Московского университета (он носил немецкую фамилию) с формулировкой «для предотвращения возможного шпионажа», всю войну просидел в лагере и работал «по биологической части» - на лесоповале. После победы его реабилитировали и отправили в Алма-Ату без права восстановления в московском или ленинградском университете и без права вьезда в европейскую часть России на двадцать лет.
А вторая история – блокадная. Мой приятель жил в Питере со своей старенькой мамой на пр. Декабристов, в удивительной квартире в старом доме с парадным вестибюлем и широкой винтовой лестницей. Я никак не могла понять, сколько в квартире комнат, они были выстроены анфиладой, но по кругу… Как-то за чаем я заметила матушке «Интересная у вас квартира!». Она ответила: «Да, неплохая. Но раньше мы жили в еще лучшей, не в смысле метража, а с видом на реку Мойку, на углу Мойки и Прачечного переулка. Потом эти здания, в прошлом дворянские дома, в тридцатые годы превращенные в коммуналки, понадобились под гостиницы, рестораны или государственные службы, и все коммуналки расселили. Я ни за что не хотела уезжать из нашего двора, ведь там я в последний раз видела маму…». На мои просьбы поделиться, что тогда случилось, я получила такой рассказ.
«Это было в декабре 42 года. Шел второй блокадный год. Отец ушел на фронт, и мы получали от него редкие короткие письма, которые мама часто читала мне вечерами, и я помнила все шесть писем наизусть. С начала войны мама, портниха, работала на Кировском заводе и, как все, делала снаряды. Когда началась блокада мне было пять лет. Понятно, что никакие детские садики не работали. Мама получала на заводе карточки. После работы выстаивала огромную очередь и уже затемно возвращалась домой с хлебом. Я весь день ждала ее у окна. Зима выдалась лютая, чтобы согреться, мы жгли книги и мебель. Из окна было видно, как по замерзшей Мойке переходили на тот берег берег люди, иногда лошади везли повозки, груженые чем-то, завернутым в дерюгу. Каждый раз, когда металлом скрипела калитка, я бросалась к окну в кухне – вдруг это мама пришла? И вот уже в сумерках я подбежала к окну и видела, как мама борется с примерзшей калиткой палисадника и никак не может ее открыть. Я скорее надела шапку и шубку, запрыгнула в валенки и побежала маме помогать. Когда я выбежала из двери дома (до калитки было еще метров 10, я увидела, что мама уже открыла калитку, но не вошла в нее, а упала. Одновременно со мной к маме подбежал какой-то дядька с улицы, одной рукой схватил мамин холщовый мешок с хлебом, а другой стал шарить у нее на груди. Последнее, что она произнесла, было «Доча, карточки…». Я мгновенно поняла ее и вцепилась в дядькину руку зубами. Он заорал и кинулся прочь, унося наш последний хлеб… Я побежала за ним, но он быстро скрылся за углом. Когда я вернулась к маме, она уже затихла. Умерла… Я осталась в шесть лет одна».
Я рассказала только те истории, которые известны мне самой. А сколько их еще! Ведь у каждого из двадцати миллионов погибших в Великой Отечественной войне, были семьи, мамы, жены и дети.
Эту память нужно сохранить и никогда не допустить повторения!