Что может быть прекрасней, счастливей цветущей молодости? У неё свои ценности, своё понятие о красоте и, вообще, совершенно иное мироощущение. И даже трудные, послевоенные годы не могут изменить самой её природы, её сути.
Вот шумливая стайка студенток бежит на практику. Они не опаздывают. Просто шагом идти не могут: им так весело, так здорово, мир так прекрасен, что хочется движения, музыки, смеха!..
Вдруг навстречу девушкам идёт седой, но совсем не старый мужчина. Он тяжело припадает на одну сторону – грубая деревяшка, заострённая к низу, заменяет ему ногу. Все мгновенно притихли.
- В нашем селе мы часто видели, как мужчины ходили на таком ужасном протезе,- говорит Тамара, когда этот встречный отошёл на достаточное расстояние.
Подружки повернулись ко ней, внимательно слушают, а она продолжает.
- когда мне было лет девять-десять, я со своими ровесниками целыми днями пропадала на улице. Некому было присматривать за нами. Всё мало-мальски трудоспособное население работало на колхозных полях, фермах. Улицы были пустынны, а значит, в нашем полном распоряжении.
Как угорелые носились мы, играя в войну, звонко кричали: «ура!», «хенде хох!». Редко-редко выйдет чья-то заспанная старуха, махнёт в нашу сторону палкой: у – у… заполошные… – и бредёт назад. Мы даже не удостаивали её взглядом и с теми же криками бежали мимо. Но иногда нам выпадало счастье увидеть группу мужчин-фронтовиков. Мы мгновенно замолкали, не сговариваясь, подходили к ним, стараясь быть мало заметными. Надеялись, что разговор у них идёт о войне. Тогда мы слушали, а те, кто посмелее, трогали костыли фронтовиков, протезы.
Ручки костылей и перекладинки у подмышек за время использования были отполированными, гладкими, лоснились. Детские ладошки благоговейно прикасались
к наглядным отметинам войны. Нечаянно глянув на лицо одного из мужчин, я увидела, что он смотрит на грязную крошечную ладошку, гладившую его протез, а по его щеке сползает… слеза… другие мужчины молчали, но как-то странно покашливали, отворачивались…
Однажды и я прикоснулась к ноге-деревяшке, как у этого прохожего. Она была шершавой и неприятной до жути…
И тут Лида прерывает рассказ Тамары:
- Мне эта деревяшка постоянно снится – у папы такая. По утрам он звал меня: «Дочка, тащи мою левую». Я была ещё маленькая и слабенькая. Деревяшка мне казалась огромной, тяжеленной. Закусив губу, я тащила «левую». Иногда он ещё не успевал замотать культю и колено, и я видела синюшный, в рубцах обрубок ноги, распухшее колено, краснота которого за ночь не успевала сойти. Бывали и свежие болячки. Втискивая в деревяшку согнутое колено, папа морщился, почти плакал. Потом он пристёгивал протез ремнями к поясу, через плечо и, откидывая всё тело, тяжело переставлял свою подпорку.
Но по-настоящему было страшно, когда папа, сдерживая крик, скрипел зубами
от боли в ступне, которую он оставил на войне. Говорили, что это фантомные боли.
Клава поддерживает:
- У нашего соседа такая же нога. Было невыносимо смотреть на него, когда он начинал бить ногой в протезе о пол, стены, дерево и рычал при этом - пальцы
отрезанной ноги чесались...
В разговор вступает Таня. Её выговор, как и у Клавы, отличается от нашего:
она говорят с "хохлячим акцентом".
- Наше село было оккупировано немцами. Им почему-то вздумалось отправить всех колхозных бурёнок и закреплённых ухаживать за ними доярок в Германию. Может, стадо было племенное, а может, немец, самый главный их начальник, был очень жадным. И вот погнали коров и доярок к железнодорожной станции. Немцы приказывали разойтись бежавшим следом родным и близким женщинам, насильно вывозимым на чужбину, даже автоматами угрожали, но они всё равно бежали в отдалении, плакали, причитали, умоляли:
-Катя, доченька моя, кровиночка родная, напиши, если только можнооооо...
- Зина, сестрица, сыночка твоего Петеньку, себе возьму… Господь с тобоооой…
Некоторые ни кричать, ни благословлять не могли: замертво падали, не совладав с болью расставания, несправедливостью, жестокостью.
И вот животных и их обслугу пригнали на станцию, погрузили в вагоны. Колёса вагонов весело перестукивают на рельсах. Им всё равно, что творится, они не переживают, они железные…
Два или три года жили на чужбине горемыки. Ухаживали за коровами, ели, спали около них же – сполна познали рабскую долю.
- Наши! Наши!- однажды захлёбываясь слезами радости, закричали измученные и душой, и телом женщины. И они, и бессловесные питомицы были освобождены и отправлены... своим ходом на родину, домой!
Как же пересказать все муки, доставшиеся людям и животным? Где найти такие слова, чтобы зримо и во всех ощущениях представить эту жуткую картину?
Раздетые, разутые, не имея даже малости из еды, брели женщины. Они рады были деревням на пути. Прогоняя скот по улицам, предлагали жителям подоить коров и взять себе молоко. Селяне выносили им хлеб. Некоторые предлагали обувь, но на распухшие, разбитые в кровь ноги, не налезала никакая обувка. Поношенные кофты и платки кое-как спасали от зноя, а потом и от холода.
Доить животных необходимо два-три раза в сутки. Молоко сдаивали прямо в землю, до капельки, только бы вернуть стадо, не испортив его. Руки женщин от постоянного непосильного напряжения распухали, болели, не давали заснуть в короткие передышки.
И животные страдали: за копытами ухода не было, а они отрастали, ноги сбивались в кровь...
У царя Соломона на перстне была надпись: «Пройдёт и это». Для женщин и животных так же всё прошло. Закончился кошмар, растянувшийся на тысячи километров в пространстве и годы во времени. Дошли! Всё село криком кричало, навзрыд
голосило, глядя на мучениц. Кланялись друг другу, славили Бога: давно уже не надеялись свидеться.
Идёт время, и жизнь входит в обычную колею. Люди радуются новым радостям, печалятся новым печалям.
- Овча-арка-аааа!.. Немецкая-я-я ов-ча-а-рка-аааа! – время от времени доносится с одного конца улицы и на полсела. Это выпивоха Степан, муж Екатерины, куражится, позорит жену, поминая её мученичество в годы войны.
Екатерина выбегает, дрожащим голосом уговаривает непутёвого мужа, успокаивает, упрашивает зайти в дом. Слёзы потоком льются по её щекам, но ни слёзы, ни уговоры, ни увещевания несчастной женщины на него не действуют.
Дня не проходит, как на улице снова раздаётся Стёпкин ор. Даже на замечания
и предупреждения участкового он только нагло ухмыляется.
Однажды Екатерина видит, что к орущему Степану бегут её подруги по прошлому несчастью. У одной палка в руках, другая со скалкой, у третьей скамеечка для доения коровы. Свалили они глумца, били его с плачем, причитаниями,
видя в нём тех фашистов, которые причиняли им такие же муки,
а теперь этот, "свой" изощряется, душу их топчет... Не убили, конечно, и не покалечили даже, но досталось ему здорово. Стыдно Степану - бабы дубасят, а заступы ему нет, да и сам знает – поделом! Взмолился он, зарёкся жену обижать…
Радостно молодым девушкам, что всё так замечательно закончилось, и они уже смеются, колокольчиками заливаются!..
Жизнь продолжается.