В пору моего детства бывшие фронтовики не говорили о войне. Я знала, что дед мой Иван Афанасьевич – мы его звали дед Иванюшка - воевал в Отечественную войну до 1944 года в пехоте, был тяжело ранен в ногу и комиссован по инвалидности.
В пору моего детства бывшие фронтовики не говорили о войне. Я знала, что дед мой Иван Афанасьевич – мы его звали дед Иванюшка - воевал в Отечественную войну до 1944 года в пехоте, был тяжело ранен в ногу и комиссован по инвалидности.
Мы с дедом были друзьями, и часто летними вечерами, когда он возвращался с работы (он работал конюхом), садились вдвоем на крыльце потолковать «за жизнь». Я складывала просушенные листья табака, которые дед вначале резал на длинные полоски на деревянной доске, как домашнюю лапшу, а затем эти хрустящие полоски совсем измельчал. Пока дедушка измельчал табак, я особым образом складывала газетный лист для самокрутки.
Однажды, в один из таких вечеров, когда дедушка сделал самокрутку, и закурил, прищурив правый глаз, я в лоб задала мучивший меня вопрос:
- Деда, а ты немцев на войне убивал?
Дедушка с грустью посмотрел на меня и утвердительно кивнул головой. Глаза его заблестели, маленькие слезинки предательски затекли в морщину на щеке и начали своё движение вниз, ускоряясь.
- Горюшко-то какое, горькое! – заплакала я и обняла одной рукой деда за шею, а ладошкой другой начала вытирать слезы на его щеке. – Тебе что жалко их стало? Не плач, деда, фашисты сами к нам пришли, чтобы всех убивать.
- Эх, дидятко, на войне не жалко было – мы земельку родненькую от врагов освобождали.
Это мне сейчас на ум пришло, что гибли немцы ни за понюшку табаку*.
* Ни за понюшку табаку - фразеологический оборот - пропасть, погибнуть совершенно даром, зря.