В этом году мне не хочется слушать военные песни.
Разные бывают времена – есть времена войн и побед, времена песен и времена тишины. Сегодня хочется тишины, но все равно – утром включила радио, чтобы услышать: посмотри на моих бойцов, целый свет помнит их в лицо.
Нельзя их не слышать, все эти песни, они звучат как будто с неба, и пускай звучат, мало ли, чего мне хочется. А мне опять хочется тишины в небе, время такое. Странное время, карантина и паралича, 2020 год останется в истории как год, допустим, из Стругацких, какая там будет развязка? Сумасшедшие фантасты всего мира от скуки выдумывают теории заговора, одна другой краше, а я все утро слушаю, хотя не хотела, «посмотри на моих бойцов», и плачу.
Я знаю, что я не имею права плакать, я сытая и в безопасности, но я плачу за бабушку, потому что ее уже нет, а я – есть. Так уж вышло, я жива, и тут нет ни вины моей, ни заслуги. Есть факт – я живу в мирное время и в мирном месте, а бабушки нет.
Но она тоже была жива, и ей было семнадцать лет. И она первый раз плакала о войне: семнадцатилетнюю мою бабушку не взяли на фронт, оставили в колхозе, в тылу, преподавать математику, хотя она очень просилась, умоляла председателя колхоза, носила ему какие-то заявления, написанные на тетрадном листке, вот бы найти сейчас этот листок. А подругу, с которой они ходили к председателю, взяли, а бабушке – почему-то математика, а я все думаю – что со мной случилось через поколение? Почему я не смогу так проситься на фронт? Некого защищать? Нет, наверное, есть кого, но не дай Бог нам такой выбор.
Потом у бабушки были слезы по пропавшим и убитым, слезы от голосов с войны, оживавших в черном радио на беленой стене комнаты в бревенчатом доме, в алтайском поселке.
«Тогда радио было не как сейчас: металлическая тарелка, черная, как жук, даже страшно. Его не ставили на стол или тумбочку, как сейчас ставят, оно висело на стене – прямо над бабушкиной иконой – иконой твоей прапрабабушки, получается. Икону мы привезли еще с Украины, икона, а на ней вышитый крестом рушник, бабушка сама вышивала, а мама икону не прятала, пока я не пошла работать в райком… А по черному радио каждый день – сводки с войны. Страшно было. И мы плакали.
И когда победили – плакали. Все бегут, друг друга целуют и плачут. Я в колхозном поле работала, уже все было зеленое. А небо – синее, как сегодня, и все смеялись, бежали и плакали, и те, у кого – убиты, и те, у кого – не убиты… И солнце было! Я помню солнце и слезы, и, кажется, даже шел дождь…»
И потом, восьмидесятилетняя, в беленой комнате, полной солнца и синего неба, в кирпичном доме, в хрущевке, в сибирском поселке, бабушка плакала утром 9 мая. Мы включали радио, не черную тарелку, полную страшных сводок, а мирную белую коробку, полную победных песен, поставленную на тумбочку, полную чистых льняных полотенец. Пелись песни, бабушка плакала, а я не смела, хотя тоже хотела.
Сейчас бабушки нет, войны давно нет, кажется, скоро не будет и Победы, потому что, например, сегодня, в 2020 году, рожденном в голове сумасшедшего фантаста, нет ни Парада, ни Бессмертного полка, а многие говорят, что они не нужны, да и Победа не нужна, и я не знаю, что мне делать.
Наверное, включать радио на моем столе. Слушать песню: посмотри на моих бойцов, целый свет помнит их в лицо. И писать о том, что Парад еще будет, и Бессмертный полк будет, и Победа будет. Всегда. И можно поплакать за бабушку.