М. М. Кириллов Каменоломня Сборник рассказов

М.М.КИРИЛЛОВ






ЕЩЁ РАЗ О ПОЛКОВОМ МЕДПУНКТЕ
Повесть

***

КАМЕНОЛОМНЯ
Сборник рассказов и очерков
















САРАТОВ   2020


 

Профессор
Кириллов Михаил Михайлович

     Повесть «Ещё раз о полковом медпункте» написана по воспоминаниям автора, проходившего службу в Рязанском парашютно-десантном полку в качестве младшего врача медицинского пункта с 1956 по 1962 год. Представлена картина армейской жизни того времени, приведены свидетельства коллективизма и мужества десантников, грамотной и инициативной работы полковых врачей, впитавших фронтовой опыт своих старших товарищей. Книга представляет интерес для войсковых врачей, прежде всего, врачей Воздушно-десантных войск, для слушателей старших курсов Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова, врачей госпиталей, офицеров парашютно-десантной службы и для историков военной медицины.
     В Сборнике рассказов и очерков автора, имеющем общее название «Каменоломня», помещены произведения, написанные в январе и феврале 2020 г., и имеющие художественно-историческое и публицистическое содержание.
          Сведения об авторе: полковник м/с в отставке, прослуживший в Советской армии 42 календарных года, доктор медицинских наук, профессор, Заслуженный врач России, писатель, коммуннст рабочей партии.

Издание художественно публицистическое.





















       Оглавление………………………………..Стр.

Ещё раз о полковом медпунке…………………………..5
Первые шаги………………………………………………35
Бородинский мост…………………………………………38
Спасатели и спасители…………………………………….43
Москва. Улица Бауманская……………………………….47
Клёпальщики………………………………………………53.
Каменоломня………………………………………………57
О правопреемственности РФ и СССР…………………….69
О голосовании поправок к Конституции………………..71






























ЕЩЁ РАЗ О ПОЛКОВОМ МЕДПУНКТЕ
Повесть
Посвящается 75-й годовщине Победы
советского народа над немецким
фашизмом в Великой Отечественной
войне 1941-1945 гг.
    В данной книге отражены события с 1956 по 1962 год, происходившие в г. Рязани, в гвардейском парашютно-десантном полку, где автору довелось служить врачом. Книга повествует о процессе профессионального роста автора, о формировании его идеологической позиции – позиции советского человека и коммуниста. В ней показано, как по погонам (лейтенантским) молодого врача встречали в полку и как по уму и сердцу его провожали из части спустя 7 лет, уже не замечая его капитанских погон. Доктора провожали.
       Эта книга - о мужестве десантников, коллективизме и войсковом товариществе. Полк стоит на своём месте и сейчас, в рязанском городском районе Дашки, и сейчас в нём из вчерашних школьников, но уже не за три года, а за год, готовят гвардейцев-десантников. Всё также несут свою службу врачи и фельдшера медицинских пунктов полка и батальонов. Жаль только, что уже не осталось в живых тех медиков, что служили в нашем полку вместе со мной в те годы. Они сделали своё дело.
    Нынешняя российская армия, как и армия советская, по своему социальному составу остаётся рабоче-крестьянской, парадокс состоит только в том, что её предназначение изменилось, как изменилось и само государство, став из советского, государством буржуазным. Нынешний военный врач должен это знать, иначе ему в рыночных условиях трудно будет успешно лечить рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Тем более, память о советском опыте работы, о чём свидетельствует эта повесть, может быть ему полезной. Добрые традиции живут долго и несмотря ни на что.
         Время службы в полку– долгие семь лет в моей жизни - это то время, которое я прошагал только в сапогах. Прожил я те годы вместе с санитарами, санинструкторами, фельдшерами и врачами полкового медпункта. И это главное.
      Помню тот день, когда я впервые прибыл в полк. Это было в начале августа 1956 года, в Рязани, после окончания Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова. С этого времени место моей службы – Рязань, должность - младший врач парашютно-десантного полка (в/ч 41450).
        В двухстах метрах от КПП, в городском районе Дашки, возле штаба полка, стоял тогда одноэтажный просторный барак. С одного его конца был вход в медицинский пункт (и на двери висела соответствующая табличка), с другой стороны располагалась казарма полкового музыкального взвода.
       Перед входом в медпункт за невысоким заборчиком располагался палисадник с ухоженными клумбами и кустами.  У входа висела пожарная доска, окрашенная красной масляной краской и оборудованная по Уставу (ведро, топорик, лопатка, ломик, багор и ещё что-то). Всё, что висело на доске, тоже было покрыто этой же краской.
     В просторном зале ожидания для больных медпункта после жаркой, солнечной улицы оказалось неожиданно темно и прохладно. В сам этот зал (прихожую),  выходили двери из нескольких комнат: амбулатории, перевязочнлй, кабинета старшего врача и комнаты для личного состава. Прямо дальше из зала шла дверь в лазарет на двадцать коек и в аптеку. У стен стояли длинные и широкие деревянные лавки.
        В кабинете старшего врача, куда, изучив расположение комнат, я зашёл, сидели офицеры медицинской и парашютно-десантной служб полка. Человек восемь. Сидели просто так и курили. В жизни части стояло тогда затишье: август, отпускное время. Я, лейтенант медицинской службы, как и положено, доложил старшему из них, как оказалось,– старшему врачу о своём прибытии, ответил на вопросы, попросил дня три на устройство семьи, получил добро и уже собирался уходить, как меня спросили вдогонку: «Водку пьёшь?». Я немного растерялся, но ответил: «Не пью». Мне тихо, но уверенно было сказано: «Будешь пить». С этим напутствием я вышел из медпункта. Во дворе меня ждала моя 19-тилетняя жена. Позже я понял, что перспектива с употреблением водки объяснялась необходимостью: многочасовые дежурства на прыжках в промокших валенках на аэродромном поле, открытом всем ветрам, требовали согревания. В этих случаях алюминиевая кружка с разбавленным аптечным спиртом шла по кругу, и это позволяло сохранить здоровье. Алкоголиков, как я понял позже, среди врачей и офицеров полка не было.
     Полагалось представиться и командиру части. Им был тогда полковник Евстафьев, в годы войны служивший в морской пехоте. Это произошло уже дня через три после моего прибытия.
     Помню, сидел перед дверью его кабинета в штабе полка, ожидая своей очереди. Меня предупредили, что командир очень строг, даже суров. Якобы были случаи, когда в гневе он кулаком пробивал крышку канцелярского письменного стола. Что мне было делать?! Нельзя же было не идти. Постучал в дверь, вошёл. За столом, заваленным бумагами, сидел крепко сложенный полковник в кителе, с волосами, подстриженными бобриком. Когда он поднял на меня глаза, я бодро, как учили, доложил, что такой-то прибыл для прохождения службы. Был я тогда 55-ти кг весом, 23 лет от роду, не могучего телосложения. Лейтенантские погоны подчёркивали мою очевидную молодость.
     Командир хмуро посмотрел на меня и негромко, но требовательно спросил: «Прыгать хочешь?» (имелось в виду с парашютом). Дело в том, что врач, которого я сменял по должности, отказывался прыгать, ссылаясь на разные болезни. Это продолжалось долго, и для командования вопрос стоял весьма остро. Я, помедлив, ответил: «Нет». Брови у полковника поднялись, кулаки сжались, и он стал подниматься над столом. Я, выждав паузу (по Станиславскому), продолжил негромко: «Не хочу, но буду, если надо». Командир грузно опустился на стул и облегчённо сказал: «Ну, правильно: какой дурак хочет! А прыгать-то кому-то надо!» И, посмотрев на меня внимательно, он продолжил: «Молодец! Как это ты ловко завернул: не хочу, но буду. Это нам подходит! Иди, служи!» И я пошёл в медпункт, как выяснилось, на 7 лет.
         Вот так началась моя войсковая служба. Дней через десять я уже проводил свой первый самостоятельный амбулаторный приём. Я уже описал устройство медпункта. Всё это, так или иначе, вовлекалось в процессе амбулаторного приёма. Санинструкторы работали в различных кабинетах, в том числе и у меня на приёме. Меня предупредили, что больных будет много: в полку и приданных подразделениях было более 2 тысяч человек. Это был боевой полк, в котором даже не было служащих-женщин. И солдаты служили тогда три года. Я, повествуя о работе в медпункте, использую некоторые свои же наблюдения и привожу описания, приведенные ранее в моей книге «Врач парашютно-десантного полка» (2012). Та книга давно разошлась среди читателей. А это издание – её видоизменённая и дополненная версия. Захотелось, с пользой для других, ещё раз побывать в своей профессиональной юности.
      Для амбулаторного приёма в медпункте было отведено время с 17 до 19 часов (до ужина в столовой). Я пришёл пораньше, надел халат, привёл в порядок стол и медицинские книжки тех, кто записался на приём. Мне помогал санинструктор. Ровно в 17.00 я подошёл к двери, чтобы пригласить первого больного, но дверь в прихожую не открывалась. С большим трудом я вместе с моим помощником дверь открыли и увидели полный зал больных и у двери шеренгу гренадёров, каждый из которых норовил пройти первым. Я сказал, что всех сразу принять не смогу и что им нужно подождать. Пока я говорил, между ними протиснулся щупленький солдатик и тут же уселся на кушетке. Вопрос решился сам собой, дверь захлопнулась. Я сел за письменный стол и, глядя на больного, спросил: «Как Вы себя чувствуете?» Эту фразу я заготовил заранее, полагая, что когда-то также принимал  первого больного и С.П.Боткин.
     Своим телосложением больной мой напоминал ребёнка, одетого в гимнастерку не по размеру. Мне казалось, что когда я смотрел на него, он становился ещё меньше ростом, приобретал жалобный, болезненный вид и как бы умирал… Фамилия его была Ребенок, он был украинец. Я повторил вопрос о его жалобах. Он, остренько взглянув на меня и тут же сникнув, быстро проговорил: «Голова, в грудях, колено».  Я ахнул! Ничего себе, первый больной и, по меньшей мере, коллагеноз. Полисистемность поражения, похудание, астения были налицо. 
      Я внимательно осмотрел его, прощупал точки выхода тройничного нерва (патологии не было), прослушал сердце и легкие (чистейшие тоны и везикулярное, почти пуэрильное, детское, дыхание). Давление составило 115 на 70 мм рт.ст. Я измерил сантиметром оба коленных сустава. Суставы были худенькие и не отличались друг от друга ни на миллиметр. Было очевидно абсолютное здоровье моего «больного». Я сел за стол и сказал ему, что в настоящее время он здоров, но что я готов, если ему станет хуже, вновь принять его. Он посмотрел на меня благодарно, перестал «умирать» и вышел за дверь. Позже один за другим в кабинет врывались стеничные гренадёры, прося у меня или требуя каких-то справок, допусков или освобождений. Ясно было, что здоровью их ничто не угрожает. А уже потом пошли действительно больные: с ангиной, бронхитом, поносом. Часть из них пришлось положить в стационар. 
       Постепенно я понял, что настоящие больные всегда сидят в тени, они ослаблены, астеничны, у них нет сил расталкивать других, чтобы первыми показаться врачу. А подлинная работа связана именно с ними. Среди массы пришедших на приём их нужно было уметь видеть.
      Месяцами тремя позже, где-то на дежурстве, ко мне подошёл этот мой первый «больной» и, попросив прощения, признался, что приходил тогда на приём, просто желая познакомиться с новым доктором, приехавшим, как он узнал, из Ленинграда. «В армейской жизни одни будни, скучно». Я сказал ему, что не в обиде, и если он заболеет, пусть приходит. Но когда он как-то действительно приболел, мне было с ним очень легко: ведь я знал его как собственного ребёнка, от темечка до пяточек. И здесь я сделал важный вывод: никогда не жалеть времени при первом знакомстве с больным, даже если оказывается, что он здоров. При повторных обращениях  всякий раз экономишь во времени и в объёме осмотра. Если цоколь здания надёжен, этажам ничто не грозит.   
     И жизнь потекла. В полку нас, вместе со старшим врачом и врачами батальонов, было 7 докторов. Да ещё трое фельдшеров-офицеров. Амбулаторные приёмы по 50 больных за вечер, работа в перевязочной и в лазарете, обеспечение парашютных прыжков и участие в них, дежурства по части, стрельбы, учения. С утра до позднего вечера на работе. Нужно было быть 25 лет от роду, чтобы справляться с такой нагрузкой. Вечером возвращался домой уже никакой. Но и это время было подчас занято консультациями в домах офицерского состава (бабушки, матери и детки). Об этом я подробно написал в книге «Врачебные уроки» (2009).
           В декабре начались парашютные прыжки, к которым долго готовились. В этом месяце каждый в полку должен был выполнить не менее двух прыжков с аэростата (годовая норма составляла 7 прыжков). С моим участием и с помощью санитаров под контролем старшины Толи Беркова парашюты были уложены. И основной, и запасной. Производилось это на полу в медпункте, то есть в сухом месте. Парашюты расстилались и собирались в длинных залах прихожей и лазарета. Лимитировала длина строп. Это было священодействие. Исключалась всякая небрежность и торопливость. Говорилось, что с парашютом нужно обращаться «на Вы». Зато прыгать с таким парашютом было спокойно. И мне предстоял первый прыжок. 
      Сами прыжки прошли благополучно. Прыгали на аэродроме у посёлка Болшево, под Рязанью, с аэростатов. Декабрь – тёмный месяц, а когда поднялись на 400 метров, над облаками вдруг оказалось синее небо и сверкающее солнце. Для меня это было открытие! Я сделал вывод, что как бы темно и трудно не было в жизни, нужно помнить, что над головой – обязательно светит солнце. Совершить первый прыжок мне помог мой командир – начальник медпункта капитан м/с Г.А.Гвоздев. Просто он дал мне возможность сделать это самостоятельно и не выталкивал меня из гандолы аэростата, как это часто делалось. Там, наверху, было незабываемо: светило солнце, небо было синим, а внизу плыли белые облака! Я прыгнул с порожка аэростата, обняв запасной парашют «как мать родную», и оказался в «молоке» плотного облака. Скоро внизу открылось заснеженное поле, на котором люди казались чёрными муравьями. Собрали и дотащили мой парашют санитары, а мне, прямо в заснеженном поле, был вручен значок парашютиста. Крещение состоялось.
     После прыжков парашюты, прежде, чем сдать на склад, предстояло высушить на полу в медпункте. Так, что сложным и хлопотным делом оказалась эта парашютно-десантная  служба. Позже этот же мой командир, после одного из прыжков с самолёта дал мне рекомендацию в партию.
     Осваиваясь в полку, познакомился с его продовольственной службой. На территории части, сразу за плацем, стояла большая столовая на два зала, с кухней посредине. Покормить две тысячи душ три раза в день – это даже при очень высокой организации было трудным делом. Работали здесь мастера поварского дела, старослужащие, недавние фронтовики.
          Посетил я и продовольственный склад. Снаружи это было небольшое здание. Но главное здесь было под землёй, куда спускался настил из толстых брёвен и имелся грузоподъёмник. Обеспечивал работу склада дежурный взвод десантников, не считая самой продовольственной службы (хозвзвода). Работы здесь хватало, и без механизации было не обойтись. Тачки на колёсах, бочки с сельдью, огурцами и квашеной капустой, стеллажи с мешками сахара, соли, муки, макаронами, чаем и сухофруктами. И ещё овощехранилище, стоявшее отдельно, с картофелем, капустой, морковью и луком. А холодильники с маслом. А мясные туши на крюках и в тазах… Помогала и собственная небольшая свиноферма, расположенная рядом с территорией воинской части.
     Всё в складах и овощехранилище было оборудовано под землёй, в прохладе, по ГОСТу. И работали здесь мастера своего дела, мастера бережливости и бескорыстия (городское население вокруг жило бедно). И здесь, во главе этого сложного хозяйства, работали ещё недавние фронтовики. Со времени окончания войны прошло ведь только 11 лет, и на них держалось многое. Питание боевой части – дело серьёзное. А значит, и гигиена питания. Так что я не зря вникал тогда в эти вопросы.
      В те годы, а я прослужил в полку до 1962 года, всё старшее и среднее звено офицеров полка были недавними фронтовиками, даже некоторые командиры взводов. Какая концентрация боевого опыта! И все, конечно, тогда были коммунистами.  И многие среди врачей и фельдшеров полка, батальонов и приданных дивизионов тоже  были фронтовики: старший врач подполковник м/с Головин Василий Михайлович, и зубной врач майор м/с Мальковский Пётр Егорович, а также фельдшера капитаны м/с Кузьмин Николай Егорович и начальник аптеки Афанасьев Александр Семёнович. Остальные офицеры были, как и я, детьми войны, хотя и постарше меня. Фамилии старших товарищей, наверное, уже зря вспоминать – никого из этих людей уже лет тридцать-сорок и в живыхх-то нет, но самих этих докторов вспомнить и хочется, и есть чем. Упомяну только о Головине. Он – участник боёв у озера Балатон в Венгрии в мае 1945 года. Опытный организатор и врач, скромный и принципиальный человек. Службист. В полку был очень уважаем.
        Санитары и санинструкторы медпункта были практически все призваны из Западной Украины. Да и солдаты самого полка тоже. Призывались и из республик Средней Азии. И так было всё время, пока я там служил. К нам, в санитары медпункта, попадали здоровые, спокойные ребята. Украинцы. Отличные десантники. Лопатко, Коростыленко, Старостенко, Балан, Цвик, Бородавко, Халявко. Правда, был один из Минска – Яша Кошельков и узбек Эшанкулов (его ещё новобранцем как-то вылечили у нас в медпункте и, подкормив немного – был слабенький и на лыжах не умел ходить - оставили служить санитаром). Фельдшер срочной службы Старостенко после демобилизации поступил в наш же, Рязанский мединститут, и, будучи уже студентом, целый год жил у нас в медпункте, в изоляторе, и питался с больными. Жить было не на что. Выручали, с негласного согласия начальника медпункта. Позже я встречал его в городе, он устроился здесь врачом в одной из городских больниц. То же и узбек Эшанкулов, работавший после увольнения в областном аптечном складе и не имевший родных в Рязани. Кормили, как своих, жалели. Правда, таких «сыновей полка» и было-то всего двое.
      И в то время было хорошо известно о зверствах националистов - бандеровцах в послевоенные годы, но солдаты, призывавшиеся к нам систематически из этех, как правило, сельских мест, национализмом заражены не были. И неплохо говорили по-русски. Наверное, там хорошо работали военкоматы.  С санитарами много занимался начальник медпункта капитан Гвоздев Г.А. В волейбол даже с ними играл на равных, а в службе был строг и относился к каждому уважительно, и солдаты платили ему тем же.  Я не хочу повторять многого из того, что рассказывал ранее в своей книге о службе в полку. Но вспоминаются и новые детали.
        Министр обороны Г.К.Жуков распорядился тогда об усилении физической подготовки в войсках. И мы в полку на занятиях стали прыгать через «коня» и «кобылу». У многих перепрыгнуть через «кобылу» никак не получалось. При прыжке нужна была определённая злость. Часто за всем этим наблюдал сам командир полка. В то время это был уже полковник Исидор Иосифович Шингарёв. Грузный,  с могучими чёрными усами. Сам-то он ни за что не выполнил бы это упражнение (сказывался возраст), хотя с парашютом дружил. Я собрался и перепрыгнул через «кобылу», эффектно приземлившись на траву. Командир удовлетворённо сказал: «Этот доктор всё может!» Тогда я был стройным и лёгким, весом не больше 60 кг. Как важно, когда тебя вовремя похвалят!
         Служба рождала опыт. Постепенно приходила уверенность и командирская хватка. Как-то нужно было отправить группу больных в поликлинику в город. На консультации к различным специалистам, на рентгеновские исследования и электрокардиографию. Люди собрались у медпункта (человек двадцать). Время подпирало, а своя санитарная машина была где-то на выезде. Что было делать?! Я вышел на дорогу, ведущую к КПП полка, вывел туда ожидавших отправки, и остановил первый же грузовик, шедший в город. Дал команду больным залезть в кузов, а сам сел рядом с шофером. Приказал ему довести нас до поликлиники госпиталя. Типичный захват. Объяснил недоумевавшему шоферу, что иначе пострадают люди. Удивительно, но он послушался, и дело было сделано. В поликлинику приехали вовремя. Чтобы возвратить солдат в полк из поликлиники вызвали медпунктовскую машину. Начальник медпункта сказал мне после этого случая, что я становлюсь военным человеком.
      Генерала В.М. Маргелова, командующего ВДВ, знаменитого «дядю Васю», мне довелось близко видеть дважды. Первый раз, когда он посетил наш полк и случайно присутствовал на полковом  собрании офицерской чести. Было известно, что один из командиров взвода,  старший лейтенант, систематически избивал свою жену, безропотно сидевшую с их маленьким ребёнком. Может быть, ревновал её (она была красавица). Это стало известно: они жили на частной квартире рядом с полком, и все видели, что она ходит в синяках.  Офицеры возмутились и организовали это собрание. Генерал Маргелов, узнав об этом, пришёл на собрание в клуб вместе с командиром полка. Я присутствовал там. Молча, выслушав всех, генерал распорядился, в присутствии офицера, без лишних слов, немедленно откомандировать хулигана в город Мары (это у границы с Афганистаном). А жене выделить жильё.  Крутой был командующий.
     Второй раз это было зимой 1961 года. Полк на машинах выехал тогда из Рязани на ученья через Тульскую область на Белгородщину. Причём солдаты какую-то часть пути в полном обмундировании шли поротно на лыжах. Не зря десантников называют суворовскими войсками.
      Контролируя этот марш, на развилке дорог южнее Рязани, на заснеженном кургане стоял в полушубке и папахе этот легендарный генерал, окружённый своими помощниками. Я ехал на санитарке мимо. И полк шёл мимо него. Только лыжи скрипели. Я ещё расскажу об этом учении позже.  Но это учения. А чаще полк жил своей обычной жизнью. И было всякое.
        Вот типичная картинка. Полковая столовая с кафельными полами (так удобнее проводить влажную уборку). На два громадных зала была заставлена длинными столами и скамьями. Кормили гвардейцев в два потока.  Кухня была на 5 котлов. Отдельно, там же, стояла печка с комфорками, на которой на дровах готовились и подогревались диетические блюда для «диетчиков». В  это время столовую посетил довольно грозный генерал Корещенко – командир нашей дивизии, приехавший из Тулы, где располагался штаб дивизии. Через «амбразуру», где выдавалась пища, он случайно увидел, как дежурный солдатик в руках тащит к печке дрова. Генерал возмутился и приказал в гневе: «Убрать дрова!» Вид дров не гармонировал с видом сверкающих на солнце новеньких котлов.  Солдатик молча унёс дрова, а когда генерал и его свита удалились, тут же принёс дрова обратно и продолжил топить печку. Он понимал, «диетчиков»-то кормить нужно, вот-вот придут, а их в полку набиралось десятки. С гастритом, после операций, ослабленных после болезней. А в общем котле не всё же можно было сварить. Я думаю, что и генерал это понял бы, если бы ему объяснили. Испугались гнева высокого начальства. Старшим в столовой был повар с фронтовым стажем – прапорщик Сохрин. До сих пор вспоминаю пшённую кашу, сваренную в котле, жареную треску и вкуснейшую жирную малосольную селёдку. Её давали на ужин каждый вечер. Величиной селёдки некоторые измеряли даже время до дембеля. Кормили десантников хорошо, а дежурного врача, тем более. Не зря же говорят: «Если врач сыт, и больному легче».        Армию обеспечивали нормально, а население города Рязани снабжалось тогда заметно хуже. Помню, как сам часа два простоял как-то в продмаге на территории части с бидоном в очереди за подсолнечным маслом. И это считалось, повезло. А другой раз купил по случаю 3 кг сливочного масла и положил его в холодных сенях частного дома, где мы тогда с семьёй снимали комнату с печным отоплением. А масла на утро уже не оказалось: скорее всего, упёрли расторопные соседи. Конечно, обидно было.
         Чуть позже, где-то в ноябре, в полку прошло открытое партийное собрание по поводу решений 20-го съезда КПСС. Зачитали письмо ЦК об осуждении культа личности И.В.Сталина по докладу Хрущёва. Нужно сказать, что пересмотр представлений о роли Сталина в истории нашей страны оказался болезненным для всех. Партсобрание напоминало растревоженный улей. Болела душа за факты уничтожения Сталиным своих соратников по революции и социалистическому строительству, хотя бы и в интересах сохранения единства руководства страной. А как же его заслуги в организации победы над фашистской Германией?! У меня тогда сложилось мнение, что вскрытие «абсцесса» было необходимо, но что кому-то нужно было размазать гной по всей советской истории, а это было чревато ещё большими последствиями. Говорили о культе личности, но какова была личность! Вслед за разоблачительной компанией тело Сталина было извлечено из Мавзолея и захоронено рядом. До этого я еще успел увидеть тела Ленина и Сталина, лежавших вместе в Мавзолее. Сталинград был переименован в Волгоград, также, как и все другие города и предприятия, носившие его имя. Был снят бюст вождя и с памятника в сквере в Рязани. Говорили, что сохранился памятник ему только в г. Гори. . Не оставляла мысль об излишней жестокости и недадьновидности принятых решений, как если бы к правде примешалась чья-то месть.
      Будни врачебной работы давали основания для размышлений. Я уже тогда понял, что врачебная культура предполагает как её внешние проявления, так и внутренние - содержательного свойства. Эти требования были рождены тысячелетним опытом врачебного сословия. Они впитали воззрения Гиппократа, нравственную позицию Чехова и Вересаева, опыт советских врачей. Наиболее существенны и трудны в воспитании требования к внутренней культуре врача.
     Эрудиция, умение работать с книгой, умение говорить и особенно слушать людей, умение убедить их, знание и понимание искусства – вот некоторые из признаков внутренней культуры врача. Врачи – по социальному определению - интеллигенция. Некоторые делят её на «низшую» и «высшую». На самом деле, речь может идти о врачах ещё или уже не интеллигентах и лишь о небольшой прослойке подлинных интеллигентов. К первым может быть отнесено студенчество, к уже не интеллигентам относятся врачи, так и не поднявшиеся к высотам своей профессии. И потом, не следует путать понятия интеллигент и интеллигентность. Первое имеет социальный смысл, второе отражает воспитанность человека.
     Одной из составляющих культуры врача является культура политическая. Врач, как никто, близок к народу, обладая  специфическими возможностями влияния на людей и оценки уровня их жизни. Он постоянно сталкивается с проявлениями социальной несправедливости, с положением бедноты, с имущественным цензом на лекарства и диагностические исследования, на условия размещения в стационарах и т.д. Всё это проблемы не только медицинские, но и социальные, а значит, политические. Врач обязан иметь «социальные» глаза, иначе он слеп. Так думал я тогда, так, тем более, думаю и сейчас, живя в заведомо несправедливоим, буржуазном обществе. И нынешняя (российская) армия по своей классовой сущности по-прежнему - рабоче-крестьянская. Парадокс состоит в том, что её основное предназначение теперь - защита награбленного отечественной буржуазией. Если этого не понимать, трудно лечить рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели.
      Важен и национальный аспект врачебной культуры. Помню, в наш медпункт из роты перевели только что призванного узбека Эшанкулова. Я уже упоминал об том. Маленького роста, очень худой и слабый, он отставал в солдатской учёбе, плохо говорил по-русски, не умел ходить на лыжах. Перевели к нам с просьбой откормить и позволить ему окрепнуть и втянуться в службу. В медпункте в то время служили санитары – все из Западной Украины. Ребята здоровые, упитанные и спокойные. А Эшанкулов среди них выглядел как ребёнок. Чёрненький, черноглазый с морщинистым смуглым лицом. Сразу мы ему доверили лишь печку топить. Он быстро влился в общую благожелательную атмосферу медпункта, окреп, освоил укладку парашютов, справлялся с обязанностями дежурного. И мы решили нашего приёмыша в роту не отдавать: прижился. А когда вышел срок службы, он ещё полгода оставался в медпункте, жил с санитарами и питался с больными в лазарете. Но каждый день ездил в город, в аптечный склад, куда мы помогли ему устроиться. В Узбекистан он уже не вернулся. Помощь в адаптации солдат, призванных из национальных республик Советского Союза, в их приобщении к малознакомой им культуре, в учёте их физических сложностей в условиях северного климата была задачей не только командиров и комиссаров, но и медицинского состава. Мы-то знали, что этим людям служить было тяжелее, и они чаще болели.      Помню, когда после амбулаторного приёма проходил через полковой стадион, где собирались узбеки и таджики – первогодки, обмениваясь сообщениями из родных мест, я обязательно приветствовал этот «среднеазиатский парламент». Им было хорошо вместе, и они благодарно реагировали на одобрение мною их национального единства. Они были моими больными, знали меня лично, и я дарил им ответное уважение. Это была самая настоящая школа интернационализма на врачебном уровне.
        Постепенно формировались отношения с коллегами по работе. Такой опыт у меня возникал впервые. Это очень объёмная тема. Практически равная всей жизни. Профессиональная среда. Врачебный «цех». Труд врача почти всегда индивидуален, но врач – не индивидуалист. Он вынужден и должен приобщаться к опыту других и предлагать другим свой опыт. Но при этом он не должен навязывать себя коллегам, не должен вставать в позу судьи, если его об этом не просят. Здесь ценны разные стороны взаимоотношений. Это солидарность, которую нужно пронести через всю жизнь. Это память и ответственность перед Школой, перед своими учителями, 
 

Солдаты полкового медицинского пункта.
 


Рязань. Аэродром. В перерыве между парашютными прыжками.
Офицеры парашютно-десантной и медицинской службы полка.
 
следование их советам и тогда, когда их уже нет. Это корпоративность в хорошем смысле слова, врачебная поддержка, умение принять совет коллеги, признать свои ошибки. И, вместе с тем, принципиальность в отстаивании своих суждений. Это и проблема врачебного цинизма, борьбы с черствостью и непогрешимостью, неприятия профессионального апломба. Хрестоматийно это история чеховского Ионыча. Когда появляется апломб, исчезает интеллигентность. Всякий искусственный пьедестал отвратителен. В среде врачей не должно быть место кляузникам, пьяницам, развратникам и ворам.
      Однажды один из наших врачей принял больного с высокой температурой и тяжёлой одышкой. Обследование выявило пневмонию. Было уже очень поздно, и врач оставил его в медпункте до утра. Глубокой ночью у больного развился бред, он стал метаться, а затем вдруг с криком, что за ним гонятся, в нижнем белье вскочил и, пробежав по спящим в палате, «рыбкой» нырнул в окно и, разбив стекла в рамах, окровавленный, выскочил в глубокий сугроб. Врач, выпивший накануне, долго не мог проснуться. Санинструктор, видя это, самостоятельно доложил о случившемся дежурному по части и, подняв по тревоге личный состав медпункта, организовал погоню за беглецом. А тот, гонимый бредом преследования, выбежал босиком на проходившее рядом с частью железнодорожное полотно и с невероятной энергией без остановки пробежал 15 километров по заснеженным шпалам и только тогда, обессиленный, свалился в кювет. Там его и нашли посланные за ним санитары, догонявшие его, ориентируясь по кровавым следам на снегу. Больного на руках, завернутого в одеяла, принесли в часть и отправили в госпиталь. Как ни странно, все обошлось, но не для врача.
      Профессиональная выносливость вырабатывается постепенно, это даётся временем. Поначалу нет концентрации и умения доводить начатое дело до конца. Конкретных примеров много, и ими не удивишь.
         1958 год. На этот год пришлась тяжелейшая эпидемия гриппа. Личный состав воинской части заболел позже населения города, но от контактов не убежишь. Быстро возросла плотность амбулаторных приёмов, в том числе и в батальонных медицинских пунктах. В основном шли гриппозные. Как будто языки пламени охватывали подразделения. Через 3-5 дней роты просто выкосило. Вначале лазарет развернули на 40 коек (вместо 20), и койки стояли в холлах и проходах. Позже клуб превратили в лечебницу и больных размещали в зале и на сцене. Это не спасало, пришлось класть в казармах на двухярусных койках, отгораживая ещё здоровых. Одновременно в полку лежало до 600 человек из 2000. Болели и офицеры, лечась дома. Боевой полк стал практически небоеспособным. Личный состав медицинской службы был распределён по «отделениям» таким образом возникшего нештатного инфекционного госпиталя. Из 600 больных до 100 одновременно были тяжёлыми или крайне тяжелыми. Тяжесть состояния определяли интоксикационный синдром, температура тела устойчиво более высокая, чем 39,0 – 40,0 градусов. Среди них встречались и больные с подозрением на пневмонию.  Они нуждались в антибиотикотерапии, были наиболее тяжелы и их отправляли в госпиталь, который тоже был переполнен.  Одна термометрия чего стояла. Осмотр требовал много времени. Работали одновременно 7 врачей. В помещениях было душно, а на дворе стояли ноябрьские холода, и проветривать было непросто. Больные метались в жару, лица их были красными, потными, донимали тяжёлые головные боли, боли в глазных яблоках, жажда.
      Больных нужно было кормить. С этой целью из столовой солдаты приносили вёдрами щи, каши и чай. К раздаче и уходу привлекались те из больных, кто чувствовал себя легче. Тоже относилось и к раздаче таблеток. Инъекции делали санинструктора. Особенно тяжёлыми были дежурства, и, окончив их, врачи оставались на месте до вечера следующего дня. Все валились с ног. К 10-12 дню массовость поступления больных ослабела, и постепенно стали освобождаться койки в казармах, позже опустел клуб, но еще довольно долго оставался переполненным лазарет. К концу эпидемии стали чаще выявляться осложнения гриппа: пневмонии, бронхиты, синуситы, астенические состояния. Это требовало дополнительных исследований, привлечения консультантов и даже госпитального лечения.
       Несмотря на массовость и тяжесть течения эпидемия длительного и существенного ущерба боевой части не нанесла. Сыграла роль не только хорошая организация работы медперсонала и всего командного состава полка, но и состояние здоровья людей до вспышки гриппа, хорошее питание личного состава, характерное для советской армии того времени.
      Гриппозные эпидемии, также как изнурительные амбулаторные приёмы, были школой профессиональной выносливости, когда учишься работать ровно, спокойно, в бригаде, скрывая усталость, держа в фокусе тяжёлых больных. Если  больной в фокусе внимания, значит всё в порядке.
       Помню и другие опасные эпизоды. Как-то у позже выпрыгнувшего из самолета гвардейца не полностью раскрылся основной парашют, и он влетел в стропы своего предшественника. Тот инстинктивно ухватился за стропы падающего мимо него парашюта и, намотав их на руку, сдержал падение товарища. Приземлились они быстрее обычного, так как висели вдвоём на одном парашюте, но приземлились благополучно. Запасные парашюты открыть было нельзя, они бы помешали друг другу. Да и руки были заняты. Все это происходило у меня на глазах, они пролетели рядом со мной метрах в 20-ти. Командир дивизии, наблюдавший эту картину с аэродромного поля, наградил спасителя командирскими часами.
       Как-то летом в один день произошли сразу два происшествия.        Прыгали с самолетов. Командир роты связи по фамилии Березка, фронтовик, выпустив своих гвардейцев в открытую дверь самолёта, выскочил и сам. В воздухе, спустя какое-то время, он увидел проплывающий перед ним карабин собственного парашюта и понял, что забыл зацепиться в самолете. Мы снизу видели, как он камнем падает на землю. Но уже на полпути к земле он раскрыл запасной лёгкий шёлковый парашют. Тот вспыхнул на солнце белым шариком, и падение прекратилось. Офицер приземлился нормально и как будто даже не испугался. У него за плечами была уже не одна сотня прыжков. А ведь дома его ждали сразу три Березки: жена и две дочки. Семьи, зная об этих опасностях, годами переживали за своих отцов.
      К концу дня случилось и ещё одно ЧП. Сержант, по фамилии Муха, выпрыгнул из самолета нормально, но очень скоро понял, что «чулок» не полностью сполз с самого парашюта, и тот, раскрывшись неполностью, болтался над головой парашютиста. Десантник падал камнем, ничего не предпринимая. Все, кто был на аэродромном поле, бежали сломя голову к месту ожидаемого падения. Бежали и кричали: «Запасной, запасной!!». Наконец, когда до земли оставалось уже чуть меньше 200 метров, над головой гвардейца запасной парашют все-таки открылся, но при этом лопнул пополам. Половинки его, то расходились, и падение парашютиста возобновлялось, то сходились, и тогда падение резко замедлялось. Мы боялись теперь, что запаска может замотаться за нераскрывшийся основной парашют. Но этого, слава Богу, не случилось. В последние минуты падения половинки лопнувшего парашюта сомкнулись, падение замедлилось, и гвардеец приземлился на обе ноги. Приземлился и встал как вкопанный. Нужно сказать, что он был ростом под два метра и весом под сто кг. Могучий как дуб. В принципе, на службу с таким весом в ВДВ брать не должны. Он стоял посреди аэродромного поля как памятник. Ничего не слышал и не видел. С лицом бледным, как мел. Вокруг него лежали рваные полотнища парашютов. Гвардейцы принесли носилки. и потащили к санитарной машине. Тащили вшестером, такой он был тяжёлый. Все радовались, что парень жив. Дали ему выпить разведённого спирта. Я осмотрел его. Давление было 160 на 100 мм рт.ст., а пульс 60. Переломов я не выявил, они могли быть, учитывая характер приземления. Это был психологический шок. Парашютный шок.  Постепенно оглушённость его сознания проходила, он стал узнавать своих друзей, и к нему вернулся слух. Медикаментозной терапии не потребовалось. Дав ему отдохнуть в тенёчке за машиной и напоив его сладким чаем, я отвёз его в Рязань, в госпиталь, для более тщательного обследования. Все обошлось.
      Осенью произошел необычный случай. Уже после ужина в медпункт прибежали несколько солдат, возбуждённо кричавших, что в столовой под столами спрятался сумасшедший – гвардеец из их роты.     Вместе с ними я проследовал в солдатскую столовую. Зал был большой – на 1,5 тысячи едоков. Его, как всегда после ужина, убирали дежурные. Сдвинув столы,  мыли швабрами цементный пол. Кто-то из дежурных заметил, что под столами прячется солдат.  Его окликнули и предложили вылезти. Но он залез ещё глубже и потребовал, чтобы к нему не приближались, так как он будет защищаться. Прокричал, что он «Дикобраз с острыми иглами».
      Я залез под стол и с помощью фонаря, который предусмотрительно прихватил в медпункте, разглядел этого несчастного, испуганного и, вместе с тем, озлобленного человека. Говорить с ним было бесполезно. От уговоров он становился ещё более агрессивным.
       Вызвали дежурного по части и дежурный взвод, решили, что парня нужно извлечь из его укрытия, отодвинув столы, и на командирском газике, заблокировав больного с помощью десантников на заднем сиденье, отвезти  в психбольницу. Так и сделали, причём решительно и, вместе с тем, бережно. Сначала он вырывался, но его затащили в машину, зажали с двух сторон и повезли. Один из сопровождавших был другом больного и всю дорогу успокаивал его. Город погружался в темноту, психбольница была расположена за городом, и мы добрались до неё часа через полтора. В машине больной вёл себя отрешённо, но спокойно, не разговаривал, понимая, видимо, что его держат крепко. Подъехали к приёмному покою больницы, расположенному в одноэтажном деревянном флигельке, и под руки отвели больного солдата в комнату дежурного. Им оказалась маленькая, тщедушная старушка в медицинском халате, которая, сидя у настольной лампы, вязала носки. Мы усадили доставленного на кушетку, покрытую клеёнкой, и стали ждать, продолжая крепко держать его. Я полагал, что придёт врач-психиатр, но никто не приходил. Я рассказал старушке-сестре о случившемся. Мой диагноз был: шизофрения, острый психоз, бред преследования. Ранее я наблюдал таких больных только на кафедре психиатрии ВМА им. С.М.Кирова. Сестра, выслушав мой рассказ и сделав запись в журнале, подошла к больному сзади и, ничего не говоря, накинула ему на шею удавку из толстой лески (так мне показалось). Удавка затянулась ловким движением, и больной тут же отключился и обмяк. Выждав с полминуты, старушка отпустила леску и попросила нас уложить солдата на кушетку. Мы раздели его, и сестра поставила ему клизму с хлоралгидратом. Одежду мы взяли с собой, а пришедшие санитары на носилках унесли доставленного внутрь здания больницы.        Потрясённые, мы покинули приёмный покой и возвратились в часть. Спустя два месяца солдат вернулся в полк и был уволен из армии.
      Много сил требовало проведение диспансеризации. Анализы крови и мочи и флюорография производились в госпитале, а антропометрические и физикальные исследования в медпункте. Дело обычное, но хлопотное. Нужно было охватить всех. Особенно утомительными были бесконечные записи в медицинских книжках. Но было и нечто интересное в этой работе. Я выявил десятки особенностей или вариантов нормы при перкуссии и аускультации сердца и лёгких. Это, в частности, касалось аномалии 2-го тона сердца на лёгочной артерии и функционального систолического шума сердца. Обследуемые были молоды (18-20 лет), и органы у них, видимо, продолжали развиваться. Это отражалось на формировании звуковых явлений. Можно было и проследить за стабильностью выявленных вариантов на протяжении последующих 2-3-х лет. Я доложил о результатах этого исследования на совещании врачей.
       Хорошей организации требовало проведение ежегодных прививок. Шутка ли: через медпункт должны были пройти 1,5-2 тысячи гвардейцев.
       Когда должны были прилетать самолеты для проведения серии парашютных прыжков личным составом полка, и об этом становилось известно, биоритмы жизни у большинства десантников резко менялись. Прежде всего, нарушался сон. Мне, например, постоянно снились сцены покидания борта самолета. Всплывали кадры кинофильмов военного времени, когда я, будто бы парашютист – разведчик, десантируемый в партизанский отряд, выпадал в круглое отверстие в полу самолета (так действительно было во время войны) и оказывался тёмной ночью в партизанском лесу. Бывало, просыпался в поту.
       Напряжение несколько уменьшалось, когда самолёты прибывали. Обычно они садились на аэродром Дягилево под Рязанью. Начиналась суматоха с получением со складов и укладкой парашютов. Лечила занятость делом. А потом происходил выезд десантников по графику на аэродром, посадка их в самолёты и, наконец, начинались сами прыжки. Всё это делалось коллективно, и человек не оставался один на один с собой, кроме момента самого прыжка. После прыжка наступало успокоение, и можно было запросто совершить и второй, и третий прыжки. Здоровая реальность вытесняла тревожность страхов. Самолёты улетали, и начиналась обычная спокойная работа и жизнь. 
    В полку случались и трагедии. Как-то поздней осенью в районе реки Павловки, в 2-3-х км от нашей части в ходе тренировочных занятий роты связи утонули сразу два десантника, тяжело нагруженные рациями. Рации располагались у них за спиной.  И речка-то была небольшой, но с очень крутым и глубоким спуском. Оказавшись в холодной воде, они под тяжестью снаряжения не смогли выплыть. Не досмотрели, иначе бы ребят можно было спасти. Командир взвода тогда чуть не помешался.
      В то время практиковались и ночные прыжки. Когда выпрыгнешь, то с большой высоты хорошо видно, как внизу по шоссе движется колонна микроскопических автомашин, подсвечивая себе дорогу лучиками фар. А чем ближе к земле, тем становится темнее. Внизу выкладывались костры, служившие ориентирами для приземления. Но, как ни рассчитывай, все равно контакт с землёй происходил неожиданно. Шмякнешься в душистый клевер, и вставать не хочется, такое счастье. Над головой звёздное небо, а вокруг тишина.  Меня самого как-то зимой отнесло в лесок на краю аэродрома. Купол парашюта зацепился за ветви берёз, и я повис над оврагом, занесённым снегом. Провалившись в снег, не доставая ногами дна оврага, я «поплыл» по снегу к его краю и вскоре нащупал земную твердь. Потихоньку вылез, а тут и гвардейцы подоспели.
     Перевели моего командира. Я отказывался переходить на командную должность, сохраняя свой лечебный профиль. И стал готовиться к экзаменам  в адьюнктуру в ВМА им. С.М.Кирова. В полк прибыл лейтенант Ю.Г.Верхогляд. В Рязани, стараниями генерала Маргелова, было открыто знаменитое в последующем Высшее десантное училище. Многие из офицеров нашего полка перешли в это училище. В 1959 году мне было присвоено звание капитан м/с.
     В 1960-ом году в журнале «Советская медицина» была опубликована моя статья «Об изменениях мягкого нёба при гриппе», написанная по материалам уже упомянутой мною гриппозной эпидемии. Это была моя первая журнальная публикация. Меня словно прорвало, и я стал ходить в городскую научную библиотеку и в библиотеку Рязанского мединститута. Рылся в каталогах и в отечественных журналах.
        Жизнь часто сталкивала меня с политработниками. Чаще это были неплохие ребята, хорошо знавшие личный состав и помогавшие командирам. Но были и формалисты, и просто шкурники. Замполит полка подполковник Богданьков был известен тем, что всякий раз, приходя в роты, говорил перед строем: «Агрессоры не спят!» Так он укреплял бдительность. Солдаты так его и звали.
     Однажды летом, это было в августе, я организовал выезд личного состава на нашей санитарной машине в колхоз  возле станции Денежниково.  В том году был отличный урожай яблок и в колхозе, и в частных усадьбах. Местных рук не хватало. Договорились с председателем, что мы поможем, а яблоки нам бесплатно отдадут. Мои гвардейцы здорово тогда поработали, собирая яблоки с деревьев в ящики: и колхозу, и себе (мешка три отборных яблок), да и вдоволь сами наелись.
     Уже в те годы я старался вести научную работу. Вёл наблюдения (над течением гриппа в части в период эпидемии, описал феномен зернистости мягкого нёба при этом заболевании; определил частоту перкуторных и аускультативных отклонений от нормы со стороны сердца у 1500 здоровых солдат, осматривая их во время диспансеризации; исследовал реакцию Финько с желчью у гастроэнтерологических больных; обобщил ряд клинических наблюдений). Ездил в городскую медицинскую библиотеку, рылся в каталогах. Даже опубликовал две печатных работы в центральных журналах. Конечно, это было здорово.
       В самой Рязани у нас жили родственники, а позже туда из Ленинграда переехали и наши родители. Приезжали и москвичи.  Жить стало легче и как-то более содержательно. Ведь у нас подрастала наша маленькая дочка Машенька. Родители выручали. Жена окончила здешний педагогический институт и устроилась работать в Краеведческий музей, расположенный в Рязанском Кремле. Я упорно изучал английский язык с учительницей, жившей по соседству, - готовился в адъюнктуру при Академии в Ленинграде. На дежурствах по парашютным прыжкам переводил и пытался читать английские книжки, тренировался. Научился ценить время. У меня был тогда медицинский саквояж с гнёздами для лабораторных пробирок. Это противоречило уставным нормам, и командир полка как-то сделал мне замечание по этому поводу, но всё же поинтересовался, зачем такой саквояж. Я показал ему, что там всё, что нужно для транспортировки пробирок. Он понял и, надо отдать ему должное, впредь не препятствовал мне в этом.
      Конечно, всё это не очень вписывалось в обычную работу в медпункте. Но врачи с уважением относились к моему самоусовершенствованию.
       Ситуаций, когда врачу приходится поступать решительно, даже если он сам по природе своей этим качеством не отличался, было предостаточно: такова жизнь. Приведу пример. Было это в ноябре 1960 г. Осень, на дворе к семи вечера уже становилось темно. В свете, падающем из окон медпункта, был виден грязный мокрый снег. Рабочий день завершался. Ушли последние амбулаторные больные, личный состав медпункта с вёдрами для пищи больным в лазарете, убыл на ужин в столовую, закрылась аптека, собрался уходить и я. В этот момент во двор медпункта с грохотом въезжает грузовая машина, в окнах мелькают тени, через 5 минут в амбулаторию солдаты вносят на руках восемь раненых. Кладут их веером на пол, толпятся, мешая подойти к пострадавшим. Слышны стоны.
      Оказывается, полчаса тому назад в артмастерской взорвался котёл. Гвардейцы до этого, чтобы согреться, забрались под этот котёл. Взрыв накрыл всех, кто оказался рядом. Взрывная волна, куски металла, кипяток, пар, сажа… Тут же подогнали машину, пострадавших вытащили из завалов, втащили в кузов и повезли в медпункт.
      В медпункте оказались только я и санинструктор. Пришлось встать на стул, чтобы оказаться над головами людей и, перекрывая стоящий гвалт, скомандовать, чтобы всё лишние вышли из помещения амбулатории. Оставил двоих, чтобы напоили раненых. Послал в столовую срочно вызвать личный состав медпункта. Ещё одного направил в городок за уже ушедшим фельдшером-аптекарем, нужно было пополнить перевязочный материал. Санинструктору приказал кипятить шприцы, вытащить шприцы-тюбики из шкафа, открыть стерильный столик…  В амбулатории стало тихо. С ранеными уже можно было разговаривать. Постепенно, по ходу их осмотра, началась медицинская сортировка. Мы работали с моим помощником бок о бок. Это был сержант Еловиков. Я осматривал и беседовал с пострадавшими, он измерял им давление.
     Состояние раненых было различным. Один был бледен и заторможен, тихо стонал. Нога его в голени неестественно свисала. Давление было низким. Была очевидна картина шока. Мы осторожно разрезали и сняли с его ноги сапог. Наложили шину. Ввели из шприца-тюбика промедол. (Вода в кастрюльке со шприцами ещё не закипела). У второго бойца на лице и кистях рук свисали лоскуты ошпаренной кожи, он вёл себя беспокойно, кричал, требуя помощи. С него сняли грязный бушлат, напоили, сделали инъекцию промедола и временно отвели в лазарет. У третьего рукав бушлата был пропитан кровью. После того, как рукав отрезали, стала видна ушибленно-резаная рана предплечья. Обработка спиртом, тугая повязка. Четвёртый был очень перепуган, лицо его было в саже, он плакал, но видимой патологии выявлено не было, была вероятной контузия. Отвели в лазарет. Было слышно, как вернулись с ужина санитары. Прибежал аптекарь, выдал марли и бинтов.
      Неожиданно в комнате появился командир полка (тогда им был полковник Пашовкин) и вопросительно посмотрел на меня. Я подумал, надо же, как «чёртик на болоте». Всё правильно: в части ЧП, ему доложили, он и прибежал. Я, кратко охарактеризовав состояние раненых, попросил его не мешать мне, и у него ума хватило молча подчиниться. Я попросил его только о транспорте, так как было очевидно, что часть из пострадавших нужно срочно вести в госпиталь. Он вышел, и уже через 20 минут санитарная машина стояла у нашего крыльца. 
      Вскипели шприцы и стали возможны подкожные и внутривенные вливания. Подключились вернувшиеся из столовой санинструкторы. Люди работали, продолжая начатое. Четырёх раненых, в том числе с переломом голени, ранением руки и кровопотерей, во главе со старшим фельдшером эвакуировали в госпиталь. Работа переместилась в лазарет. Все были успокоены, накормлены и напоены. Вернулся фельдшер из госпиталя и доложил, что всех раненых благополучно довёз, и они госпитализированы. К 10 вечера все закончилось, и можно было идти домой.
      Анализируя происшедшее, я тогда удивился, что всё сделал в основном правильно, хотя действовал во многом интуитивно. Главное было в этой суматохе и обстановке паники собраться самому, занять командную высоту и подчинить деятельность всех участников своей воле. Поначалу это было даже важнее, чем профессиональная грамотность. Второе - это подготовленность личного состава медпункта и, наконец, третье – готовность вещей: шприцев, перевязочного материала, даже обыкновенной питьевой воды. Наверное, можно было сказать, что я за эти годы профессионально вырос. Выдержал экзамен.
     В деревне Болшево под Рязанью располагался местный аэродром, на котором многие годы тренировались в совершении парашютных прыжков десантники нашего полка, а позже - и Рязанского Высшего военного училища ВДВ. Прыжки гвардейцы совершали как с аэростатов, так и с самолётов. Удобная учебная база – всего полсотни километров от Рязани. Так было 60 лет тому назад, так, наверное, происходит и сейчас. Жизнь полка и летом, и зимой - сплошные будни. Солдатский труд нелёгок, да и у офицеров войскового звена – тоже. А где солдат, там и доктор. Выручала подчас только молодость -  лейтенантские годы.
    Воспоминаний много. Вот одно из них. Было это году в 1959-м, в феврале. Полковую школу (это человек 100) и батальон (более 300) вывезли после завтрака на окраину города и, поставив на лыжи, во главе с командирами отправили поротно в район аэродрома по обочине шоссе. Обычное дело: десантники, суворовские войска. Следом по шоссе выдвинулась санитарка и крытые машины с парашютами. Везли и сухие пайки. Санитарная машина со мной и фельдшером выехала последней, контролируя марш.
     Зима была снежной. Утро было ветреным. Заметало, сначала немного, порывами, а позже, уже по дороге к аэродрому Болшево, поднялся невиданный снежный буран. Колонна кое-как подтянулась к аэродромному полю. Там стоял небольшой домик аэронавтов, и были привязаны аэростаты. Стало ясно, что разместиться всем здесь было невозможно. Свернули в соседнюю деревню, и в окружившем колонну десантников снежном вихре стали расселять людей по избам и в школе.
     Командиры с ног сбились, устраивая каждый свои подразделения. Солдаты, пройдя путь на лыжах. были потными и на холодном ветру стали быстро замерзать. Кое-кто грелись в шофёрских кабинах, но таких были единицы. Был ещё день, но из-за снежной мглы стало темно. Снегу намело так много, что мы с трудом перемещались даже возле машин. Выручало то, что все были в валенках. Сняли лыжи и сложили их по подразделениям. Выставили охрану около машин (парашюты). Освещение даже днём обеспечивали автомобильными фарами, так как в то время здесь ещё не было электричества или его выключили. Во всяком случае, в домах горели только керосиновые лампы. С улицы едва виднелось их мерцание в окнах, тем более, что испуганные хозяева позакрывали почти все их ставнями уже днём... А снег валил и валил. В метре от себя почти ничего нельзя было различить. Но через час все были как-то укрыты, Кто в домах, где топились печки, кто в сенях, кто в школьных классах. Наверное, помогали люди из деревенской управы, действовавшие вместе с нашим командованием. Раздали десантникам сухие пайки. Обеспечили кипятком и, перекусив, все улеглись кто где. Мы с фельдшером сначала сидели в санитарке и грелись в кабине вместе с шофером. Связь с подразделениями была. Нас видели, но никто за помощью не обратился, значит, не обморозился. А потом, оставив своего шофера и машину с включёнными фарами, мы с фельдшером ушли в соседнюю избу, где было определено место для нашего ночлега. Буран всё продолжался, но к вечеру все были устроены в безопасности, и деревня погрузилась в тревожный сон.
    В нашей избе, помимо хозяйки (может быть, были и другие домочадцы), набрались человек пять офицеров. Они только что, устроив своих гвардейцев и оставив их на попечение сержантов, смогли, наконец, снять свои валенки и полшубки, и, расслабившись, усесться на лавках за столом. Устали, как говорят, вусмерть, но подбадривали друг друга. Выпросили у хозяйки водочки, картошки и хлеба. Сначала неохотно, но потом, постепенно подобрев, она всё принесла. Появились на столе даже  солёные огурцы. Стало веселее.
    К этому времени нам сообщили, что связались с дежурным в домике на аэродроме и через него по телефону (или по рации) вышли на командира полка в Рязани. Командир распорядился, поскольку дорога в город из-за снежной бури перекрыта, чтобы мы сидели на месте и берегли людей. Обещали при первой возможности подвезти продукты.
     Мы посидели-посидели в натопленной избе и завалились спать вповалку прямо на полу, укрывшись бушлатами. А снег шёл и шёл всю ночь. Утром вышли на крыльцо – по пояс снега. Избы завалены. Никаких тропинок. Снег пушистый, лёгкий. Солнце еле просвечивает. Правда, ветер поутих. У жителей деревни выкупили картошки и капусты и сварили в каждой избе столько, сколько надо. Солдаты пробивали тропы в снегу, очищали от сугробов дворы и автомашины. К вечеру буран стих настолько, что к нам по шоссе из города смогла пробиться первая машина из полка (привезла продукты). Ещё одну ночь пережили в деревне, а утром гвардейцы стали прокладывать на шоссе лыжню по высокому снегу и, поблагодарив хозяев, поротно двинулись в обратный путь. Последними уходили автомашины, в том числе и наш санитарный автобус. Светило солнце, сверкая на снегу. Всё вокруг было покрыто его белыми толстыми одеялами, но дорога постепенно становилась всё более проходимой, особенно ближе к городу, чувствовалось, что здесь уже поработали грейдеры. А несостоявшиеся в тот раз парашютные прыжки на аэродроме с учебных аэростатов были проведены позже.
     В 1961 году я уже сдавал экзамен в адъюнктуру по терапии в ВМА им. С.М.Кирова, но не поступил. Не прошёл по балу. Горевал. И в медпункте все расстроились. Я не мог видеть, как мимо нашего медпункта и полковых казарм идут и идут поезда прямо на Москву. А я застрял в медпункте. И, хотя уже никто не обращал внимания на мои капитанские погоны, так как для всех здесь я был просто доктор, этого уже стало мало. Надо было повторить попытку поступить в Академию, чтобы потом заниматься научной и лечебной работой. Нужно было каждый день доказывать свою готовность к будущему уже сегодня, так, чтобы, когда это будущее придёт, быть к нему готовым.
       В этот год мне пришлось сделать 14 парашютных прыжков, причём с самолётов ИЛ-14, «Дуглас» и Ан-8 (через хвостовой люк). Служба продолжала меня испытывать.
      Человеческое тепло измерить сложно. Врачу тем более: шагу нельзя шагнуть, не одаривая других этим самым теплом. Какое-то портативное ходячее МЧС с обогревом.  В 1961 году, в июне, на военном аэродроме под Тулой ежедневно проводили парашютные прыжки с тогда ещё новых самолетов АН-8. Прыгал весь полк, в том числе медпункт. Я тогда был старшим среди медиков. Ранний подъём, получение парашютов со склада, погрузка, выезд на аэродромное поле.
     До этого десантники прыгали в основном с самолетов АН-2. Прыгали через дверь в борту самолета. А здесь в брюхо самолета усаживалось вдесятеро больше парашютистов, все по сигналу вставали с сидений и, двигаясь друг за другом в два ряда, приближались к громадным воротам в хвосте корабля и выскакивали в голубую бездну. Это место называли «хлеборезкой». Плотный воздух подхватывал тела и заставлял лететь их сначала по прямой и лишь потом начинался спуск по касательной к земле. Всё это время каждый парашютист отчаянно прижимал к своей груди рукоятку от троссика, идущего к парашюту, и считал про себя: «1001. 1002, 1003 до 1007». Затем троссик выдёргивался, парашют выпадал сзади из укладки и раскрывался. Медленно приближалась земля, и парашютист парил под белым куполом. Это были минуты счастья, преодолённого страха, торжества мужества. Помню, что когда я нёсся от самолета, передо мной на фоне неба чернели мои сапоги. Но было не до смеха. Аэродромная земля была твёрдой.
      Самолеты на аэродроме забирали подразделения по очереди. В ожидании мои медики лежали на парашютах, терпели июньское дневное пекло и тоскливо наблюдали за взлётом и посадкой самолетов. Страшновато подолгу ожидать неизбежное. Вдруг ко мне подбегают сержанты соседней роты и сообщают, что у них появился отказчик. «Говорит, что он болен, а мы не верим. Боится! А у нас через 20 минут посадка!» Просят меня срочно осмотреть «больного». 
        Невыполнение прыжков строго осуждалось, да и страдало участие в соцсоревновании подразделений батальона. Дело было серьёзное. Судя по их угрожающей мимике, у меня возникло подозрение, что ещё немного, и они устроят «больному» самосуд. Пошли в роту. В плотном окружении гвардейцев стоял солдатик небольшого росточка, бледный и испуганный. «Что с тобой случилось?» – спросил я его тихо и доверительно. Все замолкли. «Утром был понос», отвечает. Народ взревел: «Врёт!»  Я поймал его затравленный взгляд и, не отпуская его взгляда, тихо сказал: «Если бы ты знал, как я не хочу прыгать, если бы моя воля, ушёл бы, куда глаза глядят. Что такое парашют? Это же тряпки. Но у меня личный состав 15 человек. Как я их брошу? К тому же я – коммунист, неудобно как-то. Приходится, братишка. А ты не бойся! Ребята на тебя орут, потому, что за дело болеют. А вообще-то они к тебе неплохо относятся, ты только доверься им, они тебе помогут: и в самолет посадят, и вытолкнут, и на земле встретят, парашют помогут собрать и донести…» В глазах его исчезла затравленность. Нашёлся кто-то, кто понял его страх перед прыжком и страх остаться изгоем. И он заколебался, Это почувствовали его товарищи и одобрительно зашумели. «Федя! Ты не бойся, ты не один, мы тебе поможем, мы всё сделаем вместе!» И, не дожидаясь рецидива сомнений, надели на него парашют и, обнимая, гуськом пошли на посадку. А я поплёлся к своим, рассчитывая, что, в крайнем случае, вытолкнут и меня. Коллектив – великая вещь. Прыгнул мой крестник и, как все, усталый и счастливый в конце дня уже укладывал парашют для следующего прыжка. Прыгнул и я с моим медпунктом.
       Создать настроение, придать уверенность человеку иногда может только врач. М.Я.Мудров ещё в начале 19-го века писал: «Долгом почитаю заметить, что есть и душевные лекарства, которые врачуют тело, они почёрпываются из науки мудрости, чаще из психологии. Сим искусством печального утешишь, сердитого умягчишь, нетерпеливого успокоишь, бешеного остановишь, дерзкого испугаешь, робкого сделаешь смелым, скрытного откровенным, отчаянного благонадёжным. Сим искусством сообщается больным та твёрдость духа, которая побеждает телесные боли, тоску, метание и которая самые болезни иногда покоряет воле больного».   
      Получается, что и этот - нелёгкий, человеческий,- экзамен я выдержал. А на следующий, 1962, год в моей жизни произошли сразу три события: меня зачислили в клиническую ординатуру при ленинградской Академии, у нас родился сын Серёжа, и дочь Маша пошла в первый класс. Таким выдалось это моё последнее рязанское лето. Оно было летом перемен, летом движения к будущему. Но ведь мы были молоды, и будущее нас не пугало.  Но в 1962-м году, напоследок, в феврале месяце, мне пришлось ещё в ходе больших окружных учений побывать в белгородских землях. Воздушное десантирование не планировалось, вышли из своей части в Рязани лыжной и автомобильной  колоннами, в составе последней была и наша санитарная машина. Прошли за несколько дней через рязанскую, тульскую и белгородскую области. Я и личный состав медпункта двигались на своей машине. Подбирали обессилевших солдат, которые всю дорогу поротно шли на лыжах, и давали им немного отдохнуть. Затаскивали упавших на снег прямо в крытый кузов вместе с лыжами. Отогревали. А позже возвращали каждого в своё подразделение. Особенно тяжело было призывникам из Средней Азии. Они хуже ходили на лыжах. Помню, чтобы шофер моей санитарки не заснул за рулём, я, сидя в кабине, громко пел песни, которые знал. Он рулил, а я пел. Ехали по полям и лесам. Днём слепил снег. Заправлялись на спецзаправках. Я тогда не спал двое суток. Потом совершенно не мог заснуть, голова моя казаласья мне  стеклянной. По ходу учений развёртывали медпункт в лесу, рыли окопы в мёрзлой земле на случай «обороны». Спали в палатке на еловых ветках. Топилась печка-«буржуйка». Во время учений в полку произошёл случай самострела. Солдат выстрелил себе из автомата в стопу прямо через сапог. Дело было в лесу, под Белгородом. Сапог сняли, обработали рану и туго перевязали. Офицера особого отдела долго не было, и пока я ждал его возле раненого, мой медпункт пришлось отправить на железнодорожную станцию, где полк уже грузился на платформы. Наконец, передав солдата прибывшему офицеру, я ушёл пешком догонять своих. Пришлось выходить из леса на шоссе самостоятельно. По дороге шла боевая техника, и меня подобрали гвардейцы, ехавшие на танке. Довезли до железнодорожной станции, и я, наконец, соединился с товарищами по медпункту. Машины погрузили на платформы, а личный состав в теплушки на нары, и мы поехали в Рязань. Учения закончились.
      Прошло с тех пор более полувека. Жизнь продолжается и сейчас. И полк мой стоит на месте. Подитоживая всё сказанное, подчеркну главное: Родина дала мне много, наступило время отдавать. 7 лет службы в парашютно-десантном полку, позволили мне убедиться в реальном могуществе Советской армии того времени, впитавшей фронтовой опыт, накормленной, хорошо оснащённой и дисциплинированной, подчинённой основной задаче – защите нашей Родины. Позже, уже в академии на кафедре профессора Н.С.Молчанова, профессора Е.В.Гембицкого и других учителей за три года клинической ординатуры из меня сделали такого доктора, что этого мне хватило на всю жизнь.
   В медпункте полка, после моего убытия в академическую ординатуру, продолжалась своя напряжённая жизнь. Но время брало своё.  Пришли новые врачи. Так было до конца 1991 года, до уничтожения советской власти. Я долго переписывался со своими однополчанами. Изредка потом бывал в самом полку, но проезжая на поезде мимо полка, всякий раз с болью в сердце всматривался в проплывавшие мимо дорогие силуэты зданий казарм, столовой и медпункта, где я прожил 7 лет. С тех пор прошло более полувека, и в полку, да и в Рязани, не осталось уже никого, кому бы я мог послать и эту, и прежние свои книги. 
            Опубликованные произведения автора по данной теме:
        Врач парашютно-десантного полка. Саратов, 2909, 2016 годы.
        Врачебные уроки. Саратов, 2010 год.
        Аэродром Болшево. Саратов, 2017 год.
        Тула. Теснитские лагеря. Саратов, 2016 год.
         Белгородские учения. Саратов, 2017 год.
                Эти произведения опубликованы в прозе ру (Михаил.Кирилов, Mihail. Kirillov)












 





КАМЕНОЛОМНЯ
Сборник рассказов и очрков

ПЕРВЫЕ ШАГИ
      В раннем детстве я часто рисовал один и тот же придуманный мной пейзаж, в котором где-то на берегу моря, в глубине высокого мыса, словно спрятавшись в его тёмной массе, просматривался домик с единственным освещённым окошком, слабый свет от которого падал вниз на прибрежный песок, на стоявшую у кромки воды лодку и на тёмные, еле различимые, волны. Высокий мыс защищал домик от морского ветра. Мне казалось, что это мой домик. Я представлял его себе, как свой уголок, где я всегда могу спрятаться. Всё было обыкновенно, девчонки ведь играют в куклы, и они для них живые. Мне нравилась уединённость моего уголка. Этот образ волнует и зовёт меня до сих пор, и мне кажется, что это и есть моя суть. Это возникло ещё до войны, и мне было тогда только около шести лет.  Возможно, сказывалась неосознанная тревога, характерная для того времени. Мы часто слышали тогда и в разговорах взрослых, и звучавшие по радио сообщения о событиях во франкистской Испании, в Польше и на Карельском перешейке. Надвигалась мировая война.
        И действительно, уже в детстве я был мальчиком, склонным к созерцанию и к размышлениям. А верховодой среди подростков я и тогда, и позже никогда не был. Никого не обижал и не дрался.  Как-то ещё в детском саду мне подарили пушку и к ней пистоны. Так, когда мой младший братишка Саша, бесстрашно стрелял из неё, я даже прятался в соседней комнате. Он очень завидовал мне из-за пушки, так как ему подарили тогда только оловянного солдатика, а солдатик не стрелял. А запах после выстрела из пушки был таким дразнящим. Наверное, мне нужно было родиться девочкой.  Но иногда уже тогда во мне проявлялся и какой-то другой человек. Так, в пять лет я бесстрашно дёргал за хвост стоявшую передо мной лошадь, не понимая, что лошадь может меня лягнуть и запросто убить копытом. Спасла меня мама, оттащив от лошади.
        Как-то, уже в первом классе школы мне отчего-то не захотелось заучивать и читать вслух задаваемые стихи. Даже стихи Пушкина. Когда мне говорили, что это нехорошо, я в сердцах отвечал: «Я не буду читателем, я буду писателем!». Откуда бы мне знать тогда, что я буду писателем? Разный я был человек, и даже упорство было мне не чуждо.
          Когда внещапно, 22 июня 1941 года, началась Отечественная война, все семьи военнослужащих из нашего двора в Лефортово отправили в эвакуацию, в Челябинскую область, а позже в Казахстан, в Петропавловск. Я тогда только что закончил первый класс, но помнил всё хорошо.
      Помню, в конце июля на полуторках нас отвезли на заводские пути соседнего завода «Серп и Молот» (в Москве). Там мы ещё полдня ждали погрузки в товарные вагоны. Их называли «теплушками». Наш отец, руководя погрузкой, то появлялся, то убегал по делам.
      Когда мы погрузились и устроились на нарах вагона, уже вечерело. Из путевой будки доносились по радио песни «На позицию девушка провожала бойца…», «Выходила на берег Катюша…». Наступило время прощанья. Стали прощаться с отцом и мы. Вот тут-то я впервые почувствовал, что война это прощанье, это разлука. Как же было страшно маме с нами тремя ребятишками, младшему из которых исполнилось тогда только 54 дня! Что нас ждало в эвакуации? Война коснулась нас.
       В нашей теплушке располагалось несколько семей. Почти все были с детьми. Были и пожилые люди. Многие ребятишки были мне знакомы по играм во дворе. Так что у нас быстро сложился свой круг общения. В середине вагона была размещена печка–плита, которую топили дровами, заготовленными заранее. Труба от неё уходила в дверь вагона. Под печкой лежал железный лист, на который из топки высыпались угли и зола. Очень скоро стало ясно, что печка нужна не только для приготовления пищи, в том числе нам, детям, но и для кипячения воды (стирка, питьевая вода). Воду вёдрами доставляли на станциях.
    Широкие двери вагона были открыты из-за возможности бомбёжек в пути и загорожены только доской, и это было опасно, так как дети заигрывались, бегали, несмотря на небольшое пространство перед дверью, рядом с печкой, посреди вагона. Поезд мчался или ехал медленно, и можно было видеть, как проплывали мимо нас мосты, речки, станции и поля. У открытого проёма, отгороженного доской, всегда дежурил кто-то из взрослых. В составе поезда был старший. На остановках он забегал к нам и объяснял, где мы находимся и что впереди. Ехали рывками, то очень быстро, то подолгу стояли на запасных путях, и тогда нам даже разрешали вылезти из вагонов и побегать по насыпи. Этой радости мы ждали. Несколько раз (до г. Горького и позже) состав попадал под бомбёжки, хотя бомбы цели не достигали. Этим и были вызваны рывки в движении поезда. Ночью печку гасили в интересах светомаскировки. Всё это я очень хорошо помню, как помню и тревогу взрослых.  Наш младший братишка Вовочка вёл себя спокойно, мама кормила его своим молоком и давала жиденькую манную кашку с ложечки. Стираное бельишко сушилось над печкой. Санька (ему было 5 лет) лазил по нарам к своим друзьям. Им было скучно, и они баловались. Однажды он даже упал с верхней полки рядом с раскалённой печкой. Был переполох. Мама испугалась за него, а он чувствовал себя героем: ведь только он из всех мальчишек упал и при этом остался жив. Конечно, он был наказан именно так, как это делают все мамы. Сашка не был похож на меня, он был совсем другой.
       Я помогал маме: держал на руках маленького братишку, давал ему попить из бутылочки, высвобождал маму, чтобы она могла поспать хотя бы немного, пока малыш не орал. Я очень повзрослел в те дни, главным образом, оттого, что почувствовал трудности мамы. Мы стали с ней как бы заодно. Так, из благодушного вчерашнего первоклассника из меня рождался мамин помощник или, по её словам, «палочка-выручалочка». Конечно, мне тоже хотелось поиграть со своими сверстниками-друзьями, но приходилось помогать маме. Такой помощник я был не один, но чаще это были девочки.  На всех, более или менее крупных станциях, на путях стояли бесконечные эшелоны. Одни везли беженцев и заводское оборудование вглубь страны, другие - направлялись на фронт. В теплушках располагались красноармейцы, на платформах, закреплённые тросами, стояли танки, пушки, тягачи и автомашины. Однажды на одной из станций видели пленных немцев под конвоем красноармейцев. Шёл август. Страна была на колёсах.
        Прибыв на станцию Мишкино в Челябинской области, мы потом долго шли вслед за лошадьми и телегами, на которые были погружены наши вещи и где сидели женщины с маленькими детьми. Я шёл вместе со взрослыми. Я ведь уже перешёл во второй класс. Только когда стемнело, и мы въехали в деревню, я так устал, что подсел к маме.
       Много воспоминаний у меня связано с жизнью в деревне, где нас устроили в одной из изб. Там я пошёл во второй класс. Жили на средства отцовского военного аттестата. Голодали. Особенно тяжело было нашей маме с грудным братишкой. Но об этом подробно рассказано мною в книге «Мальчики войны» (2009). Поэтому упомяну лишь об одном из воспоминаний того времени.
       Бригада из пяти парней-колхозников на санях, запряжённых лошадьми, отправлялась в дальний лес, за дровами. Мы с Сашкой упросили их взять нас с собой. Сели в последние сани. И помчались. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама ещё не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама! Так рождалась ответственность.
       Через полгода оборонный завод в Москве, на котором начальником производства работал наш отец, в связи с приближением фронта, был эвакуирован в Петропавловск (восточнее Челябинска), и отец забрал нас из деревни. Но уже летом 1942 года, после того, как немцев немного отогнали, завод наш возвратили в Москву, и он продолжил рпботу. Он и в Петропавловске выпускал противотанковые снаряды и артиллерийскую оптику, нужные фронту. Вновь прощанье, и мы опять остались одни на чужбине. Война не жалела никого.

БОРОДИНСКИЙ МОСТ
     Бородинский мост – широко известное место в Москве. Но я попробую рассказать о нём и о его окрестностях так, как они сохранилось в моей памяти. Помню, впервые я проехал по этому мосту в кузове заводской трёхтонки осенью 1944 года. Работники артиллерийского завода, что располагался в Лефортово на Красноказарменной улице, в тот день выехали на уборку картофеля на свой участок у посёлка Кубинка. Было мне 11 лет. Отец мой, тогда начальник производства этого завода решил, что я, как старший сын, смогу ему помочь. Мама наша уже как 1, 5 года лежала в Областной туберкулёзной больнице на улице Новая Божедомка, что рядом с Центральным театром Красной Армии, а младших моих братьев мы с собой не взяли. Везли с собой три  мешка, ведёрко и лопату.
     Стоял погожий осенний денёк. Скорее всего, это было в воскресенье. Местный колхозник плугом вскопал заводской участок, картошка в грядках обнажилась, и все принялись собирать её в вёдра. Я, как и отец, добросовестно выкапывал картошку из ботвы, ползая по грядкам, и относил её к заготовленным мешкам. Работали и другие мальчишки. Нам было весело вместе. Временами все приехавшие вместе отдыхали. Воздух был свежим. Пахло сырой землёй и свежевырытой картошкой. Взрослых мужчин среди сотрудников было мало (шла война, и многие быди на фронте). Женщины, молодые работницы, пели песни. Здесь все друг друга знали. Собрав и очистив клубни от земли, побросали их в привезённые мешки. Каждый взял свою, обговоренную , долю по числу едоков в семьях. Опыт уже был: в прошлом году вот также с завода выезжали. С помщью водителя мешки погрузили в кузов и укрепили их. Сами сели поверх мешков и, ухватившись за верёвки, потихоньку подъехали к шоссе и двинулись в сторону Москвы. Рядом с Киевским вокзалом, вьехали на мост над Москвой рекой, который назывался Бородинским. Интересно, но по пути на работу в ещё утренней темноте мост мы проскочили,
    Ехали быстро. Из кузова машины вид был потрясающим. Простор реки, яркое солнце, красота моста и гранитных набережных всё это было так непохоже на унылые заборы и бараки нашего заводского посёлка. Проехав с запада на восток через всю Москву, рагрузились у каждого дома и подъезда и перетащили мешки с каотошкой в свои квартиры. Погребов  тогда не было. Немалую семейную продовольственную программу перед зимой мы с отцом решили.
     Таково было моё первое знакомство с Бородинским мостом. О его истории я узнал года черех 1,5, когда прочёл в сокращённом варианте роман Льва Толстого «Война и мир». Окзывается, до середины Х1Х века моста в этом месте не было, а была «живая», накладная из брёвен, переправа. В 1812 году, отступая после битвы под Бородино и оставляя Москву, наши войска её взорвали. Когда построили мост через 25 лет, его и назвали Бородинским. Окончательный, уже новый мост, с арками и барельефами в честь героев Бородинской битвы, был сооружён в 1912 году .
     Позже, в 1944- 1946 годах, я уже не раз побывал в этом районе. Из Лефортово на трамвае и метро, от Бауманской до Арбатской и Смоленской станций, было недалеко. С отцом и самостоятельно я ездил в ателье, что справа от моста по набережной, где мне что-то шили из батиного военного сукна. Мы, дети, росли, нужна была обновка. Бывал я и в филателистическом магазине на соседнем Арбате, увлёкшись собиранием почтовых марок. И в кинотеатре «Арс», которого теперь нет. Побывали с отцом и в планетарии. Было что расскаать потом больной маме.
     В те годы ещё не было высотного здания МИД СССР на Смоленской площади. Какое-то время мы даже жили на Смоленском бульваре, рядом с этим местом, и могли наблюдать лёгкоатлетический кросс, которым руководил, стоя на трибуне, сам маршал Будённый. Бегали с ребятами в кинотеатр в соседнюю академию Генерального штаба. Контраст с заводским районом Лефортово был очень заметен. В центре Москвы сверкали рекламой магазины, бывшие нам не по карману. Какие карманы в многодетной семье!
     В 70-десятые годы мне вновь часто приходилось ходить через Бородинский мост: ездили с соседнего Киевского вокзала на электричке в Переделкино на дачу к своим родственникам.    
      Ешё позже я побывал здесь вновь. Прошёл год, как в Москве,  подавив восстание, 4-го октября 1993 года захватил власть Ельцин с его бандой. В те дни, я был в Москве, а непосредственно в самом Белом Доме и у Остаекино были мои младшие братья Владимир и Александр Кирилловы. Об этом мною и братьми ранее много написано и уже стало фольклёром. Поэтому я повторяться не буду.
  А позже, уже в 1994 году, я узнал, что 4-го октября в 16.00, в первую годовшину восстания, назначено шествие левых сил от Смоленской площади и Бородинского моста в сторону мэрии и Белого дома. Договорились с братом Володей о встрече в сквере напротив Министерства иностранных дел. Пришёл к скверу во время, встретился с братом, прибывшим с группой товарищей из «Трудовой Рязани». К тому времени в России уже существовала РКРП - Российская коммунистическая рабочая партия. Она была создана ещё в ноябре 1991 г. с центром в Ленинграде (первый секретарь В.А.Тюлькин). С 1993 г. возобновила свою деятельность по решению правительства и КПРФ. Единства этих партий достичь ни тогда, ни позже не удалось.
Прибывающий народ быстро скапливался в сквере. Напротив, за Садовым кольцом, возвышалась громада МИД РФ. Неожиданные встречи: массивный Шашиашвили, рядом, окружённая людьми, стройная, с красивой копной волос, в миниатюрных туфельках Сажи Умалатова. Неподалеку Алкснис, спокойный, плотный. Вокруг него люди. Задают вопросы. Отвечая на них, он подчеркнул, что войска МВД оснащаются танками и БТРами даже в большей мере, чем армейские части. Что бы это значило? Собственный народ становится во всё большей мере объектом нападения. Макашов оказался небольшого роста, совсем не авантюрен, как его показывает телевидение. Ещё три года назад — командующий ПриВО, генерал-полковник. Негромким голосом он говорил о необходимости сплочения и подготовки к новым боям. Вокруг, прямо на траве, лежали газеты левого направления, брошюры, плакаты. Поэты читали стихи, в том числе Б. Гунько. Люди, в ожидании начала марша, ходили со свёрнутыми флагами, транспарантами. Встречались ребята с визитками на груди и с красными повязками на руках (служба безопасности «Трудовой России»). С крыши одного из зданий напротив велось непрерывное и прицельное видеонаблюдение. Это было неприятно.
Наконец, колонна выстроилась и тронулась в сторону бывшего Дома Советов. У Бородинского моста по команде она остановилась, чтобы упорядочить шествие. В колонне были представители центральных органов и РКРП, и КПРФ, районные отделения РКРП, такие как «Трудовая Москва», «Рязань», «Курган», «Калуга» и т. д. Шёл и отряд РКСМ. В рядах демонстрантов виднелись транспаранты, знамёна.
Я оглянулся: сзади колонна растянулась, стоя плотными рядами по 15 человек в шеренге, всё ещё у Смоленской площади. В её задних рядах медленно двигался грузовик с погребальным колоколом. В это время передовая часть громадной колонны подходила уже к Краснопресненскому мосту. Постояв, вновь пошли, временами быстро. Пели революционные и советские песни. Между рядами колонн шныряли фото- и кинокорреспонденты. Демонстранты - народ рабочий, резковатый, турнули одного из них на тротуар: «Чего снимаешь, всё равно на телевидении не покажете рабочий класс. Пошёл вон!» Но в целом порядок был отменный. Периодически рёв толпы разносил по Москве-реке проклятия режиму. Милиционеры в плащах стояли на тротуарах — по одному у каждого столба и на тротуаре вдоль набережной. С балконов, на которые высыпали жители, неслись и возгласы поддержки, и приветствия цветами и флажками, и — ругательства. А чаще — тупо смотрели, из любопытства (как год назад, когда обстреливали Белый дом). Многие демонстранты в колонне встречались впервые с прошлогодних событий, обнимались. Все это напоминало фронтовое братство. Когда колонна подтянулась к Краснопресненскому мосту, её конец был ещё у Бородинских ворот. Затем она завернула вправо и подошла к зданию мэрии, заполнив всю площадь перед нею. Последовала команда: «Стой. Рядам развернуться к зданию». Люди заняли все пространство — от недавно возведенной решетки Белого дома до подножия мэрии. Подходили и ещё. Я прикинул: было от 300 до 400 тысяч человек.
   На возвышение перед зданием вышли десятка два руководителей, установили радиоустановку. Можно было различить лица Анпилова, Умалатовой, генерала Макашова, генерала Ачалова, Терехова, Гусева (первый секретарь МК РКРП), был кто-то от КПРФ. Стояла монашка в чёрном одеянии. Шёл шестой час вечера. Голубело вечереющее небо, реяли красные знамена, люди держали портреты Ленина и Сталина.
Митинг открыл и затем вёл В. И. Анпилов. О памяти погибших, о продажном и антинародном курсе режима, о невозможности согласия с угнетателями, о голоде, о нищей доле детей рабочих, о необходимости сплочённости, о важной роли Движения «Трудовая Россия», Российской коммунистической рабочей партии. Менялись ораторы. Многие говорили не лозунгово, а по делу, разъясняли. Вероятно, было что-то (о политической стачке), что уже повторялось на подобных митингах и раньше, и «не работало». Это вызывало споры. Рядом женщина возмутилась, что неодобрительно отозвались о соцпартии (Роя Медведева). Её тут же послали подальше. Нетерпимость была очень выражена: люди были накалены. Рефрен массового скандирования: «Советский Co-юз! Советский Co-юз! Убийцы! Ельцин - убийца!». Страстно выступила осетинка об утрате интернационализма. «Люди гибнут, а эта пьяная рожа ездит по Европе, не просыхая!»
Монашка в чёрном одеянии оказалась из Сербии. Она слала привет славянам, «братам», просила о сплочении, показывая, что, если кисть сжать в кулак, нас не одолеешь. Когда стала говорить о жидах, Анпилов отнял у неё микрофон и сказал: «Спасибо, но мы интернационалисты и не можем отбрасывать никого». К сожалению, в конце 90-х В.И.Анпилов отошёл от РКРП, что ослабило коммунистическое движение в стране.
Долго ещё выступали люди. Спели «Интернационал». Закрыли митинг принятием резолюции морем рук. Но и после этого люди рвались к микрофону... Темнело. Включили высокие мощные лампы. Мы с братом пошли потихоньку в сторону метро. Подошли к мостику, где год назад было особенно много погибших. Народ не обращал никакого внимания на стоявший здесь частокол милиционеров, но и те не нарывались. Долго мы ещё шли в движущейся толпе. Над нами темнело синее небо, показались звёзды. На мостике к нам подошла старуха с большой кастрюлей на ремне, укутанной в полотенце. «Отведайте, ребята!» — предложила она. Приоткрыла крышку, вырвался парок и показалась варёная картошка в подсолнечном масле с укропом, а рядом — пирожки с капустой — горячие. Мы не отказались. Охотников было много.
Вошли в вестибюль метро «Баррикадная». Здесь брата уже ждали, и он уехал с друзьями, с которыми год назад вместе защищал Белый дом...
Всего-то год прошёл после побоища, а демонстрация и митинг сотен тысяч людей показали, что силы сопротивления растут.
Первые мои воспоминания о Бородинском мосту относятся к
советскому времени, последнее к лихим 90-тым. С тех пор,
может быть, кое-что и изменилось в современной России, но
антинародная суть этого буржуазного государства осталась.     Вы,
вероятно, замечаете, что в последнее время мы все как-то
незаметно отошли от 18 и 19 веков, всё ещё очень больны веком
20-м, а в нынешний безрадостный 21-й век и смотреть не
хочется.  А как Вам кажется, и от чего это ?

СПАСАТЕЛИ  И  СПАСИТЕЛИ
      Вначале немного о давно известной истории. В результате контрреволюции 1991 – 1993 г г. в нашей стране было разрушено классово относительно однородное, и, как всем казалось тогда, в целом идеологически сплочённое Советское государство. Это хорошо известно теперь даже тем, кто его и разрушил позже. Однако, уничтожение советского государства почему-то оказалось не связанным с уничтожением Родины, как таковой: советского государства, действительно, не стало, а тысячелетняя, но уже несоветская, Родина осталась. Как будто кто-то остановился на полпути, и мы не стали пока, скажем, какой-нибудь Колумбией. Прежде я даже не разделял эти два понятия. Для каждого из нас до контрреволюции они были синонимами. Но, то, что хотя бы Родину у нас ещё не отняли, всё же как-то облегчало внезапно обворованную душу.
     Сейчас-то я, конечно, лучше понимаю то, что тогда были и другие, сугубо внутрисоветские, причины для разрушения СССР. Они накапливалсь постепенно, и за 30 лет, прошедшие со времени смерти Сталина, произошла своеобразная, постепенно нараставшая, «коррозия металла», из которого изначально и складывалось наше, первое в мире, государство трудящихся. Понять это сразу тогда, в начале 90-х годов, было трудно. Теперь-то мы понимаем, что это был не только акт одномоментного, откровенного и открытого, предательства известных всем псевдо-коммунистов-антисоветчиков, а нечто большее – их длительное и глубокое перерождение. Это касалось многого: идеологии, верхушки самой партии, экономики страны, её интернациональных «скреп» и т.д.. К этому приводило и известное перенапряжение общества в неизбежном длительном соревновании нашей страны с менее пострадавшим во 2-ой мировой войне буржуазным Западом.
     Общество наше, будучи действительно общенародным, в те годы, как и раньше, планомерно росло, но не так эффективно, как этого требовала обстановка и как бы этого нам нн хотелось. В результате постоянного перенапряжения, в условиях дефицита возможостей государства в то время и внешнего давления и появилось определённое «переутомление» общества, а от этого неоправданный волюнтаризм власти, терявшей прежний авторитет, нервозность и нечёткость в её политической и экономической стратегии и, как результат, неизбежные ошибки и просчёты. К тому же, стремление к личному обогащению части граждан, особенно интеллигенции, которой «надоело нищенствовать» приводило к её неизбежному мелкобуржуазному перерождению, к коррупции и к развитию теневой экономики. Становились реальными давно уже было исчезнувшие классовые противоречия в обществе и появление пятой колонны даже во власти. И всё это, в, казалось бы, действительно развитом социалистическом обществе. Образно говоря, стала очевидной своеобразная опасная аритмия государственного сердцебиения. Это способствовало не столь уж и внезапному возникновению, как казалось поначалу, буржуазной контрреволюции. Безусловным было и влияние окружающего нас капиталистического мира. Так окрепли и сложились в России антисоветские силы к августу 1991 года.
     Теперь-то мы лучше понимаем, что отмеченная «коррозия общественного металла» и объясняла обидную и непонятную для большинства народа, якобы  «неожиданную» лёгкость и успшность рейдерского захвата власти буржуазией и смены общественного строя в нашей стране. Ельцин и его преступное наследие были закономерным, а не случайным, следствием задодго до этого происшедшего перерождения, и прежде всего, самой коммунистической партии во главе с её генеральным секретарём. Здоровые силы в руководстве партии того времени были, конечно, но их нехватило, а их действия оказались неудачными. Нехватило былой революционной бдительности коммунистов-большевиков. Перерожденцы «рассыпающейся», по собственному свидетельству ренегатов, значительной части КПСС, составившие в одночасье кадровый корпус контрреволюционеров, возможно, и не были именно предателями своей бывшей партии, просто потому, что, числясь её членами многие годы, никогда и не были коммунистами. Даже те из них, кто имел пролетарские корни. Они «умерли» задолго до того, как «посыпались» из партии рабочего класса. Это была уже мёртвая ткань партии. Существует же афоризм: «Если в строю кто-то идёт не в ногу, может быть. он слышит другого барабанщика?» Можно сказать, в связи с этим, что у многих таких «бойцов» тогда заплетались ноги. А ведь для настящего коммуниста идеалы партии значили больше партийного билета. От билета особенно легко отказывались те, у которых уже не было идеалов.
     Всё это были в основном объективные причины происшедших перемен. А субъективно-то эти «ложные опята», дружно «посыпашиеся» тогда из партии, были гораздо разнообразнее. Кто-то из них, уверовав в своё «европейско-сингапурское» счастье, увидел для себя лучшую долю. Кто-то почувствовал большую выгоду и большую власть в новых условиях. Кто-то давно мечтал быть самым равным среди всех других. Вы же знаете, что коллективизм и равенство, принятые у советских людей, устраивают не всех. Некоторых равенство даже угнетает. Кого-то несправедливо, хотя, может быть, и не нарочно, обидели когда-то, и обида затаилась. А кое-кто решил, что наконец-то пришло его время спасать мир, ни много, ни мало, от «коммунистического рабства». Это была уже целая группа идейных спасателей и даже спасителей народа.
     Как результат, компартию запретили на несколько лет, а позже, изменив название (КПРФ) и восстановив условно, позволив ей ограниченно участвовать в политической жизни страны, постепенно лишили её ленинской революционной роли. Исключение составила лишь партия рабочих коммунистов (РКРП), находящаяся в ещё менее выгодных условиях. Господствующее положение в государстве заняла пришедшая к власти буржуазная партия богатого меньшинства.
    Весь возникший ущерб политических и экономических перемен даже перечислить невозможно, так он велик. Прежде всего, это классовое расслоение общества и бедность миллионов трудящихся. Рабочий класс из хозяина страны стал всего лищь чьей-то собственностью. В разы увеличилось число «самых равных». Сбылись мечты идейных господ.
      Вот уже более 25 лет, как запретили к изданию, устранили из преподавания в школах и хранения в библиотеках страны основных произведений всех выдающизся революционных и советских писателей. Даже таких, как Чернышевский, Горький, Маяковский, Шолохов, Н.Островский, Аркадий Гайдар, Фурманов, Фадеев, А.Толстой, Б.Полевой.
     Высоколобые «спасители» народа России уничтожили целый пласт литературы и искусства, устроив натуральный литературный Освенцим. Раньше этим же славился только Геббельс.
      Спасая свой исключительный «высокодуховный» антисоветский мир, они расстреливали из автоматов московское рабочее «быдло» в Останкино и на стадионе «Красная Пресня», а безоружный парламент по приказу Ельцина расстреливали даже их танковых орудий. Все эти инквизиторы были из «просыпавшейся» КПСС. Драматург Виктор Розов назвал их тогда «мутантами», имея в виду жаб с двумя головами. Когда позже Россию эти «спасатели» по пьяни раздели уже догола, более трезвые из них, сообразив, что так они вот-вот потеряют для себя и всё уже награбленное ими, вынуждены были просто спасать гибнувшую Россию. Ну как же, кто же ещё, если не они?! Навалились, укрепили оборону и защитились от более сильных зарубежных хищников. И, прежде всего,  спасли свою власть.
      Позже мощный оборонительный щит был создан колоссальными усилиями народа. «Хозява» поумнели и поняли, что иначе можно потерять всё. Теперь встало дело за созданием внутреннго, экономического, щита безопасности. Поняли, что и здесь без парода не обойтись – страна-то уж очень обворованная - и восстановление обойдётся потяжелее послевоенного. В своё время большевики с этими трудностями справились. А теперь? За лихие ельцинские годы особенно сильно рухнула демографмя. Дел оказалось много, а работников в стране мало. Разве что, «наша надежда» - идейные «спасатели и спасители» государства российского, помогут? Надежда слабая, но уж очень богатые барыши ожидааются!
     Прошли годы. Ушли уже почти все ветераны и даже дети войны. А вот уже 20 лет как годовой прирост экономики страны топчется в районе скромных 1-1,5%. Миллионы людей бедствуют, олигархи по-прежнему пухнут от богатства, а буржуазные «спасители» - «слуги» народа - всё также безмятежно властвуют, пытаясь сохранить, как говорят, хорошую мину при плохой игре, и прикрывая устойчивую скудность достигнутого настоящего в нашей стране всё возрастающей виртуальной мощью обещанного ими якобы грандиозного будущего. Даже забрасывают народ немыслимым поощрением рождаемости в ожидании в будущем новой рабочей силы и собственных барышей. А что? Если бедность не порок, то и богатство, тем более. Надежда на честных и деловых по-прежнему очень велика, но где ж их взять! Правда, Россия большая, может, и обьявятся такие. Ведь пояляются даже во власти ещё редкие, но трезвые высказывания о застое в нашей экономике, неэффективности руководства страны, об отсутствии роста нашей надежды - «среднего класса», о чрезмерном расслоении современного общества, о необходимости приоритета интересов простого человека… Это что-то новенькое и вчера ещё немыслимое! Я даже дышать слишом активно перестаю, чтобы не спугнуть эти неожиданные, робкие и противоречивые соображения вчерашних «спасителей». Неужели «яица подействовали»?! Вряд ли, «яйца» не те. Скорее, это у них от страха «загреметь под фанфары». Трудно что-либо утверждать, тем более противореча самому себе. Всё бы ничего, да верится с трудом. Может быть, я всё-таки ослышался или мне приснилось? «Спасители»-то все из слишком ненадёжного племени «купи-продай». «Протрезвление» этих господ маловероятно. Так и тянутся длинным шлейфом за Кудриным и Чубайсом. Инерция зла обычно особенно устойчива. А каковы «спасители», таково и «спасение».
     Мнение читателя зависит от его мировоззрения и собственного опыта. Своё я предлагаю, но не навязываю.

МОСКВА. УЛИЦА БАУМАНСКАЯ
     Есть ли в каком-либо городе России, кроме Москвы, улица Бауманская? Не только улица с таким названием, но и станция метро, и институт, и парк? Вряд ли есть. Разве что в родной дл\ этого человека Казани. В основном, это чисто московская история. А многие ли теперь знают, что Николай Эрнестович Бауман – это известный молодой московский социал-демократ-большевик, подпольщик, соратник В.И. Ленина по распространению газеты «Искра», погибший в дни революции 1905 года при организации  митинга. Погиб он от руки жандарма на улице, ныне носящей его имя. Убили его подло, ударив обрезком железной трубы по голове. Это было тогда большой потерей для молодой рабочей партии. Позже, даже в дни моего детства, спустя 30 лет после его гибели, об этом знали все пионеры, а теперь, я не уверен, что о Баумане могут знать даже члены Совета РФ. Но, если некоторые из них и знают что-нибудь о нём, то никак не гордятся этим человеком. Что Вы! Это же революционер, сидевший в царских тюрьмах, большевик, даже соратник Ленина! По их мнению, возмутитель буржуазно-сытого спокойствия царской России начала ХХ века! То ли дело, память о Столыпине, идеологе буржуазии того же и нашего времени. Этот государственник в почёте у членов нынешней «Единой России» и даже у некоторых из современной, прикормленной, КПРФ! 
     В моей жизни улица Бауманская много значила с самого детства. Родной, в основном, заводской район Москвы. Рассказывая об этой улице в моей жизни, боюсь что-нибудь забыть. Улица эта протянулась, кто не знает, от Елоховской церкви, что на Садовом кольце, до моста через реку Яузу и Красноказарменной улицы, идущей дальше в Лефортово, почти на 2 километра. По Баумановской улице во всю её длину идут трамвайные пути, но жителям этого района, особенно в годы войны, из-за нехватки транспорта нередко приходилось ходить и пешком.
     Запомнились, стоявшие и тогда, 75-30 лет тому назад, когда я бывал здесь часто, и стоящие поныне, Елоховская церковь, где венчались Александр Пушкин и Наталья Гончарова, известная станция метро имени Баумана и, напротив её, дом, в котором когда-то останавливался Пушкин. Ниже, к Яузе, располагался Немецкий, видимо, ещё со времён бывшей здесь ранее немецкой, лефортовской, слободы, рынок, районная противотуберкулёзная больница и ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт). Да и сама улица Бауманская, до её переименования в 1922 году, была улицей Немецкой.
     Впервые самостоятельно я побывал здесь в феврале 1943 года, вскоре после возвращения нашей семьи из эвакуации за Уралом. В это время, несмотря на уже скорое окончание Сталинградской битвы, здесь, на Бауманской улице, у моста через Яузу, перед ЦАГИ, всё ещё стояли массивные противотанковые «быки», напоминавшие о недавней обороне Москвы. Помню и, последние тогда, ночные налёты немецкой авиации на этот район Москвы и защитные выстрелы зенитных орудий. Мы тогда всем нашим двором прятались в бомбоубежище, оборудованном на соседнем стадионе. Сразу по нашему возвращению в Москву, у мамы был заподозрен туберкулёз лёгких, которым она заболела ещё в эвакуации, и её госпитализировали в упомянутую больницу на Бауманской улице. Я ходил к ней. Ходил один. И, хотя это было сравнительно недалеко от нашего дома, это требовало от меня ответственности и самостоятельности, но больше-то посещать маму было некому, так как наш отец, начальник производства противотанковых снарядов, днями тогда пропадал на оборонном заводе. Но ведь я же был старшим из трёх братьев, и мне было уже 10 лет. Кому же было идти, как не мне? Впрочем, все дети тогда взрослели рано.
     Помню переполненную больными палату на втором этаже больницы. Помню худенькую нашу мамочку, в длинном застиранном больничном халате до пят, похожую на девочку. Её тогда ещё обследовали. В лёгком на рентгене нашли полость (каверну), но пока активно не лечили, теряя время. Да и не было тогда ни стрептомицина, ни других активных  средств, не было ничего, кроме аспирина и таблеток от кашля. Питание тоже было очень ограничено. В семье мы, конечно, не голодали совсем уж, но в достатке был только хлеб (у нас были 3 детских карточки и 1 рабочая), а так – картошка, крупы и чай с сахаром. Ни овощей, ни фруктов, ни целебного мёда. Да и откуда? Войной был отрезан тогда весь юг страны. Рынок был рядом, но дорогой, а торговаться со спекулянтами я не умел. Что я мог маме принести из дома, кроме себя? Но она меня подбадривала, а я жалел её и только расстраивался. Через месяц маму перевели в областной туберкулёзный стационар на улице Новая Божедомка, что у театра Красной Армии, и, наконец, начали лечить. Но через три года, уже после дня Победы, она всё же умерла. Ей было тогда всего 39 лет. А мы, её дети, несмотря на фактическое сиротство, как-то, с помощью отца, его друзей и добрых людей, выросли и прожили потом достойную жизнь.
     Самое оживлённое место на Бауманской улице – и тогда, и сейчас - это, конечно, метро. Станция – это и место встреч, и место расставаний, и возможность познания. Многое помнится. Встречались здесь по общим делам и с отцом, и, позже, с знакомыми врачами из соседнего Главного госпиталя имени Н.Н.Бурденко, и как-то даже с одним умным и деликатным человеком, дядей Лёшей, жившим здесь же, на Бауманской улице, который читал и правил мои первые юные стихи и мудро советовал мне лучше попробовать себя в прозе и вообще рекомендовал развивать в себе самокритичность. Как-то, был случай, часто останавливаясь по дороге, мы тащились с отцом от метро до дома в Лефортово с тяжеленным чемоданом. Не ходил в тот поздний вечер никакой транспорт. Целый час тащили, благо, попутно шли и другие люди. Вещи же не бросишь. Зато теперь, хоть иногда, батеньку нашего вспомнить можно. Нет его уже 45 лет.
     Однажды с дочерью Машей я проехал на трамвае от метро Бауманская по Красноказарменной улице до нашего дома, где мы жили в военные годы. Хотел ей своё детство показать. К тому времени, как мы уехали из Лефортово, прошло уже 25 лет, а дочери ктому времени  исполнилось всего 18.
    Показалось, что родные места не изменились, словно застыли. Я-то был рад встрече со своим  прошлым, где всё казалось дорогим, а дочь воспринимала увиденное, хоть и со вниманием, но как-то равнодушно и безрадостно. Ну и действительно, какого нового человека могут тронуть неизвестные ему старые заборы и бараки, даже овеянные светлой памятью! Оказалось, что даже если чья-то чужая память о прошлом и уважается, она не воспроизводится и не наследуется. Понимать это было грустно. Иное, несолидарное, восприятие другими чего-то важного для тебя казалось даже несколько обидным и несправедливым, но, наверное, было естественным и неизбежным. Новые, даже родные, люди, – уже другие люди. Ничего не поделаешь. С другой стороны, излишнее сходство восприятия могло бы превратить нас в подобие куриных яиц. Так что, Бауманская улица - это школа не только самокритичности, но и мудрости.
     В какой-то мере улица Бауманская связана у меня и с академиком Евгением Владиславовичем Гембицким, в восьмидесятые годы Главным терапевтом Советской Армии, моим Учителем. Его кафедра тогда располагалась в госпитале им. Н.Н.Бурденко, что недалеко от улицы Бауманской. Это был большой учёный. А я в те годы заведовал кафедрой терапии Военно-медицинского института в Саратове и бывал в Москве..
    Бывало, мы с ним посещали госпиталь не на машине, а идя пешком от метро на Бауманской и обратно. Шли, не спеша, и беседовали о многом. Для нас это тоже была работа. На кафедре, в людской суете, так не поговоришь. Время тогда было сложное, начались грабительские девяностые годы, неясного было много и нужно было «сверять часы». Возвращаясь из госпиталя через КПП у Яузы, по пути к метро, Евгений Владиславович любил заходить в булочную где-то в домах за Яузой, всегда в одну и ту же. Нахваливая, покупал для дома хлеб, аппетитные булочки и всякую сдобу. И всё это он вёз потом на метро домой, хотя, наверное, мог бы купить и рядом с домом. Для него эти булочки были какими-то особенными. Двадцать лет уже, как нет моего Учителя. Жаль, что и я состарился, и теперь уже не могу побывать в тех местах, а то бы непременно заглянул в его булочную.
     Вот такими, очень близкими, мне вспоминаются места и люди, что связаны с улицей Бауманской. А тут на днях, по Интернету и по телевидению, неожиданно показали громадную фуру, перегородившую улицу Бауманскую на всю её ширину. Как выяснилось, водитель-шофёр сделал это сознательно, в знак протеста. Трамваи в обе стороны улицы тут же встали. Встал, естественно, и весь грузовой и другой транспорт. Водитель, взобравшись на крышу фуры (его показали), заявил тут же окружившей толпе, что «ему нечем кормить семерых детей и что у него уже нет никаких других способов исправить ситуацию. Власть не помогает, и он вынужден протестовать…»  На Баумана он внешне не был похож (всё же отец 7-х детей), но что-то вспомнилось…Это событие продолжалось, наверное, долго. Во всяком случае, улица была забита транспортом. Ситуацию в СМИ тут же, конечно, «замолчали» и к её освещению больше не возвращались (кто бы сомневался!), но было объявлено, что возникший ущерб обойдётся шоферу в 300 тысяч рублей… Интересно, а властям во сколько всё это обойдётся?! А ведь это всё та же миролюбивая улица Бауманская. Но уже от января 2020 года. И тем не менее, согласитесь, что всё это так некстати: на дворе, можно сказать, эпохальный, так много обещающий народу и, особенно, власти, конституционный январь, и надо же, в, казалось бы, сытой Москве, откуда-то вылезли протестная фура и голодные дети! Нехорошо как-то, ведь впереди голосование. Всё это очень несвоевременно... А как считаете Вы?

«НЕ ТАК СИДИМ», ИЛИ ВЕТВИ И КОРНЕВАЯ СИСТЕМА ВЛАСТИ
     Многим моим современникам памятно, наверное. это крылатое в своё время и, как оказалось, действительно эпохальное выражение. «Не так сидим!» Узнаёте? При всём содержательном отличии, с учётом последних событий в нашей стране, так и хочется сказать: Путин – это Ельцин сегодня. Это подтверждает и необычная лихорадочность законодательных и исполнительных реформ отечественной, господствующей, буржуазной власти в только что наступившем январе этого года при абсолютно каменной неизменности идеологической сути самой этой власти. Так и хочется сказать: «Уж лучше бы ты улетел в какой-нибудь другой город». Вроде бы «всё перемешалось в доме Облонских» на Охотном ряду в результате предложенных реформ, а в сухом остатке-то, всё равно, всё осталось, как в той песне: «Каким ты был, таким ты и остался…»  Власть ослабела, возникла срочная необходимость в её законодательном и кадровом укрепления. Укрепили, конечно, кто бы сомневался. Убрали, наконец, и заменили давно известное всем «слабое звено» в государстве, так ведь, прежде всего, в собственных же интересах и, даже более того, в интересах самосохранения. Бросили больше полтриллиона рублей на стимулирование низкой рождаемости в стране и на борьбу с многолетней бедностью миллионов, так ведь это же в разы меньше суммарной годовой прибыли государственных и частных структур российского государства, и, к тому же, с основной целью, увеличения рабочей силы в будущим как ведущего фактора недостаточной эффективности рыночной экономики, основанной на эксплуатации абсолютного большинства населения его меньшинством. А наше государство именно таково. В только что подтверждённом укреплении этого государства и состоит упорное сохранение его идеологической сути. Двадцать лет наши власти тупо ждали повышения производительности труда униженного ею же до положения «быдла», разобщённого и низкооплачиваемого наёмного рабочего класса и только сейчас, наконец, видимо, поняли, что это невозможно. Никто же не будет высоко производительно «ишачить» на барина за просто так! Рабочий класс – терпеливый класс, но он же не дурак. Поэтому зря стараются. Не будут «ишачить» и за брошенные с «барского плеча» наворованные триллионы. От такой «радости» раба на рынке в Африке купить можно, а создать стахановца в буржуазной России – нельзя. Для этого рабочий человек должен работать, как минимум, на самого себя, как было при социализме. Ещё А.П.Чехов, современник тогдашнего буржуазного общества царской России, иронично сказал: «Этого не может быть, потому, что этого не может быть никогда!». Не экономист Чехов понимал это по-своему, но верно, а современные «великие» постсоветские идеологи и экономисты всё продолжают рассчитывать на это при всём своём неуважении к рабочему классу и даже деньги тратят… Вот и увеличивается количество ветвей власти, превращаясь уже в целый куст, а его корневая система при этом остаётся истощённой. Это делает понятной  истину: от числа ветвей и их места на властном кусте, их общая плодотворная сумма, как и от места этих слагаемых по известной формуле, не меняется. Глубже надо смотреть, в самый корень… А пересаживать людей с места на место, ума не надо.
       Ветви и корневая система куста в природе живучи, потому что едины. Так было и в советском обществе, не знавшего классовых противоречий, где народ составлял основу и «корневой системы» и всех ветвей власти в государстве. Конституция лишь законодательно  закрепляло это единство. А в современнои российском обществе все эти составляющие опасно разделены, и живительный сок от «корней» до «ветвей» не доходит. Предложенная конституция якобы «единой» России, в сущности, является конституцией её меньшинства. В результате этот «властный куст» неминуемо чахнет и вымирает. Не помогут ни поливы, ни подкормка. Как говорится, «что они не делают, не растёт кокос»!  Правда, мичуринцы давно уже доказали, что помочь может, да и то в природе, только радикальная пересадка и прививка ветвей, их замена. Но то мичуринцы, а где ж их теперь взять?!
      А как Вы думае те?

КЛЁПАЛЬЩИКИ
       У подъездов нашего дома на проспекте 50 - летия Октября, как и повсюду в Саратове, по традиции, даже и зимой, частенько собираются преимущественно старые и пожилые женщины, наши жильцы. Место встречи – скамейка у подъезда. Дом практически женский. Мужчины здесь редкость. Обычно они не доживают и до 70-ти лет. Такова медленно отживающая традиция русских завалинок. Повидаться, поговорить, свежим воздухом подышать, сидя на скамейке. В километре от нашего дома Кумысная поляна. Чем плохо! И в то же время такие посиделки приобретают иногда значение неофициального дворового парламента с очень высоким уровнем местной и даже геополитической правды. Здесь же, в основном, все свои. Жаль, что не предусмотрена система видео- и аудиокамер. Тогда уж от настоящего парламента не отличишь. По степени откровенности – то же, что и на Охотном ряду в Москве, но без бюрократии и высоких окладов. Бывает, правда, сюда забредёт и какой-нибудь здешний дурачок – шут гороховый типа Жириновского, но его быстро отвадят, пока в драку не полез или не предложил, к примеру, возродить кулачество как спасение страны от голодомора. Кто знает, ведь, что у дурочка на языке…
       С многопартийностью здесь туго. Преобладают настроения потомственных заводских людей. Несмотря на уже повсеместное истребление организованного сознательного рабочего класса, всё-таки сказывается непосредственная близость здешних, прежде крупных, заводов, таких как «Серго Орджиникидзе», «Знамя труда», «Тантал», «СЭПО», «Алмаз», «Техстекло» и других, и это только в наших, Ленинском и Кировском, районах города. Правда, почти все заводы эти, бывшие в прошлом – гигантами того времени, сейчас обанкротились. Но людская память о них оказалась более живучей: у многих здесь, считай, вся жизнь прошла. Поэтому и нет на дворовой скамейке особенной многопартийности. Зато гласности здесь, хоть отбавляй. Споров-то обычно нет, из-за общности судеб всем скорее хочется дружно помолчать. Но если уж кто-то выскажется, то тут уж хоть святых выноси. Общее желание – возвращение в наше советское прошлое, да только кто ж его вернёт!
      Нашему дому уже 46 лет. Все жилые дома здесь, как и больницы и школы, построены силами работников этих же заводов. Это многое объясняет в нашем общем прошлом. А будущего- то у нас уже 30 лет как нет и нет. Да его никто и не обещает. Будущее ведь понятие классовое. Поэтому, у кого как: по одёжке протягивай ножки. Оно есть разве что только у толстосумов. И это тоже кое - что объясняет. А у простых людей нынешние годы словно проваливаются в какое-то безвременье. И настоящее всё больше напоминает ежедневную борьбу за существование, борьбу с социальной несправедливостью и постоянным ощущением неуверенности и опасности. Настоящее, лишённое гордости и радости труда, как бы съедает само себя и будущим не становится. Не поэтому ли многие молодые семьи не спешат заводить потомство? Ждут чего-то.
       Глухой разговорный протест обитателей наших многоэтажек стал привычен за эти ущербные годы. В подъезде у нас кто только теперь ни живёт. Помимо пяти врачей, медсестры и библиотекаря, живут старая лаборантка, таксист, сотрудник аэропорта, с десяток школьников, несколько маленьких ребятишек, а остальные – бывшие в прошлом рабочие и служащие саратовских заводов. Больше половины жителей - работающие и, чаще, - неработающие пенсионеры.
      Многие годы я у нашего подъезда, среди других, встречал и соседку с 6-го этажа, с обычной пролетарской фамилией Кузнецова. Больше слушал, но, можно сказать, даже подружился. По её рассказу, она была работницей одного из здешних заводов. Отработала, по её словам, 40 лет клёпальщицей в цеху. Фамилия её соответствовала её профессии. Деталей этой профессии я не знаю, но по её словам, это была тяжёлая, ручная, вредная и ответственная мужская работа с металлом. Зарабатывала она хорошо, но болела хроническим заболеванием лёгких. Получила от завода бесплатно, как и все мы тогда, трёхкомнатную квартиру, выучила и подняла двух дочерей. Вышла на заслуженную пенсию. Говорила она о своей жизни советского рабочего человека с гордостью. А последние, 90-стые и двухтысячные, годы, как и все мы, оценивала с неудовлетворённостью и возмущением. Муж её, как и многие мужики в то время, спился и умер. Ходить далеко она уже не могла, задыхалась, вот и сидела у подъезда среди людей. Дышала свежим воздухом. Умная, многоопытная и авторитетная, она воспринималась всеми как негласная старшая по подъезду, всё и всех знала. Власти федеральные и районные она одинаково не уважала за очевидный развал страны и банкротство её родного завода. Она именовала их одним коротким словом «коротыши», имея в виду не столько их маленький рост, (это было необязательно), сколько очевидную незначительность их политических фигур. Маленькие люди, поднявшие руки на вскормившую их великую страну и её народ, вот, что их объединяло. Всё она понимала правильно, говорила открыто – по-рабочему, но что она могла изменить?! Характер у неё был командирский. Мальчишки с соседнего стадиона слушались её беспрекословно и побаивались. Разговаривала она обычно негромко, но могла и гаркнуть.
      Как-то случился у нас с ней серьёзный разговор. Уважая меня, как человека, она усомнилась в моей причастности к нуждам рабочих людей. Профессор, доктор медицинских наук и   заводская клёпальщица. Что здесь общего? Это её, неожиданное, сопоставление меня задело, и я вынужден был в сердцах ответить ей, что, пока она 40 лет «вкалывала» клёпальщицей на заводе, я 43 года мимо её завода ежедневно ездил на трамвае в свою клинику, и, будучи руководителем этой клиники, лечил со своими сотрудниками в эти же годы не одну тысячу больных, в том числе рабочих и служащих её же завода. Кроме того, нужно обязательно учесть, сказал я ей, что мой дед был токарём на заводах Петрограда и Ленинграда и умер там от голода в блокаду, и отец мой руководил производством противотанковых снарядов в 1941 – 1944 годах на оборонном заводе в Москве. Так что ещё неизвестно, кто из нас имеет большее отношение к рабочему классу. Разговор у нас получился искренний и принципиальный.       Кузнецова молча и уважительно выслушала меня и согласилась с тем, что была не права. Согласилась и с моим утверждением, что нам с ней нечего делить. Вскоре, в 77 лет, и я вышел на пенсию, и скамейка у подъезда нас сдружила ешё больше. Соседка оказалась политически очень грамотным человеком. Ничего удивительного. Она же была настоящим кадровым рабочим человеком, как говорят, рабочей косточкой. Вот уже несколько лет, как нет её в живых, но и сейчас многие её помнят.
        Бегут и бегут годы нынешнего настоящего безвременья. Но скамейка у нашего подъезда не пустует и сейчас. Оказывается, даже у неё есть своя история. Это всё-таки обнадёживает. Скамейка-то наша у подъезда по-прежнему действительно греет, но разве это жизнь! Дом наш, как и заводы, построившие его, постепенно вымирает, и заполняется уже случайными людьми. Власть, практически целиком состоящая из господ, живёт отдельной от народа жизнью. Общаемся с ней мы только по телевидению, в перерывах между рекламных роликов торговых фирм. Так называемое «общенациональное» будущее, навязанное нам и заполняемое указами и мегапроектами, мало что даёт даже нашим детям и народной мечтой не становится. Даже в Крым съездить по новому мосту для большинства семей в стране не по карману.  Вот-вот, говорят, покончив с коррупцией и с массовой преступностью, пережив демографическую яму, все мы, наконец, дружно потянемся через ещё один мост, но уже на Сахалин, если, конечно, доживём. Вот тогда, видимо, счастье и наступит! А годы-то уходят и уходят, как незаметно ушли в мир иной, не дождавшись, уже практически все ветераны и дети войны. Но, может быть, я как-то особенно обделён? Да нет. разве что общения и силёнок всё больше нехватает. Но а благополучные семьи – вообще редкость. Большинство из соседей выживают или доживают, хотя и стараются держаться, всё-таки, не война. Да и жизнь научила. А безвременье – оно и есть безвременье.
      Скоро, как в той комедии, и про таких, как я, скажут: «кажется, это не Галя»… Когда-нибудь, и мы превратимся в точки на небосводе в звёздном семействе с новым названием Клёпальщики (если не будет возражений), точки, еле видимые в телескоп не потому, что нас нет, а потому, что плохо смотрят. А как Вы думаете?

КАМЕНОЛОМНЯ
       После любого распада остаются куски. А уж если распадается страна, куски образуются обязательно – и на государственном, и на человеческом уровнях. Гибнёт не только её старая форма, но и содержание, прежняя сущность, если только она не смогла устоять.  О распаде такой страны, как СССР, кто и что только не писали и не говорили. И я об этом писал все последние двадцать лет. От боли и от обиды.  Одной из важнейших причин этого распада была неспособность верхушки коммунистической партии того времени, а возможно, даже и нежелание какой-то её части из-за собственного перерождения, сохранить высшее достижение рабочего класса страны - советскую власть. То было первое в мире государство трудящихся, построевшее социализм. А ведь в этом и заключалась сущность нашей страны. Поэтому случившееся было предательством. А поскольку оно коснулось миллионов людей, то ему нет оправдания.
        В майские дни 2018 года люди уже четвёртый год подряд участвуют в Москве и в сотне городов страны и всего мира в акции «Бессмертный полк». Проходят мимо заколоченного мавзолея и могил своих вождей, в том числе Ленина и Сталина. «Прошли» по площади и бывшие наши родные, члены семьи Кирилловых. Дедушка и бабушка, умершие в ленинградскую блокаду и похороненные в братской могиле на Пороховых. Там же полегли и другие наши родные. Дядя Павел Новоженин (Кириллов, по матери), погибший в 1943 году в Карелии. Дядя Саша Кириллов, прошедший от Ленинграда до Бухареста. Позже умерли наш отец - Кириллов Михаил Иванович, во время войны начальник производства противотанковых снарядов в Москве, мама, Мария Аркадьевна, в 1946 году умершая от туберкулёза, подхваченного в эвакуации. Жаль, что уже некому было нести их памятные фотографии и портреты.
       Надо сказать, что это была акция памяти не только о погибших на фронте и в тылу за Родину в годы войны, в том числе миллионов коммунистов и комсомольцев, но и акция памяти о руководителях партии большевиков, возглавивших в те далёкие годы освободительную войну народов и приведших страну к победе. Об этом не упоминается нынешней буржуазной властью, как всегда отрывающей советскую власть от коммунистов и их вождей. А вот современное буржуазное руководство страны, как правило, не имеет к этой памяти никакого отношения.
        Теперь Россия представляет собой всего лишь некие разрозненные куски того гигантского гранитного монолита, каким был Советский Союз, оставшийся навсегда в памяти народа. Образно говоря, теперь это груда каменных кусков, из которой современные «строители» капитализма пытаются слепить новую, но уже буржуазную, модель страны.
         Ничего, равному тому, что было когда-то создано и защищено в войну прежними хозяевами страны - трудящимися СССР, у нынешних лавочников, возглавивших нашу страну, не получится. Нет былой классовой однородности общества, общества трудящихся, нет и государственного единства, нет и мнимого будто бы общенационального единства, на самом деле, классово разобщённого народа, а значит, нет и мифической Единой России. А что есть? Уже не монолит, а всего лишь груда осколков разрушенного прошлого. Искусственно создаваемый из этого социально-экономический гибрид.
        В жизнеспособность нашего нынешнего государства, возглавляемого людьми из племени купи-продай, какими бы разными они не были по своему социальному происхождению, я не верю. Этот свой уже накопленный общак они защищают награбленными миллиардами. Но ведь миллиардов может и не хватить. Найдутся такие же, но побогаче и посноровисте. Перекупят. В этом их мире всё продаётся и всё покупается. А они живут именно в этом мире. Такова историческая судьба того, что осталось от советской власти и недоброй памяти её предательства. А какова жизнь и судьба отдельных камней оставшейся груды?
        Основных обломков несколько. Прежде всего, это собственно те, кто разрушил советский государственный монолит и захватил власть (хищники) под влиянием запада (вспомните письмо Алена Даллеса). Заказчиком разрушения был Запад. Во-вторых, это те, кто тут же изменил Родине и своим прежним убеждениям (теперь это нынешняя, якобы креаативная, часть общества) и кто умело и выгодно воспользовался результатами распада страны. Третью категорию составили те, кто просто уцелел и выжил тогда в возникшей каменоломне и всё чего-то ждал. И, наконец, в этом нагромождении оказадись и коммунисты, упустившие инициативу, но продолжившие борьбу в новых, невыгодных для себя условиях. Конечно, были и другие, промежуточные, не успевшие сформироваться общественные группы, но основных кусков прежнего общества было, как я полагаю, перечисленные четыре, и все они продолжили свою жизнь. Рассмотрим их поближе.
         Я хорошо помню, как в августе 1991 года в жизнь моей страны и в мою собственную жизнь пришли враги. Они пришли относительно внезапно, изнутри, пользуясь политической доверчивостью большинства народа. Пришлось столкнуться с уже, оказывается, состоявшимся политическим перерождением и предательством людей, утративших связь с народом, вскормившим их. Это были классовые враги, враги советской власти. И это было не штучное предательство. Революционной бдительности у государственной партии, которая была у власти в то время, нехватило, а ведь классовую борьбу и при социализме никто не отменял. Шла упорная скрытая борьба, а наши слепые идеологи научного коммунизма полагали, что в СССР уже воцарился классовый мир.
        Нынешние идеологи якобы наступившего общенационального единства и сейчас, даже в условиях рыночной экономики и повсеместной эксплуатации человека человеком, как во всяком буржуазном обществе, твердят об отсутствии в нём классовых противоречий. И даже строят планы строительства не предусмотренного Марксом и Лениным государства «социалистического капитализма». Они как были когда-то «недоделанными коммунистами», так такими же и остались.
         В 1991–м году всем нам пришлось пережить трагедию смерти советского государства и коммунистической партии. К власти пришёл олигархический капитал, возникший и окрепший за счёт грабежа народного добра ещё при советской власти. Уже в августе 1991-го года, советские люди пережили контрреволюционный шабаш: «защиту» Белого дома, похороны «героев», попавших под танк, аресты членов ГКЧП, позорное возвращение из Фороса предателя Горбачёва, запрещение компартии, воцарение на троне Ельцина - «главного мясника России». Жизнь пошатнулась. Пришли враги. Общая тенденция развала государства и его финиш хорошо просматривались уже тогда. Казалось, что происходит замедленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, неуправляемость, отлетают крылья, колёса, обшивка, вылезают кишки... Зрители есть, но не более.
      Помню, встретил тогда соседа по дому, бывшего военного лётчика. Спросил его о его настроении. Он остановился и мрачно произнёс: «Где бы достать автомат?». И молча пошёл дальше. Что ещё мог сказать советский лётчик? Перерождение коснулось не только отдельных людей, а стало системным и повсеместным. На уровне власти оно вскоре достигло степени откровенной мерзости. 1 мая 1992 г. в Москве режим Ельцина показал свои волчьи зубы. Как и все, я был потрясён зрелищем блокады Гагаринской площади и разгона демонстрации москвичей. Власть создала объективные условия неотвратимости побоища. Имению она, предложившая людям встать на колени, — главный преступник. Советские люди в очередях, конечно, настоялись, но не на коленях же. Расчёт был точным. Он был нужен тем, кому давно уже снилась частная собственность. Стало ясно: теперь будут строить тюрьмы, чтобы упрятать подальше протест «уголовников» и позволить, наконец, свободно грабить .
     «Лавочники», казаки, жандармы и... интеллигенция, ударившаяся в бизнес, — стали опорой режима. После Первомая 1992 г. он стал существовать в глазах честных людей только как режим. Режимной становилась и армия, откармливаемая за счёт народа. Армия, в которую и за деньги тогда никого загнать было нельзя.
        Процесс перерождения бывших якобы коммунистов, позже якобы демократов в палачей народа исторически неизбежен. Этот, казавшийся тогда новым в нашей стране процесс, был обычной эволюцией представителей мелкобуржуазной среды. Но и протест оказался неизбежен. Глумление над людьми труда восстановило в них память о средствах борьбы пролетариата за своё освобождение. И уже в ноябре 1991 года возникла революционная российская коммунистическая рабочая партия (РКРП). Уже тогда стало ясно, что только подавлением людей (а на что-то большее он был не способен) режиму не решить своих проблем. Сознание собственной слабости станет во всё большей степени будить в нём инстинкт самосохранения и укреплять жандармскую оболочку.
        Единичная мерзость власти вскоре сменилась уже целой серией мерзостей. Ельцин своим Указом, нарушив Конституцию, которой присягал, распустил Верховный Совет России. Это случилось в сентябре 1993 г. и закончилось расстрелом безоружных людей у стен Останкино и расстрелом парламента из танковых орудий. Стреляли «мутанты» (термин драматурга Виктора Розова). Это видел весь мир. Советская власть не сумела тогда себя защитить, хотя угроза была не меньшей, чем в 1941 году. На этот раз это были внутренние - классовые - враги. История повторилась: не мы напали, а на нас подло напали, как и тогда, пятьдесят лет назад, в 1941-м! Можно было бы особенно и не анализировать контрреволюционную генетику того времеени, но хотелось бы всё же разобраться в том, как из вчерашних членов КПСС (псевдокоммунистов) сформирвались нынешние борцы за буржуазное «счастье» народа, нынешние «хозява». Речь идёт о второй группе камней в их постсоветской груде, генетически весьма близкой к группе хищников. Откуда они? Как докатились до власти, оторвавшись от рабочего класса, воспитавшего и взрастившего их ранее подчас в трудное время у своего сердца?
         Многие из них твердят теперь, что распад государства в 1991 году произошёл «под чутким руковдством самой КПСС». Они правы, именно такой и была тогда верхушка КПСС. Но они забывают, как вопили тогда их сторонники: «Да задавите вы эту гадину – советскую власть!», обращаясь к своему предводителю на танке, выкормышу ЦК КПСС. Их поддержка контрреволюции в то время значила больше «чуткого руководства КПСС». Их политическое сегодняшнее лукавство очевидно. Стоит ли валить на зеркало, коль своя рожа крива.
        Значительная часть этих пассивных и активных  участников распада государственного монолита народной власти воспользовалась его разрушением и тут же рванулась во вновь созданную власть и в расхищение уже беззащитной страны. Им вряд ли понадобилось для этого «чуткое руководство КПСС», тогда уже немедленно распущенное, изгнанное со своих постов и посаженноее в тюрьмы. Эти продвинутые бывшие члены КПСС из той груды камней, которая возникла уже во время контрреволюции, действовали уже под другим «чутким» руководсвом. Некоторые из них сразу распрощались с ленинизмом, считая, что время его уже прошло, поскольку оно прошло для них самих.
         Мы же понимаем, что ленинизм как учение о борьбе пролетариата за своё освобождение никогда не станет исторической мумией, даже если это и приходит в голову некоторым современным властным антиикоммунистам. Думать так - это их личное дело. Но они позволяют себе и сейчас безнаказанно и бессовестно играть в хоккей у порога Мавзолея Ленина, святого места для любого коммуниста. Ленин-то на своём историческом месте, а вот есть ли совесть и будущее у «хоккеистов»?! Интересно, а возле святых мощей в Новом Афоне тоже принято играть в хоккей?
          Некоторые из давних моих знакомых сверстников, тоже вышедших в то время из КПСС, сейчас рассуждают по поводу необязательности постоянства в убеждениях, считая нормальным последовательные и свободные перемены в своих взглядах. Таких «членов партии» было много в начале 90-х. Их тогда называли «отвязанными козами». У них было подчас много полезных качеств, но они, будучи членами партии, никогда не были коммунистами. Понять можно. Перспектив в их жизни тогда не стало, компартию разогнали, выгода исчезла, кумиры потускнели, а купюры поднялись в цене. Иногда это была даже не вина их, а беда. По-обывательски, их даже можно  пожалеть: не пропадать же им ни за что, ни про что. Профессию свою терять было жалко. Многое гибло. Время такое было. Не все же борцы. «Правда – с бескорыстными людьми, с теми, кто не изменяет своим убеждениям, не изменяет своей Родине и самому себе», писал я в одном из своих ранних очерков уже 25 лет тому назад.
        Но, по мнению этих бывших моих знакомых, продвинутых и высоколобых, изменения в их взглядах нормальны и даже креативны. А прежние школьные представления о вечной верности и преданности, хотя бы самому себе, давно уже устарели. Как оказывается всё просто: изменилась ситуация, изменились и убеждения. Ситуацию изменить сложно всегда, а убеждения – проще, конечно. И ничего особенного вроде бы не происходит. Можно ведь прожить вообще без всяких убеждений. Видимо, думая так, этим людям легче было оправдываться перед своей совестью. Что-то в них от прошлого, может быть, и оставалось, но, попробуй, разберись. Некоторые из них сейчас даже гордятся изменой самому себе и своей прежней родине и ничего - живут. Политичекая генетика – сложная наука.Мы понимаем, что, наверное, не каждому можно судить о Ленине, не имея к нему давно уже никакого отношения и даже стоя у многострадальных стен Валаамского монастыря. Такой человек, кто бы он ни был сейчас, по меньшей мере, неинтересен.
        Когда был взорван монолит советской власти под ударом молота контрреволюции, часть его защитников погибла у стен Белого Дома, на стадионе у метро на Красной Пресне, у московской мэрии, в парке у телецентра в Останкино и даже в стенах самого Кремля. Некоторые видные коммунисты даже стрелялись, не находя возможностей для борьбы. Люди уходили из жизни от безвыходности добровольно. Но сохранили свою верноть советской власти. И этих героев и жертв контрреволюции народ ежегодно вспоминает на демонстрациях вот уже больше четверти века.
      А очень многие люди тогда так и остались лежать в руинах, не противясь злу насилием. Это была очень массовая категория в условной груде образовавшихся камней. В их числе были даже рабочие и вчерашняя трудовая интеллигенция. Пассивность поразила тогда полстраны. Понять можно: жизнь пошатнулась. Эти люди всё ждали, что кто-то их защитит, на деле тут же превратившись в планктон для хищников. Но этот громадный пласт населения тоже дополнил картину, образовашуюся после распада советской власти. Привыкли, что прежняя власть как всегда их защитит.   
         На смену коммунистам-большевикам из народа, пришли тогда псевдокоммунисты-либералы, сплошь из настроенной прозападно нетрудовой интеллигенции. Помните господ Яковлева и Волкогонова? Но ведь они были одними из руководителей партии. Вот и посыпалось всё.
        Условную «груду камней» дополнили тогда и запрещённая Ельциным многомиллионная коммунистическая партия. Ельцин тут же порубал её организационно как капусту, а позже и расстрелял физически, во всяком случае, Верховный Совет страны с очень большой в нём коммунистической фракцией. Однако, уже в ноябре 1991 года, была создана, как я уже упоминал ранее, практически полуподпольно, Российская коммунистическая рабочая партия (РКРП) ленинкого типа и сразу начала свою революционную деятельность в крупных городах России. Насчитывая тогда десятки тысяч членов преимущественно из рабочих, из рабочих-пенсионеров и безработных, то есть построенная по классоому принципу, она и в наши дни активно действует.
        В 1993 году была восстановлена деятельность и запрещённой Ельциным КПРФ. Революционной эту партию никак не назовёшь, но она добилась создания довольно значительной фракции в парламенте и постепенно этой формой легальной борьбы с режимом и ограничилась. Рабочей партией её не назовёшь. В лучшем смысле это партия преимущественно бывших советских интеллигентов. К сожалению, в наше время эта партия прочно вросла в современное буржуазног общество России. К классовой бортбе она не способна. По этой причине между различными компартиями страны, к сожалению, достичь единства оказалось невозможно. Разные мы.
         Таковы крупные куски некогда разрушенного гранитного монолита советского общества. На смену ему пришло гибридное буржуазное государство. В современном гибридном государстве Российской Федерации многое определяет ещё сохраняющееся сочетание прежнего, советского, и нынешнего, буржуазного (рыночного), укладов в реальной жизни, причудливое соотношение ещё живого социализма и зарождающегося капитализма, роль якобы исчезнувших в новом обществе классовых противоречий и, вместе с тем, утверждение ложного общенационального единства, на самом деле, социально разобщённого народа. Дополняют картину сочетание прежнего пролетарского интернационализма и своекорыстных интересов отдельных национальных групп, бедности миллионов и богатства немногих. Гибридность власти затушёвывает её суть, враждебную людям труда.
       Путин утверждает: «Наш народ един!» Разве? Это же констатация желания, а не реальности. Это утверждение, может быть действительно верно только в случае угрозы нападения на нашу страну, как крайний, мобилизационный, вариант народного единства, а не как утверждение социальной однородности общества, которой нет. И которой в гибридном государстве в принципе не может быть. То же и в отношении провозглашаемой им идеи о якобы общенациональном единстве экономически разобщённого народа страны. Я уж не говорю о его классовой неоднородности (в отличие от народа советского). Ведь даже защищать буржуазное, коррумпированное, общество будут согласны не все. Перед нами зримое отличие желаемого от возможного. Утопия. По этой же причине невозможно быстрое воссоздание того государственно-классового монолита, которым в своё вреия была советская власть.
        Нынешние верхи оперируют в своих планах некой идеальной многомиллионной, волонтёрской, почти «комсомольско-молодёжной» армией некоррумпированных, якобы честных, молодых, креативных предпринимателей, убеждённо и успешно строящих будущую счастливую капиталистическую Россию. Этакий радостный «социалистический капитализм». Блажен, кто верует. Но, согласитесь, это даже не мечта. А если мечта, то чья? Паразитов-толстосумов? Копейку подкинут, на 1000 рублей поживятся. Трудящихся? На тысячу наработают, на копейку разбогатеют. Ничего не поделаешь, это же классво неоднородное общество! Общий результат недостижим. Мы это уже проходили. Такое общество монолитом никогда не станет. А что такое «честный предприниматель» - основа будущего России? Человек вне личной выгоды (говорят, что есть и такие)? Или хорошо известное нам отродье из племени купи-продай? С первым можно с голоду подохнуть от честности, а со вторым от жадности можно по привычке незаметно даже будущее продать.
       Вообще-то я не против самой возможности помечтать. Мечтатель, даже если он и не реалист, всё равно чем-то хорош. В худшем случае, ошибётся. У меня двое детей и четверо внуков. Все работают в поте лица. Правда, один внук сейчас только заканчивает третий класс. Но все они у нас тоже мечтают, стремясь, правда, ставить перед собой реально достижимые цели. Амбициозными эти цели не назовёшь – по Сеньке шапка, как говорят, но помечтать-то можно. Помните, «Женитьбу Бальзаминова»? Мечтая, всё же было легче жить и Бальзаминовым. В объявленной шестилетней мечте современного буржуазного российского государства большое место занимает повышение производительности труда. Это, прежде всего, относится к многомиллионному рабочему классу и трудовой интеллигннции – в городах и на селе. Известно, что из бывшего собственника-гегемона эта классовая категория граждан давно уже превращена в частную или частно-государственную собственность, предполагающая отнощения хозяина и наёмного работника. В этом соотношении повышение производительности труда и развитие передовых технологий, работающие, прежде всего, только «на хозяина», непривлекательно для работника и потому непродуктивно и маловероятно. А без самоотверженного стремления выполнить эту важнейшую задачу просто невозможно. Нужны этакие капиталистические «стахановцы». Но без учёта классовых интересов трудящихся из этого ничего не получится. Рабочий класс, конечно, терпеливый класс, он всё может, но он же не дурак (я уже упоминал об этом). Вот почему я в такой план-мечту, не верю. Энтузиазм по дешёвке не купишь.
        Былого, действительного единства советского народа, как и его выраженной классовой однородности, уже не осталось, хотя их инерция, к счастью, ещё очень велика. И потому народ в России до сих пор говорит как бы на одном социально-политическом пролетарском языке. Но и гибридность, или искусственное объединение разнородных явлений, взглядов и интересов, стала в последние десятилетия всё более очевидной. Но скрещивания разнородных процессов, как это бывает в природе при рождении нового биологического вида, в общественной жизни не происходит. Здесь в основе всего, по Гегелю, единство и борьба противоположностей. Единство проявляется только в том, что сами противоречия в экономической и общественной областях действительно есть, а вот способ их решения только в борьбе. По принципу: либо - либо. И достижение единства без борьбы, к примеру, в результате соглашения – это и есть гибрид, то-есть фикция. Ну как можно жить фикциями? Ими нельзя жить даже в личной жизни. Прежнее, удивительно надёжное, советское производство очерняется, современное, рыночное, превозносится, насаждается, хотя уже много лет не приносит ожидаемого эффекта.
      Гибридность в общественной жизни раздражает ещё больше. Иногда её выдают за полезный плюрализм, или разнообразие взглядов. Но это чаще сочетание несовместимого, а не разнообразие. И нашим, и вашим.
      Конечно, этот мой труд, прежде всего, - слёзы по ушедшему в прошлое, взорванному монолиту родной мне советской власти, то есть ностальгия. Но это и память об этой власти и средство продолжающейся борьбы за неё. Из «груды камней» когда-нибудь будущими рабочими руками вновь будет воздвигнут уже новый монолит государства людей труда и справедливости. Исторически это неизбежно. В это надо верить.
       Я – не политик и не экономист. Я – всего лишь обычный советский военный врач, выпускник ВМА им. Кирова. За спиной у меня 7 лет службы врачём в полку ВДВ, полвека работы в ленинградских и саратовских больницах, консультативная работа в советском Кабульскиом госпитале, в военных госпиталях пострадавших от землетрясения Ереване и Спитаке, своя Саратовская научная и клиническая школа терапевтов, а в последние двадцать лет писательская работа. Коммунист с 1958 годп (с 1994 года и по настоящее время в РКРП). Понимаю, что в своих оценках существующего ныне буржуазного строя в России и возможностей её руководителей, как неспециалист, я могу быть точным не во всём, но, конечно, это не касается сути дела.
     Я поддерживаю действия власти в отношении народов Крыма, Донбасса, Сирии и в происходящей во всём мире антифашистской борьбы. Это само по себе дорогого стоит и достойно того, чтобы об этом сказать.       Но думаю, что от предполагаемого в России в ближайшие 6 лет грандиозного строительства, отдалённо, по свонму внешне «прорывному» значению для страны, даже напоминающего ленинское ГОЭРЛО, народу вряд ли будет лучше, просто потому, что ему уже может быть только хуже. Но, думаю, вряд ли предстоящие перемены будут строительством нового ленинского ГОЭЛРО. Не те масштабы, не те цели и не те участники.
     Данная, изложенная выше, часть повести была написана мной  ещё в мае 2018 года. Прошло 1,5 – 2 года с того времени, но я так и не опубликовал её,  желая проверить свои убеждения временем. Сейчас, когда это время прошло, и я привожу её текст без изменений, возникает возможность сопоставить его оценку в  прошлом и в  настоящем.
     Идёт 2020 год. За это, казалось бы, небольшое время многое, пусть и не по существу, тем не менее, изменилось, и во власти и в, особенности, в сознании простых людей. Даже больще, чем можно было бы ожидать. А что изменилось? Прошли внешне относитедьно гладко компании по выборам президента и парламента, пущен в эксплуатацию (как и всё, что сделано в стране, силами трудящихся) Крымский мост, открылась многострадальная нефтяная артерия «Сила Сибири» в Китай, наступила некоторая определённость в отношении южных Курил, прикрыты беды с массовыми пожарами и наводнениями в Сибири, насытили современным вооружением армию и флот. И это хорошо. Но, вместе с тем, прошедшие два года, самоуверенно объявленные властью экономически «прорывными», таковыми так и не стали, более того, за это время большинство народа обеднело ещё больше. Власти не смогли обойтись даже без непопулярной среди населения пенсионной реформы и при этом опасно потускнел престиж партии «Единой России» при всех её, казалось бы, безграничных возиожностях. Страна все эти годы экономически «топчется» практически на месте. Недоверие и неуважение народа к власти растёт. Стихийная тяга к возвращению к социализму, к советскому, в сущности, к справедливому, образу жизни, среди трудящихся и пенсионеров становится массовой и даже доминирующей, к сожалению, при всей её неорганизованности и обезглавленности. Но, так или иначе, инерция общественного негатива в стране накапливается. Это имеет под собой глубинные основания. Последняя неожиданная конституционная реформа, истеричная по темпу её проведения, и далеко небескорыстная, срочная и достаточно обильная, правительственная помощь нищим, не рожающим женщинам и многодетным семьям неслучайны, и свидетельствуют о слабости буржуазной власти страны и даже её страхе за своё существование. И власть это начинает понимать, затыкая дыры.
     И в этом тоже можно увилеть перемены. Впрочем, наблюдающйся лишь на поверхности событий, только что предпринятый правительством, законодательный и кадровый «шторм», глубину жизни народныз масс, не затрагивает. «Шторм» бушует лишь наверху, а «пескари», что на дне «реки», как зарылись в песок, так в нём и дремлют. Не та буря, не достаёт она до глубин жизни людей. Изменённая Конституция, укрепив вертикаль власти, как и прежняя, будет по-прежнему пылиться на полке истории, не изменив её существа.
     Сам я, как и миллионы моих сограждан, не знаком с действующей Конституцией и с поправками в неё. Слава Богу, она от моего одобрения не зависят. Её составляли знающие дело, подготовленные люди из буржуазной интеллигенции. Она укрепит и уточнит их власть, не изменив её классовой, эксплуататорской, антинародной сути. Может, и бедноте что-нибудь достанется. Я не понимаю только, зачем нужно продчёркивать её родство с преступной, по мнению всего народа, эпохой Ельцина и носиться с поправками к ней как с писаной торбой. Это было и остаётся сугубо внутренним делом российской буржуазии. Я помню, как выносили в 90-стые годы из зала уже нового парламента России проект последней советской Конституции депутата-коммуниста Слободкина и, с помщью охраны, выносили его самого, держа на руках, как бревно. Тогда и была принята нынешняя конституция Ельцина, Бурбулиса, Шахрпя и Жириновского. Сейчас её подкорректируют в чём-то, не изменив сути, и вернут за ненадобностью на ту же полку. Разве что пыль стряхнут. Государство же должно иметь своми символы, свою конституцию, по возможности, такую же, как и все остальные страны буржуазной демократии... Разве можно этому помешать?!
      30 лет тому назад, когда СССР был уничтожен его врагами и превращён в груду камней, Россия превратилась в сущности в громадную каменоломню. Сейчас, в эту нашу январско-февральскую распутицу, как-то особенно ярко ощущаешь вокруг холодное нагромождение мокрых от дождя, сброшенных с самосвалов гигантских каменных глыб из каменоломни. В глубоких канавах и лужах скопилась тёмная вода. Плывущий по дороге транспорт прижимает к чёрным стенам домов бредущих обездоленных горожан. Тоска беспросветная. Но ненастье когда-нибудь пройдёт, и Россия, и её народ выживут, сохранив своё право на последующую жизшь, достойную истории великого народа.

О ПРАВОПРЕЕМСТВЕННОСТИ РФ И СССР
       На днях в Интернете прозвучало о будто бы «циркулирующем во власти мнении» о целесообразности отказа от правопреемственности Российской Федерации от Советского Союза. Не много, ни мало! Сообщил об этом некто Арановский, судья Конституционного Суда. Ну, прозвучало и прозвучало. Неприятно, правда, от безмозглости сказанного. Но чего только в Интернете теперь нет! Но, видимо, это кому-то нужно? А суть-то сводится к простому: похоронили СССР заживо тридцать лет назад, могилы ещё шевелятся, а могильщикам не терпится самим утвердиться на костях. А в реальной повседневной нашей жизни, в отличие от Интернета, всё как бы застыло. К примеру, из окна моего десятиэтажного дома на 1 Дачной в Саратове, вот уже 5 лет, как видна одна и та же картина: построенный уже под крышу, но так и недоделанный многоэтажный дом, стоящий «в обнимку» со строительным подъёмным краном, и стрела его все эти годы так и «спит» на спине долгостроя. Дом-то ладно, может быть, так даже  нужно, но о кране-то почему на пять лет забыли? Это никак не из недавнего СССР, где ни одна лопата зря не пропадала. Этот забытый кран - символ нашей современной «прорывной» экономики. Символ её бесхозности. Особенно, если иметь в виду целую цепь ранее крупных советских заводов Саратова, протянувшуюся, здесь же, вдоль всего Ленинского района по проспекту 50-летия Октября, обанкроченных уже в течение последних 20-30 лет. Заводские могилы тоже ещё шевелятся. Будете проезжать мимо них на трамвае, приглядитесь. Бесхозный кран на этом фоне покажется Вам просто мелочью. 
     Правопреемственность, особенно такого громадного государства, как СССР, с его многомиллионным населением и великой историей, - сложное юридическое, политическое, экономическое и гуманитарное понятие. Это вопрос не только приобретения чего-то, но и невосполнимой утраты и исторической справедливости.
     Это и сложно и больно, а такие, как Арановский, тычат в глаза репрессиями в прежнюю эпоху, не желают быть правопреемниками результатов неизбежной классовой борьбы в советской стране. Но разве массовых жертв классовой борьбы нет в нынешнем буржуазном государстве с его эксплуататорской сутью? За счёт убитых в Москве и в Чечне, за счёт миллионов неродившихся и вымерших от нищеты в 90-е годы. А как же быть с успешным строительством социалима и с победой советкого народа в Великой Отечественной войне над немецким фашизмом, 75-летие которой мы отмечаем в этом году?! Это же праздннк народа со слезами на глаах, а в сущности, поминки, на которых присутствуют и нынешние хозяева кладбища. Интересно, а от этого, прямого, доказательства правопреемственности народа России и СССР, господин Арановский не отказывется? Не отказывается. Украл-таки, чужое!. Нет места господам арановским и их антисоветским идеологам не только на празднике Победы, но в жизни трудового народа!   
     Всё это далеко не случайно и не единичный случай. Это одна из попыток переписать историю нашего народа. Внедрение буржуазного строя в результате контрреволюции 90-х годов не изменило самой сути советского общества и памяти нарола, и буржуазии её не изменить. Только так. Без преемственности положительного опыта Страны Социализма нынешний режим сам по себе ничего не стоит. Опыт последних лет, даже при некоторых достижениях власти в области обороноспособности страны, убеждает, что это даже в принципе невозможно, как и во всём остальном капиталистическом мире. Кроме того, не нужно забывать, что всё, что сделано в стране, в том числе и то, что великолепно стреляет, сделано именно руками и талантливым умом трудящихся. Для нынешней России её советское прошлое слишком велико и неприлично свисает с её плеч, выдавая краденое с чужого плеча и с чужой вешалки. Так что, отказываться от правопреемственности и, тем более, брезговать ею, не умно и невыгодно, можно ведь остаться и вовсе без штанов.
     Только я закончил этот очерк, как в Интернете появилось разъяснение из Кремля: «Сообщение судьи Арандвского является его частным мнением. Преемственность у РФ и СССР действительна и де факто, и де юре».
     Всё это случайность? Нет, конечно. Устами судьи глаголит кому-то желаемая истина…Видит око, да зуб неймёт.

О ГОЛОСОВАНИИ ЗА ПОПРАВКИ К КОНСТИТУЦИИ
      В эти дни усилиями власти «в муках» рождается новый облик Конституции постсоветской, буржуазной, России образца 1993 года, известной как ельцинская конституция. Мы в её создании участия не принимали, не голосовали за неё и сразу же забыли о ней. Ничего личного и непонятного, просто на смену убитой матери, в семью к нам тогда привели мачеху. Ныне рождается новый, усовершенствованный, облик старой Конституции. Сыпятся сотни поправок, добавок. Курьеры просто с ног сбились…Буржуазная элита разбогатела, поумнела, окрепла, поняла, где у неё слабые звенья и пытается избавиться от них, стала опытнее и осторожнее с народом… А народ что? Сами понимаете, родную мать не вернёшь и не заменишь, приходится жить с мачехой. Ничего же не изменится, даже если её в конституционное золото одеть.
     Поправки обсудят, поупражняются в интеллектуальном фехтовании и, сохранив неизменной эксплуататорскую суть прежней конституции, выдадут её за торжество мнимого общенационального единства российского общества. А всего лишь очередной виток общественной гибридизации.
      Такие, как я, поправок в конституцию не вносили и даже не знакомились с ними, не защищали их в поте лица, не утверждали, в виду их бесполезности для простого народа. И таких, как я, миллионы. Чего ради, я стал бы принимать участие в голосовании зо обновлённую конституцию! Эта «свадьба» не моя! Тем более, если понимать, что «чёрного кобеля не отмоешь до бела», как сказал один замечательный коммунист. А как считаете Вы?








Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко



ЕЩЁ РАЗ О ПОЛКОВОМ МЕДПУНКТЕ
Повесть

***

КАМЕНОЛОМНЯ
Сборник рассказов и очерков





Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати 09.05.2020 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Calibri
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 4
Тираж 60 экз. Заказ  №147
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29