Старый мужчина сидел на ступенях фабрики. Ещё каких-то четыре года назад здесь была обувная фабрика "Скороход". Менее чем через месяц после начала войны, а позже и оккупации его родного города Ленинграда, на фабрике был сдан в эксплуатацию цех, производящий армейскую обувь, а на базе механической мастерской стали изготавливать пулеметные ленты, в этом цехе и трудился мужчина последние годы. Несмотря на истощение, холод, отсутствие электроэнергии, невзирая на бомбежки и обстрелы, он продолжал трудиться над выполнением фронтовых заказов. Все продолжали!
Мужчина сидел, опустив голову, совершенно не чувствуя холода и привычного январского ветра. Локтями упёрся он в свои колени, а руки запустил в паклю седых и сухих волос. Казалось, он о чём-то думал, или что-то вспоминал, или уснул... Мимо него проходили работники фабрики и совершенно не замечали его на ступенях. Вот если бы так одиноко он сидел ещё три года назад, то кто-то обязательно его бы окрикнул, позвал, подошёл, но не сейчас. Привыкшие год за годом к смертям, болезням, к потере родных и близких, работающие в нечеловеческих условиях люди стали совсем другими. Казалось все чувства притупились.
Так много времени прошло с тех пор, как попали они под обстрел. Он тогда легко отделался, всего лишь лишился пальцев на левой руке и левого глаза. Сейчас он будто забыл уже, как от боли извивался на мокрой от крови земле, а рядом, в почти чёрной луже, лежали его жена и дочь. Чёрная пелена накрыла небо, артобстрел длился около часа. Час беспрерывных человеческих смертей вокруг. Так много времени прошло с тех пор, как вёз он на санках своего отца, умершего от голода. Дорога до Пискарёвского кладбища была дальней, в тот год зимой выпало много снега, санки легко скользили и не задерживали эту импровизированную траурную церемонию, да и отец был лёгким, словно сам себя он толкал в тот последний путь. Сзади плелась мать. Еле-еле она напевала на французском языке колыбельную песню. Когда текст песни заканчивался, она приступала снова и так раз сто до места пребывания. А через неделю сын пел эту песню уже ей, стоя над четырьмя могилами в одиночестве. Так он остался один.
Шагая с кладбища в сторону дома, он понял, что не в силах уже больше смотреть на смерти, мародёрства, драки за кусок хлеба. Не в силах он был смотреть на цветные афиши театра и на людей, скопившихся у входа в ожидании сеанса. Он был простым человеком, слишком простым, чтобы уравнять на весах войну и театральное представление. На полпути к дому он вдруг остановился и решил больше туда не возвращаться. Там никто не ждёт, мелькнуло в голове. Туда он отныне и не вернётся, как оказалось впоследствии. Тёмные холодные комнаты разорвут сердце на куски, уж лучше нечаянная пуля или осколок в грудь - они быстрее, так решил он и вдруг повернул в сторону фабрики. Теперь она стала его домом.
С этих пор мужчина жил и работал на фабрике "Скороход", как и многие кроме него. А сегодня, 18 января, он вышел на ступени и первый раз заплакал. Ему было стыдно, пришлось опустить лицо вниз, чтобы никто не заметил этой оплошности. Как хорошо, что никто не видит и что никому нет до него дела, думалось ему. Он знал, что ничто не вечно: и война, и жизнь, и чувства. Только вот память возвращает в самое плохое, в то, что не хочется вспоминать. Память - связь с прошлым и настоящим.
- А что было бы, если бы сдали оборону? - так ясно и чётко мелькнул этот бредовый вопрос, что ему показалось будто он его произнёс вслух. Он хотел было оглянуться, убедиться, что его никто не услышал, только не было сил это сделать.
Сегодня всё валилось из рук. Вот ещё чуть-чуть посижу и пойду, думалось ему. А вопрос этот гвоздём засел в голове.
Статистика говорила, что в Ленинграде военные потери составили 332 059 убитых, 24 324 небоевых потерь, 111 142 человека пропавших без вести. А еще ведь были гражданские потери - 16 747 убито при артобстрелах и бомбардировках, 632 253 погибли от голода и это только официальные данные, озвученные Советским Союзом ещё в дни Нюрнбергского трибунала 1945-1946 г.г. Сколько боли и горя было тогда в действительности мы так и не узнаем, не узнает и наш герой, но об этом немного позже.
Так уже известно, что в этих данных не учтены неопознанные блокадники, погибшие в черте города, и ленинградцы, умершие от голода в процессе эвакуации. Вот отсюда и рождается вопрос: Можно ли было избежать жертв среди мирного населения? Как можно это было сделать? Всё ли было сделано из возможного? Только наш герой сформулировал его иначе. Не стоило ли отдать Ленинград нацистам, чтобы спасти тысячи жизней?
Сам себе он пытался ответить на этот вопрос и противился от того, что думал и над чем рассуждал. Ему казалось, что таким вопросом он оскверняет свою родную землю, оскорбляет фронтовиков, тыловиков, себя и те четыре могилы, где похоронены его дорогие люди.
- Что было бы с моим Ленинградом, если бы мы поклонились? - ещё раз спросил себя мужчина. И ему стали рисоваться чудные земли с чистыми ручьями и зелёными лугами. Красивые деревеньки с ровными полосами черепичных крыш. Детские сады, школы и академии. Люди все чистенькие, беленькие, опрятно одеты. Но есть в их лицах какая-то не по-русски напряжённая улыбка, наигранная, какая-то нечеловеческая. Люди эти не совершают лишних движений, цепочкой входят они в какое-то совсем по-другому выглядящее здание "Скорохода". Кажется, здесь всё на своих местах. Каждая фигура, словно в шахматах, совершает определённое движение. С высоты птичьего полёта нашему герою всё видно, только вот почему он смотрит на всех сверху? Вдруг он слышит неродную речь, всё больше и больше слышна она. Всё отчётливей каждое беглое слово, какой знакомый язык, не наш, думает он.
С высоты ему всё было видно: и Неву, и Пулковские высоты с их зелёными лесными массивами, и Ладожское озеро, и Финский залив.
- Как высоко я лечу, совсем не вижу зданий Гостиного двора, Кунсткамеры, церкви Святой Екатерины, Юсуповского и Шуваловского дворцов, Николо-Морского собора, здания Сената - где они? - не увидел он и скульптуры Летнего сада, и памятника Александру III, и вздыбленных коней с Аничкова моста, впрочем, и самого моста не было видно. Это был другой город, и назывался он по-другому, и люди в нём жили другие, не русские. Всё было стёрто с лица монументального места на карте Земли. А хорошо ли им живётся здесь? Это совсем не важно, потому что мы здесь уже не живём!
Снился ли ему сон или то был предсмертный бред, открывающий трезвый взгляд, мы не узнаем.
- Семён Аркадьевич! Семён Аркадьевич! Мы прорвали блокаду! - мозолистая рука молодого парнишки коснулась каменного мужчины. - Мы прорва... Семён Аркадьевич...
Парень присел на ступеньку рядом и взглянул в закрытые глаза человека. Сотни морщинок въелись в его бледную кожу, казалось, он просто о чём-то задумался. Локти его упирались в колени, а ладони были запущены в седые пряди волос. Нелепая поза для испустившего дух. Нелепая смерть, которая и не была похожа на смерть.
Семён Аркадьевич узнал ответ на свой вопрос, но жаль, что не смог уже вкусить духа победы, хоть и не окончательной, но всё же.
- Говорит Москва! - где-то над головой торжественно возвестил голос Юрия Левитана. - На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера, перешли в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших г. Ленинград... В ходе наступления наших войск разгромлены 227, 96, 170, 61 пехотные дивизии немцев, 374-ый пехотный полк 207-ой пехотной дивизии, 85-ый пехотный полк 5-ой горно-стрелковой дивизии, 223-ий мотоотряд и частично 1 пехотная дивизия.
По неполным данным нашими войсками взято в плен 1 231 солдат и офицеров.
За время боев разрушено нашей артиллерией и минометами укрепленных узлов и блиндажей – 470, прочно оборудованных наблюдательных пунктов – 25 и уничтожено и подавлено 172-е артиллерийских и минометных батарей противника.
Взяты следующие трофеи: орудий – 222, минометов – 178, пулеметов – 512, винтовок – 5 020, шестиствольных минометов – 4, танков – 26, бронемашин – 9, ручных гранат – 17 300, раций – 72, патронов – 2 200 000, снарядов – 22 000, мин – 36 000, автомашин – 150, лошадей – 1 050, повозок – 880, разных складов – 40. 13 000 трупов немецких солдат и офицеров.
Прорыв оборонительной линии противника осуществлен частью сил Ленинградского фронта под командованием генерал-полковника Говорова Л.А. и частью сил Волховского фронта под командованием генерала армии Мерецкова К.А.
Координацию действий обоих фронтов осуществляли представители Ставки Верховного Главнокомандования Маршалы Советского Союза, товарищ, Жуков Г.К. и товарищ Ворошилов К.Е.
Парнишка плакал рядом с седовласым 35-летним "стариком" и ему не было стыдно. У него вся жизнь ещё была впереди! Слёзы радости и горя в одно и то же время умывали его ещё совсем детское лицо. Сегодня два мужчины плакали на этих ступенях, а сколько слёз было пролито здесь до этого - не счесть.
Отступая, гитлеровцы беспощадно сжигали всё на своём пути, разрушали деревни, бомбили памятники культуры, равнины превращали в буераки. На советской земле они вели войну уничтожения, а щадить город Ленинград никак не входило в их планы. Ленинград считался символом и Петровской империи, и Октябрьской революции, захват северной столицы ознаменовался бы главной победой и первым шагом в порабощении всей русской нации. От нацистов не стоило ожидать уважения к культурному наследию Ленинграда, к его архитектурным шедеврам, музеям и храмам. Город Ленинград являлся олицетворением русского человека, его уничтожение символизировало бы смерть русского духа.
Семёна Аркадьевича похоронили работники фабрики на том же Пискарёвском кладбище, где покоились все его родные, только в другой стороне, совсем далеко от них. Кладбище к этому времени было уже переполнено, почти не осталось "живого" места, хотя оно считалось совсем "молодым" - 1939 года основания. Оно стало местом массового захоронения жертв блокады Ленинграда и воинов Ленинградского фронта (всего около 470 тысяч блокадников и 50 тысяч военнослужащих).
В наши дни перед входом на Пискарёвское мемориальное кладбище установлена памятная мраморная доска с надписью: с 8 сентября 1941 года по 22 января 1944 года на город было сброшено 107 158 авиабомб, выпущено 148 478 снарядов, убито 16 744 человека, ранено 33 378, умерло от голода 641 803 человека.
Стоит ли задаваться вопросом Семёна Аркадьевича? Почему бы и нет. На то и создан человек, чтобы размышлять, сопоставлять, оспаривать, оценивать и проживать, делать выводы. Только вот ответ не всегда будет витать где-то на поверхности, а вопрос навсегда останется риторическим.