На фото: пляж Аркадия.
****************************************************
В тот жаркий солнечный день в одесской Аркадии пирожковая ещё не горела. А, собственно, чего она должна была гореть? О чём это я? Ах, да. У Михаила Михайловича Жванецкого есть миниатюра об этом. Дай Бог памяти... Дал всё-таки. У него в его рассказе ещё начиналось так: “Лето. Одесса. Аркадия. Жара. И, конечно, горит пирожковая, ибо количество пирожков, жаренных в одном и том же масле, перекрыло все рекорды. Канцерогенные вещества не выдержали своего скопления и взорвались. Пирожки летали, как шрапнель. В белых халатах чёрного цвета суетились пирожковницы и верещали давно забытыми девичьими голосами.”
С нами было по-другому…
По служебным командировочным делам мы с моим старшим коллегой Евгением оказались в Одессе и задержались там аж на два полноценных, с мая по сентябрь, летних сезона 1975-го, 1976-го годов. Что-то там не заладилось со щедрой, от души, передачей пара для производственных технологических нужд с масложиркомбината на располагавшуюся рядом шоколадно-кондитерскую фабрику. Возникла конфликтная ситуация. Под угрозой находилась вся производственная программа фабрики. Главный энергетик Министерства пищевой промышленности Украины лично направил нас обоих туда выяснить ситуацию и благословил на подвиги. И мы, гонимые этим предвкушением успешного завершения операции, поспешили в Одессу.
Спешка по прибытии в Одессу непроизвольно улетучилась и постепенно трансформировалась в поспешание, а затем и вовсе застопорилась по причинам объективных обстоятельств, не зависящих от руководящих указаний сверху, нивелируясь черноморским прибоем. Не желая перегружать мои воспоминания тяжеловесностью окончательных результатов наших исследований и не имея при себе в наличии документального подтверждения этому, сейчас ограничусь лишь упоминанием об их состоятельности. Производственный спор “гигантов” пищевой промышленности в результате наших кропотливых исследований был полюбовно решён на семейном совете к общему удовольствию обеих сторон волевым решением главного энергетика министерства. К этому прибавлю, что в течение нашего пребывания в Одессе мы в полной мере на себе испытали благоприятное живительное воздействие солнечных лучей, неповторимый запах моря и шикарный букет общечеловеческих услад, которые можно только себе представить, находясь в шкуре отвязного и, к тому же, холостого командировочного. Перерывы между нашими научными потугами мы с вдохновением разбавляли времяпровождением на бесчисленных одесских пляжах, начиная от степенного Ланжерона и кончая полудикой тогда Черноморкой.
Итак: Лето. Одесса. Аркадия. Жара… В мой законный выходной я и Борька —двенадцатилетний сын нашей квартирной хозяйки Саны, у которой мы снимали комнату в посёлке Таирова, отправились в Аркадию — самый, наверное, цивилизованный, обустроенный и главный городской пляж. Из-за большого количества отдыхающих мы редко там бывали. В основном предпочитали другие, менее шумные места. Но в тот день нас занесло в Аркадию. Борька, искупавшись и уже достаточно позагорав, стал заниматься форменным вымогательством. То ему это — не козырь, то ему то — не в масть. Наконец, он мне предъявил ультиматум: или я ему достаю жвачку, или он со мной больше не дружит. Сами понимаете, потеря дружбы со шкетом из посёлка Таирова, у которого, к тому же, дедушка до революции владел мельницей и промышлял мукомольным делом, была для меня непоправимым бедствием. Я не мог себе позволить опуститься до такого несчастья. Стал лихорадочно оглядываться по сторонам в поисках вожделенного деликатеса. В то время жвачка, кому не известно, была продуктом истинного дефицита. Она не продавалась в свободной торговле, и достать её можно было только у моряков, пришедших из загранки, или у фарцовщиков. Где же я ему возьму эту распроклятую дрянь?
Я не могу спокойно переносить умоляющий взгляд собаки. Моя нервная система не справляется с перегрузками подобного рода. Взгляд щенячьих глаз цуцика Борьки был сродни этим мольбам. Я скорее бы решился на совершение какого-нибудь неправедного дела, чем продолжить подвергать себя этим мукам. В результате, мне это и пришлось сделать, поддавшись своей слабости.
Мои мысли в поисках выхода прервал экскурсионный автобус, с шумом подъехавший и остановившийся у парапета выше пляжа невдалеке от нас. Из него стали не спеша выходить какие-то люди, видимо, экскурсанты. Мною овладела шальная мысль, и я обратился к Борьке:
— Пойдём, что ли, поклянчим у них?
— Агу, — засиял Борька, устремляясь за мной, загребая ногами горячий песок и оставляя за собой дорожку к своему счастью.
Как были: в купальных трусах, босиком, без каких бы то ни было признаков верхней одежды, со всклокоченными, слипшимися и торчащими в разные стороны от высохшей солёной воды и морского ветра разворошенными “причёсками”, и, к тому же, слегка припудренные пляжным песком, мы двинулись на зов трубы. Тот ещё видос! Если бы мы знали...
Когда подошли ближе, то уже невооружённым взглядом смогли определить принадлежность экскурсантов к элите иностранцев. Это было видно по всему. Как кириллица отличается от латиницы, так и "наши" люди отличаются от "ненаших". Да разве разница только в этом?!
Обвожу взглядом группу прибывших иностранцев, выбираю наиболее предпочтительную пару и выдвигаюсь к дислокации идеологического противника. Заранее приготовил речь просителя. Но кроме невнятных звуков, отчасти похожих на общение первобытных человекоподобных персонажей из нашумевшего голливудского фильма "Миллион лет до нашей эры", прошедшего незадолго до того на наших экранах с огромным успехом, ничего на язык не наворачивалось. Помню, там было: —"Тумак, Тумак, у-у-у!"— во время обращения к главному персонажу. И всё. В моей интерпретации это прозвучало соответственно: — " Гам, гам, у-у-у!"— Звукоподражание "гам" должно было обозначать "жвачку", а "у-у-у" — желание заполучить её. Этакая смесь, — видоизменённый язык эсперанто. Наш с Борькой внешний вид очень способствовал адекватному пониманию задачи и не шёл вразрез с предлагаемой мизансценой. Конечно, только для тех, кто успел посмотреть то эпохальное кино. В общем, первое впечатление иностранцев о Стране Советов должно было сложиться, мягко говоря, неоднозначное. Проявлялась загадочная неопределённость в их взглядах на наш жизненный стиль, и, тем самым, формировалось отсутствие устойчивости в подходе к принципам советского мироустройства. Вносился ощутимый хаос в их американское представление о непоколебимости их же цивилизованного образа жизни. Мы полагались именно на это.
Наше представительство невыгодно для нас оттенялось внешним видом наших потенциальных благодетелей. Парочка была что надо! Он — высокий стройный седоватый мужчина лет пятидесяти пяти — шестидесяти, одетый "с иголочки": светло-коричневый твидовый смокинг, и кремовая рубашка с бабочкой. И конечно, на нём были брюки — что же это за джентльмен без брюк? Не говоря уже о сверкающей обуви, завершающей полный портрет какого-то исключительного инородного явления на фоне окружающей нас пляжной декорации. Она... У меня здесь просто недостаёт слов: высокая, светловолосая женщина лет сорока пяти. На ней было какое-то лёгкое свободное цветастое летнее платье. Больше ничего не помню, потому что её выразительное, красивое, холёное, с лёгким загаром, правильными чертами и глазами бирюзовой голубизны лицо помутило моё сознание, отчего планируемая требовательность в интонации просителя непроизвольно превратилась в утробное мычание.
Моё "вдохновенное” обращение было услышано, и пара обернулась к нам. Мужчина посмотрел на меня более чем проницательно, внимательно и изучающе смерил с ног до головы своим взглядом. Затем, тыча в меня указательным пальцем, отчётливо произнёс по-русски:
— Ты еврей?
От неожиданной и внезапной попытки такого упрощённого "решения еврейского вопроса" моя голова невольно вжалась в плечи. Я инстинктивно съёжился, приготовившись к худшему. Повеяло холодом близкого конца из могилы. Моим ответом было всё то же неопределённое и невнятное мычание. Кто его знает, что у него на уме? Мои дрожащие руки лихорадочно потянулись было к купальным трусам с задним карманом — единственном на мне возможном месте нахождения паспорта — прямого доказательства моей принадлежности по пятому пункту, но я живо смекнул, что паспорт опрометчиво и некстати забыл дома. Представляете, — на пляж и вдруг без паспорта! Непростительная небрежность! Как бы он мне мог сейчас пригодиться! Кто знал?!
Мужчина убрал свой указующий перст и уже в приветливой степенной манере повёл свой монолог на сносном русском языке с небольшим акцентом. Вот, что я узнал от него. Передаю только то, что запомнил. Ему хотелось выговориться, а мне — выслушать.
Да, они — американцы. По рождению он рижанин. Очень давно его семья уехала из Риги в Америку. Это было ещё до оккупации Латвии советским режимом. Он музыкант. Профессор. Преподаёт в консерватории. Хорошо знаком и дружит с четой Ростроповича и Вишневской (они тогда только что вынужденно покинули Родину). Спутница оказалась его женой. По словам супруга, она — актриса и звезда Голливуда. Уже не снимается. Достаток, видимо, это позволял. Женщина, не понимая ни единого слова по-русски, лишь слушала и приветливо нам улыбалась, внося некоторую нечёткость в восприятие слушателя и вызывая во мне смущение от осознания собственной полунаготы. Думаю, те, кому приходилось беседовать на светских раутах с голливудскими звёздами в формате: "она — в шикарном платье и бриллиантах; вы — в пляжных трусах, без обязательного набриолиненного пробора, без бабочки или галстука, и даже без носков ", — меня поймут.
Когда закончился его короткий рассказ о себе, он с удвоенной энергией снова переключился на меня. Больше всего на свете его интересовала проблема условий жизни евреев в СССР. Подвергаются ли они гонениям, издевательствам, преследованиям на религиозной почве? Попросил меня просветить его в этих вопросах. В начале нашего знакомства мне показалось, а затем я пришёл к убеждению, что прибыл он в СССР как турист именно с этой гуманитарной миссией. Ею он был поглощён целиком.
Я был с ним полуоткровенен, т.к. чётко держал в сознании вероятный эффект действенности фантома “потёмкинской деревни”. Мои собственные наблюдения как-то отошли на второй план. В целом, я предстал в образе довольно преуспевающего советского инженера, окончившего школу, проучившегося успешно в институте и сейчас вносящего свой посильный вклад в дело построения того, что намечено партией и правительством.
Многого от меня ему добиться не удалось. Я держался стойко — "наших" не сдал. Поняв всю тщетность попыток удовлетворения своего любопытства, после моих ответов, он, может быть, как мне показалось, стал меня подозревать в том, что я подослан к нему соответствующим Комитетом, а для отвода глаз прихватил Борьку. Не знаю, не могу утверждать, разбираясь в его версиях. Но, без сомнения, тень взаимного недоверия и подозрительности между нами пролегала.
Вдоволь наслушавшись от меня перечисления мало интересных, с его точки зрения, фактов, он как-то разом потерял интерес слушать мои россказни и переключил своё внимание на окружающий ландшафт, довольно эмоционально и неоднозначно высказывая своё отношение к данной теме. Хорошо запомнил его комментарии и брезгливость, нескрываемо отражающуюся на его лице, когда он, обводя широким жестом руки всё вокруг, ужасался по поводу "серости и невыразительности" всего того, что окружало нас. Я лишний раз тогда убедился, что мы — неамериканцы и они — американцы, никогда друг друга не поймём. (По прошествии нескольких десятилетий ничего не изменилось. Есть знания, но нет понимания. И не будет. И эти реалии неизбывны). Не знаю, как сейчас, но только район Аркадии в тот летний жаркий солнечный день представлял из себя по-настоящему шикарное место: с роскошной зеленью экзотических растений, с ажурными архитектурными постройками, с фланирующей туда-сюда публикой, с женщинами в умопомрачительных красочных платьях и орущими детьми. И это всё в его представлении "серо и бесцветно"?! Оставалось только догадываться что у них там...
Затем подошла очередь той самой пирожковой, о драматической судьбе которой рассказал классик, а я только лишь обмолвился вначале. Верней, так — вместо давно сгоревшей пирожковой стояла небольшая будочка, в которой к тому времени предлагали несгораемые консервы в металлических банках, а у будки стояла лоточница в белом фартуке с наколкой в волосах и торговала всё теми же пирожками. Она получала свои 5 копеек с пирожка и заворачивала покупку в пергаментные листки бумаги.
… Кстати, о пирожках. Совсем не к месту вспоминаю торговца этим товаром, волнующим своим притягательным ароматом изголодавшихся одесских пляжников. Поджарый от постоянной ходьбы туда-сюда по пляжам и чёрный от загара, он, с частотой отлаженно работающей машины, оповещал как о приближающейся благодати, а слышно его было даже вопреки штормовому прибою: "Пирожки горячие бабоньки!" Из его призыва к нации без расстановок в интонации было неясно, что или кто горячее: пирожки или бабоньки? И те, и другие воспринимали это на свой счёт и были правы. Но это я сказал так, между прочим, отдавая дань одесскому фольклору, незаслуженно обойдённому мною. Прошу за это прощения...
Оглядываясь по сторонам, профессор-американец наткнулся взглядом на ларёк и рядом стоящую лоточницу. Последовал его вопрос: "Что это такое?" Глядя на его лицо с брезгливой гримасой, я поостерёгся отвечать, но удовлетворил его любопытство тем, что предложил ему и его супруге попробовать пирожки. Он только отрицательно покачал головой. А у меня пронеслось: "Чем же они там у себя питаются, если так вкусно пахнущие пирожки вызывают у него приступ отторжения?"
Время стоянки их автобуса было ограничено, и мы распрощались. Из разговора выяснилось, что их теплоход отходит от морского порта вечером, и я выразил желание их проводить. Они с радостью приняли моё предложение. На этом мы расстались.
Не помню отчётливо, как мы с Борькой убивали время до отхода теплохода. Домой мы не поехали, а слонялись где-то в центре города. К назначенному времени мы были на морвокзале в ожидании наших новых американских знакомых. Встретились мы с ними уже как со старыми друзьями. Там же были какие-то люди с бумажными рулонами. Вопросов я, естественно, не задавал, но понял, что это всё связано с его главной миссией в Одессе — изучением условий жизни евреев в Советском Союзе. Он мне ещё до этого говорил, что собирается побывать в местной синагоге с этой же целью.
Прощание было долгим. Теплоход всё не отходил. Я был во власти какой-то грусти. Не могу ручаться за них, а я был удручён расставанием. Он и она стояли на ближайшем к нам теплоходном боковом проходе на борту, а мы с Борькой — на берегу, закутавшись подстилочным пляжным одеялом: дул холодный морской ветер, и мы, легко одетые, замёрзли. Сожалея о предстоящей разлуке, махали друг другу, приветствуя и прощаясь. Громко переговаривались на расстоянии о чём-то несущественном. Помню и сейчас его последние слова с борта теплохода, громко обращённые ко мне: "Учи язык!" Понять смысл было не трудно...
Наконец, теплоход отошёл от причала а вместе с ним уплывала и Борькина жвачка. Но это было уже неактуально. Впечатлительный Борька ни разу о ней больше не заикнулся.
После Одессы они следовали в Турцию. Их путешествие по Средиземноморью продолжалось. Продолжалась и наша жизнь...