- Баб, а баб! Расскажи – как вы в Иркутск с дедом Иваном попали? Сами попросились?
- Что ты такое, Митя, говоришь-то? Кто же по доброй воле в Сибирь-то поедет? Деда отправили, ну и я за ним. Танечку, маму твою, родила и поехала. Стасик-то тоже еще совсем малой был – шесть лет, намаялась тогда в дороге. Распродали все, что-то и раздали просто так, взяли только самое нужное, и поехали. Почти полмесяца добирались – хоть и литера была, как жены офицера. Два чемодана больших с собой, да баул с постельным. За него переживала, что украдут, не догляжу. В Москве на вокзале, чуть прикорнула, смотрю – а одного чемодана уже и нет. Жалко было, много чего доброго там лежало, но что поделаешь…
- Это, получается, вроде как – в ссылку вас отправили? А почему?
- В газетах писали, что заговор раскрыли. Против Сталина. Военных и обвинили как шпионов. Кто старше званием, ну, командармы, комкоры, – почти всех расстреляли сразу. Во главе с Уборевичем. Он тогда округом командовал. Кто пониже по должностям-званиям был, тех арестовали и посадили. А младший комсостав, и деда тоже, куда подальше по гарнизонам разослали.
- Баб, а ты сама Уборевича видела?
- Издали много раз, а совсем близко – только однажды. Прямо - как тебя сейчас.
- Расскажи, а? Он же герой гражданской войны?
- Да, хороший командир был. Любили все его. В госпитале зимой лежала. Я же тоже в военной части служила, курсы еще в Ленинграде кончила, карты топографические рисовала. В тридцать третьем Ваню, мужа моего, а тебе деда, отправили на Украину триангуляцию делать. Он отдельным геодезическим отрядом командовал, двадцать бойцов и шесть лошадей. Туда я как чертежница поехала, ну и поварихой заодно. До Белой Церкви на поезде, два вагона отдельных занимали, а дальше – своим ходом. Страху тогда натерпелась – люди мертвые всюду валялись на дороге, в хуторах. Голод. Люди людей ели. Сейчас трудно представить, но было такое. Там я малярию и подхватила. Каждый год скручивало, вот в госпиталь и попала, в аккурат перед Новым годом. Так, а про что это я?
- Про Уборевича рассказывать начала!
- А, ну да! Госпиталь большой такой, в бывшем дворце устроен. А напротив, на холме – другой дворец, где штаб Белорусского округа и находился. А там – новогодний бал! Мы с соседкой по палате бинокль где-то выпросили и смотрели – как танцуют! Жены командиров все в белых платьях, с прическами! Оркестр играет – нам все слышно! А в половине двенадцатого в госпитале – шум, суета! Санитарки и медсестры носятся, все прибирают! И заходит к нам в палату командир с сопровождающими офицерами. Сначала я и даже и не поняла – кто это. А он рядом с моей кроватью встал, высокий, сухощавый такой, в пенсне. Гляжу – а в петлицах четыре ромба! Это же командарм! Уборевич Иероним Петрович – командующий Белорусским военным округом!
- Ничего себе! И что он пришел?
- Поздравил всех больных с наступающим Новым годом, пожелал выздоровления скорейшего. Недолго говорил, но душевно. И подарил на каждую палату торт большой, и по бутылке шампанского на трех больных!
- Ого! А что случилось?
- Ничего не случилось. Он такой был – человечный. О людях заботился. Голоса, говорили, ни на кого не повышал, но слушались его все. Подруга Верка, у нее муж офицером при штабе служил, рассказывала, что из Прибалтики он родом, то ли литовец, то ли латыш. Строгий, но справедливый. Уважали сильно, хоть и гонял всех на учениях и зимой и летом до седьмого пота. Мы же никогда раньше об этих вещах не разговаривали. Потом, когда перестройка началась, гласность объявили, Ваня как-то мне и сказал, мол, был бы живой Иероним Петрович, так разве пустил бы он немцев до Москвы и Ленинграда? Да никогда!
- И такого командира расстреляли?
- Да, потом писали, что немцы какую-то фальшивку сочинили, а Сталин поверил.
- А что с дедом?
- Потаскали моего Ванечку на допросы. Да что с него взять – голытьба, из батраков, три кубика в петлицах. По-нынешнему – старший лейтенант. Осенью отправили в Иркутск, в распоряжение военно-топографического управления. Так он с бойцами с тридцать восьмого и до конца войны триангуляцию границы от Борзи до Владивостока и вел. Как японцев побили, так ему орден Ленина дали.
- А ты как?
- Так, а куда ж я денусь? Куда иголка, туда и нитка… На сносях тогда была. Дождалась, родила Танюшку, пару месяцев подрастила, да и поехали. Трудно здесь было, особенно поначалу – ни друзей, ни знакомых. Дали комнату в бараке – воду таскать в гору приходилось, печку топить. Морозы же лютые тогда зимами стояли – это же не Смоленск… Кутались, во что могли, мерзли сильно…
- А в войну?
- В войну всем горя хлебнуть пришлось. В семье у меня три сестры и один брат росли. Братика Серафима в сорок втором на фронте убило. Дед с весны до осени на границе. Я в госпитале на Уткина, в девятой школе, всю войну санитаркой проработала. Дети дома одни. Паек маленький, совсем не хватало. Придешь с работы, умотаешься – по двенадцать часов работали, принесешь с кухни баночку жидкого супа, делили, что оставалось от раненых – а Стасик с Танечкой как галчата голодные… Все ценное, что оставалось, пришлось распродать – детишек-то кормить надо.
- Баб, а жалко, наверное, было со Смоленска уезжать?
- Не то слово! Ревела как белуга. Полдома в военном городке мы занимали – две комнаты большие, с высокими полотками, да кухня! И сад-огород свой – пять соток! Все росло как на дрожжах! А какие яблоки – огромные, вкусные! А подвал какой в доме был! Сколько банок я закатывала – и солений и варений! Ваня в выходной выйдет на лодке на Днепр – полную сумку рыбы принесет! Печь у нас большая была, русская. Пироги в ней получались отличные! Подруги закадычные рядом жили. Семьями вместе время проводили, праздники отмечали, помогали друг другу всегда, чем могли. Детишки примерно одного возраста, тоже дружно играли, так все хорошо было… Я и сейчас иногда, как вспомню, так и плачу…
- Ты с ними как-то переписываешься? С детьми, может?
- Не с кем переписываться. Узнавала потом. Война началась, через неделю самолеты немецкие на Смоленск налетели. Много самолетов. От военного городка ничего не осталось. И никого. И мои подруги со всеми детьми под бомбами погибли, никто не уцелел… Так вот и получилось. Кляла судьбу, казалось – все так плохо, что дальше некуда, а вот как все повернулось. Спас нас Боженька, отвел от смерти. А подруг моих нет. Почему так? Не знаю…