Как хорошо где-нибудь в Канаде, в снегопад, читать в уютном кресле у камина: поднимешь глаза и на пушистой кайме покосившегося забора увидишь огненный шарик северного кардинала, а когда он чиркнет молнией наискосок, тогда вдруг что-то оборвется внутри, ты беспричинно улыбнешься и опустишь глаза в книгу.
Я поставил точку и задумался: вот он я - старый больной человек, обремененный, к тому же, полноценной эрекцией. Все мои бывшие подружки лежат в холодных глубоких постелях. Глядя назад, должен признаться, что ни одна из них не была особой интересной, особой красотой при этом так же не отличаясь. Тем не менее, тем не менее…
Так или примерно так я размышлял и плыл в полусне, а ее теплая ладонь направляла меня, и в момент, когда она вдруг увидела летящий из тоннеля навстречу пылающий шар, оргазмический вопль телефонного звонка заставил, еще не открыв глаза, и ничего не соображая, ощупью судорожно искать трубку: “Да? Да, я. Что? Как это случилось?”
Его нашла уборщица поздно вечером в субботу. Ночью его привезли в больницу. В понедельник собрали консилиум. В конце, когда врачи уже обсуждали шалости последних выходных, вошла медсестра и сказала, что он умер. Инсульт. Так впервые было опровергнуто общепризнанное мнение о том, что у него в голове вместо мозга – то же, что и в трусах: обыкновенная резиновая клизма.
Его звали Митёк. Просто Митёк. Как и все мы, Митёк принадлежал к маленькой, но вездесущей нации. За это и за то, что он не обижался на шутки, мы прощали многое ему и себе, не брезгуя его мелкими услугами: ключ от квартиры на час-два, редкие билеты в киноклуб или на концерт рок-группы. В отличие от нас, общежитских, он жил у себя дома, что делало неизбежным невыносимое внимание мамы к каждому шагу. Она-то и помогала нам с билетами в клуб. Величайшее ее сожаление, тогда еще не перешедшее в разочарование, вызывало то, что Митёк курил, плохо учился, слушал громкую музыку, встречался с неподобающими девушками и водил знакомство с дурновлияющими друзьями. Другими словами, он был один из нас. “Скажи, какую музыку ты слушаешь, и я скажу какой у тебя диагноз,” – говорил Митёк. Он любил рок и приторговывал пластинками. На этом его, вероятно, и взяли.
Знакомство наше, как это нередко бывает, сразу определило дальнейшие взаимоотношения. Мы стояли у входа в институт, когда он впервые подошел к нам и попросил закурить. Своих он не имел никогда. “Без фильтра будешь?” “Буду,” – пожал он плечами. Один из нас достал сигарету, отломил фильтр и протянул ему остаток. Митёк посмотрел поверх очков в тонкой металлической оправе и облизнулся. Так с тех пор и пошло.
В юности из всех знаков препинания, при помощи которых жизнь нашептывает о будущем, Митёк воспринимал только восклицательные знаки своей эрекции. Ну что ж, молодежи свойственна восторженность. Так вот, у него была знакомая, чрезвычайно неутомимая барышня. Он называл её "спермовыжималка". Её хорошо знали не только на биологическом факультете, где она вольно произрастала, но и у нас, поскольку обладала одним необычным и потому привлекательным свойством сочинять эростихи и читать их речитативом в темпе скачек, в которых неизменно оказывалась наездницей. Такая выдумщица. Однажды на перемене она подошла к нам и, глядя одновременно на всех так, будто отдается каждому в отдельности, тихо и ясно сказала: “Митёк-то ваш болтает много. Как бы у него новые друзья не появились”. И точно: вскоре он попросил нас не рассказывать при нем политические анекдоты. Тут бы с ним и расстаться, но тогда нам это даже не пришло в голову: невинность не знает греха.
В другой раз, когда меня вызвали в деканат, и где влажной рукой написав объяснительную записку на утро после праздничного вечера, отличающегося от обычной вечеринки с девочками, водкой и гитарой только необычной библейской закуской, хрупкие листы которой мы привезли из столицы так, как привозят диссидентскую литературу, я снова не понял намека странной молчаливости всегда неугомонного Митька в ту ночь.
Чувство товарищества у Митька было безмерно: он совершенно бескорыстно предлагал нам своих подружек. Из гордости мы часто отказывались. В то время я встречался с одной девушкой, и для того, чтобы таковой оставаться, она предъявляла единственное условие: везде можно, а сюда ни-ни, своим изматывающим упорством мучая нас обоих, летом - в парках, зимой - в подъездах и всегда - в снах. Эта последняя преграда ее эфемерной невинности напоминала мне о совсем другой девочке в совсем другом городе, о той, которую несколько бесконечных лет назад я провожал домой сиреневой весной выпускного класса. С угловатой неуверенностью жестов и слишком большим ртом на тонком лице, она вовсе не казалась красавицей. Но от ее белого в крапинку сарафанчика, от ее короткой мальчишеской стрижки еще веяло свежестью неиспорченной чистоты. "Не там ищешь," - говорил мне Митёк. Не то, чтобы он был многоопытнее, скорее менее брезглив.
Небрезгливость в целом была свойственна этому когда-то губернскому городу. Ближайшая к институту более-менее съедобная столовая находилась в Сером Доме. Громоздкое, как бронепоезд, здание КГБ занимало весь квартал. Высокие железные ворота наглухо закрывали боковой вход до самой арки. К двум часам у ворот выстраивалась очередь. После того, как сытые работники органов покидали помещение, туда впускали институтских. Для этого надо было пройти через внутренний колодезный двор и спуститься по узкой слепой лестнице в подвал. Я был там только раз, в сентябре, из какой-то болезненной потребности увидеть эти каменные внутренности глазами опального поэта. И напрасно, не только потому, что Серый Дом ещё не был достроен во времена его ссылки, но и потому, что всё последующее за этим обедом было так внезапно и скоротечно, что невольно задумаешься, отчего в тот момент я не понял простого смысла этого события, ведь я тогда уже посещал семинар по изучению древнего, но запрещенного языка в доме, где жил Митёк.
Начало учебного года принесло по-зимнему холодный осенний ветер, всё завертелось, смешалось: вызов в Серый Дом, отчисление из института, повестки, переезды. А потом я обнаружил себя в Канаде. Внутри и снаружи улеглось, утихло. От прошлого не осталось ничего. Настоящее растянулось так, что от будущего тоже ничего не осталось. И вот теперь, когда прошло пятьдесят лет с тех пор, как мы познакомились с Митьком, когда его уже нет в живых, я спрашиваю себя: какого черта я всё еще вспоминаю о нем, как будто он - это часть меня, как будто я - это и есть он!