Голод гнал Акульку вперёд. Перебирая опухшими потрескавшимися ногами и подметая лохмотьями материнской юбки дорожную пыль, она медленно брела, с трудом удерживая в руках непосильную ношу. Вот уже два дня она не встречала ни одной живой души, а мертвецы давно не вселяли в её душу страха. Голод притупил все чувства, иссушив тело и растворив свет солнца в пустоте вечно ноющего нутра. Время остановилось, разделившись на свет и тьму, приказывавших идти, или искать ночлег. Вчера таким ночлегом служила одинокая покосившаяся хатёнка на окраине полусгоревшего хутора. Каким-то чудом уцелевшая, она манила девочку, обещая дать приют и отдых. Откуда-то густо тянуло мертвечиной, но к этому приторному сладковатому зловонию, она давно привыкла. Не мёртвых надо бояться, а живых!
Осторожно положив свой свёрток на грязный глиняный пол, она достала из котомки старую кружку с мятыми боками и вышла на улицу. Колодец она нашла сразу, его нетронутый сруб возвышался среди пепелища чёрной тенью. Деревянная бадья стояла тут же, на краю сруба, вот-вот готовая упасть от малейшего порыва ветерка. На дне колыхалась вода, прокисшая, мутная, горячая от солнца, впитавшая в себя всё уныние и боль этого мёртвого места, но такая желанная и вкусная, как показалось Акульке. Она долго и жадно пила, подцепляя кружкой со дна мутную жижу, стараясь ни капли не пролить драгоценной влаги. Сил достать воды из колодца у неё просто не хватит. Порыв сухого ветра принёс ту же смрадную вонь. Недалеко от колодца, в пожухлой траве лежал вздутый почерневший мертвяк и смотрел на Акульку провалом глазниц. Тучи мух роились на нём, наполняя воздух звонким гулом. Акулька безразлично посмотрела и пошла прочь, бережно сжимая в трясущихся руках кружку с водой. «Им что, им хлеба не надо, еды вволю», - думала она, представляя, как бы сама жевала сухую горбушку, долго держа во рту каждую крошечку. От этих думок опять закружилась голова, а рот предательски наполнился тягучей слюной. Поставив кружку на пол, она легла около своего узла, пряча тонкие ножки под грязные лохмотья, обняла неподвижную кучу тряпья и закрыла глаза.
***
- Мамка, мамка, Дуняшка опять обзывается, горестно плакала Акулька, теребя материнский подол. – Гляди, чиво сделала. А ещё, говорит, что мы сучье племя, а Макарке по носу куском глины сухой. Мамка, гляди!
Мать, месившая тесто на выскобленной столешнице, устало повернула голову и посмотрела на детей. Нечего сказать, хороши! По широкой рубахе Акульки стекали струйки свежего навоза, оставляя ярко-жёлтый след. Мальчонка, цеплявшийся за руку сестры, размазывал по лицу кровь из разбитого носа и громко всхлипывал.
- А ты слухай больше, ещё не то наговорят, - раздражённо сказала мать, пряма досаду и злость в самый дальний уголок души. – Чиго ещё наплели, сказывай!
Акулька надула губы и опустила глаза вниз.
- Сказывай, говорю!
- Так Дуняшка говорит, что ты нас с Макаркой от волка прижила, и сама можешь волчицей оборачиваться. А ещё, что у нас хвост скоро вырастет, а тело шерсть покроет. И у тетки Ганки мы в прошлом году корову задрали. Мамка, врёт Дуняшка всё, врёт!
Голос Акульки предательски задрожал и из глаз хлынул новый поток слёз.
Мать в сердцах хлопнула кулаком по столу. В воздух поднялось белое мучное облачко.
- Ну, я этим соседушкам покажу сейчас сучье племя!
Женщина выскочила из хаты, как была босиком, на ходу соскабливая с рук белое душистое тесто. Акулька с Макаркой так и остались на месте, боязливо поглядывая в проём открытой двери.
Настасью, мать их, на хуторе не любили. Пришлая она, а откуда, никому не говорила. Не любила с соседками зубоскалить попусту, да о прошлом своём рассказывать. А пришлых тогда много было. Времена неспокойные: страну терзала Гражданская, а Советская власть только расправляла свои крылья, вот и шли люди в поисках правды, да лучшей доли. Останавливались, на ночлег просились, а поутру – в путь. Так и появилась на хуторе Настасья. Измождённая лошадёнка, впряжённая в телегу с домашним скарбом, остановилась у крайней хаты, и женщина с тяжёлым выпирающим животом, попросила у хозяев испить да отдохнуть. На телеге, среди узлов сидела девчонка лет шести и с любопытством прислушивалась к разговору, который вела Настасья с незнакомыми людьми.
- Куда, брюхатая-то? Ещё и с девчонкой! Мужик твой где? – спрашивала рябая баба, оглядывая Настасью и подводу цепким взглядом.
Настасья, опустив глаза и закусив губу, молча пила из протянутого ковшика.
Макаровна, так звали рябую бабу, оказалась доброй и приветливой. Помогала обживаться на новом месте, нет-нет, да и угощала Акульку ломтём чёрного хлеба да парным молоком. Своими большими морщинистыми руками приняла громко орущего красненького младенца: «Ишь, какой, как мой старшенький, Макар, мужик, кормилец!» Так вот и имя появилось у мальчишки – Макарка. Смущали, правда, глаза, совсем недетские, серьёзные, грустные, с жёлтой поволокой, но мало ли, глядишь, перерастёт. Да и сама Настасья оказалась нелюдимой, неразговорчивой, но работящей бабёнкой. В руках всё спорилось, умело вела маленькое хозяйство, успевала и в огороде, и в поле. Молоко, хлеб, картошка на столе всегда были.
А потом пришел голод. Подобрался незаметно, запустил крючковатые пальцы в народ, высушивая и кося всё живое на своём пути. Сначала, небывалая засуха уничтожила нивы, иссушив на корню колос, пожухла, некогда пышная зелень огородов, нечего было запасать на зиму, нечем было кормить скотину. Люди резали животину, избавляя её от голодной смерти, но и лишая себя последней надежды хоть как-нибудь протянуть зиму. С обжитого хутора снимались целыми семьями, шли в город, меняли нажитое добро на муку, уходили за широкую полосу горизонта по дорогам, бросая хаты, уводя детей и унося уцелевший скарб. Оставшиеся стенали, уповая на божью милость и Советскую власть, но стенания и мольбы тонули в пустых нетопленных хатах, отзывались эхом в опустошённых амбарах и молчаливых хлевах. По улицам больше не носились ребятишки, не было игр, весёлого визга и споров. Голодные детские глазёнки с холодных печек следили за измождёнными матерями, которые больше не сновали между столом и печью, не протягивали детям варёную картошку и молоко. Всё чаще и чаще стали на дорогах появляться пришлые, готовые убить за горбушку хлеба.
Эту зиму пережили немногие. Тихо умерла старая Макаровна, совсем ослабевшая и не встававшая с лавки. Её нашла Настасья под старой дерюгой, совсем высушенную страшным голодом. Умер Васятка с соседней улицы, куда-то исчезла задира Дуняшка. Во всех хатах гуляла смерть, обдавая выживших духом нечистот и разложения.
Настасья, почерневшая, со вспухшими ногами и кровоточащими дёснами, подолгу сидела на лавке, глядя на обезлюдевшую улицу. Она давно не жаловалась, не вздыхала, не плакала. Иногда, куда-то отлучалась, оставляя Акульку с Макаркой одних, и приходила только под утро. Проскальзывала в хату неслышной тенью, принося с собой запах застоявшейся воды, гнили, земли и ещё чего-то знакомого и волнующего Акульку до одурения. После таких отлучек у семьи появлялась кружка чёрной муки, пополам с молотой лебедой, несколько мелких картофелин и мясо, тёплое, парное, сладкое, волокнистое.
- Мамка, откудочки? – спрашивала Акулька при виде такого богатства.
Но мать, растрёпанная, с диким нечеловеческим блеском в глазах, молчала и тяжело дышала, как будто долго неслась в бешенном беге погони за кем-то. Иногда, глядя на впалые щёки детей и тонкие ручки, тянущиеся к сморщенным картофелинам, она начинала тихо плакать, подрагивая исхудавшими плечами.
- Кровинушки мои, кушайте, кушайте. Вы сильные, очень сильные, вы жить должны. Время придёт скоро, Акуля, о брате тебе заботиться, только, прошу вас, живите!
Акулька не понимала, чего это мать говорит о времени, да и говорит так, как будто прощается. Жевали с Макаркой полусырой хлебец из чёрной муки, прижимались к тёплой печке, глядя, как мать опускает в котелок куски чудесного мясца. С трудом подкладывая в печь пучки полусгнившей соломы, выдернутой тут же, с собственной крыши, Настасья косилась на дверь, опасаясь, чтобы не учуял кто запах варева, не пришёл, прельщённый едой да беспомощностью.
Пропала мать в конце весны, ушла вот так к ночи и не вернулась. Принесла весна пение птиц, дни солнечные, да легче не стало. Поросли поля травой, а пахать некому, да и сеять нечего. Всё голод прибрал, ни зерна, ни скотины, ни людей. Ждали Настасью Акулька с Макаркой несколько дней. Жевали листья молодого кислого щавеля, посчастливилось девчонке поймать ласточку, которая заботливо подправляла своё гнездо под низкой обдёрганной крышей. Макарке совсем худо приходилось. Тонкие водянистые ножки не держали тельце с огромным натянутым животом, каждый шаг давался с трудом, принося отдышку и приступы изматывающего кашля. А мать не появлялась, не проскальзывала тенью в раскрытую дверь, не приносила еду, не гладила по впалым щекам с нежностью и любовью.
Смотря на изменившееся до неузнаваемости, худенькое тельце брата, Акулька понимала, что не придёт больше мать. Голод забрал, или люди? Её терзал страх, мысли о брате и смерти, в одночасье сделавшие Акульку не по годам взрослой. Рано утром, завернув Макарку в какое-то тряпьё, положив на дно котомки несколько вареных картофелин, старую кружку и материну вязанную кофту – последнее богатство, Акулька пошла мимо опустевших хат навстречу новой жизни, пугающей, неизвестной, сиротской, но всё-таки жизни.
***
Проснулась Акулька от того, что маленький комочек, завёрнутый в рубище, который она крепко прижимала к себе, завозился на полу, издавая слабые хлюпающие звуки. Старческое, сморщенное лицо мальчонки с худыми выпирающими плечиками и тоненькими рёбрышками, обтянутыми синеватой кожей, жалобно смотрело на Акульку. «Сейчас, Макарка, сейчас», - прошептала девочка, поднося кружку с водой к потрескавшимся губам брата. Жёлтая луна заглянула в чёрный проём двери и отразилась яркими бликами в жёлтых глазах мальчика. Акулька почувствовала нестерпимую боль в спине. Её показалось, что она ломается пополам, погружаясь в водоворот страдания и боли. Руки и ноги налились свинцовой тяжестью, пригибая Акульку к земляному полу. Язык вывалился изо рта, как у собаки, роняя хлопья жёлтой пены. Всё её тело несколько раз выгнулось, меняя свою форму, разрывая ветхую рубаху и теряя белую шерсть, с невероятной скоростью растущую из каждой клеточки измождённой плоти.
Нескладный белый волчонок с тусклой свалявшейся шерстью бесшумно выскользнул из дверей покосившейся хаты и прислушался к темноте ночи. Сколько незнакомых запахов и звуков хранит эта земля. Вот в соломе запищала мышь, из оврага, что на краю выжженного хутора, раздалось звонкое кваканье, зашелестело что-то в траве, вместе с запахом гари принёс ветер густой дух падали и смерти.
***
- Слухайте! А сколько народу в той Знаменке осталось? – спросила седовласая женщина в белом платке у многочисленных кумушек, собравшихся на крыльце магазина.
- Да дворов десять, не больше. Да и то, всё старики да старухи древние, молодёжь давно разъехалась, а эти остались свой век доживать.
- Там же нет ни магазина, ни почты, ни электричества. Как же они живут бедные?
- К кому дети да внуки приезжают, привозят что надо. Председатель наш часто наведывается. Чего там, люди везде живут.
- А ты, Елена, чего Знаменку вспомнила, вроде нет там родственников у тебя.
- А того, что грибники городские около Знаменки пропадают. Сама слыхала! Третий случай за месяц. Недавно опять кто-то пропал там же. Ищут, ищут, а следов даже нет.
По пёстрой толпе покупательниц пронёсся дружный гул. В лесу каждый год грибники пропадают. Кого находят, испуганного, очумевшего от страха в лесных чащобах, вдали от человеческого жилья. Было и такое, что пропадали люди, а лес и следа не оставлял. Но чтобы третий случай за месяц, да ещё около деревеньки!
- Так ищут, наверно.
- Ищут-то ищут, да найти не могут. А следы волчьи есть. Так вот, их волки и задрали, грибников этих!
-Чудно! В тех местах отродясь, волков не было. Да и время не голодное, чего им на людей нападать?
Разговор этот приобретал не околомагазинные масштабы. Если и знали об этом немногие, то понесли новость по селу бабьи языки, сдабривая её придуманными фактами да собственными выводами. Скоро о стае матёрых волков, рыскающих около Знаменки, говорили не только в каждом дворе да местных магазинах, но и в колхозной конторе. Знаменка – пережиток прошлого, от которого остались чёрные бревенчатые домики с полусгнившими крышами, да большие огороды, на которых ковырялось местное население, коротая остановившееся время. Но кто же, как ни местные, могли знать здесь каждый овражек, да потаённые тропки.
- Давай, Григорий, собирайся! В Знаменку сегодня поедем, - распорядился председатель, деловитый дородный мужчина лет сорока.
- Это за местными новостями? Так там столько уже побывало, по десять раз каждого опросили, - ответил Гришка, не зная, радоваться или печалиться. Планы на вечер летели к чёрту.
- Никто не знает особенностей местного населения. А нему подход нужен, а особенно внимание, потому что самому молодому жителю Знаменки уже давно за семьдесят. Макар Игнатьевич там живёт, охотник раньше знатный был. Народ волнуется, пора положить конец всем этим сплетням. Заодно проведаем, гостинцев привезём.
***
Председательский внедорожник долго пробирался по просёлочной дороге, утопая в мягких кучах опавших сосновых игл да поднимая клубы пыли на глинистых пригорках, пока не остановился на краю мрачной вымершей деревеньки, о жизни в которой говорил только лай собак да крики петухов в каждом дворе. Пока председатель обходил дворы, разнося пакеты с гостинцами да беседуя с местными, Гришка остановился у тропинки, покрытой мягкой пушистой пылью. Тропинка вела к покосившемуся домику на самом краю деревеньки. Солнце играло в запыленных маленьких оконцах и роняло на дворик многочисленные солнечные зайчики. На тропинке отчётливо обозначились следы, которые привлекли Гришку не только своими размерами, но и… Казалось, что здесь пробежала большая собака, оставляя глубокие вмятины своими мощными лапами. Вот она остановилась, а потом сделала прыжок, проехав по пыли и сравнивая всё в грязную мешанину. Потом следы оборвались, может дальше по траве? От увиденного, Гришка оторопел. Там, где заканчивались собачьи следы, начинались следы человека! Следы больших босых ног, оставивших глубокие отпечатки в пыли.
- Ну теперь, сюда зайдём, Гриша, к самому Макару, - сказал запыхавшийся председатель, появившийся позади Гришки.
- Быстро вы что-то.
- А,- махнул рукой председатель, - как они только здесь живут? Никто ничего не видел, никто ничего не знает, все довольны и счастливы.
***
Маленький домик встретил гостей угрюмой тишиной. Во дворе даже конуры для собаки не было. Миловидная старушка с тонкими натруженными руками сидела на крыльце и теребила курицу, аккуратно складывая каждое пёрышко в мешочек. На гостей она взглянула исподлобья, не по-доброму.
-Бог помощь, Акулина Игнатьевна, - широко улыбнулся председатель, прикрывая за собой покосившуюся калитку. - Мне бы хозяина повидать, он ведь в этих местах полвека прожил, каждый кустик, каждую травинку знает, охотник был знатный. Может и подскажет, какой это зверь здесь шастает.
- Болен хозяин того и гляди, богу душу отдаст. Чего беспокоить попусту, - сурово сказала хозяйка, ловко избавляя несчастную птицу от перьевого покрова.
- А мы всё-таки поговорим, настойчиво протянул председатель, обходя старушку и берясь за дверную ручку.
Никогда бы не подумал Гришка, что в такой старой маленькой женщине может быть столько силы. Она проворно соскочила с места и встала между дверью и широкой грудью здоровенного мужика, преграждая ему путь в дом. Сухонькая рука впилась в плечо председателя. От такой хватки он болезненно охнул и сделал шаг назад, никак не ожидая таково поворота дела.
- Не пущу! Понаехали тут! Сказала, болеет хозяин.
«Акулина! - раздался дрожащий голос из-за двери. – Акулина, ой, сил нету, опять, опять!»
При звуках этого голоса старая женщина сразу обмякла и повернувшись бросилась в дом. Гришка и очумевший председатель осторожно двинулись следом, боясь потревожить покой больного хозяина. Лучи солнца, проникающие в закопчённое оконце, разгоняли полумрак комнаты, являя глазам вошедших ужасающую картину. В нос ударил нестерпимый запах псины, протухшего мяса и нечистот. На железной кровати, притулившейся в самом углу, лежало подобие человека и издавало рычащие гортанные звуки. Толстая цепь тянулась от горла существа до большого железного кольца, глубоко посаженного в добротные половицы. При виде вошедших, существо сверкнуло жёлтыми глазами и проворно встало на четвереньки, показывая оскал человеческих зубов. Потом морда, существа стала на глазах вытягиваться, а руки и ноги, разрывая тонкую ткань исподнего стали приобретать очертания звериных лап с огромными когтями, оставляющими глубокие борозды на стене. Серая шерсть мгновенно покрыла тело, существо напряглось и сделало огромный прыжок в сторону председателя. Толстая цепь натянулась и рванула назад, не давая зверю вцепиться в горло председателю. Комнату прорезал нечеловеческий вой, лязг зубов смешался с грохотом железной цепи и скрежетом когтей.
«Макар! Макар! Не надо!» - завизжала сухонькая старушка, отталкивая Гришку и председателя к двери.
Всех троих трясло, когда они оказались на крыльце. Акулина Игнатьевна задвинула тяжёлый засов и бессильно рухнула на крыльцо, сотрясаясь от душивших её рыданий.
- Ты какого хрена в доме держишь, Акулина! – закричал председатель, шаря по карманам в поисках сигарет.
- Не губите, миленькие, брат это мой, Макарка. Старый он, больной, не может себя контролировать! Вы же видите, я его на цепь, она выдержит, не пустит! Не губите, он же брат мой, кроме него нет у меня никого на белом свете!
Мучительная судорога прошла по лицу старой женщины. Как объяснить им, что судьба, спасшая сестру и брата от голодной смерти в лихую годину, судьба, не разлучившая их в период скитаний по стране, среди таки же беспризорников, судьба, забросившая их сюда, так далеко от родных мест, судьба, наградившая их завидным долголетием, так и не смогла изменить их звериного естества и животной жажды, заложенных с рождения. Это она, маленькая Акулька, взвалившая на себя груз заботы о младшем брате, посвятила ему всю свою жизнь, и не им судить её и Макарку, за то, что они просто пытались выжить. Не им, не смотревшим в глаза голоду и смерти, судить их за те страшные деяния, совершаемые во время перевоплощения в зверя, не им!
***
- Сам веди, - сказал председатель, кидая ключи притихшему Гришке и доставая крепочок из неприкосновенных запасов. – Чёрт бы их всех побрал, зверя в доме держат! Пусть органы без нас разбираются, куда их.
Он ещё долго бубнил себе что-то под нос, прихлёбывая прямо из бутылки и унимая подступающую дрожь.
Что уж там говорил председатель местным органам, Гришка не знал. Участковый, прибывший на место по заявлению председателя, увидел только пустой незапертый дом. Ни документов, ни фотографий, ни личных вещей, ни толстой цепи с тяжёлым железным кольцом. Аккуратно заправленная кровать в углу комнаты, да глубокие царапины на полу и стенах. На столе лежала чёрствая горбушка чёрного хлеба, заботливо укрытая чистым рушником.