Стрекот выстрелов дробился, гулял эхом по ущелью. Внизу, под Головой Чичо шел бой за дорогу. Дорогу на север, к городку, десяткам мелких деревенек, ферм.
– Без веленья Твоего не случится ничего, нет от зла защиты нам, кроме Тебя.
Очищай нечистое, орашай иссохшее, исцеляй поверженных! – перебирал четки дон Тадэо, настоятель церкви Святого Ионна Жнеца. Невелик его приход. Кто остался в деревушке-то – старики да старухи. Да еще Вито. Где носит мальчишку?! Выстрелы гулким эхом бродили под сводом старой часовни, метались неверные отблески испуганного света по стенам. Снизу грохнуло так, что распятие над доном Тадэо дрогнуло. Священник вскочил и, прихрамывая, кинулся прочь из часовни, распахнул дверь в небольшой двор.
– Вито! – ночь в горах непроглядна. Острые осколки звезд света не дают, а новорожденный полумесяц трусливо спрятался за клык горной вершины. Только за церковью, там, где скошенный лоб Головы обрывался вниз, блуждали по небу сполохи. Дон Тадэо, шаркая ногами, вернулся в церковь. Суставы крутило словно к грозе. И тяжелый ком ворочался в подреберье. Что ж там творится в ущелье? Священник взял светильник – тощий огонек на конце фитилька, плавающего в жиру, почти ничего не освещал, жалкий кружок неверного света под ногами.
– Даже проходя ущельем во тьме смертной, не убоюсь беды; ибо Ты – со мною*, – Дон Тадэо снова вышел во двор и двинулся на ощупь привычным путем. Левой рукой он вел пальцами по шершавой поверхности ракушняка, из которого сложены и приземистая церквушка, и дом настоятеля, и все подсобные постройки, склеившиеся в единое цело, прочно вросшие в Голову Чичо. Куры метались в сарае – этих все равно ничем не успокоишь, священник только проверил щеколду на двери. За следующей дверью блеяли козы, с ними надо поговорить. Они понятливые.
– Ну, что вы, девочки, не надо. Все скоро закончится. А вы переволнуетесь, молока не будет. Молочко надо, ребяткам на сыр. Хоть на пару кружков, – гладя доверчиво протянутые к руке морды, просил дон Тадэо, а сам думал:
«Эх, рябятки, придете ли за сыром? Что ж там внизу стряслось? Ведь не собирались вы сегодня. Позже…»
Так, ведя рукой по шершавой стене, дон Тадэо обогнул постройки и вышел на задний двор, отделенный от обрыва лишь россыпью валунов. На одном из валунов четко обрисовывалась темная напряженная фигура. Чистый высокий голос, каким гордился бы любой церковный хор, выводил:
– О, прощай красотка, прощай красотка, прощай!**
Окликать Вито священник побоялся, уж больно близко краю обрыва тот стоял. Хотя очень хотелось подбежать и стащить мальчишку с камня – неровен час шальной пулей зацепит. С Вито надо быть поаккуратней. Просто взять его за шкирку и оттащить от края никак нельзя. Пока он и его разум балансируют на тонкой грани утеса, но стоит лишь сделать неверное движение…
Вито уже сбегал, хорошо ребята из бригады возвращали его назад. Они приводили его, снабдив нехитрыми лакомствами, трепали по лохматой голове и сдавали на руки дону Тадэо, обещая забрать попозже, не сейчас. А сейчас он нужен здесь, в церкви святого Иоанна Жнеца. Лусио-сапожник стачал ему какие-то особенные башмаки, в которых искалеченная нога Вито не так болела. В этих башмаках, припадая на левую ногу, Вито бойко ходил по самым извилистым и головокружительным тропинкам, совершенно не плутая, словно родился в этих горах. Он мог бродить весь день напролет, возвращаясь в темноте. Когда солнце закатывалось за горы, к дону Тадэо приходила тревога – а если не вернется? Единственное лекарство, которое знал священник – стать на колени перед распятием и рассказать о своем беспокойстве. Вито являлся, обычно, когда один оборот четок дон Тадэо уже проходил. Садился на самую дальнюю скамью от алтаря, боком к распятию. Снимал башмаки, растирал ногу и ждал, когда Дон Тадэо завершит молитву.
–Пойдем, ужинать будем, – говорил дон Тадэо, а ругать не смел.
Вито привел к нему брат Бенедикт. Одет брат был не в привычную темную рясу с капюшоном, а в потрепанную куртку, мешковаты штаны и простеганные дратвой матерчатые башмаки. Особенно поразил дона Тадэо шейный платок. Брат Бенедикт крепко держал за руку вихрастого мальчишку лет десяти-одиннадцати. Чем-то, скорей всего взглядом из-под криво постриженной челки, он напоминал волчонка.
– Это Вито, – сказал брат Бенедикт, – присмотри за ним.
У мальчика было очень характерное лицо. С таким лицом нынче опасно жить. Окончательное решение еврейского вопроса – так это называлось. Вряд ли его звали Вито, но братья точно выправили ему подходящие документы. Ему и сотням других, которым повезло.
– Ты не усердствуй, пусть верит в то, что хочет. Бог един, как его не называй. Ты главное, сбереги мальчишку, – сказал брат Бенедикт, – я монсеньору Джузеппе слово дал, что те, кого спасти успели, будут под надежной защитой в монастыре. Только вот как повернулось. Я пойду дальше, а Вито пусть остается с тобой. Он немного ершистый и все в партизаны рвется. Только куда ему хромому.
– А ты? Оружие в руки возьмешь? – вглядываясь в глаза брата Бенедикта, тихо спросил дон Тадэо.
– Слово – тоже оружие. Братья бонифратры несут утешение страждущим. Да и руки мои пригодятся – лечить раненых. Не для того Бог меня призвал, чтобы я за монастырскими стенами отсиживался, – брат Бенедикт отпустил руку Вито и легонько подтолкнул вперед:
– Помни, Вито, что я говорил, иногда выжить, это уже победить.
А Николо, здоровенный, плечистый, сковавший, наверное, каждую железяку в округе, подарил Вито нож. Нож, похожий на лист осоки, с желобком для стока посередине. Дон Тадэо неодобрительно поджал губы, разглядывая этот подарок. Но Николо сказал: «Не серчайте, падре, он должен знать, что может защитить себя сам. Тогда ему станет легче. А еще ему нужно быть кому-то полезным. Я был мальчишкой, а вы рассказывали легенду про Жнеца. Вот и пришла гроза. Кому-то надо сметывать колосья в копны.»
Тогда дон Тадэо с Вито стали молча сметывать колосья: Вито приносил и уносил какие-то свертки, тюки, пакеты, иногда просто слова. А дон Тадэо то, что поменьше прятал в дарохранительницу у распятия, а что покрупней – в подвал. Подвал был хороший, просторный, вырубленный прямо в Голове под церковью. В дальнем углу стоял пустой каменный саркофаг с разбитой крышкой. Остальное место хозяйственные предыдущие настоятели забили всякой рухлядью. Спрятать небольшой тюк в этих завалах легко. А слова так и вовсе умещаются в голове. Поди-найди, если не знаешь, что искать.
Они обычно приходили, когда ночь плотным покрывалом накрывала горы. Из сундука доставалась мазь, ее с оказией передавала матушка Агата из кармелитского монастыря. Вито и туда иногда добирался. Кроме мази, нужны были бинты – они, прокипяченные, высушенные и смотанные лежали в том же сундуке. Печь пыхтела изо всех сил – кипятилась вода, шкварчали жарящиеся яйца, булькала в казане похлебка. На стол выставлялось все, что принесли прихожане. Нехитрая снедь, но ее сметали со стола молча, слушая слова, запрятанные от других, прибереженные специально для них.
Уходили они, когда солнечные лучи еще не прорезали горный туман. Уносили свои тюки и свертки, трепали Вито по вихрастой голове, одаривали кусочками горького шоколада. А дон Тадэо всовывал им в руки завернутый в чистую холстину сверток:
– Там лепешки свежеиспечённые, яйца и козий сыр, – козы в сарае доились хорошо, кружок-другой сыра дон Тадэо всегда припасал для ночных гостей.
– Да объели вас уже совсем, падре! – отнекивались они.
– Мы с Вито сейчас пост держим, – всегда отвечал дон Тадэо. Где им простым парням разобраться в сложном церковном календаре, пост – не пост. – Благослови вас Господь, ребята!
И вот они умирали сейчас под Головой Чичо, Вито пел ту песню, за которую можно поплатиться головой, а дон Тадэо не знал, что ему и сказать.
– Вито, я тебя очень прошу, пожалей старика, слезь с камня, – осторожно приближаясь, попросил дон Тадэо.
Вито резко развернулся, волчий огонь полыхнул в его глазах:
– Их там убивают, ты это понимаешь?! Николо! Лусио!.. – он выкрикивал имена, которыми дон Тадэо нарекал ребят при крещении. Он их всех окунал в купель. А сейчас в ущелье Господь принимал их души.
– Их предали! Они не должны были сегодня… Они даже не всю взрывчатку из схрона успели забрать!
И снова дон Тадэо не знал, что сказать, поэтому выдавил:
– Господь не допустит…
– Не допустит?! – Вито все же спрыгнул с камня и сжал руки в кулаки. – Ни твой, ни мой бог людей не спасает! А ты знаешь, что будет, когда эти придут сюда?! – слово «эти» Вито выплюнул проклятьем, и дон Тадэо прекрасно понимал, о чем он.
– Он не твой и не мой, Он – Единый! Для всех.
– Что ж он такой единый и могучий не вмешался, когда всех согнали в сарай и подожгли?! – Вито захлебывался слезами. – Что ж он сейчас ничего не делает?!
Дону Тадэо не было что ответить, он прижал нестриженую голову Вито к себе.
– Не придут. Слышал взрыв? Это партизаны взорвали железнодорожное полотно. Не придут. – Дон Тадэо гладил непослушные рыжеватые вихры.
Но Вито пытался вырваться из объятий:
– Я пойду туда! Пусти!
Это было то, самое страшное, чего боялся дон Тадэо. Его старые руки долго не удержат Вито, соскользнут. Слово – тоже оружие. Только нет таких слов, чтобы удержать Вито, кроме…
– Я тебя безоружного не пущу!
Слово «безоружный» все-таки сработало. Вито перестал вырываться и метнул взгляд на дона Тадэо.
– Там в дальнем углу, в саркофаге, я винтовку спрятал. В промасленную тряпку замотал и спрятал. – Ложь страшный грех. Но ложь во спасение кажется меньшим злом. Однако, велико ли или мало зло – оно есть. Только богу дано решать. Прости мне мои прегрешения!
– Ты ж знаешь, я по этой лестнице в подвал спуститься не могу, ноги болят, – сказал дон Тадэо. – Пойдем, поможешь.
Тяжелую крышку они всегда поднимали и опускали вместе. Рассохшуюся лестницу вытащили из-под дальней скамьи, и дон Тадэо крепко держал, пока Вито спускался вниз.
– Ничего нет!
– Ты хорошенько пошуруй возле дальней стены! – крикнул дон Тадэо и потянул лестницу наверх, запястья трещали, но он тянул, пока не вытащил, опрокинувшись на спину. Стряхнул с себя лестницу, и, кряхтя, поднял откидную крышку – одному сложно, уж больно тяжела. Но она подалась, пальцы соскользнули, крышка грохнула так, что гул пошел под сводами церкви. Прошло некоторое время пока Вито осознал, что произошло. А потом Вито стал ругаться, перемежая итальянские слова родными. Таких слов старая церковь никогда не слышала. Бешенство Вито способно было смести крышку погреба. Дон Тадэо подобрал края рясы и стал на колени на крышку.
– Ты – Иуда! – выкрикнул Вито и замолчал. Вместо этого внизу заскрежетало и зашуршало. Все, что было скоплено за века в подвале Вито использовал, чтобы построить новую лестницу наверх. Вскоре он замолотил кулаками в крышку, а дон Тадэо, повернувшись лицом к распятию, шептал:
– Спаси его, Господи! Вразуми меня! Что мне делать?!
Выстрелы стихли.
Под молитвы дона Тадэо, богохульства и стуки Вито прошла ночь.
А с первыми лучами солнца снизу, из ущелья раздались звонкие лязгающие звуки. Что это священник понять не мог, встать тоже, ноги за ночь стояния на коленях на крышке онемели.
Дверь в церковь со скрипом раскрылась и в проеме, облитая светом, показалась женщина. Широкая юбка, расшитая по подолу, зеленая жилетка, белоснежный чепец, прикрывающий седые волосы. Переспевшие маслины заплаканных глаз.
– Падре! – она рванулась, упала на колени на злосчастную крышку, вцепилась руками в ворот рясы. Вито внизу затих.
– Что, Мария? – с дрожью спросил лон Тадэо.
– Наш Джованни… он приходил пять дней назад. Я просила остаться. Он меня обнял: «Не могу, мам, сегодня утром я проснулся. И увидал в окно врага! О, прощай красотка!» – она так стиснула пальцы, что ворот душил священника, но он лишь бережно поддерживал ее запястья. – Он там, внизу. Мне не дали забрать тело. Хоронить не разрешили. Они все там лежат, на солнцепеке. И эти мухи… А они сказали: «Собаке собачья смерть».
Она отпустила ворот и зарыдала, свернувшись клубочком на крышке. Чепец упал с ее головы, дон Тадэо гладил ее по седым волосам и по ладони, покрытой пятнышками старческой гречки.
«Наш Джованни. Прости мне, Господи, все мои прегрешения. Она даже сейчас, когда коса, уложенная на затылке, стала совершенно седой, а морщины прочертили линии жизни на лице, прекрасна.»
В этих горах все обо всех знают. Она была из бедняцкой семьи. Шестая дочка. Но как считали ее родители, вытянула счастливый билет у обезьянки шарманщика. Когда Марио Нери овдовел, многие отцы незамужних дочерей воспылали надеждой – такой завидный жених, даром что старый, даром что пятеро детей. Но Марио выбрал безгласную бесприданницу, ему нужна была прислуга и добрая работница, обслуживать все большое хозяйство. И он не ошибся – Мария вкалывала на благо семьи Неро, не смея возражать – ее ведь облагодетельствовали. Одно только – детей во втором браке у Марио не было, то ли действительно был уже стар, то ли пятерых ему было достаточно. А Мария приходила в церковь и просила, просила так, что что-то в середине у дона Тадэо переворачивалось. Не мог он не смотреть на Марию, хотя ночами просил Господа избавить его от соблазна. Но не избавил…
В этих горах все обо всем знают. Как уж как так вышло, что никто так и не узнал, что Джованни Неро вовсе не сын старого Марио – неисповедимы пути Господни.
– Это Он в наказание за наш грех забрал Джованни.
– Нет, Мария! Господь забирает рано всех лучших к своему престолу.
– Врешь! – Вито со всего маху припечатал кулаком в крышку. Мария подскочила, подобрала юбку и отступила.
– Что это?
– Это – Вито, – словно признаваясь в самом страшном из грехов, ответил священник. – Помоги мне, Мария, подняться и поставить скамьи на крышку. Я хочу посмотреть вниз с Головы.
Бессонная ночь давала о себе знать – голова кружилась, ноги с трудом передвигались. Дон Тадэо на четвереньках забрался на валун, с которого видно было ущелье. Звонкие звуки были звуками ударов кирок, которыми ремонтировали железнодорожное полотно. И разрушен был только небольшой участок, вовсе не там, где ребята планировали, у моста. Эту часть восстановить нетрудно, до ночи управятся. И пойдет поезд. «А ты знаешь, что будет, когда придут эти?», спросил Вито.
«Да, знаю, мой мальчик.»
Безобразная куча сваленных одно на одно тел. Мух дон Тадэо не видел с высоты. Но они вились перед его глазами. От них не отмахнуться.
«Как же так ребята? Вы ж совсем по-другому планировали. Кто-то вас выманил. Тридцать серебряников нужны во все времена. Вразуми меня, Господь!»
Он внезапно выпрямился во весь рост на камне, опасно наклонившись, глянул еще раз вниз. Голова нависала над дорогой огромной громадой. Подвал в церкви был глубок и врезался в монолит камня. Вито сказал, что в схроне партизан осталась взрывчатка.
– Помоги мне, Мария, слезть с этого камня. Не время мне ноги поломать.
– У тебя такое странное лицо, падре… – протягивая ему руки, сказала Мария.
– Меня Господь надоумил. Я отпою и похороню нашего Джованни и всех остальных. А ты иди домой, разве я когда тебя обманывал.
– Не обманывал. Но все всегда поодиночке. А теперь вместе. Скажи, что тебе пришло в голову! – сжимая его руку, попросила она.
– Пожалуй, поодиночке в этот раз не выйдет. Надо еще, чтобы и Вито услышал.
Сначала Вито слышать не хотел, но дон Тадэо вдруг обрел дар красноречия. Он стал на крышку на четвереньки и повторял, повторял. Пока Вито не перестал ругаться по-черному и не стал задавать вопросы, и отвечать на поставленные.
– А сколько ящиков в схроне? Хватит на Голову?
– Шесть, больших. Должно хватить.
– Вот и славно. Голова рухнет. Засыплет дорогу, разобрать завал понадобится гораздо больше времени. А мы похороним Джованни и других мальчиков. Они упокоятся с миром.
– Мы отомстим, – сказал Вито. – Сказано в Торе: «Душу за душу».
– Нет, не мы мстим. Господь сказал: «Мне отмщенье. Я воздам». Мы лишь Его послушное орудие. Не будь на то Его воли, ты не знал бы про схрон, а мне в голову не пришла бы мысль про Голову Чичо.
– Неужто, падре, церковь взорвешь?! Дом Божий?! – испугалась Мария.
– Не в камне он. В нас. И пусть простит нам прегрешения вольные и невольные, мы лишь дети неразумные, нам трудно, не спотыкаясь. путь пройти. Так вот и пойдем сейчас, если не боитесь, путь будет нелегкий. Ты как, Вито? С нами?
Схрон был ниже по склону, между церковью и деревней. Ящиков действительно было шесть. Тяжелых, грубо сколоченных, без ручек, но если просунуть пальцы в зазоры между занозистыми досками, то втроем поднять можно. Мария и Вито – с одной стороны, дон Тадэо с другой. Иногда тащили волоком по каменистой тропинке.
На четвертом ящике Мария спросила:
– А если дорогу не засыплет?
– Молись, Мария, Господь мудр. На все Его воля.
Пятый ящик был самый тяжелый – руки от напряжения тряслись, мокрые от пота пальцы соскальзывали даже с шершавого дерева. На повороте тропинки они не удержали ящик, и он задел больную ногу Вито. Мальчик упал, свозь зубы он шипел какие-то слова.
– Вито! – рванулся к нему дон Тадэо, усаживая на пыльную траву. – Ты как?
– Сегодня утром я проснулся. О, прощай красотка! – Сдавленно пропел мальчик.
–Сегодня утром я проснулся. И увидал в окно врага! – подхватила Мария, вцепляясь в край ящика, рывком подтягивая его выше по тропинке.
– О, прощай красотка! – сказал дон Тадэо, подталкивая ящик снизу. – Ты посиди тут, Вито. Посторожи тропинку, мы быстро. И пойдем вместе за последним.
Говорят, что в некоторых церквях и монастырях, бог являл себя чудесами: плачущим распятием, исцелениями хворых. Старая церковь Ионна Жнеца не могла похвастаться этим. До этого дня. Ибо только чудом божьим можно считать то, что по рассохшейся приставной лестнице они спустили в подвал шесть ящиков. Срезали во дворе крепкую пеньковую веревку, на которой много лет сушили постиранную одежду, обматывали каждый ящик, пропустив сквозь зазоры в досках. Мария с доном Тадэо травили помаленьку, а Вито – направлял, стоя на раскачивающейся лестнице. Если бы руки не удержали или веревка не выдержала…
Но ящики стали посреди подвала и к одному из цилиндров Вито сноровисто прикрутил шнур, тоже найденный в схроне. Вот только был он коротковат, но дотягивался до лампады перед дарохранительницей. Тогда дон Тадэо сказал:
–Пойдем во двор, а тут толком и нарисовать негде.
Он сел на крыльцо и камешком стал рисовать повороты и изломы горных тропинок в пыли двора.
–Здесь мимо кузни Николо слева, а халупу старухи Монги минуешь и забирай вправо. Смотри, осторожно, в прошлом году там оползень сошел, тропинка совсем узкая осталась. – Вито кивал, память у него была отменная и на местности он никогда не плутал. – Скажешь, дону Ансельмо: «Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах.»*** Он поймет. Запомнишь?
– Это книга Екклесиаста. Только никуда я отсюда не пойду.
– Это очень важно передать ему, – дон Тадэо вытянул из-за пазухи и протянул Вито тщательно замотанный бечевкой сверток. На ощупь трудно понять, что сверток совершенно пуст. – Это ценная вещь, она спасет человеку жизнь. Иди, Вито. Помнишь, я тебе легенду про Ионна Жнеца рассказывал. Сегодня ему снова завершать жатву в одиночку. К ночи все снопы будут сметаны. И еще, кур выпущу, но они дурные – может разбегутся, может нет, А коз забери, Вито!
Вито взвесил на руке сверток и кивнул. Из все той же бельевой веревки они скрутили петли и накинули их на шеи коз.
– Девочки мои, – дон Тадэо погладил каждую, – ты их, Вито не отпускай, а то домой вернутся. Как грохнет, не раньше. Их по домам разберут, такое богатство нынче в горах не пропадет.
– А ты, отец Тадэо?! – спросил Вито.
– А я как шнур подожгу, сразу побегу. Мне просто старому коз не утянуть. Да и к дону Ансельмо ты доберешься раньше. Из нас двоих ты хромой, но молодой, а я хромой и старый. Вот и считай, кому важное сообщение нести.
– А ты потом придешь? – прижимаясь к священнику, уточнил Вито.
–Конечно! – Со всей убедительностью, на которую он был способен, соврал дон Тадэо и поцеловал вихрастую макушку, а потом долго смотрел вслед Вито и козам.
Когда он вернулся в церковь, то нашел Марию, сидящей на ближней к распятью скамье.
– Иди, Мария, тоже, путь они почти отремонтировали. Не ровен час поезд пойдет, мне надо успеть до этого. До деревни путь неблизкий. Хочу, чтобы дошла раньше, чем я шнур подожгу.
– Шнур короткий, падре, ты с Головы убежать не успеешь.
– Какой уж отмерял мне Господь шнур… Да и стар я уже бегать.
Мария посмотрела на распятье:
– Не могу больше идти, я тоже старая. Если я встать с этой лавки не смогу, это ж ведь не самоубийство, правда, падре?
Дон Тадэо держа в руках конец шнура, сел рядом, обнял за плечи:
– Нет, Нини, это смерть в бою.
– Коль суждено мне в бою погибнуть, похороните вы меня в горах высоко, – пропела она высоким надреснутым голосом.
Дон Тадэо уткнулся носом в седой завиток волос на ее виске и прошептал:
– Коль суждено мне в бою погибнуть, похороните вы меня в горах высоко.Ты пахнешь все так же, Нини.
– Как давно ты не называл меня – Нини. Ты жалеешь, Тадэо?
– Жалею только, что так редко называл. Жалею, что так и не решился признаться Джованни. А больше ни о чем, – он протянул конец шнура к чадящей лампаде.
– Надо что-то сказать, падре, – дернулась Мария, – может, прости нам все прегрешения…
– Не надо, Он все и так знает, – дон Тадэо прижал к себе Марию и поцеловал.
Шнур шипел, огонек неспешно полз:
¬– О, прощай красотка!
* Псалтырь. Псалом 22.
** Bella ciao – «Прощай, красавица» – народная итальянская песня, исполнявшаяся участниками движения Сопротивления в Моденских горах.
*** Екклесиаст 3, стих 20