Я родился после войны, в сорок шестом, когда отец, старшина морской пехоты, вернулся из Маньчжурии. Через год отца послали на командирские курсы в Смоленск, а по их окончании направили в Ленинград, где он и служил до Большой Демобилизации 1953-го года, так что первые воспоминания моей жизни относятся именно к Ленинграду.
Жили мы на Васильевском острове, на 14-й линии. Помню сумрачный двор-колодец, отделенный от соседнего двора высоким кирпичным забором, длинный коридор, куда выходили двери множества квартир. Фактически это были не квартиры, а комнаты (наша семья занимала две комнаты, кухня и туалет были общими для всего коридора. То есть, фактически, это была огромная коммунальная квартира, типичная для послевоенного Ленинграда.
Отец служил в Военной Академии имени Фрунзе, командовал хозяйственным взводом. Иногда он брал меня с собой, и мне давали разбирать-собирать учебный автомат. Вот радость была для мальчишки! А когда мне купили двухколесный велосипед, отец приставил ко мне матроса, чтобы тот обучал меня на нем ездить. Помню душистый запах табака и сильную руку матроса, державшего меня за шиворот, чтобы я не падал вместе с железной лошадкой. Помню себя в детском саду, который был устроен в огромной, 11-комнатной квартире какого-то репрессированного генерала. Я рано научился читать, и воспитательница поручала мне читать вслух книжки остальным детям. Я сидел на маленьком фанерном стульчике, дети усаживались передо мной полукругом, и я с выражением читал им какую-нибудь сказку или историю из Бианки. Зимой детсад вывозили в Сестрорецк, и мы спали там в спальных мешках на открытой веранде – оздоравливались. А днем играли в снежки, катались на финских санях и делали украшения из льда, подкрашенного акварельными красками, для живой новогодней елки, росшей во дворе.
Но более всего запомнился мне один эпизод, связанный с хлебом.
Однажды родители уехали в санаторий, а меня оставили на нашу дворничиху, тетю Фаю. Какого она была возраста – не знаю. Мне было пять лет и все взрослые были для меня дяди и тети. По национальности она была, кажется, татаркой, но тогда и это мне ни о чем не говорило. Но я знал о ней главное – тетя Фая пережила блокаду. И вот как-то раз, гуляем мы с ней во дворе (дело было после дождя), тетя Фая держит меня-постреленка за руку, и вдруг я вижу – в грязной луже лежит кусок хлеба. Обыкновенный кусок обыкновенного серого хлеба-буханки. Вода в луже грязная, хлеб весь ею пропитан и еле виден в луже. Тетя Фая тоже увидела хлеб, остановилась, вгляделась внимательно, потом выпустила мою руку из своей, достала из кармана серого своего халата большой носовой платок, наклонилась над лужей и второй, свободной, рукой достала кусок хлеба из лужи. С хлеба капала грязная вода. Тетя Фая подождала немного, дала воде стечь, а затем завернула хлеб в платок и положила в карман халата.
- Тетя Фая, зачем вы его взяли? - недоуменно спросил я. - Он же грязный!
- Это хлеб, - спокойно ответила тетя Фая. - Его можно вымыть, высушить и съесть.
Этот ответ я запомнил на всю жизнь. И странно мне было потом, в студенческие годы, видеть в столовой, как кто-то из однокурсников оставляет в тарелке недоеденную котлету, а рядом с ней – недоеденный кусок хлеба. Видимо не было в их жизни блокадницы тети Фаи.