Милый глазик

       

В нашем селе вся улица жила как-бы одной семьёй. Я даже не про то, что

двери на замок не закрывали, а просто любая бабушка на завалинке была

как-бы внештатной нянькой. Поэтому все шалости были под строгим

наблюдением. Попробуй из рогатки в воробья, хотя это может и пройдёт,

а вот кота этой бабушки, который всю ночь в марте… Хотя какой март?

Он, по-моему, круглый год в поиске. Вот тут уже все будет доложено в

самых мелких подробностях, даже с применением горючей слезы о моей

жестокости и бесчеловечности к братьям нашим меньшим. Я конечно всё

выслушивал с боязнью жуткой казни. Хотя чувствовал где-то там, за

ухом, маленький, никому невидимый ангелочек – бесёнок, мне шептал, что

я прав.    По-моему, за меня был не только я, но и папа с мамой,

которая, в отличии от папы была даже строже соседской бабульки. Да и

соседи, которых этот котяра доставал не меньше, в душе были за меня.   
Хотя рассказ мой не о котах и воробьях. А о девочке, из детских лет.
Жила она в начале улицы – первый дом. Я – примерно в серединке.
Семья очень хорошая, - папа, мама и три дочки: Катя, Женя и старшая

Люба. Отец – истинный крестьянин: дом здоровенный, кони, коровы,

свиньи птица разная. Да у всех было хозяйство. У нас гуси, свиньи. Про

собачку Джека и кошечку Муську, которая была хронически беременной,

подозреваю, от того котяры. Хотя, как мужик он наверно не плохой, –

промолчу.
Я о Кате. На два года она была младше. При этом всегда помню её

присутствие. С Женькой, её сестрой, мы учились в одном классе, даже

сидели за одной партой, я у неё был даже как бы подшефный. Она была

отличницей, особенно увлекалась, иностранным. По её мнению, я тоже

должен любить немецкий, но делая вид, что полностью с ней согласен, к

разочарованию нашей немки, этой любви не разделял. Вообще не мог

понять, зачем мне это, кошки, собаки, коровы всё равно меня не станут

понимать. Может поэтому Катя и уходила на второй план. Ведь два

года... скажем, сорок и тридцать восемь ничего не значат, а разница

между семью и пятью годами,- огромная!
Даже мамка моя говорила: «Катька как хвостик, везде за тобой.»
У нашего дома куча песка была. Ну, не совсем у нашего, но рядом – у

соседского. Там всегда малышня возилась: мальчишки в машинки, девчонки

с совочками, формами для пироженок. Да и я там раньше копошился. Вот и

Катюха постоянно там игралась.
Когда закончил третий класс, мне купили велосипед. Я сразу как бы

повзрослел, хотя я уже и умел кататься, но то были чужие велики, более

взрослые и какие-то ущербные – педали крутить под рамой, то тормозов

нет, то штанину цепью зажует, если забыл закатать. И всё равно было

здорово!
И вот теперь у меня есть свой, новый велосипед – уже не до песочницы.

С утра, стакан молока, кусок хлеба и за руль. А просторов у нас –

море. За улицей – луга до самого леса! Вечером коровы идут с пастбища

по дворам, мамка мне даёт бидончик еду за молоком, тут же Катька

появляется, усаживается на раму, берёт бидон в ручку и поехали. А с

ней даже удобней – весу в ней, как в пушинке, а мне бидон держать не

надо. Правда молоко брали не у них, а напротив тётя Зоя жила, у мамки

с ней была договорённость. Захожу во двор, тёть Зоя доит свою бурёнку,

жду, вот и всё – свежее молоко аккуратно, чтоб ни капли на пол, через

чистую марлю переливается в чистое ведро, а уже оттуда и в мой бидон.

Беру, всегда не могу удержаться, снимаю крышку и жадно пью это тёплое

парное молоко. Тётя Зоя улыбается. Правильно – в молоке вся сила.
Детство казалось вечным праздником. Помню только, что не нравилось –

воды в баню натаскать с реки, и огород весной перекапывать, садить,

потом окучивать. Да и то, потому что думал – время пропадает зря.
Вот так и жили. Повзрослели – уже и с девочками стали дружить. По

крайней мере у меня с Женькой что-то такое намечалось – учимся в одном

классе, в школу вместе из школы тоже.
Я с пацанами, двумя братьями: Борькой, который на год меня старше и

Коляном, который младше на год. Хоть и братья, а полная

противоположность друг другу. Старший здоровенный как медведь силён от

природы, при этом скромный, не разговорчивый, копия отца. В драке,

которые иногда случались в школе, учились – то мы в районе, а это

чужая территория, где мы были вроде чужаков, так вот я ни помню, чтобы

Боря бил дважды. Задираются на него, задираются, он отступает молча,

но как только какой ни будь через чур уверенный в себе ударит, тут-же

ответным мощным, моментально успокаивающим ударом, забияка крепко

прилипал к земле. Он даже старшиков не боялся, вообще страх

отсутствовал, кроме собак, даже от маленькой шавки панически убегал.

Николай же больше похож на маму, светлый, не высокого роста. Хилым

конечно не был, но до брата недотягивался, зато бегал? – ни догнать,

ни убежать от него было невозможно. Так мы и жили, как говорится не

разлей вода. Везде вместе: на рыбалку, за грибами. Конечно были ещё

пацаны, но мы как одна банда.
Так и с девочками дружили, я с Женей, Борёк с Любой, Колёк пока ни с

кем. Вечером, выйдем, особенно зимой, по улице туда-сюда пройдёмся –

скучно. Никого. Давай за девчонками зайдём! Давай!
Заходим и попадаем в кухню. Она у них огромная, как пристройка к дому.

По середине большая русская печь, дышащая жаром. Мама с дочками пекут

пирожки с мясом, картошкой, капустой. А запах! Нет. Всё равно слов не

подобрать.
– О! Мальчики! Как вы кстати. Давайте к столу! – как всегда причитает

мама.
Мы, немного помявшись, с жутким смущением, на перегонки снимаем шапки,

вешаем облезлые тужурки на вешалку, и начинаем скромно, мелкими

шажками, каждый стараясь быть первым, отталкивая другого, приближаемся

к столу.
– Девчонки, что стоите? Приглашайте кавалеров - говорила мама, - тётя

Маша.
 Катя, Женя, Люба дружно, просто синхронно вытерев тряпочкой свои

нежные ручки, стряхнув с фартучков мучную пыль, приставляли к столу

табуретки. Мы рассаживались, изображая верх вежливости как бы,

указывая жестами: «присаживайтесь…» и: «ну что вы, что вы, только

после вас!»
Выглядели мы конечно комично, о чём говорили скромные улыбки на

красивых личиках в косынках.
– «Ребята, ну не стесняйтесь, говорите, кто с чаем, кому молока?» –

нарушая тишину говорила тётя Маша.
И так было почти всегда, когда мы заходили, как бы на минутку. Золотое

было время. Борька с Любой закончили школу. Они даже учиться уехали

вместе. Только Люба в пединститут, а Борёк в танковое поступил.

Какие-то неспокойные времена наступили. Как я им завидовал. Почти

взрослые.
На Новый год они приехали домой. Сколько было рассказов, впечатлений:

театры, кино, трамваи, каток с музыкой, просто сказка какая-то.
 Девчонки предложили праздник отмечать у них, когда их родители уйдут

в гости к соседям. Мы только за! Договорились собраться ближе к девяти

вечера. Я голову сломал, думая с чем-же идти. С пустыми руками-же не

припрёшся. Мои родители были в курсе, и мама, всё-таки самая мудрая

женщина, видя, как я озабочено не нахожу себе места, как бы между

прочем спросила:
– В гости то с чем подашься?
Я как плохой школьник пожал плечами.
– Папа сегодня яблоки принёс, угостили его.
Батя сидел на кухне, курил папироску, всё слышал.
– Макс, иди сюда.
Я зашёл в кухню.
– Вон глянь, какие, – приподнимая полотенчико с плетёной корзины и

улыбаясь сказал отец.
– Действительно, какие большие, красные!
– Где ты взял?
– На работе Михалычу, с Молдавии прислали. Я ему намедни дрова завёз,

так он как бы отблагодарил. Ты матери одно оставь, а остальное забирай

– витамины вам нужны.
Для меня, можно сказать, начался праздник. Я принарядился к девяти

вечера, опять-же с помощью мамы. Предварительно осмотрев улицу, чтоб

не встретиться с Борькой и Коляном, я, спрятав узелок с яблоками, чтоб

не поморозить, почти бегом устремился в гости. Почему-то на этот раз

хотелось пойти одному. Видимо какое -то тщеславие во мне разыгралось.

Приду, и так многозначительно достану сверток и вывалю яблоки на стол.

Хотя нет. Сначала скажу: «можно вазу?» Они обалдеют.
На деле всё вышло немного не так. Казалось, что пришёл я первым.

Девчонки конечно гостинцу обрадовались, хотя их восхищение было

каким-то тускловатым на фоне гастрономических забот. Они как пчелки

суетились на кухне. С такой ответственностью колдуя над каждым блюдом,

словно предстоял важный конкурс. Одна лишь Катька с недетской заботой

брала каждое яблочко и нежно укладывала его в вазу, поглядывая на меня

озорными глазками. Я стоял, не зная куда деваться. Наконец-то

заскрипел снег во дворе. Отворилась дверь и вместе с клубами морозного

пара ввалились пацаны.
– Ага, он уже тут, мы за ним как путние заходим, а нам говорят:

«Максимка уже усвистал»
– Дак, вроде к девяти договаривались, – попытался оправдаться я.
– «Давайте- давайте мальчики, - раздевайтесь,- проходите, - сейчас

найдём вам работу», – сказала Женька, облизывая испачканный в сметане

пальчик.
Она стремительно пошла в большую комнату, махнув рукой и увлекая нас

за собой. В частности, меня она потянула за руку, со словами, -- Ну

смелей-же, -- с в и с т у н!
Уютная просторная комната с большим шкафом-сервантом, столом у стены и

задвинутыми под него стульями. Печь-галландка, выпирает из стены, а в

углу у окна стоит украшенная игрушками и сверкающая дождиком зелёная

красавица-ёлка, она немножко сдвинута к месту между стеной и комодом,

но не сильно. Разве что хоровод не поводить. Комод конечно сильный. Я

такой мебели не видел: черный, здоровенный, с огромными медными

ручками, ящиками. Наверно достался от каких ни будь богатых

родственников.      
– Так мальчики, стол на середину, и стулья красиво, красиво

расставить.
Когда Женька вернулась на кухню, я спросил.
– Пацаны, а вы чё, без подарков?
– Да мы же так, на халяву пожрать, да и всё. — ответил Борёк.
Тогда я самый крутой, – подумал я.
Время летело пулей. Вот на столе появилась белоснежная скатерть.

Девчонки быстрёхонько, одна за одной забегали с тарелочками,

вазочками. Салатики, винегрет, варёная картошка, печёная курица, слов

нет, царский стол. А блинчики, ещё горяченькие, и медок к ним. А мёд у

них свой, дед их лесник, живёт в лесу, там и пасеку держит. Ну нельзя

же так, ведь слюной можно захлебнуться. Наконец то всё успокоилось.

Сестрёнки все вошли в комнату, внимательно оценили стол. Ах ещё хлеб,

Женька опять метнулась на кухню. Так мальчики можете усаживаться, а мы

сей час, всего пару минуток.
– «Сюда не подглядывать», – сказала Катька, почему -то глядя на меня,

плотно закрывая шторки спаленки, куда девочки дружно удалились. Мы

послушно уселись за стол. Мне показалось что пара минут длилась целую

вечность.
И вот наконец из спальни, стали по одной выходить наши, я даже ни

знаю, как их назвать, -- принцессы, просто, богини. Какие они

нарядные, красивые, я их такими ещё не видел.
– Мальчики…–вот и мы.
Девочки даже встали по росту, смущаясь опустив глазки.
Мы сидели как каменные, глядя на это чудо. Первым пришел в себя Борис,

он резко подскочил, подошел к Любе взял её за ручку, подвёл к столу,

отодвинул стул усадил, и хотел уже идти на своё место на другую

сторону, как Любочка взяла его за руку и усадила рядом с собой. Вот

это джентельмен! — с восхищением подумал я. Что значит город! Я тоже

решил не ударить лицом в грязь и подойдя к Женьке, так же за руку

подвёл к столу и усадил рядом с Любой. сам же занял своё место. Катька

же дожидаться приглашения не стала, сама быстренько уселась между мной

и Коляном.
– «Так, -- не скромничаем, накладываем кому что нравится», – сказала

Женя. И праздник начался.
Застучали ложки, вилки. Борька деловито выпрямил вперёд руку оголив

часы на кожаном ремешке.
– Уже без двадцати.
– В городе приобрёл? – поинтересовался я.
– Батя подарил, ещё когда в город уезжал, – ответил Борис, вставая из

– за стола.
Он вышел в кухню, и вернулся с бутылкой шампанского.
– «Это нам, от меня», – сказал он, торжественно устанавливая подарок в

центр стола.
Девочки дружно захлопали в ладошки. Да, подумал я, разыграл друган, –

на халяву он пришел пожрать.
– Ну а фужеры, мы в этом доме найдём? – сказал я.
Женька подскочила, порхнула к серванту, достала шесть фужеров.
– Не многовато, шесть то. – сказала Люба, кивая на самую младшею,

Катюху.
– Я чуть, чуть, – ответила Катя, показывая двумя пальчиками, сколько

это, – чуть, чуть.
– Ну ка Женя, доставай.
– У нас ведь тоже кое- что есть, – опять сказала Люба.
Женя подошла к шкафу, открыла нижнею дверцу и достала бутылку вина.
Изящной походкой, как говорится, от бедра, держа одной рукой бутылку

словно ручное зеркальце, в которое она смотрелась, а вторую ручку

держа на поясе, подошла она к столу, и, не менее торжественно и

эффектно, поставила бутылку рядом с шампанским, словно сделав ответный

шахматный ход. Мы с друзьями, не сговариваясь, похлопали в ладоши в

ответ.
Борис взял вино и для всех прочел: «красное креплёное.»
– Мама разрешила, – как бы оправдываясь пояснила Женька.
«– А мы сделаем, так: вино мальчикам, а шампанское девочкам,» –

сказала Люба.
Борис снова посмотрел на часы.
– Пора разливать.
Он взял шампанское, скрутил проволочку, осторожно, чтобы не забрызгать

стол, крутя извлёк пробку. Мы дружно потянули фужеры ближе к

банкующему. Хотя фужеры — это так для красного словца. Скорее это были

рюмочки, но симпатичные, гранённые, на тоненькой ножке, грамм на сто.
– Торопимся граждане, торопимся, – подгонял Борька, глядя на часы. Он

словно заправский официант, не допустив струи пены в потолок и на

стол, аккуратно разлил шампанское по бокалам.
Затаив дыхание, мы смотрим, на Бориса, а он на часы.
– Двенадцать! – кричит он, и тут же, поднявшись с места добавляет: –

Друзья, поскольку я тут самый старший, можно сказать что я – папа. Он

даже шутейно прослезился в рукав. ¬
– С новым тысяча девятьсот сорок первым годом вас, дорогие мои

деточки.
После такой пламенной речи мы тоже подскочили со своих мест и, по-

взрослому чокнувшись, осушили кубки.
«Вот это да!»  подумал я. А Женька не подумала, а сказала: «Борь, а ты

точно в танковом учишься, а не в театральном или цирковом?»
– Женечка, чувство юмора никогда-никогда и заметь, никому не повредит,

– парировал Борис.
– «Пацаны, я тоже хочу в город», – сказал я, протягивая повторно

бокал.
– Нет-нет, мальчики! -- Вам вино, а уж шампанское нам с сестрёнкой

оставьте, – сказала Люба.
«Интересно, почему с сестрёнкой, а не с сестрёнками» подумал я,

посмотрев на Катю.
Катя заняла выжидающую позу, поставив один кулачек на стол, а второй

на первый, и, уткнувшись в них подбородочком, стала смотреть на сестёр

такими ангельскими глазками, в которых отражалось моё «почему?»
– Катерина!!! – суровый взгляд старшей сестры поставил точку.
– А танцы, будут? – вдруг заговорил Колян, разрядив обстановку, и

добавив: «Ну, вино, так вино…» взял бутылку портвейна.
– Будут! – на редкость, командирским голосом ответила Катя и, подойдя

к комоду, выдвинула верхний ящик.
Коля бросив забыв про бутылку, тут же метнулся на помощь. Он извлёк

граммофон и поставил его на комод, гремя разными падающими

статуэтками. Затем он открыл крышку граммофона, накрутил ручку и тот

завёлся. Катя вытащила несколько пластинок.
– Подожди, – сказал Колян, и ушел на кухню. Вернулся он с большой

пластинкой. – А это от меня – «РИО-РИТА.» Вы же хотели?
– Да! – закричали девчонки, подпрыгивая и хлопая в ладошки. А Катька и

вовсе поцеловала его за это.
Таким образом я получил ещё один жестокий удар под дых. Оба гостя

пришли с подарками. Хотя я сам виноват, тем, что хотел выделиться.

Надо было дождаться пацанов, и всем вместе прийти. Ну ладно, теперь уж

танцы так танцы, хоть я и не танцор.
Стол придвинули обратно к стене. Мы выключили свет, так как хватало

подсветки из кухни. Всё было по-праздничному. Все стали танцевать. Мы

с пацанами в перерывах заправлялись винишком. После очередной заправки

я присел у стола. У меня вроде уже стены с потолком начали танцевать.

Рядом села Катюшка.
– Что, устал?
– Нет! Просто куда-то все подевались.
– А кто все? Колька пластинки меняет, Женька яблоки твои хрумкает.
– А Борька с Любой где?
– Где-где? Они в спальне сидят целуются. Я подсмотрела. Вот бесстыжие!

– придвинувшись в плотную ко мне лицом, сказала Катя. Она смотрела

прямо мне в глаза, придав личику секретную таинственность.
– Действительно бесстыжие. Нашли время всякой ерундой заниматься. Им

же завтра ехать. Можно всю дорогу целоваться.
– Кать, а ты умеешь целоваться? – сказал я, сам очумев от своих слов.
Катя немножко отшатнулась, взяв меня при этом за руку. Склонив

головку, не моргая и не отводя теперь уже лукавый взгляд, от которого

я просто плавился со стыда за свой вопрос, сказала:
– Во-первых, ехать им не завтра, а уже сегодня. А во-вторых, пошли

танцевать. Мы с тобой одни остались.
Еле поспевающим за поворотом головы взглядом, я осмотрел комнату.

Действительно одни. Женька уютно расположилась за столом, уткнувшись в

сложенные по-школьному руки, в одной из которых остался огрызок

яблока. Наш ди-джей Колян сопел на стульчике у комода, прикрывшись

шторкой, полагая, что мы его не найдём. Я собрал все силы в кулак,

решительно взял бутылку, в которой немного виднелось зелье, и уже

прицелился было попасть в рюмку, как вдруг маленькая слабенькая, но

уверенная Катина ручка отняла у меня вино.
– Максик, хватит уже. Ты и так пьянее вина.
«Максик…» В жизни меня так никто не называл. Я встал, выбрал

правильное направление и двинулся на комод как на медведя, очень

стараясь не промахнуться. У меня получилось. Хотя, судя по наблюдающей

за мной с трудом сдерживающей смех Кате, наверное, не очень.
– Что слушаем? – спросил я, накручивая рукоятку граммофона.
– Танго! – ответила вовремя подошедшая и остановившая мою руку Катя.
Ну надо же! – я чуть не открутил эту заводилку. Мне повезло!
Установить пластинку и опустить иглу я доверил Катерине. Зазвучала

мелодия. Катя положила мне ручки на плечи, и я зашатался, стараясь

попасть в ритм. Вдруг откуда-то, по-моему, сквозь стенку появились

Люба с Борькой.
– Вы всё натанцеваться не можете? – А у самих лица – будто в лотерею

выиграли.
Я хотел что-то сказать, но Катина ручка прикрыла мой рот. Возможно к

лучшему. Из меня бы обязательно ввалилась какая ни будь гадость по

поводу поцелуев. Ну повезло же студентам!
В общем праздник удался. Если честно, это был лучший Новый год, вернее

его начало. По домам мы разошлись ещё затемно. После обеда меня

разбудила мама – за мной забежал Колян. Мы пошли дому где всю ночь

гуляли – провожать Бориса. У ворот стоит конь, запряженный в сани.

Рядом Борька с родителями: отец нервно курит, мама, тетя Зоя, чуть не

плача, дает сыночку какие-то наставления. Вот и Люба с родителями

выходит. Следом сестрёнки в накинутых наскоро шубейках. Дядя Гена,

отец девочек, тоже нервничает. Дорога предстоит дальняя. До станции

почти тридцать километров. Вообще, Любке, в отличии от Бориса, можно

было ещё целую неделю гостить, но она тоже захотела отправиться с

нами, чтоб быть всем вместе. Любовь – сильная штука! Все распрощались,

удобно расположились на соломе, и двинулись в путь. Мы машем руками.

Уезжают наши студенты. Я им завидую. Завидую еще не зная, что больше

никогда их не увижу.
Трудно обо всём говорить. Закончили мы с Женькой школу, настроив

планов на будущее. Только вот будущее и все мечты у нас отняли.
Война. Пусть ни сразу понятная, но с уходом отцов, и старших пацанов

на фронт стала явной только после первых похоронок. Как же так? Сидит

мамина подруга тётя Наташа, живущая по соседству через два дома, на

скамеечке у ворот и плачет, сжимая в руке конверт. Это была похоронка.

Первая весточка о смерти.
Трудно было в это верить. Хотелось быстрее отомстить, быстрей пока

война не закончилась. Мы с Женькой вместе поехали в район, чтоб

записаться на войну. Женьку записали на радистку, а меня отфутболили,

как несовершеннолетнего. В августе, сказали, и так призовём. Как же я

переживал. До августа всех фашистов перебьют, думал я.
Наконец-то, с августом пришла повестка. Мамины слёзы, котомка в

дорогу. Опять лошадь дяди Гены с телегой, только вот правит тётя Маша.

Уже тронулись, как выбежала Катька.
– Я с вами, я провожу.
Всю дорогу, трясясь в телеге, мы молчали, думая каждый о своём. Потом

была, пристань, призывники с плачущими матерями и дядька с гармошкой.

А со мной рядом была Катька. Катёночек, которая не стесняясь никого,

обнимала меня и целовала, как взрослая. Вот из-за поворота реки

показался пароход. Пуская клубы черного дыма, он подходил всё ближе и

ближе, оповещая своё приближение тревожным басом гудков. На палубах

было полно призывников, таких же как мы, с вещмешками и огромным

желанием бить, душить, давить фашистскую гадину. Только-бы не

опоздать.
Пароход причалил.
– Стройся! – скомандовал сопровождающий в военной форме. И тут-же, с

большей силой, завыли и запричитали женщины, заглушая пытающуюся всех

приободрить гармонь. Я стоял как сонный, словно всё вокруг было не

по-настоящему. Как можно нежнее отстранил я от себя повиснувших на мне

Маму с Катей и пошёл в строй.
Только стоя на палубе, под гудки отходящего парохода, я ощутил ноющую

острую боль в горле, комом сдавливающую дыхание, и выдавливающую

слёзы. На берегу оставались дорогие мне люди: любимая девочка и

оставшаяся совсем одна мама. Я покидал дом первый раз в жизни.
Опасения, что я не успею повоевать, оказались напрасными. Всё было

намного страшнее чем можно было представить, и увидеть в самом

страшном сне. Самые ужасные вести приходили с письмами из дома. Из них

я узнавал, что первым погиб Борька, сгорел заживо в танке под Орлом.

Люба была убита при налете на санитарный поезд. Николай при попадании

снаряда в их пушечный расчет, сильно раненый, успел отползти к

воронке, но был раздавлен фашистским танком. Об этом маме написал мой

отец. Они вместе служили в артиллерии, в одном полку. Да и от самого

отца это было последнее письмо – пропал без вести. Самую же страшную,

выбранную самой смерть, приняла Женька, попав в засаду с диверсионной

группой в тылу врага. Она успела передать важную информацию и, чтоб не

достаться немцам, подорвала себя гранатой.
С каждой такой страшной вестью во мне всё больше и больше копилась

ненависть. Во мне просто уже не оставалось места для неё. От бессилия,

что я не могу разом отомстить за пацанов, за наших девчонок, хотелось

умереть, как они – как герои. Я первым, с лютой ненавистью, подрывался

в атаку, забыв про все инстинкты самосохранения.
Но мне «везло»: пять ранений, три из которых лёгкие, навылет. Около

месяца проваляешься в госпитале, и снова в бой. Я даже стал часто

шутить что меня пуля не берёт, а так, -- щекочет. На замечание

стариков, -- сплюнь, добавлял, -- я везучий, тем более перед самой

Германией меня им не сломить. Не слушал я старших, а видимо зря. Беда

—то рядом где --то таилась, наблюдала из -- подтяжка за мной из своей

тёмной берлоги, выжидала мерзкая, и дождалась.               

               

               
Я хорошо запомнил тот день. Бой был очень тяжелый. Не один раз

поднимались мы в атаку, но немец не давал развить наступление, мощно

окапавшись в своих укрытиях, понимая, что терять ему уже нечего.  И

вот следующая команда, -- В атаку, ура. Только поднявшись я спотыкаюсь

о колючую проволоку петлёй торчащую из перепаханной снарядами земли.

Мимо меня пробегает здоровенный мужик с пулемётом, настолько он

огромный, что эта тяжеленая дура в его руках словно лёгкая игрушка.

Если—бы ни грохот снарядов, от которых земля ходила ходуном, могло

показаться что дрожит земля от его ног. Немного упустив время поднялся

и я, пытаясь его догнать. До него было метров пятьдесят, когда в

стоящий уже раскуроченный взрывом танк угодила мина, вырвав большую

железяку, которая словно метеорит оставляя за собой шлейф дыма,

пролетела в нескольких сантиметрах над головой рвущегося в бой

здоровяка. Я просто глазам не мог поверить, казалось этот кусок метала

прошел сквозь его голову. Вот ещё один везучий, успел подумать я. И

всё, страшный удар, темнота.               

               

               

                О       

Очнулся я от боли уже в машине медсанбата трясущейся на кочках,

виляющей между воронок. Со всех сторон стоны таких же как я

«везунчиков» разложенных по всему кузову. Теряя несколько раз

сознание, всё—таки дожил до госпиталя.   Там узнал свой диагноз. Две

пули, скорей всего с одного ствола. На свозь. Одна порвала лёгкое,

вторая разворотила плечо, ключицу. Всего две пули полностью вывели

меня из строя. Мучительно больно и обидно, ведь вот она победа, сосем

рядом, нас уже ничем не остановить, и какие-то глупые две пули. Хотя

иногда, вспоминая те события, думаю, -- а не запнись тогда за колючку…

Может та болванка от танка, мне предназначалась. Ещё обиднее, -- танк

то наш, тридцатьчетвёрка.
На этот раз в госпитале застрял надолго. Пришлось повоевать за руку,

-- хотели оттяпать. Моя взяла, кровь остановили, промыли раны, и

отправили дальше в тыл. Их можно понять, столько раненых. Тянулись

дни, бесконечно долгие, с жуткими болями, одна операция за другой,

перевязки всегда не кстати. Ночь мучений, к утру сон своё берёт,

только задремал, и снова подъём, перевязка, и рвётся плоть, просохшая

к бинтам. Километры бинтов, литры слёз, слёз боли и отчаяния, -- уж

лучше бы насмерть. Да были и такие мысли. О них я никому ни скажу.
 Шли недели, месяцы. Врачебная комиссия. Приговор: -- Ну вот Максим

Андреевич, везунчик ты наш, всё обошлось, рука на месте. Самое

главное, что— бы голова была на плечах, а рука, рука заживёт, пальцы

ведь шевелятся, значит сухожилия на месте, со временем и рука

заработает. Только тут уж тебе самому поработать надо, не лениться

двигать, развивать, развивать и развивать. Помнишь, как завещал

Великий Ленин: -- учиться, учиться и ещё раз учиться. Ну а теперь

поезжай домой, обрадуй родителей. Война для тебя закончилась. Как

закончилась?  После таких пламенных речей, я другого напутствия

ожидал. На пример: -- скорейшего возвращения в строй. Ведь наши уже в

шаге от победы. Что же я дома скажу?
Но случилось как случилось. Путь домой оказался тоже нескорым.

Попутки, платформы, вагоны теплушки. Вот и вроде как последний мой

транспорт, плохо отапливаемая теплушка, медленно тащащаяся в морозной

ночи. В этом составе их две, и обе с женщинами, направляющимися на

восстановление разрушенного войной хозяйства. Надо же так, из мужского

сословия я один. И участь мне отвели ответственную: -- поддерживать

огонь в буржуйке. Вот такое бесславное возвращение солдата с фронта.

Женщины отгородились от меня занавеской, наспех сляпанной из разных

тряпок. Хотя, судя по их поведению, они ни себя от меня отгородили, а

меня от себя. Если бы не знал, что рядом женский, хрупкий, нежный

коллектив, можно было подумать, что за этой ненадёжной, колыхающейся

под стук колёс тряпицей находится рота штрафников. Отборный мат,

конский хохот чуть не до рвоты, клубы табачного дыма. Казалось вот—

вот, из -- за шторы выскочит, в присядку лихой урка с гармошкой и в

шапке набекрень, а изо рта, -- козья ножка. Ну да это я так, -- одичал

видимо на фронте. Ещё этот дым, дерёт лёгкое, провоцируя кашель, а

кашлянешь, боль на всю правую сторону. Да и вырос я где не было

слышно, чтоб женщина курила или матюкалась. Плохо себе представляю

наших девочек курящими. А за, матерок, и нам по губам могли съездить.

Глухая деревня одним словом!  За то я исправно справлялся со своими

обязанностями: -- вовремя подбрасывал дровишки в печь. Да и рука, на

которой словно не было кожи, мёрзла от любого ветерка, а каждое не

чаяное прикосновение сравнивалось с ударом тока прямо в мышцу. Как

сказал доктор: -- нарушены нервы, но со временем должен привыкнуть.

Так что печь была моим союзником. Тепло, потрескивание дров, ласково

убаюкивало. На потолке поскрипывал такт качке керосиновый фонарь.

Поезд медленно, шёл разрезая морозный февральский воздух, периодически

оповещая протяжными гудками о приближении к очередной станции.
   На коротких остановках, мои девушки превращались в пчелиный рой.

Надо было успеть выплеснуть помойное ведро, спрыгнуть, пробежаться

размяв задницы, оправится, снежком умыться и назад, не забыв при этом

пособирать всякие палочки, досочки, вообще всё что горит. Тут они

молодцы. Команда дружная, за всю дорогу ни одного скандала.  Ко мне

относились как -- то бережно, можно сказать по, матерински. Я старался

не выглядеть ущербным, но видимо им ещё при посадке кто то, сказал,

что подранок поедет.  Хотя периодически любопытные присаживались к

печке, поболтать. Как там на войне? А сколько немцев убил? А

иностраночки красивые? Чаще всех меня посещала молодая светленькая,

лет двадцати пяти женщина.  Она эффектно выходила, словно из -- за --

кулис, всегда как то неожиданно. Ставила чайник на плиту, усаживалась

поудобней на дрова, сложенные у печи чтоб подсыхали. Мы с ней болтали

часами. Вроде ни о чем, а время пролетало незаметно. Закипал чайник,

на который Валя, -- так звали мою попутчицу, ни обращала никакого

внимания.  Только истошный крик из -- за занавески, -- Валька, где ты

там, здохла ичёли? -- мы сегодня чай пить будем? — или как.  Валька

загадочно улыбаясь, ни сводя с меня, блестящих от света исходящих из

печки огненных бликов, глаз, медленно спускалась с небес на землю.

Оттянув рукав вязаного свитера, брала через него горячую ручку

чайника, медленно вставала вместе с ним, продолжая сверлить меня

любопытным взглядом. -- Валька, -- кавалера то с собой забирай, --

раздавалось с соседней комнаты, вперемешку с гнусным хихиканьем. И

Валентина кивком головы приглашала, -- пойдём, чайку попьёшь. Я

тактично оказывался. Она уходила на женскую территорию. 
Подбросив дров в печку я удобнее мостился, готовясь поспать. Но через

пару минут появилась Валя, держа всё так же через рукав большую

алюминиевую кружку горячего, парящего чая. Я взял и, -- ай, ожегся.
-- Сейчас, я тряпку принесу, -- подскочила не успевшая присесть, Валя.
            -- Ни надо, у меня есть
Пошарив по карманам шинели, вытащил не определённого цвета тряпку, что

-- то вроде носового                платка, только размером с пол

портянки.  Вместе с ней выпала, маленькая, размером чуть больше кулака

кукла.  Кувыркнувшись по полу, она улеглась в аккурат Валентины.   
             -- Ой! –что это? – откуда? – прижав два кулачка к щёчкам

взвизгнула девушка.
              Да, неприятная неожиданность. У солдата кукла из

кармана. Конфуз, подумал я потянувшись поднять и вернуть игрушку

обратно. Но Валя меня опередила.
               -- Какая милая симпотяшка, сказала она, нежно поправляя

платьишко и золотые волосики, пытаясь восстановить некогда красивую

причёску. После путешествия в моём кармане, кукла стала похожа на

чёрта. 
                -- У тебя есть сестрёнка?
                -- Да, -- зачем – то соврал я.
      Вспомнил восьмилетнюю девочку. В госпитале работала медсестра,

приятная такая женщина, заботливая. К ней часто приходила дочка

Женька, тоже как мама вся аккуратная, волосики всегда прибраны,

воспитанная, вежливая. Мимо не пройдет если не порядок, свисло на пол

одеяло поднимет, поправит. Заметит на тумбочке ложку не мытую или

стакан пустой, помоет водички принесёт. Такая умница? Кто писать не

может, напишет письмо, кто без зрения остался прочитает. Я там столько

долго валялся, что ко мне она привыкла, да и я к ней. Когда приходили

свежие газеты, журналы, она деловито, как учительница усаживалась мне

на кровать, раскладывала рядом прессу по верх которой усаживала

маленькую куколку, с которой ни -- когда не расставалась, наверно чей

-- то подарок, скорей всего трофей, за тем, выбрав что -- то важно –

интересное, ложила себе на коленки. Молча сидела, казалось разглядывая

текст. И только когда наша вся в бинтах, косая и кривая гвардия

замолкала, девочка, внимательно осмотрев присутствующих, убедившись в

отсутствии прогульщиков, чуть заметным кивком головы словно благодаря

за внимание, начинала читать. Она настолько ответственно и серьёзно к

этому относилась, что мы слушали, затаив дыхание. И если какой -- то

невежа позволял себе скрипнуть кроватью, на что сама Женька внимания

не обращала. А вот сам нарушитель, уловив на себе кучу тут же

устремлённых на него осуждающих взглядов, получал мощный заряд

всеобщего призрения. Мы слушали, и каждый представлял несущиеся на

врага самолёты, сметающие всё на своём пути танки, бегущих в панике

фашистов. Представлял, и с горечью сожалел что он не там, в общем

строю, а здесь, в стороне от истории. Этот маленький ребёнок даже не

представляла сколько душевности и теплоты приносила она своим

присутствием, в это пропитанное лекарствами, потом и кровью помещение.

А ведь у кого -- то дома ждёт вот такая дочка или сестрёнка. Ждёт, а

это значит, надо возвращаться, к ним к родным, отбросить свои слабые,

заячьи мыли, -- вроде, -- «да кому я теперь нужен, урод». Надо жить.

Надо.
       Пришёл день покидать госпиталь. Со всех сторон несли мне кто

что, от мыла и консерв, до курева и тайком даже, бутылку спирта

сунули. Словно не домой я еду, а на необитаемый остров. Несмотря на

мои отказы, вещмешок забили полностью. Такая уж сложилась традиция. И

когда я уже спустился с крыльца, остановился присматривая попутный до

станции транспорт, кто -- то дёрнул меня за рукав. Я обернулся. На

первой ступеньке стояла Женька, смотрела, не моргая своими огромными

карими глазами. Девочка молча протянула мне куклу, наверно самую

дорогую для себя игрушку. Немного растерявшись я хотел уже было

сказать, -- зачем мне кукла, оставь себе. Но в этих лазах было столько

откровения и чистоты, что ничего я сказать не смог. Взял куколку,

нежно щелкнул по вздёрнутому носику.
                -- Спасибо.
                -- Прощай принцесса.
          У принцессы поджались губки по --детски задрожал подбородок,

из глаз покатились слёзки. К расставаниям, наверно, привыкнуть ещё не

успела. Пару секунд она ещё постояла, видимо подбирая нужные слова. Но

так и не найдя, резко развернулась и убежала в здание. Я, сунув куклу

в карман зашагал проч.
                -- Максиим, Максим, -- Валя толкала мою ногу своей в

валенке.
                -- Ты куда -- то далеко уехал, по -- моему дальше

паровоза, указывая пальцем направление по ходу состава, сказала она.
                -- Уснул что --ли?
                -- Нет, немного поскользнулся и упал в прошлое, --

взяв с печи кружку, оправдался я.
                -- Меня почему с собой не взял?
                -- Как бы я взял, кричу, кричу, а ты не слышишь, на

поезде куда -- то едешь.
                -- Я не слышала, громче надо было кричать.
           Девушка говорила со мной, не сводя глаз с куклы. Я пил чай,

-- сладкий чай. Валя была как все женщины страшно любопытной, её

интересовало всё, от семейного положения до планов на будущее. Однако

нашу беседу прервал гудок, значит будет остановка. На время притихшие

женщины, оживились, заговорили. Валя с сожалением отдала мне куклу,

если бы она чуть – чуть замешкалась, я бы не удержался и подарил её

ей.
             Станции как токовой не было, просто полустанок с уходящей

в сторону дорогой. Однако стояли долго, в хвосте состава суетились

люди, полным ходом сразу началась разгрузка. Самые любопытные

прогулялись вдоль состава. От них то мы и узнали радостную весть, --

следующая наша. Сердце опять волнующе застучало. Скоро ступлю на

родную землю. Уже стало темнеть, когда мы тронулись дальше. Сколько

времени ехать до нашей станции было неизвестно, поэтому Валя ушла к

своим, собираться. Постепенно тряпка за тряпкой исчезла стена.

Тусклые, закопчённые керосинки вяло справлялись с темнотой. Женщины

натягивали на себя ватные штаны, телогрейки готовясь к долгожданной

эвакуации. Я высматривал свою попутчицу, но в сумерках и обезличенной

массе так и не нашёл. И вот наконец то гудок, хоть и ожидаемый, но я

почему -- то вздрогнул, задремал что --ли опять.
             Состав ещё не остановился, но мы уже распахнули двери.

Мороз сразу стал заполнять теплушку втесняя столько поддерживаемое

нами тепло. Все столпились у выхода рассматривая медленно проплывающий

зимний пейзаж, слабо подсвечиваемый луной. Я ждал, когда появятся с

тёплым светом в окнах дома, сначала небольшие, одноэтажные, двух,

трёхэтажные, потом самое высокое строение, водонапорная башня, центр

села. Но проплывали лишь сугробы, слабо напоминающие строения. Местами

из снега торчали чёрные остовы печей, остатки пожарищ. Таких картинок

я на фронте насмотрелся. Конечно из писем я знал, что тут были немцы,

но ведь боёв вроде не было. Стал пробиваться свет, подсвечивающий пар

от паровоза. Поезд катился всё медленней, свет всё ярче. Начались

белые декоративные перила у пирона, ну вот и сам вокзал. Высокое, хотя

и одноэтажное здание, выглядевшее мрачным, жутким с огромными чёрными

окнами словно выбитые зубы на белом фоне. А вот и источник света, --

фары полуторки, стоящей прямо на пироне. Видимо по задумке это должно

было придать торжественность подчёркивая гостеприимство. У самой

машины, в клубах подсвеченного пара стояли четыре фигуры, первым

здоровенный мужик, на голове солдатская шапка с опущенными ушами и

звездой, длинный, белый тулуп, перетянутый ремнём, заправленный под

ремень правый рукав, говорил об отсутствии руки. Слева от него три

одинаковые, в ватниках и телогрейках человека.
     Вагон остановился. Паровоз устало зашипел, спуская пар. Вокзал

вместе со встречающими словно в сказке исчезли в белых клубах. Но вот

слабый ветерок сдул паровую завесу, и громким голосом мужчина объявил:
-- Ну что же вы товарищи, выходите, – давно вас ждём!               

               

               
      Женщины как по команде кинулись сначала, к своим мешкам и баулам

с вещами. А затем словно парашютистки стали прыгать на снег. Я тоже

взял вещмешок, перекинул через плечо, подошёл к краю и, почувствовал,

кто -- то взял меня под руку, ну конечно, это Валя.
    -- А адресок то ты мне скажешь?
    -- Только дом и улицу.
      Я прыгнул вниз, вместе с прицепившейся ко мне Валюхой.  Уже в

низу объяснил, что не тут я живу, а там, я показал рукой в сторону от

железной дороги    
           -- Мне ещё почти сорок километров по снегу пилить.
           -- Пешком что ли? – с испуганным взглядом спросила девушка.

 
           -- Пока ни знаю.
       Мужик в тулупе уже произносил пламенную речь.  Мы немного

отвлеклись, не сначала слушали, но суть была ясна. Нас тут ждали, и

теперь благодаря нам будут свёрнуты горы, и светлое, счастливое

будущее наступит гораздо раньше, чем было бы без нас. Дядька ещё

немало бы важного сказал, да выскочивший откуда -- то из темноты

мужичок, судя по форме машинист паровоза, перебил его. Отойдя в

сторону они что -- то бурно обсуждали. Как я понял человек в форме

требовал ускорить разгрузку, так как его ждут дальше. Судя по всему,

заверения что разгрузка начнётся немедленно, и скорость её будет

гораздо выше чем может разогнаться этот поезд, даже под гору, убедили

хозяина паровоза, и он ёжись от мороза, прикрыв лицо воротником,

ссутулившись удалился в свою паровозную кабинку. Наш же оратор

продолжил.
            -- Одним словом дорогие женщины, поздравляю вас с

вливанием вас в наш дружный коллектив.
            -- Представляю вам ваше начальство, он величественно

поднял единственную руку в сторону стоящих рядом в фуфайках и ватниках

женщин.
            -- В вот Надежда Сергеевна, а то Зуля… Зульфия, -- ну в

общем прошу любить и жаловать.
            -- По всем вопросам к ним, и давайте, чтоб не мёрзнуть,

проходите, знакомьтесь.
Толпа женщин как по команде двинулась на пирон. Дядька же забыв

представиться сам, со словами, -- Алевтина за мной, побежал в конец

состава. Та что оказалась Алевтиной, быстро за семенила в след за ним.

Через пару минут женщины, увлекаемые своим новым чутким руководством

за высокими вокзальными дверями. Я остался один. Тишину нарушал

равномерный рокот грузовичка, да нервное попыхиванье паровоза. Я

подошёл к машине с надеждой выяснить у водителя, окружающую

обстановку. Однако в кабине было пусто, и я, постучав замёрзшими

сапогами один о другой, то же подался в здание вокзала. Внутри было не

теплее чем на улице. Пахло штукатуркой, свежим деревом, керосином и

табачно -- печным дымом. Справа от входа был зал ожидания, некогда

просторное светлое помещение с высоким сводчатым потолком, свисающими

с него большими, словно театральными люстрами. Высокие окна, лепнина

на стенах, удобные лавки, создавали уют для ожидающих, и не только, мы

с пацанами любили сюда бегать со школы, если было время до, автобуса

который сутра забирал нас из дома, маршрутом Лесное пристань центр,

вечером тем же путём обратно. Тут был буфет. И если у нас по всем

карманам набиралось мелочи на несколько пирожков и газировку, то мы

были счастливы. Сейчас же это словно огромная, чёрная, бездонная

пещера в пустоте которой терялся слабый свет керосиновой лампы,

стоящей на столике у стены с права. Даже жутковато было от этой

пустоты. Стуча мёрзлыми сапогами, издавая глухой, словно в бочке звук,

я прошёл к выходу на не большую привокзальную площадь, в центре

которой по среди большой круглой клумбы стоял величественный памятник

вождю мирового пролетариата. Но выйдя наружу, я не увидел ни

памятника, ни привычных зданий вокруг площади. На тумбе вместо Ленина,

красовалась, бумажными звёздами, мишками и зайками, оставшаяся с

новогоднего праздника ёлка. И всё. Лишь заваленные снегом развалины.

Метрах в ста, так же под снегом какие -- то низенькие постройки. Но

всё --таки признаки жизни были. Из хаотично, разбросанных труб,

умиротворенно шел дымок, где -- то лаяла собачка, а морозный воздух,

слабо доносил не разборчивые звуки музыки, из граммофона.             

               

               

Однако мои ноги всё больше жаждали тепла. По -- военному развернувшись

на сто восемьдесят, я вернулся в здание. В стене с права были три

двери. Я постучал в первую, тишина, толкнул, заперто, вторая хоть и

открылась, но там было темно и холодно. Подошёл к третей, постучал, --

сзади эхом отозвался зал ожидания, толкнул дверь. Она гостеприимно

распахнулась, открыв мне вход в помещение, из которого приятно

потянуло теплом. Я вошёл, плотно закрыв за собой дверь, и на всякий

случай, тихо, тихо поздоровался. Комната, метров шесть на три,

огромное окно, верхняя рама которого была забита жестью, с отверстием,

куда вставлена труба от буржуйки, стоявшей в центре. У входа, на

кабинетном столе, с выдвижными ящичками, стояла керосиновая лампа,

фитиль в ней был убавлен до минимума, по э тому и света она давала

немного.  Из мебели, диван, два табурета, один у стола, другой со

стоящим на нём ведром, около умывальника висящим в углу за дверью. В

соседнем углу составлены разные ящики, в основном из –под, снарядов. Я

подсел на маленькую чурочку у печки, открыл дверцу, всё прогорело,

лишь слабые угли в золе.  Взял полено, пошуровал и подтащил ближе

оставшиеся угли, накидал дров, -- должны разгореться. Рядом с печью

была выложена, что -- то вроде тумбы из кирпича. На ней, стояли два

больших, ни первой свежести ботинка. Я стянул с себя сапоги, уложил их

рядом с ботинками, домиком, носками вместе, подошвами к печи. Размотал

портянки, разложи их на кирпичи поверх ботинок и сапог, ноги оставил

на тёплые дрова, уложенные у печи. Как приятно! Хотя конечно

бесцеремонно, в отсутствии хозяев, да ведь ни только голод, -- мороз

то же не тётка. Весело начали потрескивать дрова, тепло пошло по

венам. Я с напряжением вслушивался в звенящую тишину, с надеждой, в

случаи чьего -- то приближении кого либо, успеть обуться. Однако мне

повезло, нагрелись сапоги, просохли портянки, а хозяева так и не

появились. Обувшись, достал из кармана часы, вспомнив друга Гришку,

смертельно раненого в бою, который протягивая мне их, таи сказал, --

держи брат, будешь вспоминать, так и вышло, посмотрю на часы, и вижу

его, всегда весёлый, тыщу анекдотов знал. – Вот кончится война, --

говорил, -- приедешь ко мне на гарну украину, с дивчиной своей тебя

познакомлю, горилки хлебнём, победу отметим…               

               

                Время

было уже второй час ночи. Не вынеся неизвестности, я решил сходить на

разведку. Вышел на пирон, прислушался. Всё так же урчал грузовичок, и

шипел паровоз. Поодаль справа слышались голоса, стуки, лязг железа

вперемежку с крепким матом, там кипела работа. Любопытствуя я зашагал

в ту сторону. Пройдя шесть, семь вагонов и платформ, я увидел ещё

висящий в воздухе на мощных стропах, бульдозер. – Майнуй по малу, --

гремел знакомый баритон. – Левее, левее бери. – Алевтина. – Чё. – Дуй

до машиниста, пусть трогает, у нас всё. Тёмная фигурка метнулась в

сторону локомотива.   --- Алевтина. – Да чё ещё. – Машину отгони в

гараж. – Ладно.               
        Паровоз свистнул, сцепки между вагонами, ритмично отстучали,

словно пулемётная очередь, от головы до хвоста состава. Поезд,

разделяющий меня с разгружающими, медленно ускоряясь тронулся вперёд.

Мощный кран опустил трактор на снег, скрипящий под весом многотонной

машины. Я подошёл ближе. И тут наконец то меня заметили.
       -- Служивый.
      -- А ты откуда взялся, -- на половину с удивлением, наполовину

настороженно спросил однорукий.
     -- Да я вот, поездом прибыл, с женщинами вместе, -- поясни я,

кивая головой в сторону исчезнувшего в темноте состава.
     -- Ладно, давайте, те ящики на склад, эти два пусть пока здесь,

мы их завтра, вернее сегодня увезём.
    -- Всё сделаете, завтра до обеда отсыпайтесь.
    -- Пойдём солдат, с тобой разбираться. Мы зашагали в сторону

вокзала.
    -- А ты как к нам, война штоль кончилась?
    -- Да нет, я по ранению, замявшись ответил я.
    -- По ранению, а с виду вроде здоров.
   Я почувствовал нотку недоверия в свой адрес. Хотя что сделаешь,

война всё -- таки. Полуторки у вокзала уже не было, Алевтина сработала

оперативно. Вошли в здание, дядька отворил дверь комнаты, где я уже

был, -- заходи.
     -- Документ то у тебя, какой есть? – сказал он, взяв со стола

лампу. Покрутил колёсико регулятора фитиля, пламя увеличилось, осветив

помещение более ярким светом. Я достал из кармана гимнастёрки

документы, протянул.
     -- Так, Звягин Максим Владимирович.
     -- А где ты тут проживал? – поинтересовался он, поднося лампу к

моему лицу.    
     -- Я не тут, я с Лесного.
     -- С Лесного?
     -- Ты, Володькин сын что ли? – что в совхозе шоферил.
     -- Да. – ответил я, наконец то узнав в бородатом здоровяке

директора школы.
     -- А сколько ж, тебе лет то?
     -- Двадцать один.
     -- У, да ты ж совсем ещё пацан.
    -- Ну, будем знакомы, -- Семён Яковлевич, --он протянул руку.
    -- Я вас узнал, учился же в вашей школе, сказал я, протягивая

левую.
    -- А с правой что? – спросил директор, крепко пожимая руку.
    -- Висит, не хочет работать, я покачал плечом, рука беспомощно по

болталась. Но врач сказал, со временем должна ожить. И я ему почему --

то поверил.
    -- Ну раз доктор сказал, так и будет, главное верить, сказал

Яковлевич, по тряся лампой, пытаясь по бульканью определить количество

керосина в бачке.
    -- Давай раздевайся, будем греться, замёрз наверно, глянул он мне

на ноги.
    -- Я вообще то у Вас уже грелся, печку подтопил.
    -- И правильно, молодец, вот это по -- нашему.
    -- Сейчас чаю закипятим.
    Директор открыл дверку в столе, достал большой закопчённый чайник,

поставил на плиту, снял крышку. Зачерпнул ковшом что был в ведре

стоявшее на табурете, воды, долил в чайник, шипя падающими на горячую

печь каплями. Сейчас, сейчас, говорил он сам с собой. Подошел к

подоконнику, -- вот тут у нас сало и лучок и хлебушек. Подкрепимся и

спать веселее будет. Я присел на табурет у стола. Чайник зашумел. По

близости, на улице послышался лай собаки. Скрипнув стукнула вокзальная

входная дверь. Про шаркали шаги в коридоре, у нашей двери затихли,

словно кто -- то не решается зайти.
       -- Кто -- то пришел, заметил я.
       -- Я даже знаю кто, улыбаясь продолжил Семён Яковлевич.
       -- Кузьмич, заходи не стесняйся.
       -- Можно, товарищ председатель? – раздалось, после слабого

постукивания.    
    В дверях появился, старый, дед. Ежистая борода, торчащая во все

стороны, маленькие, глубоко посаженые, лукавые глазки, по верх усов

выглядывал курносый сизый с мороза нос. Где -- то в зарослях усов и

бороды запутался рот. Облезлый, штопаный, затасканный тулупчик,

подпоясаный верёвкой, и такая же затасканная шапка, делали его

потешным. Но главное это валенки, растоптанные до не мыслимых

размеров, засаленные, цвета, какого нет в палитре, словно

эксплуатировались круглый год. Дед снял шапку, скомкал, засунул её за

пояс.
         -- Да у вас тут гость!
         -- Однако, думаю схожу, может не спишь ещё, проблему свою

доложу.
         -- Ты, Кузьмич так и хочешь нам весь праздник испортить,

своими проблемами.
         -- Какой же праздник, то, я ж календарь исправно каждый день,

с утра штудироваю.
         -- А вот и не доштудировал, -- груз то нам какой долгожданный

пришёл.
         -- Вот я по поводу ентого груза то и пришёл, --пропади он

пропадом.
         -- Баню сготовить было указание? – всё ж сделал, чин по чину,

мыло выдал, аж пять кусков, да -- же иницытиву проявил, два веника из

собственных запасов.
         -- Я ж всё понимаю, груз нежный, требувает падходу

деликаного.
         -- Они ж на меня скандалить давай, съели и чёли все мыло,

выдавай кричат ещё, а я ж сверх нормы ни как.
         -- Да ещё ж взяли моду кидаться на начальство, -- подавай

говорят, а то затащим в баню, сам мол мочалить будешь.
    Председатель, молча, и по -- моему не сразу уловив суть дела, но

очень внимательно выслушал.
         -- Ну ладно, отец, хватит митинговать, -- давай ка лучше

присаживайся к столу.
    Яковлевич встал, вежливо подвёл оратора к дивану усадил на свое

место.
         -- Лучше порежь -- ка нам сала, да лучок, а то у нас по одной

руке, -- как -- то неудобно.
         -- Вот я и говорю… -- хотел было продолжить речь дед, --

сомнительно косясь на мою правую, мирно лежащую на колене руку.
         -- Погоди родной, -- при рвал его председатель, дружески

похлопал по плечу, взял табуретку, поставил у стола между мной и

диваном, выдвинул ящик, достал пачку папирос, протянул мне.
         -- Спасибо я не курю.
         -- Молодец, я до войны то же, а -- ты дед.
         -- Нет, благодарствую, у меня своё.

    Кузьмич, оттопырил ворот тужурки, достал из кармана, ещё наверно с

времён Наполеона, кителя, за ранее заготовленную самокрутку, любовно

погладил её, нашарил в кармане спички, чиркнул, сначала дал прикурить

начальнику, за тем уж сам. Я предусмотрительно сдвинулся в сторонку.
         -- Мы поняли тебя, твоё горе, так сказать.
         -- Только во не ясно, девушки тебя приглашают в баню, а ты

бежать.
         -- Максим, ты б сбежал? – сказал председатель, обращаясь ко

мне, с трудом сдерживая смех.
         -- Вот и я тоже. Может тебе в завхозах, жмёт, так давай мы

тебя официально, в банщики оформим.
         -- Эх, Кузьмич, Кузьмич, -- продолжал он, покачав, словно

пригрозив пальцем.
         -- Так я ж что, я ж всё по уставу.
         -- И что, что банщик? Шило в мыле, -- тфу ты, то есть, как

говорится, -- шило на мыло. Что завхозом, баню топить, что банщиком

хозяйствовать, -- разницы то нету.
    Кузьмич, конфузясь, смачно затянулся, и словно паровоз пар,

выпустил такой клуб дыма, что даже потемнело над столом, и так не

яркий свет от лампы просто запутался в этом облаке. Я хоть и придержал

на время дыхание, но всё равно хапнул дозу термоядерного смога. Как

перцем обожгло всё внутри. Не с умев сдержать кашель, я встал, показав

руками, что всё в порядке, и похлопывая по груди присел к печке.
         -- Что, что случилось? – спросил директор, на клонясь ко мне.

 
        -- Да нет, ничего, не обращайте внимание, -- лёгкое немножко

прострелили, гады, с неуклюжей улыбкой, прерывисто проскрипел я.
         -- Самосад мой что ли повлиял, так негативно?
         -- Самосад, самосад, чуть не угробил мне хлопца.
         -- Одни беды от тебя, мыла у тебя нету, баб помыть не можешь,

и куришь яд какой -- то.
    Я уже отдышался, и с удовольствием наблюдал как начальник словно

плохого школьника отчитывал, конечно шутейно, деда, а тот каясь, кивал

головой не переставая дымить, правда уже в потолок.
         -- Вот по -- этому то, там, -- председатель, взвёл глаза к

потолку, и поднял в ту же сторону указательный палец, полу шепотом,

таинственно сказал, -- «приняли правильное решение».
      Кузьмич с любопытством поттянул ухо ближе к председателю, ожидая

услышать, государственную тайну. Тот же, обернувшись ко мне, озорно

под мигнув, сказал: -- «в целях безопасности, приставили к женщинам,

ответственного сопровождающего».
         -- Так что, рисковать я тобой не могу, не имею права, сдавай

полномочия, -- ты мне тут в тылу, во как нужен, он провёл большим

пальцем у горла.
         -- Правильно я говорю?
         -- Так точно, подскочив, и по -- офицерски щёлкнув каблуками,

отчеканил я, решив под играть.
    Дед встал, глотая будь -- то воду воздух, заговорил как на

собрании:
         -- Товарищ начальник, у меня ж характеристика вся

исключительно положительная, что там бабы, да я полком, да я запросто…
         -- Знаю, знаю гусар, ты ж еще всем фору дашь, присаживайся,

-- председатель встал, по -- дружески похлопал по плечу, нежно

вдавливая гусара в диван.
         -- Мы ж пошутили.
         -- Ну куда я, да что я, весь наш район, без тебя? – всё же

рухнет.
         -- Добавишь им мыла, и будет полный порядок, считай добро от

меня у тебя в кармане.
    Дед, успокоившись, стал раскуривать почти погасшую цигарку.

Дыхание восстановилось, он за улыбался. Приятно смотреть на

счастливого человека. Много ли ему надо, сначала шутейно расстроить, а

за тем затем сообщить, что всё шутка, розыгрыш. Но старый не унимался:
          -- А праздник, то же и чёли шутка?
          --Нет, вот тут истинная правда.
          -- Можешь ты себе представить, что сейчас загорятся все

лампочки, прожектора, вот здесь, -- начальник размашисто провёл рукой,

разволновав клубы дыма, к которому я вроде стал привыкать. На пироне,

по всему посёлку! Он говорил, громко, самозабвенно, словно с большой

трибуны, у Кузьмича аж челюсть отвисла.
         -- Свет, говоришь, -- гусар сглотнул слюну.
         -- Свет дружище, яркий электрический свет.
         -- Вот это, родной ты мой, можно отметить, -- торжественно и

громко сказал председатель.
    Дед взял со стола пустой стакан, от души дыхнул в него, от чего

тот запотел, по шоркал им по грязному рукаву, и немного покрутив им

перед глазом, рассмотрев сквозь грани огонёк света керосинки,

аккуратно поставил перед собой. Диван под ним, нервно заскрипел.
         -- Ни каждый день такие события отмечаем, а ты мыло, мыло.
         -- Согласен, полностью тебя поддерживаю, пропади оно пропадом

их баня.
    Старый отломил кусочек хлеба, украсил с верху салом, положил рядом

со стаканом. Тут же ушли на второй, третий план все беды и проблемы.
         -- Жалко, нечем мне вас угостить, не держу, да и не уважаю я

это дело.
         -- Ух ты, и мне то некогда, я ж ведь на минутку зашёл, --

побегу пока моя гвардия, гремя тазами сюда не ввалилась. Резко

подскочив, он вынул из -- за пояса комок шапки, расправил её будто

слипшийся блин, и натягивая на плешивую в районе макушки голову,

устремился к выходу. Хлопнула дверь, стало тихо и даже как -- то

скучно.
         -- Эй, Кузьмич, -- закричал вдруг председатель, бросившись в

до -- гонку.
    Через минуту оба уже были в комнате.
         -- Ты мне, вот что скажи, -- «друг ты мне или нет?». Я

конечно понимаю, что ночь не спавши, баня эта, нервная, но видишь

какое дело. Вот наш земляк, с фронта пришел, домой ему нужно попасть,

в Лесное. А на данный момент, помочь ему, можешь только ты. Уразумел?
         -- Так ведь Иван после завтра, тут будет, с ним бы и уехал,

-- сказал дед.
         -- Иван, Иван, ты прям сразу откарячку придумал, -- так ведь

то ж после завтра, а человек с войны идёт, он не то что дни, он же

минуты считает, -- «понимаешь ты это?».
         -- Значит, будет приказ отправиться сейчас в командировку?
         -- Ну почему же приказ, родной, и не сейчас конечно.
         -- Сейчас нужно навести порядок в вверенном тебе женском

гарнизоне, а уж затем…
         -- Сам подумай, -- «к кому я ещё могу обратиться?», за

помощью, кроме как ни к тебе.
    Дед почувствовал, прилив гордости за себя и собственной

значимости. А что может быть приятнее для пожилого человека. Он смачно

разгладил бороду, обеими руками, уверенной, командирской походкой

подошёл ко мне, понимая, что теперь я в его власти.
         -- Ну, чего ж тут не понять, и объяснять не надо, я ж тоже

солдат, хоть и старый.
         -- Да какой же ты старый, наговариваешь что -- то на себя, ты

ж ещё семерых молодых обскачешь.
    От такой лести, у деда наверно уже закружилась голова. Теперь он

способен, хоть в огонь, хоть в ледяную воду.   
         -- В потьмах мы не поедем, нам же по столбам надо, а вот как

только светать начнёт, тут же будь готов, лишь бы погода не подвела,

мне ить ешчё вернуться засветло надо.
         -- Так что будь готов. – грозно постучав пальцем по столу,

повторил старый.
         -- Всегда готов, -- по -- пионерски поднял я левую руку,

провожая своего спасителя.
    С улицы опять послышался приветливый лай верного пса.
         -- Хороший дед, -- сказал председатель, усаживаясь опять у

печки чтоб покурить.
         -- Да, я ведь его тоже узнал, он в школьную кухню воду,

продукты возил. Мы с пацанами незаметно сзади подкрадёмся, и на телегу

или сани, прыг. Он заметит, и вожжами на нас, -- «у язвия вас возьми»,

мы в россыпную, а он дальше и ворчит.
         -- Вы тут говорили на счёт отметить, а я вспомнил, у меня же

спирт есть.
         -- Не надо, ни к чему это, он ведь ста граммами всё равно бы

не ограничился, а дела ещё не доделаны.
         -- Что бы о нас вновь прибывшие, женщины подумали, какое бы

мнение сложилось?
         -- Да я и действительно не уважаю это.
         -- Значит надеюсь в самое ближайшее время будешь дома.
         -- Ждут, кто, братья, сёстры?
         -- Мама только, отец без вести пропал, хотя я всё равно

надеюсь, может ранен, может плен, я ведь то же, с прошлого года не

писал.
        -- Друзья, дак те уже не вернутся, погибли.
         -- Вы может их да -- же помните, братья Мальцевы, Боря и

Николай.
         -- Мальцевы? – не много задумавшись отрицательно покачал

головой учитель.
         -- А, я помню вашу географию, моря, острова, страны разные,

как всё интересно было.
         -- Девчонки, тоже уже не увидят дома, сёстры Любашка и Женя

Усольцевы.
    Я замолчал, горло больно сдавил ком, как не крепился, не смог,

слёзы покатились ручьём. 
         -- Женька отличницей была, немецкий… -- проскулил я, махнув

рукой так и не смог закончить.
         -- Крепись солдат, они головы за нас сложили, а нам жить,

надо Максимка помнить и жить, за себя и за них, работать, подниматься

с колен, что бы им за нас не было стыдно.
    Председатель, пошурудил в топке, подкинул ещё несколько поленьев,

снов закурил, при пивая чаем.
         -- Усольцевы, говоришь? А Иван Усольцев не их дед?
         -- Да, -- их, у них ещё младшая есть, Катя, здесь должна

быть, надеюсь ждёт.
         -- Иван, молодец, лесник справный, по пятницам к нам всегда

приезжает с гостинцами, что добудет, рыба, птица, бывает и лося

подстрелит, людей то кормить надо, молодец, одним словом. Да вот и

сало, -- он угостил. Ну а назад едет, почту письма, продуты вашим

везёт. Думал с ним бы и уехал, а тут Кузьмич подвернулся, чего ж два

дня ждать.
         -- А, ты давай, руку восстанавливай, да и к нам. Машину то

водишь?
         -- Я неопределённо пожал плечами.
         -- Да это дело не хитрое, сладишь, я и сам пробовал, но ни

как, рычаги то все как на зло справа. Так, у меня сейчас, пацан,

совсем ещё малец, в декабре только пятнадцать исполнилось, шоферит.

Шустрый, к -- стати тёзка твой, тоже Максимка. У него батя тут на

комбайне работал, вот и приучил к технике. А как похоронку получили на

отца, так он и начал чудить, два раз на фронт сбегал, поймали,

вернули. Мать жалко, малых ещё двое, дочки. Вот и взял его, оформил,

всё как положено, паёк получает. И не жалею, что взял, машину любит,

следит, всегда порядок. Вчера с ним еле сладил, говорю, --поставишь

машину на пирон, и домой, спать. Так ведь не в какую, упирается, -- «я

с вами», и хоть ты тресни, силком уже угнал домой.
         -- Война, война. И детство отнимает, и отцов, и детей. Я, то

же сейчас один. Сын на фронте, он у меня сапёр, в Москве учился, от --

туда и ушёл. Пишет, то же, что скоро, немцу конец. Письмо вот не давно

получал, в начале месяца, в аккурат два года, как мы их под

Сталинградом. Сталинград отмечаю, как свою личную победу, хотя и рукой

расплатился, ох и дали же мы им прикурить.
         -- Вот так и один. Хотели больше деток завести, да вот бог не

дал. Болела жинка то у меня. Пошла раз бельё про полоскать на озеро,

что за домами у нас. Холодно было, по утрам уж начинало подмораживать.

Ну а там ребятишки на плоту катаются, плот у них и начал развалиться,

пацанята, в воду, она за ними и кинулась, вытащила, Младшего то вовсе

на руках отнесла. Там и застудилась, слегла, да -- же до весны не

дожила. Так и растил сына один. Вернулся с фронта в пустую хату.
         -- А вот ведь ты посмотри, кому как судьба отвесит. Сосед у

меня был Серёга, жили душа в душу, дома рядом, даже изгороди меж ними

не было. Пацан у него Витька, моему ровесник, постоянно в мете, мой

чего набедокурит, я ругать, Серёга защищает, если Витька нашкодил, тут

я на защиту встаю. Дочки у него две родились, одним словом жить бы да

радоваться, а тут война. Вернулся я, мой дом стоит, только стёкол

нету, а вот от Серёгиного лишь воронка, да угли. Немцы, перед тем как

бежать, миномётами всё перепахали. Им прям в хату и угодило, а там

жена его, с детьми, одной семь другой пять годиков всего. Соседи

рассказывают, при разборе, что нашли какие остатки, сложили в один

ящик, так в нём и похоронили, Серёге писать не стали, не смогли. -- То

в начале лета было. А по осени, выхожу раз, на работу, рано, туман,

смотрю у пепелища сидит кто то, собачка рядом вьется, подхожу, а то

Сергей, без ног, на каталке, как каменный сидит и в одну точку

смотрит. Да -- же узнал, не сразу, черный, весь какой -- то,

сморщенный, как грецкий орех. Пытался как -- то утешить, -- «держись

мол Серёга, жить то надо, сыны ведь наши ещё воюют, ради них надо». К

себе его определил, доски на крыльце приладил, чтоб он мог

закатываться, планы строили, руки то у него растут от куда надо,

думал, соорудим уму будку, да и пусть, обувь, замки, сумки, чемоданы,

да нашлась бы работа. Только запил мой друг, люди жалеют, подают. Всё

чаще пропадать стал, а если приползёт ночью, то пьяный, грязный. Не

смог вытащить его с этого болота. Потом и вовсе пропал. А ближе к

зиме, -- уж снег выпал, ребятишки прибежали, в лес они ходили, рябину,

да яблоню, «дикарьку» обдирать, после морозца то ягода мягкая, мятная.

Они и сообщили, в лесу дядю Серёжу нашли, повесился. Меня сначала то

оформили в милиционеры, сам и протоколировал, и разбирательство

проводил.
    Слушал я директора школы, сколько горя в округ, -- как в природе,

каждая букашка жить хочет, карабкаются все как могут, главное среди

людей быть, вместе то вроде, как и беда разбавляется на всех. А вот

одному конечно, трудно выживать.
         -- Вы сей час в милиции?
         -- Нет не смог я там, попросился, всё -- таки душа к школе

лежит, к детям. Сперва, думал отстроим школу, новую, просторную.

Детворы то, как немец сбежал, всё больше и больше, прятали же, кого

где. Школа очень нужна, да только по мимо неё, сколько работы, а рук

нет.
        -- Ничего Максимка, сейчас войне конец, народ вернётся,

закипит работа. Всё поднимем, всё восстановим, даже ещё лучше и краше.

Все вместе, и ты и я, горы свернём.
         -- Я сейчас госпиталя ехал, -- сколько пленных гонят к нам!

Не уже ли нельзя к нам, пусть отрабатывают.
         -- Ну, брат, даёшь, в Москве думаю знают, что к чему. Там

поди то же всё в руинах.
         -- Ты давай ка, подкрепись, и чаю почти не попил, не поел ни

чего, а дорога то дальняя, ледяная. Приедешь дамой, кожа да кости,

мамка скажет, -- «тебя что там, даже куском хлеба не угостили?». Как

--то не по советски это.
         -- Тьфу – ты, про сахар то я забыл, вы двинь -- ка, второй

ящик, там и кусковой и конфеты есть. Сам то сладкое, не очень, разве

что в прикуску, а ты ешь давай, ешь.
    Я долил горячего, достал сахар, взял оставленный Кузьмичом,

бутерброд, понюхал, -- а там такой запах сала с чесночком! Только

сейчас я ощутил, звериное чувство голода. Семён Яковлевич оттянул в

сторону руку, оголив руку с часами, посмотрел время.
         -- У, брат, без двадцати шесть, ночь то почти прошла. Зима,

летом уж солнце давно встало. Ты давай поешь, потом эти ботинки

оденешь, они тёплые, а сапоги сюда к печке поставишь, пусть греются.

Да и ложись на диван, мне всё равно уже не поспать, пойду проверю

дозоры, да план доставки трансформаторов еще раз продумаю.
    Председатель надел тулуп, я помог ему застегнуть ремень, заправить

под него рукав. Сунув папиросы со спичками в карман, он вышел,

приветливо кивнув мне у двери. Я поел, завернул остатки трапезы в

газету, положил на подоконник, к обледеневшему окну.  Притушив пламя

лампы, начал устраиваться на хоть и старом, но на данный момент, таком

удобном, кожаном диване. Сначала я думал, что после стольких, свежих

эмоций, уснуть, наверное, тоже не смогу. Однако, чуть сомкнув глаза,

провалился в бездонную яму, последнее что запомнил, слова Кузьмича, --

«по столбам, язвия вас возьми». Ни знаю сколько прошло времени,

кажется я просто закрыл и тут же открыл глаза, только теперь было

много шума, шаги, голоса. Кто -- то заглянул в дверь, не -- кого не

обнаружив, ушел. Надо встать, а то из – за стола, меня просто не

видно, в этом полумраке. Сунув ноги в ботинки, явно большего размера

чем мне надо было, присел у печки, открыл, видно, что дрова недавно

подкинули, значит, Яковлевич заходил, я просто проспал. По коридору,

то и дело слышались шаги, туда -- сюда, иногда даже пробегал кто то,

хлопали двери. Заглянул, высокий дядька, одет по армейски, фуфайка,

шапка со звездой, круглые очки с невероятно сильными линзам, подпоясан

монтажным поясом, судя по всему электрик. Значит процесс пошёл. Надо

бы и мне собираться чтоб, «как штык». Добавив в лампе огонёк, я стал,

переобуваться, у печки меня ждали сухие, тёплые сапоги. Мышкой в

дверь, без шумно заглянула девушка, в телогрейке, перемотаная шалью,

она походила на маленькую девочку, которую сей час поведут в детский

сад. Смущенно спросила, дядю Семёна, на моё разведённое руками, ни

знаю, без шумно же и удалилась. Вот со стороны окна, с пирона,

послышался, громкий баритон председателя. Через минуту, вместе с

электриком в очках зашли в комнату.
        -- Ну как Максим, выспался?
        -- Кузьмич, ещё не появлялся? – и не дожидаясь моих ответов,

продолжал:
        -- Вот Костя, эти два ящика, верхний и нижний у стены, это

ваши.
        -- Всё, как старую разбирали, всё аккуратно сложили, сам за

всем проследил.
   Костя сдвинул в сторону, мешавший мой мешок, который я хотел

использовать как подушку, спать то думал там буду, на лежаке из

ящиков. А спал как начальник, на кожаном диване. Я помог электрику

вытащить из стопки два тяжелющих ящика. Один он сразу вскрыли, там

были болты, крепёж, наконечники, в общем всё по электричеству. От

разрушенной немцами подстанции.
        -- Давай вытянем их в коридор, а дальше, я за своими сбегаю,

сани возьмём, и… Ну одним словом, всё сделаем.
        -- Константин! Я на тебя надеюсь. – председатель поднял вверх

руку с сжатым кулаком, как бы, «но пасаран». – И, если что сразу ко

мне.
        -- Всё ясно, Семён Яковлевич, до ночи работать будем, а свет

дадим, в крайнем случае завтра, главное трансформатор установить.
        -- Да, да, сани уже собирают, как только сделают, я весь

колхоз поднимаю. Да на руках унесём, -- «едрёна мать».
   Вытащили ящики. Председатель, взял ботинки, в которых я только что,

щеголял, стянул валенки, поставил их к печи греться. Погрел руку о

чайник.
        -- Морозец сегодня добрый. Давай ка чайку попьём, для сугрева.

Пошли дела то, пока всё как задумал.
   В двери опять поя вилась девочка дюймовочка.
        -- Здрасьте, дядя Семён.
        -- А, Настенька, здравствуй дочка, заходи, чайком вот угостись

с нами, -- помощница моя, канцелярия, почта, всё на ней, умница.
        -- Спасибо, дядь Семён, я уже почаёвничала, мне бы товарки и

накладные. У вас?
        -- Они Настюшь, у Алевтины, а она наверно ещё спит с ночи. Ты

сбегай к ней.
   Девочка, чуть присела, отведя в стороны низ великоватой ей

телогрейки, как делают со сцены на утреннике. Направилась к двери.
        -- Погодь, моя милая, забери ещё почту и письма если есть. У

нас сейчас парень в Лесное, отправляется, надо собрать, чтоб отвёз.
   Настя, посмотрела на меня своими огромными, почти во всё личико,

глазками. Я же вместо того чтоб, кинуться и чмокнуть её в ручку, прям

через варежку, представляясь, всего лишь, еле, еле заметно, кивнул

головой. Настолько еле, еле, что этого ни -- кто, не заметил.
        -- Ну ладненько, давай к столу, а то Кузьмич скоро уж наверно

на грянет, а он ведь у нас как заведённый, и чаю не даст попить.

Заходил я сейчас к нему, готовится. Поедешь как барин, он там в сани

сена наложил, шкур накидал. Может, я за тебя поеду? Как бы зарылся в

сено, да задал бы храпака, до самого Лесного. А ты бы тут у меня по

командовал. А, Максимка?
        -- Я, уж на командую. Год не разгрести будет. Тут талант

нужен. – тактично парировал я на шутку в свой адрес.
   Ни прошло и пяти минут как вернулась Настя. Вся за пыханая она

выложила на стол газеты.
        -- О, ты уже здесь. Вот что значит молодость. А я бы ещё до

туда не дошёл.
        -- А. тетя Аля уже не спит, сей час сома сказала придёт, --

скороговоркой отчиталась девочка.
        -- Вот письма, -- она аккуратно положила по верх газет три

конверта. И тут вот ещё, -- как -- то сникнув, тихонько, протянула

конверт.
        -- Казённое, -- взяв конверт сказал председатель. Прочитал

адрес.
        -- Захаровой. Знаешь таких, передаш? – протянул мне, скорбную

бумагу.
        -- Да, знаю конечно, у них отец и три сына на фронте. Отца в

госпитале, встречал, когда второй раз лежал. Поговорить правда не

смогли. Меня только привезли, весь в бинтах. А его уже выписывали,

опять на передовую ушёл. Это ещё летом было.
        -- Так ты ещё и не раз лежал?
        -- Три, за всё время.
        -- Эко, тебя. А меня вот с первого раза.
   Настя смотрела на нас по очереди с любопытством, наверно открывая

для себя что -- то новое. Вдруг послышался, знакомый лай.
        -- Ну вот и Кузьмич прибыл. Сказали мы в голос.
        -- Это Белка, поправила нас девочка.
        -- Да, да конечно Белка, -- ты иди пока отдыхай, Алевтина

придёт, мы с бумагами сами разберёмся.
   Настя, немного помялась, видно было что уходить не торопилась, с

нами было интересней, тут как ни как решались какие -- то важные дела,

и оставаться в стороне совсем не хотелось. Но пришлось под чиниться.
        -- Смотри ка, как обещал, светает, -- кивнул директор в

сторону светлеющего окна.
   Распахнулась дверь и в комнату вошёл, да нет не вошёл, а просто

влетел Кузьмич. Овечья накидка, как бурка, только с висящим за спиной,

острым капюшоном, придавала ему вид, воинственный, морозоустойчивый.

Он был жив и свеж, словно бессонной ночи, в помине не было.
        -- Ну что, войн, готов? – поинтересовался подозрительно бодрым

голосом.
   Сияющий блеск в глазах, предательски намекал на воздействие каких

-- то посторонних факторов, влияющих на внутреннее состояние.

Вчерашний жалкий Кузя, и сегодняшний, практически Наполеон, это же

абсолютно разные люди. Что заметил не только я.
        -- Кузьмич, ты там в бане вчера, часом не женился?
        -- А, то я при разгрузке, подметил двух красоток, жар, огонь

просто, как раз твой фасон.
        -- Шутить изволите, товарищ начальник, какой из меня жаних,

смех один. Это вам, молодым, пошуровать бы в ентом малиннике.
        -- Лукавишь, старый. Я -- то, подсёк, как ты в лице

переменился, когда тебе, сдать полномочия, предложили.
   Дед, подошёл к умывальнику, глянулся в висящее на стене зеркало,

пытаясь понять, как можно по этому пучку беспорядочно торчащих волос,

разглядеть выражение лица. Он опять разгладил в стороны свою

растительность.
        -- Что ты там, всё налюбоваться собой не можешь? – Сквозь смех

заметил председатель.
        -- Думаю, однако подстричь бы пора, а то ведь сверх меры уже,

-- старик вытянул в верх бородёнку.
         -- Погоди, к весне марафет, наведёшь, я тоже по бреюсь. Это

ведь только на зиму, отростил, некогда бритьём заниматься.
   Пока они обсуждали парикмахерские дела, я начал готовиться в

дорогу. Развязав вещмешок, сунул туда, свернутые газеты. Письма

положил в карманы гимнастёрки, фронтовые в один, похоронку отдельно в

другой карман. В шинели, проверил куклу, не раздавил ли. Тут вошла

Алевтина, и Настя вернулась, хитруля, всё -- таки не хочет уходить.
        -- Что председатель, коллектив готов сворачивать горы, ждёт

команду.
        -- Так, погоди, погоди, пока нечего морозиться. Мы с тобой сей

час пойдём на место, глянем что там у плотников. Если волокуши готовы,

тогда ты за народом, и начнем.
        -- Дядя Сёма, тут вот, -- Настя протянула кипу бумаг в руках.
        -- Тогда ты, дочка давай, вот тут усаживайся.  Проверяй по

накладным, что заказывали, -- что вчера получили. А мы с тётей Алей

пойдем, как она говорит, -- «горы двигать». Правильно сказал, красиво?

А Кузьмич? Ты какова ещё здесь? Солнце уже где, ты уже вернуться

должен, а ты ещё, ни мяу, ни бэ, ни кукареку.
   Председатель конечно про солнце шутил, за окном светлеть только,

ещё начинало. Но на Кузьмича, реплика подействовала взбадривающе. Он

словно наступивший на змею, заметался меж присутствующих.
        -- Ох, ты, язвия ж вас возьми! Я ж тут с вами заболтался, там

карета давно ждёт, Циган, пади уж околел на морозе ожидаючи. Максимка,

где ты тут, какого спрашивается стоим. -- О хлопнул меня, как на зло

по больному плечу, и рванулся к выходу. Я, поглаживая руку, устремился

за ним.
   Улица встретила меня, радостным тявканьем рыженькой, с темной

спинкой, белой грудкой и с беленькими словно в носочках лапками

собачкой, а так – же, чистым как хрусталь, едрёным морозцем. Карета, в

виде добротных саней, на которых наверно, когда -- то возили знать,

была запряжена мощным вороным конём с мохнатыми ногами, утеплённым по

верх спины накидкой, старательно сшитой с волчьих шкур где, не хватало

только золотого тесьма, и колокольчиков по краям. Шкуры были и на сене

у шикарной задней спинки.
        -- Давай, солдатик, располагайся, утепляйся, дорога дальняя,

мороз шутить не любит.
   Кузьмич, со знанием дела обходил транспорт, перепроверяя лишний раз

все ремни, скрутки, связки, что б комар носу не подточил. Я стал

располагаться. Во круг, топчась с ноги на ногу, держа руки, рукав в

рукав, и пуская парок, толпились несколько любопытных. Резво бегала

вокруг хозяина Белка, она была счастлива, даже улыбалась открытым

ртом, как и все, грея воздух своим дыханием. Играючи подскакивала на

сани, то с одной то с другой стороны, временами, в позапарке даже

кидалась к коню, но видимо имея какой -- то негативный опыт, резко

отворачивала. Умей она говорить, так бы наверно и сказала, -- «хозяин,

ну на кого ты меня променял, на этого чёрного, страшного коня?».

Однако, присмотревшись внимательно, я заметил, что это самец.
        -- Слушай Кузьмич, а ведь Белка то твоя, вроде как, -- он.
        -- Да знаю, что кабель, то ж робятишки, язвия их. Пока щенком

то был, не разглядели. Видят рыжая, вот и стали, Белка, да Белка. Так

и прилипло. А тепериче куды деваться, на неё только и откликается. Сам

то я бы Буяном назвал.
   Да, дела, интересно, сам то «небуян» наверно обиделся бы, узнав,

что его женским именем зовут. Вдруг, звонко раздалось:
        -- Максим! Максим, -- подбежала, часто дыша Настя.
        -- Дядя Семён сказал, что это ваше, вы забыли. – Она протянула

мне, тяжёлый для неё, мой вещмешок. И это он передал, чтоб шею

обмотать. Это, был тёплый, вязаный шарф.
        -- До свидания, -- тихо сказала она, опустив глазки, спрятав

их за большими ресницами.
        -- До свидания Настенька, спасибо тебе.
        -- Нуу, пошёл, -- дёрнул, вожжи Кузьмич.
   Сани тронулись, уверенно ускоряя ход, оставляя за собой две,

ровные, блестящие полоски. Я смотрел на зад. Настя, и совсем не

знакомые люди, как родные махали мне в след. Позади них, со стороны

посёлка, бежал размахивая руками, паренёк, он что -- то кричал.

Наверно это был мой тёзка. Теперь целый день, будет дуться на

начальника, за то -- что угнал его ночью домой, из -- за чего он

пропустил что -- то очень важное. Все они вместе с вокзалом, быстро

удалялись. Остановилась, и уселась, прямо на снег, сопровождавшая нас,

до самой окраины, Белка. Сердце заныло, ни то от расставания, ни то от

тревоги. Я по удобней уселся, надёжней зарывшись в сено. Что там ждёт

меня впереди? Всё -- таки два с половиной года.
   Не заметно закончились, занесённые снегом, постепенно редеющие

постройки, уступив место бесконечной белой целине. Ветер стал обжигать

лицо. Я по самые глаза намотал тёплый, немного колючий шарф. В округ

был толь коснег, и словно часовые, строем уходящим в даль, столбы,

надёжно связанные проводами. Теперь я понял смысл слов, -- «ехать по

столбам», ведь кроме них не было ни каких ориентиров, поэтому уехать

можно было к чёрту на кулички. Время шло, из – за, морозного тумана,

стало показываться солнце. Оно поднималось выше, освещая всё вокруг.

Вот уже столбы, и наш экипаж, стали отбрасывать длинные тени. Кузьмич

сидел с кукужившись, будто мумия. Слышно было только шорох снега, и

глухой стук копыт, да ещё если прислушаться, можно было уловить, то ли

мычание, то ли дед, напевал себе под нос не затейливую мелодию. Закрыв

глаза, я стал представлять себе дом, лицо мамы, Катю. Интересно какая

она сейчас, повзрослела, или всё такая же маленькая девочка в

лёгоньком платьице. Время от времени открывал глаза, оглядывался по

сторонам, и убедившись, что не потерял Кузьмича, и во круг ничего не

изменилось, снова уходил в свои мысли. Вот солнышко уже высоко, как

ореол над капюшоном моего кучера. Приветствует нас тысячами искорок,

отражающихся от чистого снега. Теперь оно даже стало, чуть ощутимо

пригревать. Не обманул председатель, на счёт комфорта, еду как барин.

Наконец то справа показалось русло реки, оно приближалось всё ближе и

ближе, значит скоро пристань, знак того, что что больше половины пути

пройдено. Впереди у реки, за маячило какое -- то не знакомое

сооружение. Из -- за расстояния, и слепящего снега не могу разобрать,

что это. Лишь подъехав ближе, с удивлением разглядел, торчащий в верх

сдвоенный хвост самолёта, немецкой рамы. Сам аппарат вошёл землю где

-- то у реки, видимо по самые крылья, по -- этому с дороги и виднелся,

лишь хвост, с крестами.
        -- Кузьмич, -- крикнул я, и для надёжности толкнул старого

спину. Тот медленно, со скрипом обернулся.
        -- Что это? – спросил я, надеясь услышать подробный ответ, не

молодого, но очень мудрого человека.
   У него, то ли рот замёрз, но ни чего ни ответив, он так же

медленно, скрипя занял исходное положение. Мы проехали ещё немного, и

когда поравнялись, с любопытным объектом, остановились. Жалко, что до

реки ещё метров восемьсот, хотелось бы поближе рассмотреть, это вражье

наследие. Дед слез с повозки, прогнулся размяв затёкшую спину, обошёл,

похлопывая дымящегося паром коня. Погладил между глаз
        -- Устал, Циган? Ну давай малость отдохнём.
        -- Говоришь, что это?
        -- А это, мил друг, память от фашиста осталась, в аккурат

недели за две до их бегства.
        -- Кто же это его так приголубил? – спросил я, выкапываясь из

насиженного, тёплого местечка.
        -- То ж всё на моих глазах было, -- начал он свой рассказ, с

аппетитом закурив термо – ядерный самосад.
        -- Поехал я в тот день на МТС, что тут на полях. Там от

техники хоть и мало что осталось, но солидолу наскрести можно. Да мне

и не много, телегу помазать. Специально полдня дождался, жара, немец

разомлел, в тенёчке прячется, я и ухватил момент. Шкребу, значит

мазуту, слышу гудит что -- то с верху, глядь, а там энта каракатица по

небу ползёт, медленно так это, зараза, да высоко. Я даже выругаться не

успел, как откуда -- то низом, будь то прям с поля, два наших, со

звёздочками, как выскочили, и со всей скорости вверх, прямо на него.

Давай они по нему понужать. Тот сразу, пухнул, закоптил, и в штопор.

Смотрю, летуны из него вываливаются, у двоих то парашюту раскрылись, а

третий видимо подраненный был, так камнем и рухнул. А наши, там вот за

рекой, над лесом развернулись и прям в воздухе их покрошили.
        -- Ну а ентот, -- дед с удовольствием, от нахлынувших

воспоминаний, медленно выдохнул дым.
        -- Ентот как свеча в ил у реки. Клуб черного дыма испустил, и

всё, тишина. Я конечно, быстрей, огородами, а немцы уже туда, на

машинах, мотоциклах. Так он тут и торчит. Думали, по весне льдом

срежет и утащит, да нет, рядом проходит, не цепляет. А вода

подымается, ребятишки с него ныряют. Тракторами его надо будет

отодрать.
        -- Зачем его убирать, пусть торчит, как памятник, что б больше

не рыпались на нас.
        -- Ни знаю, я бы убрал, чтоб не травил нашу реку, карасин с

него до сих пор течет. – Сказал Кузьмич, брезгливо глянув в сторону

торчащего как крест на погосте, остаток самолёта. Выкинув догоревший

окурок добавил…
        -- Ты как, не озяб? Давай, располагайся и тронемся дальше, тут

уж немного осталось.
   Оставшийся путь, хоть и был короче, но время потянулось медленней.

Зная, что дом уже где -- то вот, вот рядом, я до рези в глазах

вглядывался в белую даль. Всё с детства знакомое, родное. Дорога вдоль

реки, улица на бугре которая вот -- вот, должна показаться. Какое уж

тут спокойствие. Хорошо дед рассказывает, слушал бы и слушал. Заведу

ка я его ещё, послушаю, время убью.
        -- А, вот, если не секрет, где такие сани шикарные взял?
        -- Какой тут секрет. Я их, можно сказать, экспранприирывал.

Раньше жил, в Вязах. Знаешь такой?
        -- Знаю, пред последняя станция была, как ты говоришь, --

«язвия её возьми», простояли там долго.
        -- А как же, вагоны, на ней отцепляют. Пока поезд ходит к нам,

патом, в Чапаевск. Сколь время пройдёт? А, обратно, они уже груженые

лесом стоят, ждут. Как ты хотел? – рациализация. Ведь и наш лес, что

бабы валят, тоже туда. Раньше то Вязы, хоть и не большой, а зажиточный

городок был. Лесовики, там богатые были. Дома купеческие, добротные. В

одном то дому, и решили, почту, обустроить, хлам весь с сараев, да

амбаров по выбрасывали. Я время от времени свадьбы катал. А, что им

приятно и мне весело, я и на гармошке могу. Смотри, как жениться

надумаешь, только свисни. Такой променад устрою, пальчики оближешь! Ну

а тут раз смотрю, кошевка, валяется, барская ещё, чего добру

пропадать? Подобрал, её, запряг, разукрасили ленточками, жениха с

невестой, и вперёд. Она возьми, да развались, дорогой, «язвия её».

Обошлось всё, посмеялись только. Хоть и оконфузился, но не выбросил.

Наладил, царские, енти вензеля, отодрал, почистил, облагородил, ещё

лучше стала. Даже Цыгану, понравилось. Видишь, как резво несёт?
        -- Что да то да, Кузьмич, ты своё дело знаешь.
        -- Э, смотри ка, вот и Лесное, твоё образовалось.
     И действительно, в дали виднеются, сугробики домиков, маленькие,

выстроились, в два рядка. Даже возвышенность, на которой они стоят не

делает их величественней. Насмотрелся наверно на высокие дома, отвык

от родных пейзажей. От того дед меня и опередил, первым заметил. Чем

ближе, тем больше волнение от, долгожданных встреч. Следуя столбам мы

подьезжаем.
        -- Дом то твой где, в начале, аль в конце?
        -- Езжай, дед, не ошибёшься, он у меня в самом центре стоит.
    Подымаемся на улицу, дорога, как бы отсекает дом первого ряда от

остальных, а вот во втором ряду первый дом Катин.
        -- Стой! – кричу я.
        -- Что сучилось? – застопорил ход Кузьмич.
        -- Давай делаем так, я тут сойду, ты можешь возвращаться, а

мне сперва надо сюда зайти.
        -- Ну смотри, как говорится, хозяин – барин, а мне ещё

необходимо, друга Ивана навестить. А иначе, как? По -- другому,

нельзя. Узнает, что был, да не заехал, обидится.
        --Хорошо Кузьмич, спасибо тебе.
    Я, по-- молодецки, спрыгнул, с саней. Не могу же я мимо Кати

проехать. Ватной, но уверенной походкой зашагал я к знакомым воротам.
        -- Эй, войн! А это кому оставил? Нам чужого не надо. – кивнул

дед на вещь мешок.
    Да что ж такое, второй раз под ряд забываю, -- это точно волнение.

Я забрал, свой багаж, поблагодарил деда за доставку, и когда тот

скрылся в конце уличного коридора, пошёл к дому. Напрасно я

вглядывался в замёрзшие окна, в них был только лёд. А так хотелось

увидеть знакомое, милое личико. Но в округ лишь снег, при чем не

чищеный, по -- моему всю зиму. Просто натоптанная тропинка, по которой

сегодня, да наверно и вчера, ни -- кто ни ходил. Калитка, приоткрыта,

и завалена снегом, не убрав который её просто не закрыть. Странно всё

это. Да -- же на крыльце нету следов. Лишь на перилах сидит, серая

ворона. Она с настороженным любопытством, одним глазом,

сфотографировала меня, профессиональным взглядом воровки. Не разглядев

во мне источника наживы, уронив с перил, лёгкий, как вата ломтик

снега, слетела на середину двора. Не упуская меня из виду, стала

топтаться, с боку на бок, как ванька -- встанька, надеясь, что с моего

мешка, что ни будь выпадет. Двор выглядел унылым, заброшенным, совсем

не таким, как раньше. Здесь всегда было много жителей. Вместо этой

ущербной вороны, важно расхаживали утки, потрясывая хвостиками, куры

клювами рыхлили землю добывая жучков, червячков. Коровы, свиньи, --

большое хозяйство. А тут пустота и уныние.
    Скрепя мёрзлыми ступеньками я поднялся, к двери, немного постояв в

нерешительности, постучал. Интересно, чей голос услышу первым Катин

или тёти Машин? Не дождавшись, голосов постучал ещё, по громче, --

опять тишина. Дёрнул на себя дверь, отворил, быстро, что б не

напустить холод, вошёл. Внутри, тихо, мрачно и холодно, даже пар из –

за, рта. Вход в комнаты, завешан одеялами, и с низу привален шубами,

польтами. Просторная кухня, сейчас не была приветливой и

гостеприимной, какой я её помнил. И вроде, всё то же, большая белёная

русская печь, стол с слева у окна, шкафы серванты у другого окна, да

только, без весёлого девчачьего щебетания, вкусных запахов, вокруг,

пусто, холодно, без жизненно. Кажется, там всё, за одеялами. Сорви их,

и выбегут из комнат, сестрички, хохотушки, закружатся по комнате,

оживляя всё к чему прикоснутся, своими лёгкими платьицами, зальётся

кухня, ярким, тёплым светом.
    Вдруг замечаю, на двух со ставленых вместе лавках, у стены за

печью, кто -- то шевельнулся. От неожиданности, да -- же вздрогнул.

Так и есть, из -- под огромного, овечьего тулупа, как из – под,

панциря черепахи, показалась замотанная в шаль голова. Голова

посмотрела на меня, через небольшую щель для глаз.
        -- Здрасьте, это я Максим, Максим Звягин, -- сказал я,

пристально вглядываясь прорезь платка.
        -- Максим? – услышал голос тети Маши.
    Она медленно села, откинув тулуп, спустив ноги в валенках, на

круглый самотканый коврик. Обеими руками стянула, с головы шаль.

Седые, растрёпанные волосы, морщинистое, постаревшее лицо.
        -- Максим. Звягин. – как бы вспоминая, тихо, словно, сама с

собой. От куда ты? И встрепенувшись, будь то только проснулась:
        -- Максим, -- что, всё, кончилась, война то? -- А ты как. Ты

там моих, не видел? Не слышал?
        -- Мои то где же? – спрашивала она, не давая мне опомниться,

не сводя широко открытых, каких -  то без цветных в сумерках, глаз.
    Молча, я лишь отрицательно качал головой. Каких своих, она имеет в

виду? Может чего -- то не знаю, или не так понял? Только когда она

смолкла, я выдавил из себя:
        -- Тетя Маша! А где Катя?
        -- Так, у деда она, Катя то, давно уж у деда живёт. Там она. А

я вот тут, -- куда ж я пойду. Придёт кто, -- а дом пустой. Сейчас вот

подтоплю, тепло будет, и дальше ждать стану.
        -- Пойду, я теть Маш, дома ещё не был, к вам первым зашёл. –

попятился я к двери.
    Вышел из хаты, за воротами остановился, всё казалось, сейчас в

след выскочит Катина мама, с вопросами, на которые у меня ответов нет.

Глубоко вздохнул. Столько вариантов встречи обдумывал в голове, пока

ехал сюда, и не один не совпал. Почему так? Может всё дело в вороне.

Говорят, кот черный к неудаче, а мне наверно ворона все карты сбила.

Знать бы, раньше, с Кузьмичом, к деду Ивану на заимку сразу проехал, а

от -- туда вместе с Катей домой. С такими мыслями по шагал домой. На

улице, то же не веселее, во круг не зверька не человечка. Хотя

морозец, заметно ослаб, лёгкий ветерок сдувает с безжизненных проводов

и веток, комочки белых нежных пушинок. В некоторых избах топят печи,

ровный дым поднимается в высь растворяясь в синем небе. Солнышко уже

зависло над лесом за рекой, скоро спрячется, и стемнеет, а кто -- то

меня с утра так торопил, быстрей, быстрей, ещё вернуться надо,

засветло, -- лукавил, старый.
    Вот и родной дом появился. Шаг, ускоряется вместе с пульсом,

кажется ноги сейчас сами, собой перейдут на бег. И пусть не топится

печь, и замёрзшие окна, но это самое родное место на земле. Как же я,

мечтал сюда вернуться! Пусть, шансов было, совсем немного, всё равно

надеялся, увидеть, эти родные три окна, сирень и ранетку в

палисаднике, пусть в снегу, пусть голые, но свои, родные. Знаю, могли

бы они говорить, то первые сейчас, радостно закричали, закивали бы

ветвями.
    Узкая тропинка до ворот, сиротливо намекает, что нет мужика в

доме. Я чистил всегда широко, ни знаю почему -- то нравилось, снег

чистить, дрова колоть. Батя зимой приедет, всегда мог машину к воротам

подогнать, и развернуться. Сейчас это будет не плохим упражнением руку

разрабатывать. Ну вот и калитка, железное, увесистое кольцо, возьму,

поверну, лязгнет железный засов, залает Джек, добросовестно выполняя

свои охранные обязанности.
    Открываю ворота. Тихо, никто не лает, не виляет, приветственно

хвостом. В ограде не привычно пусто. Под небольшим навесом, что между

сараем и крыльцом, чернеет лаз в конуру, цепь с ошейником висит на

гвоздике, рядом собачья миска со снегом. Приоткрыл дверь сарая,

заглянул, со света почти ни -- чего не видно, но присмотревшись

разглядел только одну поленницу, вернее полторы, а раньше весь сарай

был забит дровами. Машинально поглядываю в окна, забывая, что там всё

в ледяных узорах. По -- хозяйски, ещё раз всё оглядываю. Отец, уходя,

так и сказал, -- «остаёшься, сын за хозяина». Так ясно вспомнил,

проводы, его лицо, немного растерянное, наверно он много чего хотел

сказать, но не успел. Надеялся, ли он что вернётся?
    Этот нахохлившийся снегом дом, совсем не торопится признавать,

меня. Взял, стоящий у перилец веник, смёл снег со ступенек. Потянул

дверь в сени, не заперто, отворились. Всё как было. Светло, солнце на

закате, всегда тут. Справа старый шифоньер, он наверно старше меня,

справа не большой комод, стол, за которым мы любили летом ужинать,

спасаясь от раскалённого за день домашнего зноя. Сервант, сделанный

отцом, дальше дверца в кладовку, тоже заглянул, и там всё на месте,

лестница на чердак, за ней большущий сундук набитый разным, наверно

нужным, барахлом. Если бы у моих родителей была дочь, то это был бы

сундук с приданым. Наконец, вот и она, дверь в дом, толстая, тяжёлая,

оббитая с наружи, утеплителем. Что там, кто там? С такой не

решительностью, я стоял перед дверью, в класс, если опоздал, да ещё

уроки не сделал. Сейчас же, чувствовал за собой вину, похлеще, чем не

выученный урок. Я маме не писал с конца ноября, а сейчас февраль.
    Дёрнул на себя, с неповторимым скрежетом, дерева о дерево, дверь

отворилась, я дома. Как же всё повторяется. В доме полумрак и холод.

Вошёл, прислушался, слева двухстворчатая распахнутая кухонная дверь,

сделал осторожный, что б не скрипнуть половицами шаг, заглянул, ни --

кого, прямо дверь в другие комнаты, то же, плотно завешена, слева

дверь в мою, не большую комнатку. Отодвинул штору, заглянул. У кровати

стоят валенки, на кровати, спрятавшись с головой под толстое, ватное

одеяло, лежит, сердце подсказывает, мама. Замерев стою, не отрывая

взгляда. Одеяло, дёрнулось, откинулось с краю, -- на меня смотрят, два

родных глаза. То ли не сразу поняв, сон это или явь, то ли физиономия

моя не бритая, ввела в заблуждение, но только, скинув одеяло, и не

выпрямляясь полностью, мама, внимательно вглядываясь, стала

приближаться ко мне. Когда осталось около метра, она замерла.
        -- Сына, сыночка мой вернулся! Да, от куда же ты? Да, как же

ты?
    Она ухватила мою голову обеими руками, целуя прямо в колючею,

щетину, подвела поближе к окну, всматриваясь в меня на свету, как бы

окончательно развеивая сомнения, что всё во круг это точно не сказка,

без прерывно причитая, что на конец то, что это правда, что слава

богу, дождалась.
        -- Ой, что же это я, -- холод то какой! Пойдём, пойдём на

кухню, -- удерживая, одной рукой, словно боясь опять потерять, повела

за собой.
        -- У меня, ведь и печь, всегда на готове, дрова укладываю

заранее, только спичкой чиркнуть и готово. Давай, сына, присаживайся,

а я сейчас, сейчас натопим, будет тепло.
    Ещё мгновение назад, она была, сонной, словно осенняя муха, и вот

как маленькая девочка, порхает бабочкой. Мама, открыла задвижку трубы,

дверцу топки, взяла из -- за печи банку с керосином, плеснула на

дрова, за тем присев, по -- заправски чиркнула спичкой, пламя

равномерно расползлось по пропитанным горючим, дровам.
        -- Мам, ты бы на ноги одела, пол то ледяной. – Сказал, я,

воспользовавшись небольшой паузой.
        -- Ой, да что это я! – она пулей метнулась в комнату, выйдя от

-- туда уже в валенках, с заколкой в зубах, собирая назад успевшие

посидеть волосы. Уложив причёску, и попрыгав, пытаясь содрать наглухо

завешавшую в залу накидку из одеял, подбежала, достала с печи, ещё

пару валенок, поставила передо мной.
        -- Вот, отцовы, так ведь и не взял, с собой, как не

уговаривала. Как бы зимой сгодились. Чем в сапожках то мёрзнуть. –

кивнула она на мои кирзочи.
    Я подошёл к занавеси, раскачал, не до конца вбитый крайний гвоздь

в верху, вынул. что б не порвать ткань, проделал тоже самое с другими

гвоздями, убрал одеяло. С комнаты хлынул свет, обдав лицо холодом.

Вошёл на середину залы, во круг стояло замёрзшее время. Диван, стол,

комод, идеальный ледяной порядок. Настене, у стола, еж окон, портреты,

мамы, папы, мама с папой и мной по середине. Остановившиеся часы на

стене, показывали, без десяти девять, толи утра, толи вечера. Подошёл,

потянул за цепочку, гирька поехала вверх. Сунул руку в верхний карман

гимнастёрки, нащупал часы, -- «прощальный подарок фронтового друга».

По мимо часов, ощутил сложенное в двое, казённое письмо. Сердце

ёкнуло. Как сказать, что своим появлением, я ещё и скорбную весть

принёс?  Посмотрел на стоящую в дверях, не поддельно восхищающуюся

мной, маму. Она просто светилась от счастья, очень уж не хотелось

омрачать, эти минуты. Не много растерявшись, решил пока о похоронке

промолчать.
        -- Что, сынок, потерял, что -- то?
        -- Нет, нет, тут они, -- ответил я как можно спокойнее,

соорудив на лице, искусственную улыбку.
    Достал карманные часы, поднёс к уху, послушал, -- идут ли? --

давно не заводил, -- тикают, подцепив ногтем, открыл крышку. Ого! –

уже, пять минут четвёртого. Выставив, на ходиках стрелки, качнул

маятник. Часики, наскучавшись, весело стали отстукивать время.

Захлопнул, красивую, с гербом советского союза, крышку,

приноровившись, одной рукой стал накручивать колёсико завода.
        -- Ох ты, какие у тебя часы! – сказала, подходя ко мне, и

проведя по не бритости, мама.
        -- Да, подарок, -- друг подарил. Цепочки, вот только нету.
        -- Ну, цепочка, это в часах не главное, главное, чтоб время

правильно казали.
    Мама подошла к комоду, выдвинула ящик. Аккуратно перекладывая

бельё, достала, вязаные носки, белую нательную рубаху.
        -- Вот, отцово, -- совсем ты у меня, вырос. Теперь уж в пору

будет.
    Мы вернулись в кухню. Печь уверено набирала обороты, уже

чувствовалось исходящее от неё тепло. Я наконец то скинул, изрядно

надоевшие сапоги, сунул ноги в просторные валенки, в полной мере

начиная ощущать домашний уют. Мама засыпала вопросами. Узнав, что

война ещё не закончилась, а вернулся я не в отпуск, а по ранению, она

отвлеклась от кухонной суеты, села против меня на стул.
        -- Что за ранение? – с замиранием в голосе спросила она, не

моргая, и глядя в глаза.
        -- Мам, да ерунда, руку немного зацепило.
    Придав, всему себе, бодрый и радостный вид, я встал, с лёгкостью

скинул шинель, звякнув тремя медальками, вышел в коридор, по вешал её

на вешалку, помог здоровой рукой, ухватить рабочей кистью правой, за

ремень. С видом победителя, улыбаясь вернулся на кухню. Фокус удался.

Мама, ощупывала меня взглядом, пытаясь найти изъян.
        -- Правя вот, в плечо, ерунда, врач сказал, заживёт до

свадьбы. Погладил я себя по плечу, усаживаясь на место.
        -- Плечо? Болит? Говоришь, заживёт? По -- этому, что ль, и не

писал?
        -- Всё нормально, мам, рассказывай лучше, как вы тут живёте,

смотрю, у вас всё целёхонько. А в районе, ужас, что фашист натворил.

Знаешь, кто там сейчас главный? – Семён Яковлевич, директор школы. И

свет же, -- я посмотрел на лампочку под потолком. – Свет сегодня

должны дать, нет, сегодня пока в посёлке дадут, а потом, нам.

Электрики должны будут, приехать сначала, проверить всё, чтоб не

убило, или там пожар…
    Моя пламенная речь, по -- моему, маму не впечатлила. Она всё так

же сидела, пытливо разглядывая меня. Я встал, переставил стул рядом.

Сел, обнял.
        -- Мам, ну правда, все будет хорошо, война вот. вот, кончится,

а там, надеюсь и папка вернётся, будем как раньше, все вместе. Мне б

вот только побриться, -- задрал я подбородок к верху, и почесав его,

-- добавил. Всю дорогу об этом мечтал.
        -- Сыночка, -- она опять погладила меня по щеке. – А я уж

подумала, ты бороду решил отвесить.
        -- Да что ж это я расселась то, вот клуша, сейчас, картошки

отварим, в сенях капустка квашеная. Огурчики есть, и грибочки солёные.
    Мама опять заметалась по кухне. -- Сейчас натопим, тепло будет.
        -- На ко вот, растопи вторую то печь, быстрей нагреется, --

протянула она мне банку с керосином.
        -- Дрова там тоже есть. Сможешь?
        -- Смогу, конечно, -- улыбнулся я.
    Вторая печь, голландка, стояла в зале. Топили её редко, только в

сильные морозы. Из – за, небольших размеров, она была скорее, как

украшение, в каждом доме. Легко справившись с растопкой, сходил за

дровами в сарай, порубил капусту в кадке, стал втягиваться в

привычную, мирную жизнь. По степенно стало смеркаться. Мама занесла с

сеней керосиновую лампу, поставила её рядом с уже стоящей на столе.

Приготовилась к темноте. В доме становилось всё теплее, и теплее,

заговорили согреваясь стены, глухо постреливая, то тут, то там, будь

то переговариваясь меж собой, ожили родные, домашние запахи. Вообще,

каждый дом имеет свой не повторимый аромат, просто он приедается,

кажется не заметен. Надо на долго покинуть родные стены, что б

вернувшись, даже с завязанными глазами понять, -- я дома.
        -- Сейчас вода согреется в ведре, умывальник наберём, голову

помоешь, поброешся. А завтра Максимушка, баню натопим, намоешься,

напаришься по, человечески. Я всех, на приглашаю. Сын у меня вернулся!

Праздник то какой!
        -- Мам, а ты Кузьмича знаешь? – спросил я, посмотрев в

темнеющее окно.
        -- Это какого Кузьмича?
        -- Дед, с посёлка, конюх.
        -- С посёлка? Да кто ж его не знает? Каждая собака. Он ведь,

пади -- ка, самый древний у нас.
        -- Это он меня сюда доставил. С утра, бегом, бегом, вернуться

говорит надо засветло. Сам дальше, на заимку к деду Ивану проехал.
        -- Если к Ивану поехал, сегодня бы уж точно не вернулся, тот

его так не отпустит. Это ж старые друзья, водой не разольёшь.
        -- Каждая собака, говоришь, знает. А куда наш Джек делся?
        -- Так убили нашего Джека. Немец то сначала повадился к нам.

Понаедут, всё тащат, курей, свиней, всю живность. Раз и зашли, а тот

что, собака есть собака, свою обязанность охранять, знает. Давай

кидаться, да лаять. Они его и пристрелили. Знать бы, дак закрыла б в

конуре.
        -- А Муська, тоже пристрелили?
        -- Нет, та пропала, здохла наверно, царство ей небесное, она

ведь старая уж была. Они ж дома не мрут, уходят куда -- то. Я, сына,

сбегаю, пока не стемнело, до тёти Наташи, собралась тебя кормить, а

хлеба то нету.
        -- Подожди мам, я же тут при вёз почту и письма. Достал из

мешка газеты, и письма с кармана.
        -- Ну ка, кому это? Батюшки, вот же и для Натальи есть, от

Сашки, от сына, вот радость то ей какая! Давай ка, я мигом сейчас всех

оббегу.
        -- Мам, тут вот ещё. – Я достал с другого кармана, ещё одно,

казённое, положил на стол.
    Видимо предчувствуя, не ладное, мама опустилась на стул. Медленно

взяла конверт, прочитала: Захаровой Надежде. – Ой мамочки, на кого ж

это? Мы ведь вот, в субботу только все собирались, он весёлая такая

была, хоть муж Василий и пропал без вести, как наш батька, а сыновья

то воюют, все трое. Завидовали ей все, вот тебе и до завидовались,

видать сглазили.   
        -- Ладно, побегу я, хозяйничай давай.
    Мама ушла. Я быстрей, пока её нет, налил в умывальник воды, зажёг

обе лампы, одну поставил на полку перед зеркалом у умывальника, скинул

рубаху, быстро, почти бегом начал бриться и намываться. Надо успеть

пока мама не вернулась. Очень уж не хотелось, что б она увидела мои

шрамы, мне самому в зеркале жутко на себя смотреть, и это спереди, а

там ещё и со спины, не лучше. Ура, всё получилось, успел. Правда в

спешке, да ещё, левой рукой, по изрезался. Ну это не смертельно, даже,

потешно, кусочки газеты на щеках придали моему лицу, благородный,

домашний вид. Я с удовольствием надел, чистую, белую нательку. С

лампой прошёлся по, тёмным комнатам, будь то по музею, своего детства.

Было тепло и уютно, я пришёл со школы, без двоек и троек, вот, вот с

работы вернутся, папа с мамой, мы вместе соберёмся, на кухне за

ужином, будем вспоминать и обсуждать прошедший день, конечно же, самые

лучшие его моменты.
    Вот звякнул засов ворот, дверь в сенях, наконец то вернулась мама.
        -- Ну вот, сына, всех оббежала, всем похвасталась, завтра

закатим праздник. – скороговоркой выпалила она, выкладывая на стол

краюху хлеба, сало, бутыль молока.
        -- Как там наша картошечка? Вот и она готова! Сымай давай

валенки то, на ко вот тапочки. Находился поди, в тяжёлой то, обувке.

Давай, усаживайся, подумать только, весь день голодом, да ка бы знать,

я б всего наготовила.
    Мама молнией суетилась по кухне, ароматная картошка в мундире,

сало, капуста, сверкающая льдинками, -- нет, волшебной щуке, такое бы

не удалось.
        -- Мам, да успокойся же ты, сядь, дай хоть я на тебя

насмотрюсь. У меня ведь, тоже… -- я поднял с пола свой мешок. Сам

толком не помня, что мне туда на совали, стал как дед – мороз, у ёлки,

извлекать из него, красочные, в основном союзнические, консервные

банки, шоколад, сахар, конфеты, печение, и на конец, когда места на

столе уже не осталось, я достал, и оставил у себя на коленях пачки

сигарет, бутылку спирта. Мама молча, с не поддельным любопытством,

наблюдала за происходящим, периодически переводя взгляд, с красивых

ярких, упаковок, на меня и обратно. Взяла банку, разно покрутила её,

пытаясь прочитать.
        -- Это тушёнка, мам, -- американская.
        -- Американская. О, господи, куда ж столько -- то?
        -- Ну а как, и так отмахивался сколько мог, это ещё хорошо,

что мешок не большой, а был бы как из -- под муки, и его бы мало было.

Да и гости же завтра будут.
        -- А это? Курить, поди начал?
        -- Нет, как -- то вот, к куреву не пристрастился. Что -- то я

про это совсем забыл, надо было Семёну Яковлевичу оставить, как

сувенир.
        -- Так, давай ка мы, всю эту заграницу, пока приберём, в

сторонку, а то картоха то наша отечественная, совсем остынет. Тут

ничего не пропадёт, может в сени на холод.
        -- Не пропадёт, это и через год не испортится.
    Ну вот, вроде всё успокоилось, гостинцы переехали в шкаф. Теперь

можно, спокойно покушать, поговорить. Я по -- хозяйски, поставил

бутылку на стол.
        -- Давай ка мам, отметим с тобой встречу.
        -- Давай Максимушка, грех не отметить такое событие, -- она

достала с серванта, рюмки, повернулась к стоявшей, под потолком в

углу, большой иконе, поклонившись перекрестилась.
        -- Ты, сына не обращай на меня старую, внимание, -- молюсь вот

теперь, как проводила тебя, да одна осталась, так каждый день и

молюсь. – Она поставила на стол рюмки, промокнула рукавом,

наполнившиеся слезами, глаза. -- Видать, услышал Он, мои мольбы.
    Я взял бутылку, зубами откупорил пробку. Наполнил рюмки.
        -- Это что, спирт?
        -- Да, спирт, наш спирт, советский. – Давай, мам, за встречу,

за скорую победу!
    Залпом осушил рюмку. Огонь пошёл по всем внутренностям, даже вроде

как светлее стало в комнате. Медленно стал вдыхать я воздух, боясь

закашляться. Мама, тоже ощутила суровый нрав отечественного напитка,

одной ладошкой загоняя воздух в широко распахнутый рот, другой рукой

указывала мне на закуску. Загасив пожар ледяной капустой, я отдышался.
        -- Говоришь не обращай внимание. Давно уже привык. Там, в

окопапах, немец, перед боем,
как начнёт крыть огнём, так даже самые убеждённые атеисты, не смотря

на звания и веру, молится начинают. Мама махнула рукой.
        -- Ты давай, закусывай, -- придвинула она ко мне тарелки.
        -- Я, заходил к Усольцевым. Теть Маша спит, также в холоде.

Спросил Катю, говорит, у деда живёт на заимке. И спрашивает, -- «ты,

моих не встречал?». – Кого я мог, видеть, так и не понял.
        -- Ты ведь писала, погибли Женя с Любой. Это правда? – спросил

я, наливая по второй.
        -- Ой, сына, мне половинку, я водой разбавлю. Шипко уж жгуча.
        --Мы сейчас ехали, там, у пристани, самолёт немецкий торчит из

берега. Не видела?
        -- Видела, как не посмотреть, мы с бабами специально ходили,

как только немец сбежал. Пропади он пропадом, понаделал нам горя.
        -- Так он же безвредный, только фотографирует.
        -- Ни знаю, да только как его сбили. По наехали немцы, на

следующий день, прям с утра. Мы и понять то ни, чего не успели, даже

ещё не знали, что самолёт ихний подбили. А они на машинах, мотоциклах,

одна то машина, крытая, прям ведь вот, напротив остановилась. Давай,

по дворам рыскать, девок, да баб молодых сгонять сюда, к это машине.

Пацанят, что старше четырнадцати, то же, сюда же. Ведь прям с

кроватей, кто что успел накинуть. Стали грузить в кузов, все голосят,

собаки ихние лают, того и гляди хватят, своими клычищами. Ужас! А этот

ещё, боров, за шкирку всех, и в кузов, как щенят.
        -- Какой боров? –спросил я, держа на весу рюмку, онемев, от

слышаного.
        -- Какой боров, да Давыдов наш Яшка. Пристроился, сволочь, к

немцам. В полицаях у них прислуживал. Он ведь хуже фашиста был.
    Я поставил рюмку.
        -- Подожди, мам. Какой Давыдов? Он же, с батей, со всеми

вместе, на фронт уходил. И Петька, сын его, с ним же. Я же помню, как

их провожали.
        -- Провожали вот, это и я помню. Да только, эта гадина,

сбежал. Отсиживался где то, а как немец пришёл, так и объявился, не

чистая сила. Там он в районе и обосновался. Мы сами то увидели его,

первый раз, глазам не поверили. С облавами же сюда грабить наезжал.

Знал ведь, тварь, у кого что есть. Ладно хоть ты не видел, рожа

красная, лосница от жира. А когда грузили то, четверо только и

остались, Катюшка твоя, Светка, невестка Натальина, Танька Гурьева, да

ещё женщина, с района, от немца сюда сбежала. Наталья с ребятёнком

Светкиным стоит, а тот кричит, мама, мама, у той нервишки то и сдали,

побежала она. Ну и эти трое тоже, разбегаться.
    Мама, замолчала, тяжёлыми оказались воспоминания. Подняла рюмку,

резко, так и не разбавив, разом выпила. Встала, сходила в комнату,

взяла платок, утёрла опять нахлынувшие слёзы. Опять села за стол.
        -- Извини сына, до, сих пор, всё как перед глазами. Побежали

они, а немец по ним из автомата. Светка то от испуга упала, и голову в

колени. А вот остальным то досталось.
        -- И Кате? – спросил я, затаив дыхание.
        -- Всем троим. Светку, боров закинул в кузов. Потом, достал

пистолет, и в голову, одной, другой, к Катюшке подошёл, она лежит в

луже крови, махнул рукой, сел в машину, и уехали. Все ревут, Машка

стоит на коленях, воет диким голосом. Начали, убитых то на спину

переворачивать, к Кате подошли, тут кто -- то из баб кричит, -- живая,

живая, пульс есть. Вытащили одеяло, уложили её, и бегом домой унесли.

Может с полчаса прошло, дед на повозке промчался. Забрал внучку, да и

в лес к себе увёз. Ладно, пацанята малые, огородами сбежать, и вот

так, берегом, лесом, и к деду. Всё и рассказали. Больше её и не

видела. Знаю, что жива, выходи дед. А вот Мария то совсем плохая

стала. Сначала, вроде общалась. А потом, пока тепло то было, ходит по

улице, в зад, перёд, спрашивает у всех, не видели ли кого иёных, то. И

на заимку ехать не хочет, всё своих ждёт.
        -- И где, Давыдов, с немцами ушёл? – процедил я сквозь зобы, и

выпил вторую рюмку.
        -- Не успел, прикончили, гада.
    Мама, помолчала, за тем приблизившись ко мне, оглянувшись по

сторонам, будь то боясь, что кто -- то может подслушать, шёпотом

сказала, -- «дед, говорят, отомстил, прям говорят в глаз, только он

так сможет». Даже где его закапали, ни -- кто не знает. Сей час вот,

письмо, Наталье отнесла, от сына, Стёпки. Воюет, пишет, ждите. Не

знает, что Светку немцы забрали. Как, такие вести сообщать, не знаю.
        -- Я, ведь, Захаровой то, похоронку так и не занесла, не

смогла. Завтра, все соберёмся, решим, как быть.
        -- А Петька, знает про отца, нет? Как ему с этим жить, когда

вернётся?
        -- Кто знает, может и узнал от кого. Дом стоит пустой, жену

Яшка, куда -- то увёз. Концы, заметал.
        -- А, правда говорят, что они клад нашли?
        -- Да, говорили, люди то, слух такой ходил, а как уж там на

самом деле, ни знаю. Они, ведь, как жили, ни с кем не общались. Дом

строили в одиночку. Шутили, да -- же над ними, мол до крыши, дошёл, а

нижние брёвна уже гнить начали.
    Это да, жили они, замкнуто. У нас ведь как: -- дом, баню, или

колодец копать, мужики соберутся, даже звать никого не надо. Вместе то

работа, быстрей и веселей спорится. Петьку тоже, только у дома увидеть

можно было. Не отпускали его, что ли? Хотя вроде нормальный пацан.

Никогда, ни футбол, ни на реку, ни костры по ночам, ни где его не

было.
        -- А дед Иван, чей отец?
        -- Иван, -- так он Геннадию, отец, отцу Катиному. Генка то в

него, такой хозяйственный. Он ведь из раскулаченных. Мельницы, у них

свои были, зажиточно раньше то, богато жили. Потом в Вязы, ни знаю, то

ли сослали, то ли сами приехали. Там он и с Анной сошёлся, женой

своей. Она вот наоборот, из бедных, да только любовь, ничего не

поделаешь. Болела она у него, пораненная была в гражданскую, а вот всю

жизнь прожили, душа в душу. Одного сына только и смогла родить. Тянул

Иван её, выхаживал всю жизнь, вот летом этим, только её схоронил. Сам

то он ведь травник, знахарь известный. Ото всюду к нему ехали, зубы,

суставы, заикание, всё лечил. И ни чего за это, попробуй ещё

расплатиться, так обидишь.
        -- Мам, я утром к ним пойду, к Кате.
        -- Да, бог с тобой. Куда ж, пешком, по морозу то? Дождись уж

деда, он же каждую неделю к нам заезжает.
        -- Нет, пойду. Чего тут идти то? Я же ездил туда, на велике.
        -- Ну, сына, ты меня опять пугаешь. То ж на велосипеде, и

летом.
        -- Ладно тебе, пугаться, в валенках то, иди да иди. Волки, то

есть нет? – шутя спросил я.
        -- Про волков ни знаю, вроде не слыхать, отстреливали их в

прошлом году. Целые, «волчьи» отряды, в леса ходили, облавы

устраивали. А гости, как же? Придут, а тебя, нет.
        -- Мам, ну я же с утра, чуть за светает, уйду. А Кузьмич с

заимки, тоже рано, назад поедет, навстречу мне как раз и встретится.

Попрошу его, надеюсь не откажет, что ему, вернуться. Много не

потеряет. И завтра же с Катей к вам приедем, прям к самому застолью.

Одним словом, всё будет, хорошо. Ты знаешь, так наш директор школы

сейчас говорит, громко так, он же контуженый, слышит плохо, по --

этому кричит, -- «всё будет хорошо!».
    Мы ещё долго сидели, вспоминая хорошее из прошлого, помина тех,

кого уже никогда не увидим. Протопились печи, стало тепло и уютно,

хотя конечно с электрическим освещением было бы, гораздо веселее. Мама

смирилась с моей затеей отправиться на заимку. Даже принесла из шкафа

с сеней, батин, овчинный тулуп, что б за ночь нагрелся. Да уж, в таком

то, можно идти, хоть на северный полюс.
        -- Ты знаешь, я отцово ружьё, на чердаке припрятала, от

немцев. Вон в том углу, -- показала она в воображаемый, дальний угол

дома.
        -- Хотя, куда ты с одной рукой, пойдём ка я сама слажу, ты мне

только лампу подай.
    Она накинула телогрейку. Я взял керосинку, мы вышли в кладовку.

Мама залезла на середину лестницы, я передал ей лампу, она медленно

вскарабкалась на верх, и ушла в глубь, унося с собой слабый свет,

который тускло освещал мрачное чрево чердака. Наступила полная

темнота. Я отчаянно прислушивался, пытаясь определить хоть какие -- то

движения, там в черноте. Стало как -- то уж совсем не по себе, и я

сходил в дом за второй лампой, поставил её на сундук. От чего стало

гораздо теплее и увереннее на душе. Ага, наконец то послышалось слабое

шарканье и постукивание, что означало, -- закладка нашлась и

используется в качестве посоха. А вот и крыша чердака стала вяло

освещаться, играя таинственными тенями. Бесстрашная мама появилась,

победоносно дыша клубами пара. Задом она спустилась, опять же до

середины.
        -- Сына, ты здесь? -- Держи.
    Я настроился принять ружьё, но первым оказался патронташ,

аккуратно уложил его на сундук, рядом с лампой, потом уж вниз спустили

ружьё и фонарь. Мама спускалась, осторожно, с моей помощью нащупывая

огромным валенком, ступеньки. Кажется, вся эта операция, по

напряжению, была схожа, разве что, с ограблением центрального банка.
    Занесли, весь арсенал в дом, поближе к печи. Ружьё тут же

покрылось инеем. Удовлетворённые содеянным, мы опять заняли свои места

за столом. Очень уж хотелось покрутить двустволку в руке, ведь когда

то, для меня это было запретное табу, только под присмотром отца

разрешалось брать её в руки. Но сейчас она холодная и скользкая, так

что пусть греется. Приободрённый маминой поддержкой, я опять начал

строить планы на завтра. Встать мне нужно засветло, чтоб не пропустить

Кузьмича. По -- этому, обязательно нужно завести будильник.
        -- Ой, сына, об этом не беспокойся. А то будешь думать всю

ночь, и не выспишься. Разбужу, что б и позавтракать успел, и собраться

с толком.
    Я налил ещё по рюмочке, -- Давай мам, чтоб как говорит директор –

«всё было хорошо!». Знаешь, какой мужик? У такого, всё получится,

представляешь, он ночь не спал, ему всё надо держать под контролем.

Скорей всего у них электричество сегодня уже дали. Так что завтра,

после завтра можно ждать электриков. Он меня зовёт, говорит, как

только рука заработает, сразу к ним. Ему прямо сейчас, шофер

требуется. Если б не рука, я б с радостью, шоферил бы, как батя. Или

на трактор. Весной посевная начнётся, работы, непочатый край. Да хоть

куда, лишь бы, она зашевелилась.
        -- Ладно, сына по одной, и хватит, тебе завтра ехать. Нужно

выглядеть прилично, а не с перегаром в гости являться. Да и поздно

уже, укладываться пора. ты, может в зале, на диван ляжешь.
        -- Нет, мам давай я сюда на свою кровать. Я ж по ней так

соскучился!
    Мама постелила, свежие простынь, наволочку, пододеяльник. Как

приятно завалиться в детство, снова, давно забытый запах чистоты. Будь

то и не было ада войны, и всё было не со мной. А сейчас я уткнулся в

подушку, закрываю глаза. И вот я в белом тулупе, с ружьём за плечом. В

шикарных санях, запряжённых, вороным конём. Подъезжаю к обезумевшей от

счастья Катюшке, встречающей меня в лёгоньком платьице в горошек. И

даже снег в округ плавится, радуясь за нас.
    Проснулся утром от лёгкого покачивания кровати. Это мама, стоя

рядом, с лампой в руке, раскачивала меня, как маленького.
        -- Максимушкааа, просыпайся, пора вставать. Ты, не забыл, что

собирался сегодня, в дорогу?
    Я сладко зевнул, потянулся, вытянувшись, в струну. Давно же я так

не нежился. Это был не я, а какой – то, капризный первоклассник, не

желавший идти в школу.
        -- Доброе утро, сынок! Умывайся давай, да завтракай. Упустишь,

Кузьмича, придётся пешком идти.
        -- Да, да, да, мам. С добрым утром! Надо поспешить. –

пробормотал, я, всё ещё находясь под впечатлением, только что

просмотренного, но сожалению, тут же забытого, очень приятного сна.
    Подскочив, я подбежал к умывальнику, очень хотелось холодной водой

смыть с себя дремоту. Однако, я не на фронте. А, рядом, родная мама

заботливо наполнила умывальник, тёплой водичкой. Усевшись за стол,

обжигаясь горячим чаем, начал в слух мечтать, как я сейчас, быстренько

поем, основательно соберусь, выйду, встречу Кузьму, приеду к Катюхе,

итак далее, и тому подобное, и в конце мы с ней вернёмся, как жених и

невеста. Мама, слушала меня не перебивая, словно сказку по

репродуктору.
        -- Жених. Свататься собрался, и без подарка. Возьми хоть

шаколадку. – резюмировала мама, ложа передо мной, заморскую сладость.
        -- Я? Без подарка? – молнией метнувшись, в коридор к шинели,

я, с гордостью посадил на стол, рядом с шоколадкой, куклу, с торчащими

как после взрыва, волосами.
        -- О, господи! Где ты её взял? – с изумлением, улыбаясь,

сказала мама. – То же трофей?
        -- Нет, это подарок.
        -- Кто ж это тебе, такое чудо подарил? – она заботливо взяла

игрушку, и любовно стала восстанавливать, потрёпанную, долгой дорогой

причёску. – Красавица, какая! – Я таких и не видовала.
    Подкрепившись, я начал собираться. Кое как упаковался в огромный

тулуп. Он был ещё практически, не ношеный, и от этого совсем дубовый.

С помощью мамы, застегнул пуговицы, и тут же стал не поворотливый, как

мумия. От того что одна рука висит, оказался скован в движении. А если

ещё ружьё за плечо! Тогда вообще меня будет проще, катить как чурку.

Пришлось отказаться от шикарной шубы. В конце, концов, моя шинелька,

хоть и не новая, но тоже тёплая, да к тому же я к ней привык. На том и

по решили.
    Валенки, шинель, подпоясанная патронташем, ружьё за плечом, и

гражданская моя собачья шапка. А главное, аккуратно запелёнатая мамой,

кукла, в кармане. Чем не жених? Вот таким ступил я за порог родного

дома. Мама провожала меня, так, будь то я опять уходил на фронт. Да

только на этот раз, уходил на встречу своему счастью.
    Выйдя на дорогу, помахав стоящей в воротах маме, я двинулся

широким шагом вдоль улицы, разглядывая сонные дома. Жалко, что нету

Джека, взял бы его с собой, он так любил свободу. Носился, по огороду

как угорелый, стоило только отстегнуть, цепь от ошейника, в нём тут же

просыпался неугомонный бесёнок.
    Вот и закончились дома, уступив место простору. Как и от посёлка,

дорогу чётко определяли столбы с проводами, которые шли прямо до

заимки. Заметно посветлело, уже в дали виднелся лес, из которого, вот

-- вот, должен выскочить Кузьмич. Идти было легко, в сравнении со

вчерашним, сегодняшнее утро было намного теплее, к тому -- же, как я

понял ещё и пасмурно, так что солнышка ждать не стоит. Вглядываясь в

даль, я совсем не смотрел под ноги, меня больше занимало считать

столбы. Сколько их осталось до леса? Но ни как, не получалось, через

десять, двенадцать, они сливались в одну линию.  И лишь когда мне

надоела, арифметика, я опустил взгляд в низ, и тут же встал как

вкопанный. Не поверив своим глазам, я даже присел. Вместо одного

санного следа, чётко виднелись, два. Чтоб убедиться, я даже пальцем

погладил свежий, блестящий отпечаток от полозьев. Как же так? Я его

жду, он уже проскочил. Да! – вот это, суровая неожиданность!
    Делать нечего, надо в сторону отбросить, не сбывшуюся надежду, и

идти дальше. Это я, много времени потерял с тулупом. Хорошо, что мама

не знает, переживала бы сейчас. Да ладно, ничего страшного, тем более

тут уже до леса рукой подать, а там ещё, ну пусть вёрст пять. Деду,

конечно спешить надо было, он же ещё вчера вернуться обещал. теперь в

посёлок приедет после обеда. А там дел не в проворот. Электриков к нам

в Лесное, опять же ему везти. Ну вот и лес, тёмный, дремучий. Дорога,

просекой, словно в туннель врезается в него. Сразу потемнело, сюда и в

солнечный день лучи не пройдут. Прилично углубившись, я решил

пробежаться. Снял шапку, перекинул ремень от ружья через голову, чтоб

не соскальзывало, я рванул, изрядно развеселил сорок, которые без

стыдно стали сопровождать меня, перелетая с провода на провод. Даже их

стрекотание, больше напоминало хохот.
    Стайера из меня не вышло, пробежав с пол километра, я

почувствовал, что задыхаюсь. Решение сбавить темп, не спасло. Зажгло,

заболело, лёгкое. Я присел, снял ружьё, опёрся о него, старался

выровнять дыхание, однако дышать становилось всё труднее. Внутри

ощутил какое -- то сипение, казалось, на спине, под лопаткой,

разойдётся какой ни будь шов, и воздух пойдёт наружу. Пришлось лечь,

на снег. Ещё один неприятный симптом ранения вскрылся. Лёжа на спине,

смотрел я на кусочек неба, светлеющий между кедровых крон. Совсем уж

грустные мысли, пчелиным роем гудели у меня в голове. Представил себя,

мёртвым, лежащим по среди дороги. Будут гадать, -- что же с ним

случилось? Одни сороки всё видели. Случай из детства вспомнился. Лет

двенадцать или тринадцать было. Помню в школе, последний день от

учились. Радости было! Прибежал домой, и сразу в огород, на турник,

коленями зацепился, и давай раскачиваться, что б спрыгнуть без рук, и

встать на ноги, вроде привычный трюк. Да только, сорвался тяжеленный

лом с креплений, и я вместе с этим ломом, хрустя хребтом, приземлился

на шею. Открыл глаза, а дышать не могу, как не тужился, ни вздохнуть,

не выдохнуть. Тогда тоже, глядя в небо, я думал о родителях. Придут с

работы, а я тут лежу, весь мёртвый. Ну тогда я не дыша стал

подниматься, сначала на колени, потом при попытке встать, медленно, с

хрипом удалось вздохнуть. Так с горем пополам и отдышался, и родителям

рассказать, побоялся. Думал, ремня всыпят, и турник уберут.
    Вот и сейчас, решил, для начала хотя бы повернуться на бок. За

тем, когда боль чуть стихла, приподнялся на локоть, потом сел,

оперевшись на ружьё встал. В голове шумело, и немного покачивало. С

бегом придётся пока по временить, -- сделал я неожиданный вывод.

Медленно, шатаясь побрёл я дальше. Ведь угораздило же меня, в бега

удариться! Сейчас бы уже, где был? Правда оказывается говорят, --

«тише едешь, дальше будешь». Надо будет это запомнить!
    Как бы там не было, а расстояние, между мной и конечной целью,

хоть медленно, а сокращалось. Я обратил внимание, что пропали сороки.

Видимо интерес ко мне потеряли напрочь.  Они же думали, -- в лес

пришёл, крутой охотник! А оказалось, -- размазня какой то, на ногах

еле стоит. Какой, позор!
    По степенно дыхание восстанавливалось, от чего мысли становились

всё светлее. Представил, что там дома сейчас. Суета, всё в движении,

печи топятся, пироги пекутся, мама наверно достала семейный альбом,

выставляя мои детские снимки, напоминая, какой я был, и хвастаясь,

какой я сейчас. Хорошо, что я ушёл, затискали бы сейчас по рукам, как

маленького.
    Так, ладно, надо чуть отдохнуть. Надо бы ружьё проверить,

стрельнуть хоть раз. А то, выскочит из чащи волк, какой ни будь не

добитый, а у меня ружьё ржавое. Он от смеха наверно, сам помрёт. Зажав

коленями приклад, я переломил ствол, посмотрел на свет каналы, вроде

чисто, блестит. Вставил два патрона, защёлкнул. Да уж, одной рукой

конечно надо будет привыкать, управляться. Но ни чего, где наша не

пропадала! Взвёл курки, как бабахнул, аж снег с деревьев попадал, и

уши заложило, после такой тишины. Всё получилось, приятно, хоть

маленькая, а победа. Вынул гильзы, бросил, они пустили парок,

растапливая снег. Сейчас, остынут, и в карман. Заряжу ка я ещё, а то с

моей расторопностью, можно и не успеть в случае чего. Вот так – то

сороки! -- вы были не правы. И вообще, повезло им, вовремя они

улетучились. Идём дальше!
    Вдруг, мне, вернее моему носу, показалось, что он унюхал, еле

уловимый запах печного дыма. Я напряг зрение, вроде ни чего, всё так

же лес и лес. Даже ни знаю, как это всё должно появиться. Но внутри

чувствую нарастающее волнение, и усиливающее сердцебиение. Ну, когда

же?
    И вот, наконец то, деревья справа стали от ступать, в глубь,

открывая передо мной огромную поляну, в дали которой стоит большой,

словно сказочный терем, дом в два этажа. Толстенные брёвна, из которых

он сложен, придают ему вид крепости. Нос меня не подвёл, сразу из двух

труб, к небу умиротворённо поднимаются, два ровных столбика белого

дыма. Первый этаж, хозяйственный, амбар, конюшня, свиньи, птица, всем

заботливо устроены отдельные помещения. Добротная лестница поднимается

на узкую, длинную, вдоль всей стены, террасу с надёжными перилами.

Наверно, приятно стоять у этих перил, как на балконе, или на палубе

корабля, смотреть в низ, и курить трубку, как капитан, и размышлять о

вечном.
    Не далеко от лестницы, рядом с толстенной чуркой, спиной ко мне

стоит дед, высокий, мощный в плечах. Топором, словно карандаши,

затачивает, длинные жерди. Подхожу ближе. Старик, услышав скрип снега,

на секунду замер, обернулся, равнодушно взглянул на меня, и будь то ни

-- кого, не заметив продолжил своё занятие.
        -- Здраствуйте! – на всякий случай, по громче сказал я.
    Дед, отреагировал ни сразу. Доточил, и бросил жердь к другим,

таким же острым, лежащим кучкой.
        -- Ну, здорово, коль не шутишь. На кого собрался, на зайца,

аль на лося? – спросил он, резко засадив топор в изрядно измочаленную

чурку. Повернулся ко мне, расправившись во весь рост.
    Примерно таким я его и представлял, как былинный богатырь. В

отличии от Кузьмичёвой, тут борода придавала, суровый, серьёзный вид.
        -- Да, нет, я не охотник, это так, для… -- я, подёргал за

лямку, намекая на ружьё, не придумав, для чего оно на мне весит.
        -- В кого ж ты тогда полил?
        -- Ни в кого. Из него давно не стреляли, вот и решил

проверить. Годное ли?
        -- Я, Максим. Звягин, С Лесного. Говорят, Катя у Вас живёт. К

ней вот и пришёл.
        -- Володькин сын, что ли? Э то тебя значит, Кузьма вчера

привёз. Понятно!
    На верху скрипнула дверь. Это вышла Катя. Дед, вынул топор,

поставил рядом, сел на чурку спиной к дому, вынул с кармана кисет,

взялся сооружать самокрутку. Забыв про деда, и про всё вокруг, я

подошёл к лестнице, поднялся на несколько ступеней. На верху, передо

мной, стояла та о которой я помнил, каждый день, за жизнь цеплялся,

изо всех сил, только из -- за неё. И вот она. В накинутой на спех

тужурке, из -- под которой виднеется белый подол, чуть ниже колен, и

две босые ножки, утопающие в, не по размеру больших, чунях. Одной

ручкой она придерживала, чтоб не распахнулась, одёжку, другой сжимала

на голову шаль, из щели которой виднелся только носик, и один глазик.

Милый, любимый глазик.
        -- Кать, здравствуй!
    Я, стянул, с плеча ружьё, прикладом поставил его на ступеньку,

оперев на перила. Оно, заскользило, упало, и с грохотом скатилось в

низ. Дед обернулся, глянул на бесхозно, валяющееся оружие, за тем на

меня. Мне оставалось только, позорно пожать плечами. Слава богу оно

ещё не стрельнуло, а ведь курки взведены.
        -- Здравствуй, Катёнок, я вернулся! Я к тебе. – заикаясь

залепетал я, поднимаясь выше.
    И тут Катя резко скинула с головы на плечи, платок. От того, что я

увидел, потемнело в глазах. Толчок давления, я ощутил, как ударную

волну от разорвавшегося рядом снаряда. Даже раненая рука сжалась в

кулаке и с болью дёрнулась, желая ухватиться за перила. У девушки,

практически не было половины лица. Вся левая сторона, глаз, щека пол

челюсти, превращены в бесформенное месиво. Она ещё какое  то мгновение

смотрела на меня, потом подняв головку глянула на небо, и быстро

убежала в дом.
    Я стоял как за мороженый, судорожно пытаясь собрать мысли в кучу.

Что, это? Может всё сон, может это не Катя? – Ну как же не Катя? Я же

видел этот взгляд, этот не сравнимый не с чьим, милый глазик. Взглянул

на деде, который всё это время наблюдал за нами. Тот, тяжело отвёл

взгляд. Словно потерявший рассудок, абсолютно не думая ни о чём, пошёл

я в дом. Войдя в низкую дверь, оказался в большой тёплой комнате.

Белёная русская печь, справа стол с длинной лавкой у стены, в которой

два небольших оконца. Шкаф – сервант, комод. Большая, какая -- то

редкая икона в углу под потолком. Идеальная чистота, Легкий, даже

приятный запах табака, вперемешку с, не то травами ни то духами.
        -- Катя… Катя! – я снял шапку, стёр ей со лба, от куда то,

взявшуюся испарину.
    Стоял у стола, тишину нарушало только равномерное тиканье ходиков

на стене. Не моргая смотрел на зашторенную дверь, набираясь смелости

войти в неё.
    Вдруг из -- за штор, в белом, красиво расшитом сарафане, и

повязанной на голове, прикрывающей шрамы, голубой косынке вышла Катя.

Немного постояв, уверенно глядя на меня, она протянула лист бумаги. Я

слепил, доброе, с лёгкой улыбкой лицо. Не сводя с неё взгляда, взял

листок.
        -- Кать, я вчера мог приехать, с Кузьмичом… -- начал я,

намереваясь рассказать всю историю своего возвращения.
    Но она прервала меня, кивком указав на бумажку, которая оказалась

запиской. – «Максим! Ты же всё увидел, всё понял. Уходи».
        -- Как уходи? Катюнь. Ты что? Куда я без тебя?
    Катя, выхватила листок, подошла к комоду, взяла карандаш. Быстро,

не задумываясь сделала запись. Снова протянула мне. Тут только до меня

дошло, что она не может разговаривать. Я взял, прочёл, --«Максик,

дорогой, ты молодой, красивый, у тебя всё будет хорошо, уходи,

пожалуйста!!!»
         -- Нет Кать, нет, не уйду, и дома я обещал вернуться с

невестой, с тобой. – твёрдо сказал я, смяв и кинув к печке бумагу.
   Катя отвернулась, закрыв ручками лицо. Дальнейшие свои действия я

сам себе не смог бы объяснить. Ни то с обидой, ни то со злостью,

расстегнул и бросил на пол патронташ, за ним шинель и гимнастёрку,

стянул рубаху, по вешал на стоящий у стола стул.
        -- Красавец говоришь? А ты посмотри на этого красавца!
    Девочка обернулась, с ужасом осмотрела меня. Обошла со спины.

Придвинулась, так близко, что я ощутил её дыхание. Нежно, будь то

тёплым пёрышком провела своей ладошкой по из резаной, спине. Странно,

но не было боли, а была какая -- то волшебная приятность,

расходившаяся от её прикосновения.
        -- Ну, и как тебе красавец? – ляпнул я, и тут же пожалел,

решив лучше помолчать, что б не обидеть её своим солдафонским юмором.
    По -- моему Катя не слышала. Она прижалась, обняв меня, положа мне

на грудь свои ладошки. Я стоял почти не дыша, боясь спугнуть

нахлынувшее, совсем не знакомое, но такое сладостное чувство. Всё бы

отдал, чтоб это мгновение не закончилось, ни -- когда.
    Послышался звук половиц с наружи. Катя стыдливо отпрыгнула в

сторонку. Я же продолжал стоять, будь то в кабинете на медосмотре.

Зашёл дед.
        -- Эка, как тебя потрепало.
    Обернувшись, я засветил ещё и спереди, свои «украшения».
        -- Да, солдатик. – добавил он со вздохом.
    Поставил у двери, моё ружьё. Я обратил внимание что курки спущены.

Значит можно расслабиться. Взял со стула рубаху, влез в неё. Катя

стояла у печки, нервно теребя хвостики косынки. Дед снял шубу, по

вешал, сел на табуретку, стянул валенки.
        -- Ну а ты что стоишь, голый и в обувке. Разувайся давай,

проходи. Или по -- другому решил?
    Я поднял шинель с патронташем, убрал на вешалку, снял валенки,

заправил рубаху, вернулся к столу, надел гимнастёрку. Ну вроде

порядок, похвалил я себя. Катя стояла, внимательно наблюдая за мной.
        -- И что, рука то совсем никакая? –спросил дед, зайдя за печь

помыть руки.
        -- Почему, вот…  -- я с гордостью поработал кулаком. Доктор

сказал, работать будет.
        -- Дочка, а ты что стоишь? Иль гостю не рада? Время то к,

обедни, угощать поди товарища надо.
    Катюшка, мигом оживилась, взяла меня за руку, подвела к

умывальнику, пальчиком показала на мыло, на полотенце. Сама же надела

варежку, лежащую сверху, на печи. Отодвинула заслонку духовки, ухватом

поддела и вытянула большой чугунок. Она порхала так легко, так у неё

всё ладилось. Наблюдать за ней было одно удовольствие.
        -- Хозяюшка, моя. Ни знаю, что б я без неё делал.
    Катя подошла, игриво прикрыла деду рот ладошкой, видимо смущаясь

похвалы. Тот улыбнулся, взял, поцеловал маленькую ручонку. При этом

часто заморгал, не давая выкатиться так не кстати, нахлынувшей слезе.

-- Ну вот как? За что этот ангелочек, мог пострадать? Я, всё сделаю,

жизни не пожалею, но она будет счастливой. Самой счастливой на свете!
        -- Да, Катюнь! Что это я, совсем забыл. – я достал из кармана

шинели тряпичный свёрток, положил на стол, распеленал подарок.
    Катя сложив перед собой ладошки, склонилась над куклой, у неё

даже, какой -- то не понятный звук восхищения вырвался, похожий на

слабый писк. Дед, решив не мешать детскому счастью, сам достал

тарелки, наложил источающего, божественно аппетитный запах, жаркого с

лосятиной. Нарезал хлеб, достал из серванта сверкающий гранями графин,

с рюмочками.
        -- Ну, ладно, давай, присаживайся. Сперва от обедаем,

возвращение твоё закрепим. Кузьмич, вчера о тебе нам много рассказал.

Больше его, наших новостей вряд ли кто знает. Мы с ним хорошо

посидели, было о чём поговорить.
    Дед наполнил рюмки настойкой, рубинового цвета. Выпив, за моё

возвращение, хорошо закусив, поговорили о скорой победе,

электрификации, ещё о важных жизненных делах. Однако, я почувствовал в

поведении старика, тревогу, связанную с моим появлением.
        -- Сказывай, солдатик, какие плану, чем надумал заняться?
        -- Да какие планы? – решился я сразу рубануть с плеча.
        -- Увезти я решил Катерину, к себе, домой. Люблю я её, давно,

со школы ещё.
    Катя, ни как, не ожидавшая такого резкого поворота, вся съёжилась,

поглядывая по очереди, то на деда, то на меня, то на куклу, сидевшую

перед ней на столе. Я вспомнил ещё про шоколадку, достал и положил

рядом с ней, надеясь подсластить зависшую в воздухе, неуклюжую

ситуацию.
        -- А как же сама, что решила? – сказал дед после затянувшейся

паузы, пристально глядя на внучку.
    И опять, тишина. Понятно, что вопрос решался не стандартный. Из

всех сидящих за столом, по крайней мере, я -- то уж точно, сватался

впервые. Катя же, вероятно, подчиняясь научно не доказанной,

врождённой женской интуиции, тактично оставила нас с дедом, изящно

скрывшись за шторками, где -- то в глубине дома, прихватив с собой

куклу. Надо же, как кстати оказался мой подарок! Заметно, -- очень уж

он ей понравился. Спасибо малышке Женечке.
        -- Ты, вот увезти собираешься. Ни знаю, может она сейчас за

тобой хоть в огонь, хоть в воду. Вижу, раз уж открылась, значит,

поверила. Вообще то, к людям ни в какую. Всегда ведь, как еду, зову,

прокатиться, хоть развеяться, пусть ни в район, хоть до матери,

попроведать. Та, к нам то же не едет, всё ждёт кого -- то. Вот так и

живём. Вчера Кузьмич был, всё пряталась, у себя. Только когда тот стал

о тебе рассказывать, вышла, тихонько как мышка, села вон там с

краешка, по дальше от света, и слушает, -- дед снизил голос до шёпота.

Пока бабушка то жива была, так они всё вместе. Да вот схоронили,

летом. Что строил, к чему стремился, всё ж война отняла, сына,

девчонок. Всё что осталось, это Катя. Ради неё и живу. А тут ты,

заберу, увезу. – Да ты не подумай, я только рад буду за её счастье.

Только ведь, худая она ещё. Мы ж каждый вечер, компресс перед сном.

Видел бы ты что там было? Тебе б, и самому поправиться, не мешало.

Оставался бы, я б хоть в тайгу сходил. Я ж не на день, на три, четыре,

а то и на неделю, уходил. У меня там, столько зимовок! Всё позабросил.

А куда уйдёшь? Внучку ведь одну не оставишь. Покажу тебе все свои

владения. настоящим хозяином тайги станешь.
        -- А ну ка, покажи. Как можешь? – он взял мою руку, как бы

здороваясь, поддерживая другой на весу.
     Я выдал правой всю мощь, на которую был способен. Хотя даже в

здоровом состоянии, тягаться было бы смешно. Дед глянул на часы.
        -- Матери пообещал, сегодня вернуться. С Катей. Она ждёт,

гостей назвала, баню истопит.
    Дед, задумался, немного помолчав, опять посмотрел на время.
        -- Баню говоришь? Я вот так кумекаю. Налажу сейчас транспорт,

съезжу к твоим, всё объясню. А баньку ты тут истопишь, Катерина

расскажет, что как. Банька у меня знатная. Ни -- кто ещё не жаловался.

Ну а вечерком, посидим все вместе, по балакаем как дальше жить

поживать. А уж завтра, послезавтра, да когда захочешь сможешь ехать.

Конни всегда готовы. – Лады?
    Я одобрительно кивнул. Дед оделся и вышел. – Катя, позвал я, --

тишина, войдя в дверь, куда она вышла, я растерялся, дом был конечно

по больше моего. Из главной комнаты, где я оказался, выходило

несколько дверей. Кать, -- тихо повторил я. Наконец то без шумно в

шторках крайней комнаты она появилась, прижимая к себе куклу. По верх

сарафана, на ней была лёгкая, украшенная кружевами коротенькая розовая

безрукавка. Девочка хотела продемонстрировать свои наряды. Косынки на

голове не было, а пол лица скрывала умело уложенная прядь волос.

Подошла, взяв за руку, провела в святая святых, свою комнату. Пахло

хвоей. Наверно совсем недавно тут стояла ёлка, то тут то там крутились

развешанные на тонких не заметных ниточках бумажные снежинки. Уютная,

девчачья комнатка, аккуратно заправленная кровать с кучей подушек

разных размеров. туалетный столик с большим зеркалом, швейная машинка,

шкаф. От полной тишины, всё казалось сказочно таинственным. Три не

больших окна, два в одной и одно в другой стене, давали много света,

даже в пасмурный день. Я посмотрел на стоящую окна Катю. Трудно

представить, сколько пролито этой девочкой, по сути ещё ребёнком,

горьких слёз. Слёз обиды, отчаяния, за так и не найденный ответ, -- за

что? Подошёл, обнял её, прижал к себе. Катёнок, милая моя, родной мой

человечек, всё будет хорошо.
    Стукнула входная дверь. Мы вышли на звук. Застали деда у шкафа,

стоящим на коленях, он вынул с самого низу, приличный бутыль рубиновой

жидкости.
        - Ну а как? Без гостинца ж нельзя, -- прокомментировал он свои

действия.
        -- Давайте оставайтесь с богом. Про баню я сказал. Катерина,

расскажешь всё объяснишь, что где. Я там в тазу траву положил, вода

закипит, зальёте, пусть запаривается.
    Со словами, --«в общем хозяйничайте», -- он шагнул за порог. Катя

выскочила на терраску в след за ним. А за ней, сорвав с вешалки

шинель, и я. Укутавшись в одну одёжку, мы стояли у перил провожая

деда. Тот бережно, словно дитя, разместил бутыль, исключая любую

вероятность падения. Уселся в сани, дёрнул вожжи, и махнув нам рукой,

пустился в путь. Повозка быстро набрала скорость, и скрылась за

деревьями. А мы ещё долго стояли, наслаждаясь близостью и совместным

одиночеством. Перед нами была, огромная как этот лес, большая и

красивая жизнь.
   

       

      
      
   


   









       



 
   
   
       


      
   
       


      
         
          М И Л Ы Й   Г Л А З И К

В нашем селе вся улица жила как-бы одной семьёй. Я даже не про то, что

двери на замок не закрывали, а просто любая бабушка на завалинке была

как-бы внештатной нянькой. Поэтому все шалости были под строгим

наблюдением. Попробуй из рогатки в воробья, хотя это может и пройдёт,

а вот кота этой бабушки, который всю ночь в марте… Хотя какой март?

Он, по-моему, круглый год в поиске. Вот тут уже все будет доложено в

самых мелких подробностях, даже с применением горючей слезы о моей

жестокости и бесчеловечности к братьям нашим меньшим. Я конечно всё

выслушивал с боязнью жуткой казни. Хотя чувствовал где-то там, за

ухом, маленький, никому невидимый ангелочек – бесёнок, мне шептал, что

я прав.    По-моему, за меня был не только я, но и папа с мамой,

которая, в отличии от папы была даже строже соседской бабульки. Да и

соседи, которых этот котяра доставал не меньше, в душе были за меня.   
Хотя рассказ мой не о котах и воробьях. А о девочке, из детских лет.
Жила она в начале улицы – первый дом. Я – примерно в серединке.
Семья очень хорошая, - папа, мама и три дочки: Катя, Женя и старшая

Люба. Отец – истинный крестьянин: дом здоровенный, кони, коровы,

свиньи птица разная. Да у всех было хозяйство. У нас гуси, свиньи. Про

собачку Джека и кошечку Муську, которая была хронически беременной,

подозреваю, от того котяры. Хотя, как мужик он наверно не плохой, –

промолчу.
Я о Кате. На два года она была младше. При этом всегда помню её

присутствие. С Женькой, её сестрой, мы учились в одном классе, даже

сидели за одной партой, я у неё был даже как бы подшефный. Она была

отличницей, особенно увлекалась, иностранным. По её мнению, я тоже

должен любить немецкий, но делая вид, что полностью с ней согласен, к

разочарованию нашей немки, этой любви не разделял. Вообще не мог

понять, зачем мне это, кошки, собаки, коровы всё равно меня не станут

понимать. Может поэтому Катя и уходила на второй план. Ведь два

года... скажем, сорок и тридцать восемь ничего не значат, а разница

между семью и пятью годами,- огромная!
Даже мамка моя говорила: «Катька как хвостик, везде за тобой.»
У нашего дома куча песка была. Ну, не совсем у нашего, но рядом – у

соседского. Там всегда малышня возилась: мальчишки в машинки, девчонки

с совочками, формами для пироженок. Да и я там раньше копошился. Вот и

Катюха постоянно там игралась.
Когда закончил третий класс, мне купили велосипед. Я сразу как бы

повзрослел, хотя я уже и умел кататься, но то были чужие велики, более

взрослые и какие-то ущербные – педали крутить под рамой, то тормозов

нет, то штанину цепью зажует, если забыл закатать. И всё равно было

здорово!
И вот теперь у меня есть свой, новый велосипед – уже не до песочницы.

С утра, стакан молока, кусок хлеба и за руль. А просторов у нас –

море. За улицей – луга до самого леса! Вечером коровы идут с пастбища

по дворам, мамка мне даёт бидончик еду за молоком, тут же Катька

появляется, усаживается на раму, берёт бидон в ручку и поехали. А с

ней даже удобней – весу в ней, как в пушинке, а мне бидон держать не

надо. Правда молоко брали не у них, а напротив тётя Зоя жила, у мамки

с ней была договорённость. Захожу во двор, тёть Зоя доит свою бурёнку,

жду, вот и всё – свежее молоко аккуратно, чтоб ни капли на пол, через

чистую марлю переливается в чистое ведро, а уже оттуда и в мой бидон.

Беру, всегда не могу удержаться, снимаю крышку и жадно пью это тёплое

парное молоко. Тётя Зоя улыбается. Правильно – в молоке вся сила.
Детство казалось вечным праздником. Помню только, что не нравилось –

воды в баню натаскать с реки, и огород весной перекапывать, садить,

потом окучивать. Да и то, потому что думал – время пропадает зря.
Вот так и жили. Повзрослели – уже и с девочками стали дружить. По

крайней мере у меня с Женькой что-то такое намечалось – учимся в одном

классе, в школу вместе из школы тоже.
Я с пацанами, двумя братьями: Борькой, который на год меня старше и

Коляном, который младше на год. Хоть и братья, а полная

противоположность друг другу. Старший здоровенный как медведь силён от

природы, при этом скромный, не разговорчивый, копия отца. В драке,

которые иногда случались в школе, учились – то мы в районе, а это

чужая территория, где мы были вроде чужаков, так вот я ни помню, чтобы

Боря бил дважды. Задираются на него, задираются, он отступает молча,

но как только какой ни будь через чур уверенный в себе ударит, тут-же

ответным мощным, моментально успокаивающим ударом, забияка крепко

прилипал к земле. Он даже старшиков не боялся, вообще страх

отсутствовал, кроме собак, даже от маленькой шавки панически убегал.

Николай же больше похож на маму, светлый, не высокого роста. Хилым

конечно не был, но до брата недотягивался, зато бегал? – ни догнать,

ни убежать от него было невозможно. Так мы и жили, как говорится не

разлей вода. Везде вместе: на рыбалку, за грибами. Конечно были ещё

пацаны, но мы как одна банда.
Так и с девочками дружили, я с Женей, Борёк с Любой, Колёк пока ни с

кем. Вечером, выйдем, особенно зимой, по улице туда-сюда пройдёмся –

скучно. Никого. Давай за девчонками зайдём! Давай!
Заходим и попадаем в кухню. Она у них огромная, как пристройка к дому.

По середине большая русская печь, дышащая жаром. Мама с дочками пекут

пирожки с мясом, картошкой, капустой. А запах! Нет. Всё равно слов не

подобрать.
– О! Мальчики! Как вы кстати. Давайте к столу! – как всегда причитает

мама.
Мы, немного помявшись, с жутким смущением, на перегонки снимаем шапки,

вешаем облезлые тужурки на вешалку, и начинаем скромно, мелкими

шажками, каждый стараясь быть первым, отталкивая другого, приближаемся

к столу.
– Девчонки, что стоите? Приглашайте кавалеров - говорила мама, - тётя

Маша.
 Катя, Женя, Люба дружно, просто синхронно вытерев тряпочкой свои

нежные ручки, стряхнув с фартучков мучную пыль, приставляли к столу

табуретки. Мы рассаживались, изображая верх вежливости как бы,

указывая жестами: «присаживайтесь…» и: «ну что вы, что вы, только

после вас!»
Выглядели мы конечно комично, о чём говорили скромные улыбки на

красивых личиках в косынках.
– «Ребята, ну не стесняйтесь, говорите, кто с чаем, кому молока?» –

нарушая тишину говорила тётя Маша.
И так было почти всегда, когда мы заходили, как бы на минутку. Золотое

было время. Борька с Любой закончили школу. Они даже учиться уехали

вместе. Только Люба в пединститут, а Борёк в танковое поступил.

Какие-то неспокойные времена наступили. Как я им завидовал. Почти

взрослые.
На Новый год они приехали домой. Сколько было рассказов, впечатлений:

театры, кино, трамваи, каток с музыкой, просто сказка какая-то.
 Девчонки предложили праздник отмечать у них, когда их родители уйдут

в гости к соседям. Мы только за! Договорились собраться ближе к девяти

вечера. Я голову сломал, думая с чем-же идти. С пустыми руками-же не

припрёшся. Мои родители были в курсе, и мама, всё-таки самая мудрая

женщина, видя, как я озабочено не нахожу себе места, как бы между

прочем спросила:
– В гости то с чем подашься?
Я как плохой школьник пожал плечами.
– Папа сегодня яблоки принёс, угостили его.
Батя сидел на кухне, курил папироску, всё слышал.
– Макс, иди сюда.
Я зашёл в кухню.
– Вон глянь, какие, – приподнимая полотенчико с плетёной корзины и

улыбаясь сказал отец.
– Действительно, какие большие, красные!
– Где ты взял?
– На работе Михалычу, с Молдавии прислали. Я ему намедни дрова завёз,

так он как бы отблагодарил. Ты матери одно оставь, а остальное забирай

– витамины вам нужны.
Для меня, можно сказать, начался праздник. Я принарядился к девяти

вечера, опять-же с помощью мамы. Предварительно осмотрев улицу, чтоб

не встретиться с Борькой и Коляном, я, спрятав узелок с яблоками, чтоб

не поморозить, почти бегом устремился в гости. Почему-то на этот раз

хотелось пойти одному. Видимо какое -то тщеславие во мне разыгралось.

Приду, и так многозначительно достану сверток и вывалю яблоки на стол.

Хотя нет. Сначала скажу: «можно вазу?» Они обалдеют.
На деле всё вышло немного не так. Казалось, что пришёл я первым.

Девчонки конечно гостинцу обрадовались, хотя их восхищение было

каким-то тускловатым на фоне гастрономических забот. Они как пчелки

суетились на кухне. С такой ответственностью колдуя над каждым блюдом,

словно предстоял важный конкурс. Одна лишь Катька с недетской заботой

брала каждое яблочко и нежно укладывала его в вазу, поглядывая на меня

озорными глазками. Я стоял, не зная куда деваться. Наконец-то

заскрипел снег во дворе. Отворилась дверь и вместе с клубами морозного

пара ввалились пацаны.
– Ага, он уже тут, мы за ним как путние заходим, а нам говорят:

«Максимка уже усвистал»
– Дак, вроде к девяти договаривались, – попытался оправдаться я.
– «Давайте- давайте мальчики, - раздевайтесь,- проходите, - сейчас

найдём вам работу», – сказала Женька, облизывая испачканный в сметане

пальчик.
Она стремительно пошла в большую комнату, махнув рукой и увлекая нас

за собой. В частности, меня она потянула за руку, со словами, -- Ну

смелей-же, -- с в и с т у н!
Уютная просторная комната с большим шкафом-сервантом, столом у стены и

задвинутыми под него стульями. Печь-галландка, выпирает из стены, а в

углу у окна стоит украшенная игрушками и сверкающая дождиком зелёная

красавица-ёлка, она немножко сдвинута к месту между стеной и комодом,

но не сильно. Разве что хоровод не поводить. Комод конечно сильный. Я

такой мебели не видел: черный, здоровенный, с огромными медными

ручками, ящиками. Наверно достался от каких ни будь богатых

родственников.      
– Так мальчики, стол на середину, и стулья красиво, красиво

расставить.
Когда Женька вернулась на кухню, я спросил.
– Пацаны, а вы чё, без подарков?
– Да мы же так, на халяву пожрать, да и всё. — ответил Борёк.
Тогда я самый крутой, – подумал я.
Время летело пулей. Вот на столе появилась белоснежная скатерть.

Девчонки быстрёхонько, одна за одной забегали с тарелочками,

вазочками. Салатики, винегрет, варёная картошка, печёная курица, слов

нет, царский стол. А блинчики, ещё горяченькие, и медок к ним. А мёд у

них свой, дед их лесник, живёт в лесу, там и пасеку держит. Ну нельзя

же так, ведь слюной можно захлебнуться. Наконец то всё успокоилось.

Сестрёнки все вошли в комнату, внимательно оценили стол. Ах ещё хлеб,

Женька опять метнулась на кухню. Так мальчики можете усаживаться, а мы

сей час, всего пару минуток.
– «Сюда не подглядывать», – сказала Катька, почему -то глядя на меня,

плотно закрывая шторки спаленки, куда девочки дружно удалились. Мы

послушно уселись за стол. Мне показалось что пара минут длилась целую

вечность.
И вот наконец из спальни, стали по одной выходить наши, я даже ни

знаю, как их назвать, -- принцессы, просто, богини. Какие они

нарядные, красивые, я их такими ещё не видел.
– Мальчики…–вот и мы.
Девочки даже встали по росту, смущаясь опустив глазки.
Мы сидели как каменные, глядя на это чудо. Первым пришел в себя Борис,

он резко подскочил, подошел к Любе взял её за ручку, подвёл к столу,

отодвинул стул усадил, и хотел уже идти на своё место на другую

сторону, как Любочка взяла его за руку и усадила рядом с собой. Вот

это джентельмен! — с восхищением подумал я. Что значит город! Я тоже

решил не ударить лицом в грязь и подойдя к Женьке, так же за руку

подвёл к столу и усадил рядом с Любой. сам же занял своё место. Катька

же дожидаться приглашения не стала, сама быстренько уселась между мной

и Коляном.
– «Так, -- не скромничаем, накладываем кому что нравится», – сказала

Женя. И праздник начался.
Застучали ложки, вилки. Борька деловито выпрямил вперёд руку оголив

часы на кожаном ремешке.
– Уже без двадцати.
– В городе приобрёл? – поинтересовался я.
– Батя подарил, ещё когда в город уезжал, – ответил Борис, вставая из

– за стола.
Он вышел в кухню, и вернулся с бутылкой шампанского.
– «Это нам, от меня», – сказал он, торжественно устанавливая подарок в

центр стола.
Девочки дружно захлопали в ладошки. Да, подумал я, разыграл друган, –

на халяву он пришел пожрать.
– Ну а фужеры, мы в этом доме найдём? – сказал я.
Женька подскочила, порхнула к серванту, достала шесть фужеров.
– Не многовато, шесть то. – сказала Люба, кивая на самую младшею,

Катюху.
– Я чуть, чуть, – ответила Катя, показывая двумя пальчиками, сколько

это, – чуть, чуть.
– Ну ка Женя, доставай.
– У нас ведь тоже кое- что есть, – опять сказала Люба.
Женя подошла к шкафу, открыла нижнею дверцу и достала бутылку вина.
Изящной походкой, как говорится, от бедра, держа одной рукой бутылку

словно ручное зеркальце, в которое она смотрелась, а вторую ручку

держа на поясе, подошла она к столу, и, не менее торжественно и

эффектно, поставила бутылку рядом с шампанским, словно сделав ответный

шахматный ход. Мы с друзьями, не сговариваясь, похлопали в ладоши в

ответ.
Борис взял вино и для всех прочел: «красное креплёное.»
– Мама разрешила, – как бы оправдываясь пояснила Женька.
«– А мы сделаем, так: вино мальчикам, а шампанское девочкам,» –

сказала Люба.
Борис снова посмотрел на часы.
– Пора разливать.
Он взял шампанское, скрутил проволочку, осторожно, чтобы не забрызгать

стол, крутя извлёк пробку. Мы дружно потянули фужеры ближе к

банкующему. Хотя фужеры — это так для красного словца. Скорее это были

рюмочки, но симпатичные, гранённые, на тоненькой ножке, грамм на сто.
– Торопимся граждане, торопимся, – подгонял Борька, глядя на часы. Он

словно заправский официант, не допустив струи пены в потолок и на

стол, аккуратно разлил шампанское по бокалам.
Затаив дыхание, мы смотрим, на Бориса, а он на часы.
– Двенадцать! – кричит он, и тут же, поднявшись с места добавляет: –

Друзья, поскольку я тут самый старший, можно сказать что я – папа. Он

даже шутейно прослезился в рукав. ¬
– С новым тысяча девятьсот сорок первым годом вас, дорогие мои

деточки.
После такой пламенной речи мы тоже подскочили со своих мест и, по-

взрослому чокнувшись, осушили кубки.
«Вот это да!»  подумал я. А Женька не подумала, а сказала: «Борь, а ты

точно в танковом учишься, а не в театральном или цирковом?»
– Женечка, чувство юмора никогда-никогда и заметь, никому не повредит,

– парировал Борис.
– «Пацаны, я тоже хочу в город», – сказал я, протягивая повторно

бокал.
– Нет-нет, мальчики! -- Вам вино, а уж шампанское нам с сестрёнкой

оставьте, – сказала Люба.
«Интересно, почему с сестрёнкой, а не с сестрёнками» подумал я,

посмотрев на Катю.
Катя заняла выжидающую позу, поставив один кулачек на стол, а второй

на первый, и, уткнувшись в них подбородочком, стала смотреть на сестёр

такими ангельскими глазками, в которых отражалось моё «почему?»
– Катерина!!! – суровый взгляд старшей сестры поставил точку.
– А танцы, будут? – вдруг заговорил Колян, разрядив обстановку, и

добавив: «Ну, вино, так вино…» взял бутылку портвейна.
– Будут! – на редкость, командирским голосом ответила Катя и, подойдя

к комоду, выдвинула верхний ящик.
Коля бросив забыв про бутылку, тут же метнулся на помощь. Он извлёк

граммофон и поставил его на комод, гремя разными падающими

статуэтками. Затем он открыл крышку граммофона, накрутил ручку и тот

завёлся. Катя вытащила несколько пластинок.
– Подожди, – сказал Колян, и ушел на кухню. Вернулся он с большой

пластинкой. – А это от меня – «РИО-РИТА.» Вы же хотели?
– Да! – закричали девчонки, подпрыгивая и хлопая в ладошки. А Катька и

вовсе поцеловала его за это.
Таким образом я получил ещё один жестокий удар под дых. Оба гостя

пришли с подарками. Хотя я сам виноват, тем, что хотел выделиться.

Надо было дождаться пацанов, и всем вместе прийти. Ну ладно, теперь уж

танцы так танцы, хоть я и не танцор.
Стол придвинули обратно к стене. Мы выключили свет, так как хватало

подсветки из кухни. Всё было по-праздничному. Все стали танцевать. Мы

с пацанами в перерывах заправлялись винишком. После очередной заправки

я присел у стола. У меня вроде уже стены с потолком начали танцевать.

Рядом села Катюшка.
– Что, устал?
– Нет! Просто куда-то все подевались.
– А кто все? Колька пластинки меняет, Женька яблоки твои хрумкает.
– А Борька с Любой где?
– Где-где? Они в спальне сидят целуются. Я подсмотрела. Вот бесстыжие!

– придвинувшись в плотную ко мне лицом, сказала Катя. Она смотрела

прямо мне в глаза, придав личику секретную таинственность.
– Действительно бесстыжие. Нашли время всякой ерундой заниматься. Им

же завтра ехать. Можно всю дорогу целоваться.
– Кать, а ты умеешь целоваться? – сказал я, сам очумев от своих слов.
Катя немножко отшатнулась, взяв меня при этом за руку. Склонив

головку, не моргая и не отводя теперь уже лукавый взгляд, от которого

я просто плавился со стыда за свой вопрос, сказала:
– Во-первых, ехать им не завтра, а уже сегодня. А во-вторых, пошли

танцевать. Мы с тобой одни остались.
Еле поспевающим за поворотом головы взглядом, я осмотрел комнату.

Действительно одни. Женька уютно расположилась за столом, уткнувшись в

сложенные по-школьному руки, в одной из которых остался огрызок

яблока. Наш ди-джей Колян сопел на стульчике у комода, прикрывшись

шторкой, полагая, что мы его не найдём. Я собрал все силы в кулак,

решительно взял бутылку, в которой немного виднелось зелье, и уже

прицелился было попасть в рюмку, как вдруг маленькая слабенькая, но

уверенная Катина ручка отняла у меня вино.
– Максик, хватит уже. Ты и так пьянее вина.
«Максик…» В жизни меня так никто не называл. Я встал, выбрал

правильное направление и двинулся на комод как на медведя, очень

стараясь не промахнуться. У меня получилось. Хотя, судя по наблюдающей

за мной с трудом сдерживающей смех Кате, наверное, не очень.
– Что слушаем? – спросил я, накручивая рукоятку граммофона.
– Танго! – ответила вовремя подошедшая и остановившая мою руку Катя.
Ну надо же! – я чуть не открутил эту заводилку. Мне повезло!
Установить пластинку и опустить иглу я доверил Катерине. Зазвучала

мелодия. Катя положила мне ручки на плечи, и я зашатался, стараясь

попасть в ритм. Вдруг откуда-то, по-моему, сквозь стенку появились

Люба с Борькой.
– Вы всё натанцеваться не можете? – А у самих лица – будто в лотерею

выиграли.
Я хотел что-то сказать, но Катина ручка прикрыла мой рот. Возможно к

лучшему. Из меня бы обязательно ввалилась какая ни будь гадость по

поводу поцелуев. Ну повезло же студентам!
В общем праздник удался. Если честно, это был лучший Новый год, вернее

его начало. По домам мы разошлись ещё затемно. После обеда меня

разбудила мама – за мной забежал Колян. Мы пошли дому где всю ночь

гуляли – провожать Бориса. У ворот стоит конь, запряженный в сани.

Рядом Борька с родителями: отец нервно курит, мама, тетя Зоя, чуть не

плача, дает сыночку какие-то наставления. Вот и Люба с родителями

выходит. Следом сестрёнки в накинутых наскоро шубейках. Дядя Гена,

отец девочек, тоже нервничает. Дорога предстоит дальняя. До станции

почти тридцать километров. Вообще, Любке, в отличии от Бориса, можно

было ещё целую неделю гостить, но она тоже захотела отправиться с

нами, чтоб быть всем вместе. Любовь – сильная штука! Все распрощались,

удобно расположились на соломе, и двинулись в путь. Мы машем руками.

Уезжают наши студенты. Я им завидую. Завидую еще не зная, что больше

никогда их не увижу.
Трудно обо всём говорить. Закончили мы с Женькой школу, настроив

планов на будущее. Только вот будущее и все мечты у нас отняли.
Война. Пусть ни сразу понятная, но с уходом отцов, и старших пацанов

на фронт стала явной только после первых похоронок. Как же так? Сидит

мамина подруга тётя Наташа, живущая по соседству через два дома, на

скамеечке у ворот и плачет, сжимая в руке конверт. Это была похоронка.

Первая весточка о смерти.
Трудно было в это верить. Хотелось быстрее отомстить, быстрей пока

война не закончилась. Мы с Женькой вместе поехали в район, чтоб

записаться на войну. Женьку записали на радистку, а меня отфутболили,

как несовершеннолетнего. В августе, сказали, и так призовём. Как же я

переживал. До августа всех фашистов перебьют, думал я.
Наконец-то, с августом пришла повестка. Мамины слёзы, котомка в

дорогу. Опять лошадь дяди Гены с телегой, только вот правит тётя Маша.

Уже тронулись, как выбежала Катька.
– Я с вами, я провожу.
Всю дорогу, трясясь в телеге, мы молчали, думая каждый о своём. Потом

была, пристань, призывники с плачущими матерями и дядька с гармошкой.

А со мной рядом была Катька. Катёночек, которая не стесняясь никого,

обнимала меня и целовала, как взрослая. Вот из-за поворота реки

показался пароход. Пуская клубы черного дыма, он подходил всё ближе и

ближе, оповещая своё приближение тревожным басом гудков. На палубах

было полно призывников, таких же как мы, с вещмешками и огромным

желанием бить, душить, давить фашистскую гадину. Только-бы не

опоздать.
Пароход причалил.
– Стройся! – скомандовал сопровождающий в военной форме. И тут-же, с

большей силой, завыли и запричитали женщины, заглушая пытающуюся всех

приободрить гармонь. Я стоял как сонный, словно всё вокруг было не

по-настоящему. Как можно нежнее отстранил я от себя повиснувших на мне

Маму с Катей и пошёл в строй.
Только стоя на палубе, под гудки отходящего парохода, я ощутил ноющую

острую боль в горле, комом сдавливающую дыхание, и выдавливающую

слёзы. На берегу оставались дорогие мне люди: любимая девочка и

оставшаяся совсем одна мама. Я покидал дом первый раз в жизни.
Опасения, что я не успею повоевать, оказались напрасными. Всё было

намного страшнее чем можно было представить, и увидеть в самом

страшном сне. Самые ужасные вести приходили с письмами из дома. Из них

я узнавал, что первым погиб Борька, сгорел заживо в танке под Орлом.

Люба была убита при налете на санитарный поезд. Николай при попадании

снаряда в их пушечный расчет, сильно раненый, успел отползти к

воронке, но был раздавлен фашистским танком. Об этом маме написал мой

отец. Они вместе служили в артиллерии, в одном полку. Да и от самого

отца это было последнее письмо – пропал без вести. Самую же страшную,

выбранную самой смерть, приняла Женька, попав в засаду с диверсионной

группой в тылу врага. Она успела передать важную информацию и, чтоб не

достаться немцам, подорвала себя гранатой.
С каждой такой страшной вестью во мне всё больше и больше копилась

ненависть. Во мне просто уже не оставалось места для неё. От бессилия,

что я не могу разом отомстить за пацанов, за наших девчонок, хотелось

умереть, как они – как герои. Я первым, с лютой ненавистью, подрывался

в атаку, забыв про все инстинкты самосохранения.
Но мне «везло»: пять ранений, три из которых лёгкие, навылет. Около

месяца проваляешься в госпитале, и снова в бой. Я даже стал часто

шутить что меня пуля не берёт, а так, -- щекочет. На замечание

стариков, -- сплюнь, добавлял, -- я везучий, тем более перед самой

Германией меня им не сломить. Не слушал я старших, а видимо зря. Беда

—то рядом где --то таилась, наблюдала из -- подтяжка за мной из своей

тёмной берлоги, выжидала мерзкая, и дождалась.               

               

               
Я хорошо запомнил тот день. Бой был очень тяжелый. Не один раз

поднимались мы в атаку, но немец не давал развить наступление, мощно

окапавшись в своих укрытиях, понимая, что терять ему уже нечего.  И

вот следующая команда, -- В атаку, ура. Только поднявшись я спотыкаюсь

о колючую проволоку петлёй торчащую из перепаханной снарядами земли.

Мимо меня пробегает здоровенный мужик с пулемётом, настолько он

огромный, что эта тяжеленая дура в его руках словно лёгкая игрушка.

Если—бы ни грохот снарядов, от которых земля ходила ходуном, могло

показаться что дрожит земля от его ног. Немного упустив время поднялся

и я, пытаясь его догнать. До него было метров пятьдесят, когда в

стоящий уже раскуроченный взрывом танк угодила мина, вырвав большую

железяку, которая словно метеорит оставляя за собой шлейф дыма,

пролетела в нескольких сантиметрах над головой рвущегося в бой

здоровяка. Я просто глазам не мог поверить, казалось этот кусок метала

прошел сквозь его голову. Вот ещё один везучий, успел подумать я. И

всё, страшный удар, темнота.               

               

               

                О       

Очнулся я от боли уже в машине медсанбата трясущейся на кочках,

виляющей между воронок. Со всех сторон стоны таких же как я

«везунчиков» разложенных по всему кузову. Теряя несколько раз

сознание, всё—таки дожил до госпиталя.   Там узнал свой диагноз. Две

пули, скорей всего с одного ствола. На свозь. Одна порвала лёгкое,

вторая разворотила плечо, ключицу. Всего две пули полностью вывели

меня из строя. Мучительно больно и обидно, ведь вот она победа, сосем

рядом, нас уже ничем не остановить, и какие-то глупые две пули. Хотя

иногда, вспоминая те события, думаю, -- а не запнись тогда за колючку…

Может та болванка от танка, мне предназначалась. Ещё обиднее, -- танк

то наш, тридцатьчетвёрка.
На этот раз в госпитале застрял надолго. Пришлось повоевать за руку,

-- хотели оттяпать. Моя взяла, кровь остановили, промыли раны, и

отправили дальше в тыл. Их можно понять, столько раненых. Тянулись

дни, бесконечно долгие, с жуткими болями, одна операция за другой,

перевязки всегда не кстати. Ночь мучений, к утру сон своё берёт,

только задремал, и снова подъём, перевязка, и рвётся плоть, просохшая

к бинтам. Километры бинтов, литры слёз, слёз боли и отчаяния, -- уж

лучше бы насмерть. Да были и такие мысли. О них я никому ни скажу.
 Шли недели, месяцы. Врачебная комиссия. Приговор: -- Ну вот Максим

Андреевич, везунчик ты наш, всё обошлось, рука на месте. Самое

главное, что— бы голова была на плечах, а рука, рука заживёт, пальцы

ведь шевелятся, значит сухожилия на месте, со временем и рука

заработает. Только тут уж тебе самому поработать надо, не лениться

двигать, развивать, развивать и развивать. Помнишь, как завещал

Великий Ленин: -- учиться, учиться и ещё раз учиться. Ну а теперь

поезжай домой, обрадуй родителей. Война для тебя закончилась. Как

закончилась?  После таких пламенных речей, я другого напутствия

ожидал. На пример: -- скорейшего возвращения в строй. Ведь наши уже в

шаге от победы. Что же я дома скажу?
Но случилось как случилось. Путь домой оказался тоже нескорым.

Попутки, платформы, вагоны теплушки. Вот и вроде как последний мой

транспорт, плохо отапливаемая теплушка, медленно тащащаяся в морозной

ночи. В этом составе их две, и обе с женщинами, направляющимися на

восстановление разрушенного войной хозяйства. Надо же так, из мужского

сословия я один. И участь мне отвели ответственную: -- поддерживать

огонь в буржуйке. Вот такое бесславное возвращение солдата с фронта.

Женщины отгородились от меня занавеской, наспех сляпанной из разных

тряпок. Хотя, судя по их поведению, они ни себя от меня отгородили, а

меня от себя. Если бы не знал, что рядом женский, хрупкий, нежный

коллектив, можно было подумать, что за этой ненадёжной, колыхающейся

под стук колёс тряпицей находится рота штрафников. Отборный мат,

конский хохот чуть не до рвоты, клубы табачного дыма. Казалось вот—

вот, из -- за шторы выскочит, в присядку лихой урка с гармошкой и в

шапке набекрень, а изо рта, -- козья ножка. Ну да это я так, -- одичал

видимо на фронте. Ещё этот дым, дерёт лёгкое, провоцируя кашель, а

кашлянешь, боль на всю правую сторону. Да и вырос я где не было

слышно, чтоб женщина курила или матюкалась. Плохо себе представляю

наших девочек курящими. А за, матерок, и нам по губам могли съездить.

Глухая деревня одним словом!  За то я исправно справлялся со своими

обязанностями: -- вовремя подбрасывал дровишки в печь. Да и рука, на

которой словно не было кожи, мёрзла от любого ветерка, а каждое не

чаяное прикосновение сравнивалось с ударом тока прямо в мышцу. Как

сказал доктор: -- нарушены нервы, но со временем должен привыкнуть.

Так что печь была моим союзником. Тепло, потрескивание дров, ласково

убаюкивало. На потолке поскрипывал такт качке керосиновый фонарь.

Поезд медленно, шёл разрезая морозный февральский воздух, периодически

оповещая протяжными гудками о приближении к очередной станции.
   На коротких остановках, мои девушки превращались в пчелиный рой.

Надо было успеть выплеснуть помойное ведро, спрыгнуть, пробежаться

размяв задницы, оправится, снежком умыться и назад, не забыв при этом

пособирать всякие палочки, досочки, вообще всё что горит. Тут они

молодцы. Команда дружная, за всю дорогу ни одного скандала.  Ко мне

относились как -- то бережно, можно сказать по, матерински. Я старался

не выглядеть ущербным, но видимо им ещё при посадке кто то, сказал,

что подранок поедет.  Хотя периодически любопытные присаживались к

печке, поболтать. Как там на войне? А сколько немцев убил? А

иностраночки красивые? Чаще всех меня посещала молодая светленькая,

лет двадцати пяти женщина.  Она эффектно выходила, словно из -- за --

кулис, всегда как то неожиданно. Ставила чайник на плиту, усаживалась

поудобней на дрова, сложенные у печи чтоб подсыхали. Мы с ней болтали

часами. Вроде ни о чем, а время пролетало незаметно. Закипал чайник,

на который Валя, -- так звали мою попутчицу, ни обращала никакого

внимания.  Только истошный крик из -- за занавески, -- Валька, где ты

там, здохла ичёли? -- мы сегодня чай пить будем? — или как.  Валька

загадочно улыбаясь, ни сводя с меня, блестящих от света исходящих из

печки огненных бликов, глаз, медленно спускалась с небес на землю.

Оттянув рукав вязаного свитера, брала через него горячую ручку

чайника, медленно вставала вместе с ним, продолжая сверлить меня

любопытным взглядом. -- Валька, -- кавалера то с собой забирай, --

раздавалось с соседней комнаты, вперемешку с гнусным хихиканьем. И

Валентина кивком головы приглашала, -- пойдём, чайку попьёшь. Я

тактично оказывался. Она уходила на женскую территорию. 
Подбросив дров в печку я удобнее мостился, готовясь поспать. Но через

пару минут появилась Валя, держа всё так же через рукав большую

алюминиевую кружку горячего, парящего чая. Я взял и, -- ай, ожегся.
-- Сейчас, я тряпку принесу, -- подскочила не успевшая присесть, Валя.
            -- Ни надо, у меня есть
Пошарив по карманам шинели, вытащил не определённого цвета тряпку, что

-- то вроде носового                платка, только размером с пол

портянки.  Вместе с ней выпала, маленькая, размером чуть больше кулака

кукла.  Кувыркнувшись по полу, она улеглась в аккурат Валентины.   
             -- Ой! –что это? – откуда? – прижав два кулачка к щёчкам

взвизгнула девушка.
              Да, неприятная неожиданность. У солдата кукла из

кармана. Конфуз, подумал я потянувшись поднять и вернуть игрушку

обратно. Но Валя меня опередила.
               -- Какая милая симпотяшка, сказала она, нежно поправляя

платьишко и золотые волосики, пытаясь восстановить некогда красивую

причёску. После путешествия в моём кармане, кукла стала похожа на

чёрта. 
                -- У тебя есть сестрёнка?
                -- Да, -- зачем – то соврал я.
      Вспомнил восьмилетнюю девочку. В госпитале работала медсестра,

приятная такая женщина, заботливая. К ней часто приходила дочка

Женька, тоже как мама вся аккуратная, волосики всегда прибраны,

воспитанная, вежливая. Мимо не пройдет если не порядок, свисло на пол

одеяло поднимет, поправит. Заметит на тумбочке ложку не мытую или

стакан пустой, помоет водички принесёт. Такая умница? Кто писать не

может, напишет письмо, кто без зрения остался прочитает. Я там столько

долго валялся, что ко мне она привыкла, да и я к ней. Когда приходили

свежие газеты, журналы, она деловито, как учительница усаживалась мне

на кровать, раскладывала рядом прессу по верх которой усаживала

маленькую куколку, с которой ни -- когда не расставалась, наверно чей

-- то подарок, скорей всего трофей, за тем, выбрав что -- то важно –

интересное, ложила себе на коленки. Молча сидела, казалось разглядывая

текст. И только когда наша вся в бинтах, косая и кривая гвардия

замолкала, девочка, внимательно осмотрев присутствующих, убедившись в

отсутствии прогульщиков, чуть заметным кивком головы словно благодаря

за внимание, начинала читать. Она настолько ответственно и серьёзно к

этому относилась, что мы слушали, затаив дыхание. И если какой -- то

невежа позволял себе скрипнуть кроватью, на что сама Женька внимания

не обращала. А вот сам нарушитель, уловив на себе кучу тут же

устремлённых на него осуждающих взглядов, получал мощный заряд

всеобщего призрения. Мы слушали, и каждый представлял несущиеся на

врага самолёты, сметающие всё на своём пути танки, бегущих в панике

фашистов. Представлял, и с горечью сожалел что он не там, в общем

строю, а здесь, в стороне от истории. Этот маленький ребёнок даже не

представляла сколько душевности и теплоты приносила она своим

присутствием, в это пропитанное лекарствами, потом и кровью помещение.

А ведь у кого -- то дома ждёт вот такая дочка или сестрёнка. Ждёт, а

это значит, надо возвращаться, к ним к родным, отбросить свои слабые,

заячьи мыли, -- вроде, -- «да кому я теперь нужен, урод». Надо жить.

Надо.
       Пришёл день покидать госпиталь. Со всех сторон несли мне кто

что, от мыла и консерв, до курева и тайком даже, бутылку спирта

сунули. Словно не домой я еду, а на необитаемый остров. Несмотря на

мои отказы, вещмешок забили полностью. Такая уж сложилась традиция. И

когда я уже спустился с крыльца, остановился присматривая попутный до

станции транспорт, кто -- то дёрнул меня за рукав. Я обернулся. На

первой ступеньке стояла Женька, смотрела, не моргая своими огромными

карими глазами. Девочка молча протянула мне куклу, наверно самую

дорогую для себя игрушку. Немного растерявшись я хотел уже было

сказать, -- зачем мне кукла, оставь себе. Но в этих лазах было столько

откровения и чистоты, что ничего я сказать не смог. Взял куколку,

нежно щелкнул по вздёрнутому носику.
                -- Спасибо.
                -- Прощай принцесса.
          У принцессы поджались губки по --детски задрожал подбородок,

из глаз покатились слёзки. К расставаниям, наверно, привыкнуть ещё не

успела. Пару секунд она ещё постояла, видимо подбирая нужные слова. Но

так и не найдя, резко развернулась и убежала в здание. Я, сунув куклу

в карман зашагал проч.
                -- Максиим, Максим, -- Валя толкала мою ногу своей в

валенке.
                -- Ты куда -- то далеко уехал, по -- моему дальше

паровоза, указывая пальцем направление по ходу состава, сказала она.
                -- Уснул что --ли?
                -- Нет, немного поскользнулся и упал в прошлое, --

взяв с печи кружку, оправдался я.
                -- Меня почему с собой не взял?
                -- Как бы я взял, кричу, кричу, а ты не слышишь, на

поезде куда -- то едешь.
                -- Я не слышала, громче надо было кричать.
           Девушка говорила со мной, не сводя глаз с куклы. Я пил чай,

-- сладкий чай. Валя была как все женщины страшно любопытной, её

интересовало всё, от семейного положения до планов на будущее. Однако

нашу беседу прервал гудок, значит будет остановка. На время притихшие

женщины, оживились, заговорили. Валя с сожалением отдала мне куклу,

если бы она чуть – чуть замешкалась, я бы не удержался и подарил её

ей.
             Станции как токовой не было, просто полустанок с уходящей

в сторону дорогой. Однако стояли долго, в хвосте состава суетились

люди, полным ходом сразу началась разгрузка. Самые любопытные

прогулялись вдоль состава. От них то мы и узнали радостную весть, --

следующая наша. Сердце опять волнующе застучало. Скоро ступлю на

родную землю. Уже стало темнеть, когда мы тронулись дальше. Сколько

времени ехать до нашей станции было неизвестно, поэтому Валя ушла к

своим, собираться. Постепенно тряпка за тряпкой исчезла стена.

Тусклые, закопчённые керосинки вяло справлялись с темнотой. Женщины

натягивали на себя ватные штаны, телогрейки готовясь к долгожданной

эвакуации. Я высматривал свою попутчицу, но в сумерках и обезличенной

массе так и не нашёл. И вот наконец то гудок, хоть и ожидаемый, но я

почему -- то вздрогнул, задремал что --ли опять.
             Состав ещё не остановился, но мы уже распахнули двери.

Мороз сразу стал заполнять теплушку втесняя столько поддерживаемое

нами тепло. Все столпились у выхода рассматривая медленно проплывающий

зимний пейзаж, слабо подсвечиваемый луной. Я ждал, когда появятся с

тёплым светом в окнах дома, сначала небольшие, одноэтажные, двух,

трёхэтажные, потом самое высокое строение, водонапорная башня, центр

села. Но проплывали лишь сугробы, слабо напоминающие строения. Местами

из снега торчали чёрные остовы печей, остатки пожарищ. Таких картинок

я на фронте насмотрелся. Конечно из писем я знал, что тут были немцы,

но ведь боёв вроде не было. Стал пробиваться свет, подсвечивающий пар

от паровоза. Поезд катился всё медленней, свет всё ярче. Начались

белые декоративные перила у пирона, ну вот и сам вокзал. Высокое, хотя

и одноэтажное здание, выглядевшее мрачным, жутким с огромными чёрными

окнами словно выбитые зубы на белом фоне. А вот и источник света, --

фары полуторки, стоящей прямо на пироне. Видимо по задумке это должно

было придать торжественность подчёркивая гостеприимство. У самой

машины, в клубах подсвеченного пара стояли четыре фигуры, первым

здоровенный мужик, на голове солдатская шапка с опущенными ушами и

звездой, длинный, белый тулуп, перетянутый ремнём, заправленный под

ремень правый рукав, говорил об отсутствии руки. Слева от него три

одинаковые, в ватниках и телогрейках человека.
     Вагон остановился. Паровоз устало зашипел, спуская пар. Вокзал

вместе со встречающими словно в сказке исчезли в белых клубах. Но вот

слабый ветерок сдул паровую завесу, и громким голосом мужчина объявил:
-- Ну что же вы товарищи, выходите, – давно вас ждём!               

               

               
      Женщины как по команде кинулись сначала, к своим мешкам и баулам

с вещами. А затем словно парашютистки стали прыгать на снег. Я тоже

взял вещмешок, перекинул через плечо, подошёл к краю и, почувствовал,

кто -- то взял меня под руку, ну конечно, это Валя.
    -- А адресок то ты мне скажешь?
    -- Только дом и улицу.
      Я прыгнул вниз, вместе с прицепившейся ко мне Валюхой.  Уже в

низу объяснил, что не тут я живу, а там, я показал рукой в сторону от

железной дороги    
           -- Мне ещё почти сорок километров по снегу пилить.
           -- Пешком что ли? – с испуганным взглядом спросила девушка.

 
           -- Пока ни знаю.
       Мужик в тулупе уже произносил пламенную речь.  Мы немного

отвлеклись, не сначала слушали, но суть была ясна. Нас тут ждали, и

теперь благодаря нам будут свёрнуты горы, и светлое, счастливое

будущее наступит гораздо раньше, чем было бы без нас. Дядька ещё

немало бы важного сказал, да выскочивший откуда -- то из темноты

мужичок, судя по форме машинист паровоза, перебил его. Отойдя в

сторону они что -- то бурно обсуждали. Как я понял человек в форме

требовал ускорить разгрузку, так как его ждут дальше. Судя по всему,

заверения что разгрузка начнётся немедленно, и скорость её будет

гораздо выше чем может разогнаться этот поезд, даже под гору, убедили

хозяина паровоза, и он ёжись от мороза, прикрыв лицо воротником,

ссутулившись удалился в свою паровозную кабинку. Наш же оратор

продолжил.
            -- Одним словом дорогие женщины, поздравляю вас с

вливанием вас в наш дружный коллектив.
            -- Представляю вам ваше начальство, он величественно

поднял единственную руку в сторону стоящих рядом в фуфайках и ватниках

женщин.
            -- В вот Надежда Сергеевна, а то Зуля… Зульфия, -- ну в

общем прошу любить и жаловать.
            -- По всем вопросам к ним, и давайте, чтоб не мёрзнуть,

проходите, знакомьтесь.
Толпа женщин как по команде двинулась на пирон. Дядька же забыв

представиться сам, со словами, -- Алевтина за мной, побежал в конец

состава. Та что оказалась Алевтиной, быстро за семенила в след за ним.

Через пару минут женщины, увлекаемые своим новым чутким руководством

за высокими вокзальными дверями. Я остался один. Тишину нарушал

равномерный рокот грузовичка, да нервное попыхиванье паровоза. Я

подошёл к машине с надеждой выяснить у водителя, окружающую

обстановку. Однако в кабине было пусто, и я, постучав замёрзшими

сапогами один о другой, то же подался в здание вокзала. Внутри было не

теплее чем на улице. Пахло штукатуркой, свежим деревом, керосином и

табачно -- печным дымом. Справа от входа был зал ожидания, некогда

просторное светлое помещение с высоким сводчатым потолком, свисающими

с него большими, словно театральными люстрами. Высокие окна, лепнина

на стенах, удобные лавки, создавали уют для ожидающих, и не только, мы

с пацанами любили сюда бегать со школы, если было время до, автобуса

который сутра забирал нас из дома, маршрутом Лесное пристань центр,

вечером тем же путём обратно. Тут был буфет. И если у нас по всем

карманам набиралось мелочи на несколько пирожков и газировку, то мы

были счастливы. Сейчас же это словно огромная, чёрная, бездонная

пещера в пустоте которой терялся слабый свет керосиновой лампы,

стоящей на столике у стены с права. Даже жутковато было от этой

пустоты. Стуча мёрзлыми сапогами, издавая глухой, словно в бочке звук,

я прошёл к выходу на не большую привокзальную площадь, в центре

которой по среди большой круглой клумбы стоял величественный памятник

вождю мирового пролетариата. Но выйдя наружу, я не увидел ни

памятника, ни привычных зданий вокруг площади. На тумбе вместо Ленина,

красовалась, бумажными звёздами, мишками и зайками, оставшаяся с

новогоднего праздника ёлка. И всё. Лишь заваленные снегом развалины.

Метрах в ста, так же под снегом какие -- то низенькие постройки. Но

всё --таки признаки жизни были. Из хаотично, разбросанных труб,

умиротворенно шел дымок, где -- то лаяла собачка, а морозный воздух,

слабо доносил не разборчивые звуки музыки, из граммофона.             

               

               

Однако мои ноги всё больше жаждали тепла. По -- военному развернувшись

на сто восемьдесят, я вернулся в здание. В стене с права были три

двери. Я постучал в первую, тишина, толкнул, заперто, вторая хоть и

открылась, но там было темно и холодно. Подошёл к третей, постучал, --

сзади эхом отозвался зал ожидания, толкнул дверь. Она гостеприимно

распахнулась, открыв мне вход в помещение, из которого приятно

потянуло теплом. Я вошёл, плотно закрыв за собой дверь, и на всякий

случай, тихо, тихо поздоровался. Комната, метров шесть на три,

огромное окно, верхняя рама которого была забита жестью, с отверстием,

куда вставлена труба от буржуйки, стоявшей в центре. У входа, на

кабинетном столе, с выдвижными ящичками, стояла керосиновая лампа,

фитиль в ней был убавлен до минимума, по э тому и света она давала

немного.  Из мебели, диван, два табурета, один у стола, другой со

стоящим на нём ведром, около умывальника висящим в углу за дверью. В

соседнем углу составлены разные ящики, в основном из –под, снарядов. Я

подсел на маленькую чурочку у печки, открыл дверцу, всё прогорело,

лишь слабые угли в золе.  Взял полено, пошуровал и подтащил ближе

оставшиеся угли, накидал дров, -- должны разгореться. Рядом с печью

была выложена, что -- то вроде тумбы из кирпича. На ней, стояли два

больших, ни первой свежести ботинка. Я стянул с себя сапоги, уложил их

рядом с ботинками, домиком, носками вместе, подошвами к печи. Размотал

портянки, разложи их на кирпичи поверх ботинок и сапог, ноги оставил

на тёплые дрова, уложенные у печи. Как приятно! Хотя конечно

бесцеремонно, в отсутствии хозяев, да ведь ни только голод, -- мороз

то же не тётка. Весело начали потрескивать дрова, тепло пошло по

венам. Я с напряжением вслушивался в звенящую тишину, с надеждой, в

случаи чьего -- то приближении кого либо, успеть обуться. Однако мне

повезло, нагрелись сапоги, просохли портянки, а хозяева так и не

появились. Обувшись, достал из кармана часы, вспомнив друга Гришку,

смертельно раненого в бою, который протягивая мне их, таи сказал, --

держи брат, будешь вспоминать, так и вышло, посмотрю на часы, и вижу

его, всегда весёлый, тыщу анекдотов знал. – Вот кончится война, --

говорил, -- приедешь ко мне на гарну украину, с дивчиной своей тебя

познакомлю, горилки хлебнём, победу отметим…               

               

                Время

было уже второй час ночи. Не вынеся неизвестности, я решил сходить на

разведку. Вышел на пирон, прислушался. Всё так же урчал грузовичок, и

шипел паровоз. Поодаль справа слышались голоса, стуки, лязг железа

вперемежку с крепким матом, там кипела работа. Любопытствуя я зашагал

в ту сторону. Пройдя шесть, семь вагонов и платформ, я увидел ещё

висящий в воздухе на мощных стропах, бульдозер. – Майнуй по малу, --

гремел знакомый баритон. – Левее, левее бери. – Алевтина. – Чё. – Дуй

до машиниста, пусть трогает, у нас всё. Тёмная фигурка метнулась в

сторону локомотива.   --- Алевтина. – Да чё ещё. – Машину отгони в

гараж. – Ладно.               
        Паровоз свистнул, сцепки между вагонами, ритмично отстучали,

словно пулемётная очередь, от головы до хвоста состава. Поезд,

разделяющий меня с разгружающими, медленно ускоряясь тронулся вперёд.

Мощный кран опустил трактор на снег, скрипящий под весом многотонной

машины. Я подошёл ближе. И тут наконец то меня заметили.
       -- Служивый.
      -- А ты откуда взялся, -- на половину с удивлением, наполовину

настороженно спросил однорукий.
     -- Да я вот, поездом прибыл, с женщинами вместе, -- поясни я,

кивая головой в сторону исчезнувшего в темноте состава.
     -- Ладно, давайте, те ящики на склад, эти два пусть пока здесь,

мы их завтра, вернее сегодня увезём.
    -- Всё сделаете, завтра до обеда отсыпайтесь.
    -- Пойдём солдат, с тобой разбираться. Мы зашагали в сторону

вокзала.
    -- А ты как к нам, война штоль кончилась?
    -- Да нет, я по ранению, замявшись ответил я.
    -- По ранению, а с виду вроде здоров.
   Я почувствовал нотку недоверия в свой адрес. Хотя что сделаешь,

война всё -- таки. Полуторки у вокзала уже не было, Алевтина сработала

оперативно. Вошли в здание, дядька отворил дверь комнаты, где я уже

был, -- заходи.
     -- Документ то у тебя, какой есть? – сказал он, взяв со стола

лампу. Покрутил колёсико регулятора фитиля, пламя увеличилось, осветив

помещение более ярким светом. Я достал из кармана гимнастёрки

документы, протянул.
     -- Так, Звягин Максим Владимирович.
     -- А где ты тут проживал? – поинтересовался он, поднося лампу к

моему лицу.    
     -- Я не тут, я с Лесного.
     -- С Лесного?
     -- Ты, Володькин сын что ли? – что в совхозе шоферил.
     -- Да. – ответил я, наконец то узнав в бородатом здоровяке

директора школы.
     -- А сколько ж, тебе лет то?
     -- Двадцать один.
     -- У, да ты ж совсем ещё пацан.
    -- Ну, будем знакомы, -- Семён Яковлевич, --он протянул руку.
    -- Я вас узнал, учился же в вашей школе, сказал я, протягивая

левую.
    -- А с правой что? – спросил директор, крепко пожимая руку.
    -- Висит, не хочет работать, я покачал плечом, рука беспомощно по

болталась. Но врач сказал, со временем должна ожить. И я ему почему --

то поверил.
    -- Ну раз доктор сказал, так и будет, главное верить, сказал

Яковлевич, по тряся лампой, пытаясь по бульканью определить количество

керосина в бачке.
    -- Давай раздевайся, будем греться, замёрз наверно, глянул он мне

на ноги.
    -- Я вообще то у Вас уже грелся, печку подтопил.
    -- И правильно, молодец, вот это по -- нашему.
    -- Сейчас чаю закипятим.
    Директор открыл дверку в столе, достал большой закопчённый чайник,

поставил на плиту, снял крышку. Зачерпнул ковшом что был в ведре

стоявшее на табурете, воды, долил в чайник, шипя падающими на горячую

печь каплями. Сейчас, сейчас, говорил он сам с собой. Подошел к

подоконнику, -- вот тут у нас сало и лучок и хлебушек. Подкрепимся и

спать веселее будет. Я присел на табурет у стола. Чайник зашумел. По

близости, на улице послышался лай собаки. Скрипнув стукнула вокзальная

входная дверь. Про шаркали шаги в коридоре, у нашей двери затихли,

словно кто -- то не решается зайти.
       -- Кто -- то пришел, заметил я.
       -- Я даже знаю кто, улыбаясь продолжил Семён Яковлевич.
       -- Кузьмич, заходи не стесняйся.
       -- Можно, товарищ председатель? – раздалось, после слабого

постукивания.    
    В дверях появился, старый, дед. Ежистая борода, торчащая во все

стороны, маленькие, глубоко посаженые, лукавые глазки, по верх усов

выглядывал курносый сизый с мороза нос. Где -- то в зарослях усов и

бороды запутался рот. Облезлый, штопаный, затасканный тулупчик,

подпоясаный верёвкой, и такая же затасканная шапка, делали его

потешным. Но главное это валенки, растоптанные до не мыслимых

размеров, засаленные, цвета, какого нет в палитре, словно

эксплуатировались круглый год. Дед снял шапку, скомкал, засунул её за

пояс.
         -- Да у вас тут гость!
         -- Однако, думаю схожу, может не спишь ещё, проблему свою

доложу.
         -- Ты, Кузьмич так и хочешь нам весь праздник испортить,

своими проблемами.
         -- Какой же праздник, то, я ж календарь исправно каждый день,

с утра штудироваю.
         -- А вот и не доштудировал, -- груз то нам какой долгожданный

пришёл.
         -- Вот я по поводу ентого груза то и пришёл, --пропади он

пропадом.
         -- Баню сготовить было указание? – всё ж сделал, чин по чину,

мыло выдал, аж пять кусков, да -- же иницытиву проявил, два веника из

собственных запасов.
         -- Я ж всё понимаю, груз нежный, требувает падходу

деликаного.
         -- Они ж на меня скандалить давай, съели и чёли все мыло,

выдавай кричат ещё, а я ж сверх нормы ни как.
         -- Да ещё ж взяли моду кидаться на начальство, -- подавай

говорят, а то затащим в баню, сам мол мочалить будешь.
    Председатель, молча, и по -- моему не сразу уловив суть дела, но

очень внимательно выслушал.
         -- Ну ладно, отец, хватит митинговать, -- давай ка лучше

присаживайся к столу.
    Яковлевич встал, вежливо подвёл оратора к дивану усадил на свое

место.
         -- Лучше порежь -- ка нам сала, да лучок, а то у нас по одной

руке, -- как -- то неудобно.
         -- Вот я и говорю… -- хотел было продолжить речь дед, --

сомнительно косясь на мою правую, мирно лежащую на колене руку.
         -- Погоди родной, -- при рвал его председатель, дружески

похлопал по плечу, взял табуретку, поставил у стола между мной и

диваном, выдвинул ящик, достал пачку папирос, протянул мне.
         -- Спасибо я не курю.
         -- Молодец, я до войны то же, а -- ты дед.
         -- Нет, благодарствую, у меня своё.

    Кузьмич, оттопырил ворот тужурки, достал из кармана, ещё наверно с

времён Наполеона, кителя, за ранее заготовленную самокрутку, любовно

погладил её, нашарил в кармане спички, чиркнул, сначала дал прикурить

начальнику, за тем уж сам. Я предусмотрительно сдвинулся в сторонку.
         -- Мы поняли тебя, твоё горе, так сказать.
         -- Только во не ясно, девушки тебя приглашают в баню, а ты

бежать.
         -- Максим, ты б сбежал? – сказал председатель, обращаясь ко

мне, с трудом сдерживая смех.
         -- Вот и я тоже. Может тебе в завхозах, жмёт, так давай мы

тебя официально, в банщики оформим.
         -- Эх, Кузьмич, Кузьмич, -- продолжал он, покачав, словно

пригрозив пальцем.
         -- Так я ж что, я ж всё по уставу.
         -- И что, что банщик? Шило в мыле, -- тфу ты, то есть, как

говорится, -- шило на мыло. Что завхозом, баню топить, что банщиком

хозяйствовать, -- разницы то нету.
    Кузьмич, конфузясь, смачно затянулся, и словно паровоз пар,

выпустил такой клуб дыма, что даже потемнело над столом, и так не

яркий свет от лампы просто запутался в этом облаке. Я хоть и придержал

на время дыхание, но всё равно хапнул дозу термоядерного смога. Как

перцем обожгло всё внутри. Не с умев сдержать кашель, я встал, показав

руками, что всё в порядке, и похлопывая по груди присел к печке.
         -- Что, что случилось? – спросил директор, на клонясь ко мне.

 
        -- Да нет, ничего, не обращайте внимание, -- лёгкое немножко

прострелили, гады, с неуклюжей улыбкой, прерывисто проскрипел я.
         -- Самосад мой что ли повлиял, так негативно?
         -- Самосад, самосад, чуть не угробил мне хлопца.
         -- Одни беды от тебя, мыла у тебя нету, баб помыть не можешь,

и куришь яд какой -- то.
    Я уже отдышался, и с удовольствием наблюдал как начальник словно

плохого школьника отчитывал, конечно шутейно, деда, а тот каясь, кивал

головой не переставая дымить, правда уже в потолок.
         -- Вот по -- этому то, там, -- председатель, взвёл глаза к

потолку, и поднял в ту же сторону указательный палец, полу шепотом,

таинственно сказал, -- «приняли правильное решение».
      Кузьмич с любопытством поттянул ухо ближе к председателю, ожидая

услышать, государственную тайну. Тот же, обернувшись ко мне, озорно

под мигнув, сказал: -- «в целях безопасности, приставили к женщинам,

ответственного сопровождающего».
         -- Так что, рисковать я тобой не могу, не имею права, сдавай

полномочия, -- ты мне тут в тылу, во как нужен, он провёл большим

пальцем у горла.
         -- Правильно я говорю?
         -- Так точно, подскочив, и по -- офицерски щёлкнув каблуками,

отчеканил я, решив под играть.
    Дед встал, глотая будь -- то воду воздух, заговорил как на

собрании:
         -- Товарищ начальник, у меня ж характеристика вся

исключительно положительная, что там бабы, да я полком, да я запросто…
         -- Знаю, знаю гусар, ты ж еще всем фору дашь, присаживайся,

-- председатель встал, по -- дружески похлопал по плечу, нежно

вдавливая гусара в диван.
         -- Мы ж пошутили.
         -- Ну куда я, да что я, весь наш район, без тебя? – всё же

рухнет.
         -- Добавишь им мыла, и будет полный порядок, считай добро от

меня у тебя в кармане.
    Дед, успокоившись, стал раскуривать почти погасшую цигарку.

Дыхание восстановилось, он за улыбался. Приятно смотреть на

счастливого человека. Много ли ему надо, сначала шутейно расстроить, а

за тем затем сообщить, что всё шутка, розыгрыш. Но старый не унимался:
          -- А праздник, то же и чёли шутка?
          --Нет, вот тут истинная правда.
          -- Можешь ты себе представить, что сейчас загорятся все

лампочки, прожектора, вот здесь, -- начальник размашисто провёл рукой,

разволновав клубы дыма, к которому я вроде стал привыкать. На пироне,

по всему посёлку! Он говорил, громко, самозабвенно, словно с большой

трибуны, у Кузьмича аж челюсть отвисла.
         -- Свет, говоришь, -- гусар сглотнул слюну.
         -- Свет дружище, яркий электрический свет.
         -- Вот это, родной ты мой, можно отметить, -- торжественно и

громко сказал председатель.
    Дед взял со стола пустой стакан, от души дыхнул в него, от чего

тот запотел, по шоркал им по грязному рукаву, и немного покрутив им

перед глазом, рассмотрев сквозь грани огонёк света керосинки,

аккуратно поставил перед собой. Диван под ним, нервно заскрипел.
         -- Ни каждый день такие события отмечаем, а ты мыло, мыло.
         -- Согласен, полностью тебя поддерживаю, пропади оно пропадом

их баня.
    Старый отломил кусочек хлеба, украсил с верху салом, положил рядом

со стаканом. Тут же ушли на второй, третий план все беды и проблемы.
         -- Жалко, нечем мне вас угостить, не держу, да и не уважаю я

это дело.
         -- Ух ты, и мне то некогда, я ж ведь на минутку зашёл, --

побегу пока моя гвардия, гремя тазами сюда не ввалилась. Резко

подскочив, он вынул из -- за пояса комок шапки, расправил её будто

слипшийся блин, и натягивая на плешивую в районе макушки голову,

устремился к выходу. Хлопнула дверь, стало тихо и даже как -- то

скучно.
         -- Эй, Кузьмич, -- закричал вдруг председатель, бросившись в

до -- гонку.
    Через минуту оба уже были в комнате.
         -- Ты мне, вот что скажи, -- «друг ты мне или нет?». Я

конечно понимаю, что ночь не спавши, баня эта, нервная, но видишь

какое дело. Вот наш земляк, с фронта пришел, домой ему нужно попасть,

в Лесное. А на данный момент, помочь ему, можешь только ты. Уразумел?
         -- Так ведь Иван после завтра, тут будет, с ним бы и уехал,

-- сказал дед.
         -- Иван, Иван, ты прям сразу откарячку придумал, -- так ведь

то ж после завтра, а человек с войны идёт, он не то что дни, он же

минуты считает, -- «понимаешь ты это?».
         -- Значит, будет приказ отправиться сейчас в командировку?
         -- Ну почему же приказ, родной, и не сейчас конечно.
         -- Сейчас нужно навести порядок в вверенном тебе женском

гарнизоне, а уж затем…
         -- Сам подумай, -- «к кому я ещё могу обратиться?», за

помощью, кроме как ни к тебе.
    Дед почувствовал, прилив гордости за себя и собственной

значимости. А что может быть приятнее для пожилого человека. Он смачно

разгладил бороду, обеими руками, уверенной, командирской походкой

подошёл ко мне, понимая, что теперь я в его власти.
         -- Ну, чего ж тут не понять, и объяснять не надо, я ж тоже

солдат, хоть и старый.
         -- Да какой же ты старый, наговариваешь что -- то на себя, ты

ж ещё семерых молодых обскачешь.
    От такой лести, у деда наверно уже закружилась голова. Теперь он

способен, хоть в огонь, хоть в ледяную воду.   
         -- В потьмах мы не поедем, нам же по столбам надо, а вот как

только светать начнёт, тут же будь готов, лишь бы погода не подвела,

мне ить ешчё вернуться засветло надо.
         -- Так что будь готов. – грозно постучав пальцем по столу,

повторил старый.
         -- Всегда готов, -- по -- пионерски поднял я левую руку,

провожая своего спасителя.
    С улицы опять послышался приветливый лай верного пса.
         -- Хороший дед, -- сказал председатель, усаживаясь опять у

печки чтоб покурить.
         -- Да, я ведь его тоже узнал, он в школьную кухню воду,

продукты возил. Мы с пацанами незаметно сзади подкрадёмся, и на телегу

или сани, прыг. Он заметит, и вожжами на нас, -- «у язвия вас возьми»,

мы в россыпную, а он дальше и ворчит.
         -- Вы тут говорили на счёт отметить, а я вспомнил, у меня же

спирт есть.
         -- Не надо, ни к чему это, он ведь ста граммами всё равно бы

не ограничился, а дела ещё не доделаны.
         -- Что бы о нас вновь прибывшие, женщины подумали, какое бы

мнение сложилось?
         -- Да я и действительно не уважаю это.
         -- Значит надеюсь в самое ближайшее время будешь дома.
         -- Ждут, кто, братья, сёстры?
         -- Мама только, отец без вести пропал, хотя я всё равно

надеюсь, может ранен, может плен, я ведь то же, с прошлого года не

писал.
        -- Друзья, дак те уже не вернутся, погибли.
         -- Вы может их да -- же помните, братья Мальцевы, Боря и

Николай.
         -- Мальцевы? – не много задумавшись отрицательно покачал

головой учитель.
         -- А, я помню вашу географию, моря, острова, страны разные,

как всё интересно было.
         -- Девчонки, тоже уже не увидят дома, сёстры Любашка и Женя

Усольцевы.
    Я замолчал, горло больно сдавил ком, как не крепился, не смог,

слёзы покатились ручьём. 
         -- Женька отличницей была, немецкий… -- проскулил я, махнув

рукой так и не смог закончить.
         -- Крепись солдат, они головы за нас сложили, а нам жить,

надо Максимка помнить и жить, за себя и за них, работать, подниматься

с колен, что бы им за нас не было стыдно.
    Председатель, пошурудил в топке, подкинул ещё несколько поленьев,

снов закурил, при пивая чаем.
         -- Усольцевы, говоришь? А Иван Усольцев не их дед?
         -- Да, -- их, у них ещё младшая есть, Катя, здесь должна

быть, надеюсь ждёт.
         -- Иван, молодец, лесник справный, по пятницам к нам всегда

приезжает с гостинцами, что добудет, рыба, птица, бывает и лося

подстрелит, людей то кормить надо, молодец, одним словом. Да вот и

сало, -- он угостил. Ну а назад едет, почту письма, продуты вашим

везёт. Думал с ним бы и уехал, а тут Кузьмич подвернулся, чего ж два

дня ждать.
         -- А, ты давай, руку восстанавливай, да и к нам. Машину то

водишь?
         -- Я неопределённо пожал плечами.
         -- Да это дело не хитрое, сладишь, я и сам пробовал, но ни

как, рычаги то все как на зло справа. Так, у меня сейчас, пацан,

совсем ещё малец, в декабре только пятнадцать исполнилось, шоферит.

Шустрый, к -- стати тёзка твой, тоже Максимка. У него батя тут на

комбайне работал, вот и приучил к технике. А как похоронку получили на

отца, так он и начал чудить, два раз на фронт сбегал, поймали,

вернули. Мать жалко, малых ещё двое, дочки. Вот и взял его, оформил,

всё как положено, паёк получает. И не жалею, что взял, машину любит,

следит, всегда порядок. Вчера с ним еле сладил, говорю, --поставишь

машину на пирон, и домой, спать. Так ведь не в какую, упирается, -- «я

с вами», и хоть ты тресни, силком уже угнал домой.
         -- Война, война. И детство отнимает, и отцов, и детей. Я, то

же сейчас один. Сын на фронте, он у меня сапёр, в Москве учился, от --

туда и ушёл. Пишет, то же, что скоро, немцу конец. Письмо вот не давно

получал, в начале месяца, в аккурат два года, как мы их под

Сталинградом. Сталинград отмечаю, как свою личную победу, хотя и рукой

расплатился, ох и дали же мы им прикурить.
         -- Вот так и один. Хотели больше деток завести, да вот бог не

дал. Болела жинка то у меня. Пошла раз бельё про полоскать на озеро,

что за домами у нас. Холодно было, по утрам уж начинало подмораживать.

Ну а там ребятишки на плоту катаются, плот у них и начал развалиться,

пацанята, в воду, она за ними и кинулась, вытащила, Младшего то вовсе

на руках отнесла. Там и застудилась, слегла, да -- же до весны не

дожила. Так и растил сына один. Вернулся с фронта в пустую хату.
         -- А вот ведь ты посмотри, кому как судьба отвесит. Сосед у

меня был Серёга, жили душа в душу, дома рядом, даже изгороди меж ними

не было. Пацан у него Витька, моему ровесник, постоянно в мете, мой

чего набедокурит, я ругать, Серёга защищает, если Витька нашкодил, тут

я на защиту встаю. Дочки у него две родились, одним словом жить бы да

радоваться, а тут война. Вернулся я, мой дом стоит, только стёкол

нету, а вот от Серёгиного лишь воронка, да угли. Немцы, перед тем как

бежать, миномётами всё перепахали. Им прям в хату и угодило, а там

жена его, с детьми, одной семь другой пять годиков всего. Соседи

рассказывают, при разборе, что нашли какие остатки, сложили в один

ящик, так в нём и похоронили, Серёге писать не стали, не смогли. -- То

в начале лета было. А по осени, выхожу раз, на работу, рано, туман,

смотрю у пепелища сидит кто то, собачка рядом вьется, подхожу, а то

Сергей, без ног, на каталке, как каменный сидит и в одну точку

смотрит. Да -- же узнал, не сразу, черный, весь какой -- то,

сморщенный, как грецкий орех. Пытался как -- то утешить, -- «держись

мол Серёга, жить то надо, сыны ведь наши ещё воюют, ради них надо». К

себе его определил, доски на крыльце приладил, чтоб он мог

закатываться, планы строили, руки то у него растут от куда надо,

думал, соорудим уму будку, да и пусть, обувь, замки, сумки, чемоданы,

да нашлась бы работа. Только запил мой друг, люди жалеют, подают. Всё

чаще пропадать стал, а если приползёт ночью, то пьяный, грязный. Не

смог вытащить его с этого болота. Потом и вовсе пропал. А ближе к

зиме, -- уж снег выпал, ребятишки прибежали, в лес они ходили, рябину,

да яблоню, «дикарьку» обдирать, после морозца то ягода мягкая, мятная.

Они и сообщили, в лесу дядю Серёжу нашли, повесился. Меня сначала то

оформили в милиционеры, сам и протоколировал, и разбирательство

проводил.
    Слушал я директора школы, сколько горя в округ, -- как в природе,

каждая букашка жить хочет, карабкаются все как могут, главное среди

людей быть, вместе то вроде, как и беда разбавляется на всех. А вот

одному конечно, трудно выживать.
         -- Вы сей час в милиции?
         -- Нет не смог я там, попросился, всё -- таки душа к школе

лежит, к детям. Сперва, думал отстроим школу, новую, просторную.

Детворы то, как немец сбежал, всё больше и больше, прятали же, кого

где. Школа очень нужна, да только по мимо неё, сколько работы, а рук

нет.
        -- Ничего Максимка, сейчас войне конец, народ вернётся,

закипит работа. Всё поднимем, всё восстановим, даже ещё лучше и краше.

Все вместе, и ты и я, горы свернём.
         -- Я сейчас госпиталя ехал, -- сколько пленных гонят к нам!

Не уже ли нельзя к нам, пусть отрабатывают.
         -- Ну, брат, даёшь, в Москве думаю знают, что к чему. Там

поди то же всё в руинах.
         -- Ты давай ка, подкрепись, и чаю почти не попил, не поел ни

чего, а дорога то дальняя, ледяная. Приедешь дамой, кожа да кости,

мамка скажет, -- «тебя что там, даже куском хлеба не угостили?». Как

--то не по советски это.
         -- Тьфу – ты, про сахар то я забыл, вы двинь -- ка, второй

ящик, там и кусковой и конфеты есть. Сам то сладкое, не очень, разве

что в прикуску, а ты ешь давай, ешь.
    Я долил горячего, достал сахар, взял оставленный Кузьмичом,

бутерброд, понюхал, -- а там такой запах сала с чесночком! Только

сейчас я ощутил, звериное чувство голода. Семён Яковлевич оттянул в

сторону руку, оголив руку с часами, посмотрел время.
         -- У, брат, без двадцати шесть, ночь то почти прошла. Зима,

летом уж солнце давно встало. Ты давай поешь, потом эти ботинки

оденешь, они тёплые, а сапоги сюда к печке поставишь, пусть греются.

Да и ложись на диван, мне всё равно уже не поспать, пойду проверю

дозоры, да план доставки трансформаторов еще раз продумаю.
    Председатель надел тулуп, я помог ему застегнуть ремень, заправить

под него рукав. Сунув папиросы со спичками в карман, он вышел,

приветливо кивнув мне у двери. Я поел, завернул остатки трапезы в

газету, положил на подоконник, к обледеневшему окну.  Притушив пламя

лампы, начал устраиваться на хоть и старом, но на данный момент, таком

удобном, кожаном диване. Сначала я думал, что после стольких, свежих

эмоций, уснуть, наверное, тоже не смогу. Однако, чуть сомкнув глаза,

провалился в бездонную яму, последнее что запомнил, слова Кузьмича, --

«по столбам, язвия вас возьми». Ни знаю сколько прошло времени,

кажется я просто закрыл и тут же открыл глаза, только теперь было

много шума, шаги, голоса. Кто -- то заглянул в дверь, не -- кого не

обнаружив, ушел. Надо встать, а то из – за стола, меня просто не

видно, в этом полумраке. Сунув ноги в ботинки, явно большего размера

чем мне надо было, присел у печки, открыл, видно, что дрова недавно

подкинули, значит, Яковлевич заходил, я просто проспал. По коридору,

то и дело слышались шаги, туда -- сюда, иногда даже пробегал кто то,

хлопали двери. Заглянул, высокий дядька, одет по армейски, фуфайка,

шапка со звездой, круглые очки с невероятно сильными линзам, подпоясан

монтажным поясом, судя по всему электрик. Значит процесс пошёл. Надо

бы и мне собираться чтоб, «как штык». Добавив в лампе огонёк, я стал,

переобуваться, у печки меня ждали сухие, тёплые сапоги. Мышкой в

дверь, без шумно заглянула девушка, в телогрейке, перемотаная шалью,

она походила на маленькую девочку, которую сей час поведут в детский

сад. Смущенно спросила, дядю Семёна, на моё разведённое руками, ни

знаю, без шумно же и удалилась. Вот со стороны окна, с пирона,

послышался, громкий баритон председателя. Через минуту, вместе с

электриком в очках зашли в комнату.
        -- Ну как Максим, выспался?
        -- Кузьмич, ещё не появлялся? – и не дожидаясь моих ответов,

продолжал:
        -- Вот Костя, эти два ящика, верхний и нижний у стены, это

ваши.
        -- Всё, как старую разбирали, всё аккуратно сложили, сам за

всем проследил.
   Костя сдвинул в сторону, мешавший мой мешок, который я хотел

использовать как подушку, спать то думал там буду, на лежаке из

ящиков. А спал как начальник, на кожаном диване. Я помог электрику

вытащить из стопки два тяжелющих ящика. Один он сразу вскрыли, там

были болты, крепёж, наконечники, в общем всё по электричеству. От

разрушенной немцами подстанции.
        -- Давай вытянем их в коридор, а дальше, я за своими сбегаю,

сани возьмём, и… Ну одним словом, всё сделаем.
        -- Константин! Я на тебя надеюсь. – председатель поднял вверх

руку с сжатым кулаком, как бы, «но пасаран». – И, если что сразу ко

мне.
        -- Всё ясно, Семён Яковлевич, до ночи работать будем, а свет

дадим, в крайнем случае завтра, главное трансформатор установить.
        -- Да, да, сани уже собирают, как только сделают, я весь

колхоз поднимаю. Да на руках унесём, -- «едрёна мать».
   Вытащили ящики. Председатель, взял ботинки, в которых я только что,

щеголял, стянул валенки, поставил их к печи греться. Погрел руку о

чайник.
        -- Морозец сегодня добрый. Давай ка чайку попьём, для сугрева.

Пошли дела то, пока всё как задумал.
   В двери опять поя вилась девочка дюймовочка.
        -- Здрасьте, дядя Семён.
        -- А, Настенька, здравствуй дочка, заходи, чайком вот угостись

с нами, -- помощница моя, канцелярия, почта, всё на ней, умница.
        -- Спасибо, дядь Семён, я уже почаёвничала, мне бы товарки и

накладные. У вас?
        -- Они Настюшь, у Алевтины, а она наверно ещё спит с ночи. Ты

сбегай к ней.
   Девочка, чуть присела, отведя в стороны низ великоватой ей

телогрейки, как делают со сцены на утреннике. Направилась к двери.
        -- Погодь, моя милая, забери ещё почту и письма если есть. У

нас сейчас парень в Лесное, отправляется, надо собрать, чтоб отвёз.
   Настя, посмотрела на меня своими огромными, почти во всё личико,

глазками. Я же вместо того чтоб, кинуться и чмокнуть её в ручку, прям

через варежку, представляясь, всего лишь, еле, еле заметно, кивнул

головой. Настолько еле, еле, что этого ни -- кто, не заметил.
        -- Ну ладненько, давай к столу, а то Кузьмич скоро уж наверно

на грянет, а он ведь у нас как заведённый, и чаю не даст попить.

Заходил я сейчас к нему, готовится. Поедешь как барин, он там в сани

сена наложил, шкур накидал. Может, я за тебя поеду? Как бы зарылся в

сено, да задал бы храпака, до самого Лесного. А ты бы тут у меня по

командовал. А, Максимка?
        -- Я, уж на командую. Год не разгрести будет. Тут талант

нужен. – тактично парировал я на шутку в свой адрес.
   Ни прошло и пяти минут как вернулась Настя. Вся за пыханая она

выложила на стол газеты.
        -- О, ты уже здесь. Вот что значит молодость. А я бы ещё до

туда не дошёл.
        -- А. тетя Аля уже не спит, сей час сома сказала придёт, --

скороговоркой отчиталась девочка.
        -- Вот письма, -- она аккуратно положила по верх газет три

конверта. И тут вот ещё, -- как -- то сникнув, тихонько, протянула

конверт.
        -- Казённое, -- взяв конверт сказал председатель. Прочитал

адрес.
        -- Захаровой. Знаешь таких, передаш? – протянул мне, скорбную

бумагу.
        -- Да, знаю конечно, у них отец и три сына на фронте. Отца в

госпитале, встречал, когда второй раз лежал. Поговорить правда не

смогли. Меня только привезли, весь в бинтах. А его уже выписывали,

опять на передовую ушёл. Это ещё летом было.
        -- Так ты ещё и не раз лежал?
        -- Три, за всё время.
        -- Эко, тебя. А меня вот с первого раза.
   Настя смотрела на нас по очереди с любопытством, наверно открывая

для себя что -- то новое. Вдруг послышался, знакомый лай.
        -- Ну вот и Кузьмич прибыл. Сказали мы в голос.
        -- Это Белка, поправила нас девочка.
        -- Да, да конечно Белка, -- ты иди пока отдыхай, Алевтина

придёт, мы с бумагами сами разберёмся.
   Настя, немного помялась, видно было что уходить не торопилась, с

нами было интересней, тут как ни как решались какие -- то важные дела,

и оставаться в стороне совсем не хотелось. Но пришлось под чиниться.
        -- Смотри ка, как обещал, светает, -- кивнул директор в

сторону светлеющего окна.
   Распахнулась дверь и в комнату вошёл, да нет не вошёл, а просто

влетел Кузьмич. Овечья накидка, как бурка, только с висящим за спиной,

острым капюшоном, придавала ему вид, воинственный, морозоустойчивый.

Он был жив и свеж, словно бессонной ночи, в помине не было.
        -- Ну что, войн, готов? – поинтересовался подозрительно бодрым

голосом.
   Сияющий блеск в глазах, предательски намекал на воздействие каких

-- то посторонних факторов, влияющих на внутреннее состояние.

Вчерашний жалкий Кузя, и сегодняшний, практически Наполеон, это же

абсолютно разные люди. Что заметил не только я.
        -- Кузьмич, ты там в бане вчера, часом не женился?
        -- А, то я при разгрузке, подметил двух красоток, жар, огонь

просто, как раз твой фасон.
        -- Шутить изволите, товарищ начальник, какой из меня жаних,

смех один. Это вам, молодым, пошуровать бы в ентом малиннике.
        -- Лукавишь, старый. Я -- то, подсёк, как ты в лице

переменился, когда тебе, сдать полномочия, предложили.
   Дед, подошёл к умывальнику, глянулся в висящее на стене зеркало,

пытаясь понять, как можно по этому пучку беспорядочно торчащих волос,

разглядеть выражение лица. Он опять разгладил в стороны свою

растительность.
        -- Что ты там, всё налюбоваться собой не можешь? – Сквозь смех

заметил председатель.
        -- Думаю, однако подстричь бы пора, а то ведь сверх меры уже,

-- старик вытянул в верх бородёнку.
         -- Погоди, к весне марафет, наведёшь, я тоже по бреюсь. Это

ведь только на зиму, отростил, некогда бритьём заниматься.
   Пока они обсуждали парикмахерские дела, я начал готовиться в

дорогу. Развязав вещмешок, сунул туда, свернутые газеты. Письма

положил в карманы гимнастёрки, фронтовые в один, похоронку отдельно в

другой карман. В шинели, проверил куклу, не раздавил ли. Тут вошла

Алевтина, и Настя вернулась, хитруля, всё -- таки не хочет уходить.
        -- Что председатель, коллектив готов сворачивать горы, ждёт

команду.
        -- Так, погоди, погоди, пока нечего морозиться. Мы с тобой сей

час пойдём на место, глянем что там у плотников. Если волокуши готовы,

тогда ты за народом, и начнем.
        -- Дядя Сёма, тут вот, -- Настя протянула кипу бумаг в руках.
        -- Тогда ты, дочка давай, вот тут усаживайся.  Проверяй по

накладным, что заказывали, -- что вчера получили. А мы с тётей Алей

пойдем, как она говорит, -- «горы двигать». Правильно сказал, красиво?

А Кузьмич? Ты какова ещё здесь? Солнце уже где, ты уже вернуться

должен, а ты ещё, ни мяу, ни бэ, ни кукареку.
   Председатель конечно про солнце шутил, за окном светлеть только,

ещё начинало. Но на Кузьмича, реплика подействовала взбадривающе. Он

словно наступивший на змею, заметался меж присутствующих.
        -- Ох, ты, язвия ж вас возьми! Я ж тут с вами заболтался, там

карета давно ждёт, Циган, пади уж околел на морозе ожидаючи. Максимка,

где ты тут, какого спрашивается стоим. -- О хлопнул меня, как на зло

по больному плечу, и рванулся к выходу. Я, поглаживая руку, устремился

за ним.
   Улица встретила меня, радостным тявканьем рыженькой, с темной

спинкой, белой грудкой и с беленькими словно в носочках лапками

собачкой, а так – же, чистым как хрусталь, едрёным морозцем. Карета, в

виде добротных саней, на которых наверно, когда -- то возили знать,

была запряжена мощным вороным конём с мохнатыми ногами, утеплённым по

верх спины накидкой, старательно сшитой с волчьих шкур где, не хватало

только золотого тесьма, и колокольчиков по краям. Шкуры были и на сене

у шикарной задней спинки.
        -- Давай, солдатик, располагайся, утепляйся, дорога дальняя,

мороз шутить не любит.
   Кузьмич, со знанием дела обходил транспорт, перепроверяя лишний раз

все ремни, скрутки, связки, что б комар носу не подточил. Я стал

располагаться. Во круг, топчась с ноги на ногу, держа руки, рукав в

рукав, и пуская парок, толпились несколько любопытных. Резво бегала

вокруг хозяина Белка, она была счастлива, даже улыбалась открытым

ртом, как и все, грея воздух своим дыханием. Играючи подскакивала на

сани, то с одной то с другой стороны, временами, в позапарке даже

кидалась к коню, но видимо имея какой -- то негативный опыт, резко

отворачивала. Умей она говорить, так бы наверно и сказала, -- «хозяин,

ну на кого ты меня променял, на этого чёрного, страшного коня?».

Однако, присмотревшись внимательно, я заметил, что это самец.
        -- Слушай Кузьмич, а ведь Белка то твоя, вроде как, -- он.
        -- Да знаю, что кабель, то ж робятишки, язвия их. Пока щенком

то был, не разглядели. Видят рыжая, вот и стали, Белка, да Белка. Так

и прилипло. А тепериче куды деваться, на неё только и откликается. Сам

то я бы Буяном назвал.
   Да, дела, интересно, сам то «небуян» наверно обиделся бы, узнав,

что его женским именем зовут. Вдруг, звонко раздалось:
        -- Максим! Максим, -- подбежала, часто дыша Настя.
        -- Дядя Семён сказал, что это ваше, вы забыли. – Она протянула

мне, тяжёлый для неё, мой вещмешок. И это он передал, чтоб шею

обмотать. Это, был тёплый, вязаный шарф.
        -- До свидания, -- тихо сказала она, опустив глазки, спрятав

их за большими ресницами.
        -- До свидания Настенька, спасибо тебе.
        -- Нуу, пошёл, -- дёрнул, вожжи Кузьмич.
   Сани тронулись, уверенно ускоряя ход, оставляя за собой две,

ровные, блестящие полоски. Я смотрел на зад. Настя, и совсем не

знакомые люди, как родные махали мне в след. Позади них, со стороны

посёлка, бежал размахивая руками, паренёк, он что -- то кричал.

Наверно это был мой тёзка. Теперь целый день, будет дуться на

начальника, за то -- что угнал его ночью домой, из -- за чего он

пропустил что -- то очень важное. Все они вместе с вокзалом, быстро

удалялись. Остановилась, и уселась, прямо на снег, сопровождавшая нас,

до самой окраины, Белка. Сердце заныло, ни то от расставания, ни то от

тревоги. Я по удобней уселся, надёжней зарывшись в сено. Что там ждёт

меня впереди? Всё -- таки два с половиной года.
   Не заметно закончились, занесённые снегом, постепенно редеющие

постройки, уступив место бесконечной белой целине. Ветер стал обжигать

лицо. Я по самые глаза намотал тёплый, немного колючий шарф. В округ

был толь коснег, и словно часовые, строем уходящим в даль, столбы,

надёжно связанные проводами. Теперь я понял смысл слов, -- «ехать по

столбам», ведь кроме них не было ни каких ориентиров, поэтому уехать

можно было к чёрту на кулички. Время шло, из – за, морозного тумана,

стало показываться солнце. Оно поднималось выше, освещая всё вокруг.

Вот уже столбы, и наш экипаж, стали отбрасывать длинные тени. Кузьмич

сидел с кукужившись, будто мумия. Слышно было только шорох снега, и

глухой стук копыт, да ещё если прислушаться, можно было уловить, то ли

мычание, то ли дед, напевал себе под нос не затейливую мелодию. Закрыв

глаза, я стал представлять себе дом, лицо мамы, Катю. Интересно какая

она сейчас, повзрослела, или всё такая же маленькая девочка в

лёгоньком платьице. Время от времени открывал глаза, оглядывался по

сторонам, и убедившись, что не потерял Кузьмича, и во круг ничего не

изменилось, снова уходил в свои мысли. Вот солнышко уже высоко, как

ореол над капюшоном моего кучера. Приветствует нас тысячами искорок,

отражающихся от чистого снега. Теперь оно даже стало, чуть ощутимо

пригревать. Не обманул председатель, на счёт комфорта, еду как барин.

Наконец то справа показалось русло реки, оно приближалось всё ближе и

ближе, значит скоро пристань, знак того, что что больше половины пути

пройдено. Впереди у реки, за маячило какое -- то не знакомое

сооружение. Из -- за расстояния, и слепящего снега не могу разобрать,

что это. Лишь подъехав ближе, с удивлением разглядел, торчащий в верх

сдвоенный хвост самолёта, немецкой рамы. Сам аппарат вошёл землю где

-- то у реки, видимо по самые крылья, по -- этому с дороги и виднелся,

лишь хвост, с крестами.
        -- Кузьмич, -- крикнул я, и для надёжности толкнул старого

спину. Тот медленно, со скрипом обернулся.
        -- Что это? – спросил я, надеясь услышать подробный ответ, не

молодого, но очень мудрого человека.
   У него, то ли рот замёрз, но ни чего ни ответив, он так же

медленно, скрипя занял исходное положение. Мы проехали ещё немного, и

когда поравнялись, с любопытным объектом, остановились. Жалко, что до

реки ещё метров восемьсот, хотелось бы поближе рассмотреть, это вражье

наследие. Дед слез с повозки, прогнулся размяв затёкшую спину, обошёл,

похлопывая дымящегося паром коня. Погладил между глаз
        -- Устал, Циган? Ну давай малость отдохнём.
        -- Говоришь, что это?
        -- А это, мил друг, память от фашиста осталась, в аккурат

недели за две до их бегства.
        -- Кто же это его так приголубил? – спросил я, выкапываясь из

насиженного, тёплого местечка.
        -- То ж всё на моих глазах было, -- начал он свой рассказ, с

аппетитом закурив термо – ядерный самосад.
        -- Поехал я в тот день на МТС, что тут на полях. Там от

техники хоть и мало что осталось, но солидолу наскрести можно. Да мне

и не много, телегу помазать. Специально полдня дождался, жара, немец

разомлел, в тенёчке прячется, я и ухватил момент. Шкребу, значит

мазуту, слышу гудит что -- то с верху, глядь, а там энта каракатица по

небу ползёт, медленно так это, зараза, да высоко. Я даже выругаться не

успел, как откуда -- то низом, будь то прям с поля, два наших, со

звёздочками, как выскочили, и со всей скорости вверх, прямо на него.

Давай они по нему понужать. Тот сразу, пухнул, закоптил, и в штопор.

Смотрю, летуны из него вываливаются, у двоих то парашюту раскрылись, а

третий видимо подраненный был, так камнем и рухнул. А наши, там вот за

рекой, над лесом развернулись и прям в воздухе их покрошили.
        -- Ну а ентот, -- дед с удовольствием, от нахлынувших

воспоминаний, медленно выдохнул дым.
        -- Ентот как свеча в ил у реки. Клуб черного дыма испустил, и

всё, тишина. Я конечно, быстрей, огородами, а немцы уже туда, на

машинах, мотоциклах. Так он тут и торчит. Думали, по весне льдом

срежет и утащит, да нет, рядом проходит, не цепляет. А вода

подымается, ребятишки с него ныряют. Тракторами его надо будет

отодрать.
        -- Зачем его убирать, пусть торчит, как памятник, что б больше

не рыпались на нас.
        -- Ни знаю, я бы убрал, чтоб не травил нашу реку, карасин с

него до сих пор течет. – Сказал Кузьмич, брезгливо глянув в сторону

торчащего как крест на погосте, остаток самолёта. Выкинув догоревший

окурок добавил…
        -- Ты как, не озяб? Давай, располагайся и тронемся дальше, тут

уж немного осталось.
   Оставшийся путь, хоть и был короче, но время потянулось медленней.

Зная, что дом уже где -- то вот, вот рядом, я до рези в глазах

вглядывался в белую даль. Всё с детства знакомое, родное. Дорога вдоль

реки, улица на бугре которая вот -- вот, должна показаться. Какое уж

тут спокойствие. Хорошо дед рассказывает, слушал бы и слушал. Заведу

ка я его ещё, послушаю, время убью.
        -- А, вот, если не секрет, где такие сани шикарные взял?
        -- Какой тут секрет. Я их, можно сказать, экспранприирывал.

Раньше жил, в Вязах. Знаешь такой?
        -- Знаю, пред последняя станция была, как ты говоришь, --

«язвия её возьми», простояли там долго.
        -- А как же, вагоны, на ней отцепляют. Пока поезд ходит к нам,

патом, в Чапаевск. Сколь время пройдёт? А, обратно, они уже груженые

лесом стоят, ждут. Как ты хотел? – рациализация. Ведь и наш лес, что

бабы валят, тоже туда. Раньше то Вязы, хоть и не большой, а зажиточный

городок был. Лесовики, там богатые были. Дома купеческие, добротные. В

одном то дому, и решили, почту, обустроить, хлам весь с сараев, да

амбаров по выбрасывали. Я время от времени свадьбы катал. А, что им

приятно и мне весело, я и на гармошке могу. Смотри, как жениться

надумаешь, только свисни. Такой променад устрою, пальчики оближешь! Ну

а тут раз смотрю, кошевка, валяется, барская ещё, чего добру

пропадать? Подобрал, её, запряг, разукрасили ленточками, жениха с

невестой, и вперёд. Она возьми, да развались, дорогой, «язвия её».

Обошлось всё, посмеялись только. Хоть и оконфузился, но не выбросил.

Наладил, царские, енти вензеля, отодрал, почистил, облагородил, ещё

лучше стала. Даже Цыгану, понравилось. Видишь, как резво несёт?
        -- Что да то да, Кузьмич, ты своё дело знаешь.
        -- Э, смотри ка, вот и Лесное, твоё образовалось.
     И действительно, в дали виднеются, сугробики домиков, маленькие,

выстроились, в два рядка. Даже возвышенность, на которой они стоят не

делает их величественней. Насмотрелся наверно на высокие дома, отвык

от родных пейзажей. От того дед меня и опередил, первым заметил. Чем

ближе, тем больше волнение от, долгожданных встреч. Следуя столбам мы

подьезжаем.
        -- Дом то твой где, в начале, аль в конце?
        -- Езжай, дед, не ошибёшься, он у меня в самом центре стоит.
    Подымаемся на улицу, дорога, как бы отсекает дом первого ряда от

остальных, а вот во втором ряду первый дом Катин.
        -- Стой! – кричу я.
        -- Что сучилось? – застопорил ход Кузьмич.
        -- Давай делаем так, я тут сойду, ты можешь возвращаться, а

мне сперва надо сюда зайти.
        -- Ну смотри, как говорится, хозяин – барин, а мне ещё

необходимо, друга Ивана навестить. А иначе, как? По -- другому,

нельзя. Узнает, что был, да не заехал, обидится.
        --Хорошо Кузьмич, спасибо тебе.
    Я, по-- молодецки, спрыгнул, с саней. Не могу же я мимо Кати

проехать. Ватной, но уверенной походкой зашагал я к знакомым воротам.
        -- Эй, войн! А это кому оставил? Нам чужого не надо. – кивнул

дед на вещь мешок.
    Да что ж такое, второй раз под ряд забываю, -- это точно волнение.

Я забрал, свой багаж, поблагодарил деда за доставку, и когда тот

скрылся в конце уличного коридора, пошёл к дому. Напрасно я

вглядывался в замёрзшие окна, в них был только лёд. А так хотелось

увидеть знакомое, милое личико. Но в округ лишь снег, при чем не

чищеный, по -- моему всю зиму. Просто натоптанная тропинка, по которой

сегодня, да наверно и вчера, ни -- кто ни ходил. Калитка, приоткрыта,

и завалена снегом, не убрав который её просто не закрыть. Странно всё

это. Да -- же на крыльце нету следов. Лишь на перилах сидит, серая

ворона. Она с настороженным любопытством, одним глазом,

сфотографировала меня, профессиональным взглядом воровки. Не разглядев

во мне источника наживы, уронив с перил, лёгкий, как вата ломтик

снега, слетела на середину двора. Не упуская меня из виду, стала

топтаться, с боку на бок, как ванька -- встанька, надеясь, что с моего

мешка, что ни будь выпадет. Двор выглядел унылым, заброшенным, совсем

не таким, как раньше. Здесь всегда было много жителей. Вместо этой

ущербной вороны, важно расхаживали утки, потрясывая хвостиками, куры

клювами рыхлили землю добывая жучков, червячков. Коровы, свиньи, --

большое хозяйство. А тут пустота и уныние.
    Скрепя мёрзлыми ступеньками я поднялся, к двери, немного постояв в

нерешительности, постучал. Интересно, чей голос услышу первым Катин

или тёти Машин? Не дождавшись, голосов постучал ещё, по громче, --

опять тишина. Дёрнул на себя дверь, отворил, быстро, что б не

напустить холод, вошёл. Внутри, тихо, мрачно и холодно, даже пар из –

за, рта. Вход в комнаты, завешан одеялами, и с низу привален шубами,

польтами. Просторная кухня, сейчас не была приветливой и

гостеприимной, какой я её помнил. И вроде, всё то же, большая белёная

русская печь, стол с слева у окна, шкафы серванты у другого окна, да

только, без весёлого девчачьего щебетания, вкусных запахов, вокруг,

пусто, холодно, без жизненно. Кажется, там всё, за одеялами. Сорви их,

и выбегут из комнат, сестрички, хохотушки, закружатся по комнате,

оживляя всё к чему прикоснутся, своими лёгкими платьицами, зальётся

кухня, ярким, тёплым светом.
    Вдруг замечаю, на двух со ставленых вместе лавках, у стены за

печью, кто -- то шевельнулся. От неожиданности, да -- же вздрогнул.

Так и есть, из -- под огромного, овечьего тулупа, как из – под,

панциря черепахи, показалась замотанная в шаль голова. Голова

посмотрела на меня, через небольшую щель для глаз.
        -- Здрасьте, это я Максим, Максим Звягин, -- сказал я,

пристально вглядываясь прорезь платка.
        -- Максим? – услышал голос тети Маши.
    Она медленно села, откинув тулуп, спустив ноги в валенках, на

круглый самотканый коврик. Обеими руками стянула, с головы шаль.

Седые, растрёпанные волосы, морщинистое, постаревшее лицо.
        -- Максим. Звягин. – как бы вспоминая, тихо, словно, сама с

собой. От куда ты? И встрепенувшись, будь то только проснулась:
        -- Максим, -- что, всё, кончилась, война то? -- А ты как. Ты

там моих, не видел? Не слышал?
        -- Мои то где же? – спрашивала она, не давая мне опомниться,

не сводя широко открытых, каких -  то без цветных в сумерках, глаз.
    Молча, я лишь отрицательно качал головой. Каких своих, она имеет в

виду? Может чего -- то не знаю, или не так понял? Только когда она

смолкла, я выдавил из себя:
        -- Тетя Маша! А где Катя?
        -- Так, у деда она, Катя то, давно уж у деда живёт. Там она. А

я вот тут, -- куда ж я пойду. Придёт кто, -- а дом пустой. Сейчас вот

подтоплю, тепло будет, и дальше ждать стану.
        -- Пойду, я теть Маш, дома ещё не был, к вам первым зашёл. –

попятился я к двери.
    Вышел из хаты, за воротами остановился, всё казалось, сейчас в

след выскочит Катина мама, с вопросами, на которые у меня ответов нет.

Глубоко вздохнул. Столько вариантов встречи обдумывал в голове, пока

ехал сюда, и не один не совпал. Почему так? Может всё дело в вороне.

Говорят, кот черный к неудаче, а мне наверно ворона все карты сбила.

Знать бы, раньше, с Кузьмичом, к деду Ивану на заимку сразу проехал, а

от -- туда вместе с Катей домой. С такими мыслями по шагал домой. На

улице, то же не веселее, во круг не зверька не человечка. Хотя

морозец, заметно ослаб, лёгкий ветерок сдувает с безжизненных проводов

и веток, комочки белых нежных пушинок. В некоторых избах топят печи,

ровный дым поднимается в высь растворяясь в синем небе. Солнышко уже

зависло над лесом за рекой, скоро спрячется, и стемнеет, а кто -- то

меня с утра так торопил, быстрей, быстрей, ещё вернуться надо,

засветло, -- лукавил, старый.
    Вот и родной дом появился. Шаг, ускоряется вместе с пульсом,

кажется ноги сейчас сами, собой перейдут на бег. И пусть не топится

печь, и замёрзшие окна, но это самое родное место на земле. Как же я,

мечтал сюда вернуться! Пусть, шансов было, совсем немного, всё равно

надеялся, увидеть, эти родные три окна, сирень и ранетку в

палисаднике, пусть в снегу, пусть голые, но свои, родные. Знаю, могли

бы они говорить, то первые сейчас, радостно закричали, закивали бы

ветвями.
    Узкая тропинка до ворот, сиротливо намекает, что нет мужика в

доме. Я чистил всегда широко, ни знаю почему -- то нравилось, снег

чистить, дрова колоть. Батя зимой приедет, всегда мог машину к воротам

подогнать, и развернуться. Сейчас это будет не плохим упражнением руку

разрабатывать. Ну вот и калитка, железное, увесистое кольцо, возьму,

поверну, лязгнет железный засов, залает Джек, добросовестно выполняя

свои охранные обязанности.
    Открываю ворота. Тихо, никто не лает, не виляет, приветственно

хвостом. В ограде не привычно пусто. Под небольшим навесом, что между

сараем и крыльцом, чернеет лаз в конуру, цепь с ошейником висит на

гвоздике, рядом собачья миска со снегом. Приоткрыл дверь сарая,

заглянул, со света почти ни -- чего не видно, но присмотревшись

разглядел только одну поленницу, вернее полторы, а раньше весь сарай

был забит дровами. Машинально поглядываю в окна, забывая, что там всё

в ледяных узорах. По -- хозяйски, ещё раз всё оглядываю. Отец, уходя,

так и сказал, -- «остаёшься, сын за хозяина». Так ясно вспомнил,

проводы, его лицо, немного растерянное, наверно он много чего хотел

сказать, но не успел. Надеялся, ли он что вернётся?
    Этот нахохлившийся снегом дом, совсем не торопится признавать,

меня. Взял, стоящий у перилец веник, смёл снег со ступенек. Потянул

дверь в сени, не заперто, отворились. Всё как было. Светло, солнце на

закате, всегда тут. Справа старый шифоньер, он наверно старше меня,

справа не большой комод, стол, за которым мы любили летом ужинать,

спасаясь от раскалённого за день домашнего зноя. Сервант, сделанный

отцом, дальше дверца в кладовку, тоже заглянул, и там всё на месте,

лестница на чердак, за ней большущий сундук набитый разным, наверно

нужным, барахлом. Если бы у моих родителей была дочь, то это был бы

сундук с приданым. Наконец, вот и она, дверь в дом, толстая, тяжёлая,

оббитая с наружи, утеплителем. Что там, кто там? С такой не

решительностью, я стоял перед дверью, в класс, если опоздал, да ещё

уроки не сделал. Сейчас же, чувствовал за собой вину, похлеще, чем не

выученный урок. Я маме не писал с конца ноября, а сейчас февраль.
    Дёрнул на себя, с неповторимым скрежетом, дерева о дерево, дверь

отворилась, я дома. Как же всё повторяется. В доме полумрак и холод.

Вошёл, прислушался, слева двухстворчатая распахнутая кухонная дверь,

сделал осторожный, что б не скрипнуть половицами шаг, заглянул, ни --

кого, прямо дверь в другие комнаты, то же, плотно завешена, слева

дверь в мою, не большую комнатку. Отодвинул штору, заглянул. У кровати

стоят валенки, на кровати, спрятавшись с головой под толстое, ватное

одеяло, лежит, сердце подсказывает, мама. Замерев стою, не отрывая

взгляда. Одеяло, дёрнулось, откинулось с краю, -- на меня смотрят, два

родных глаза. То ли не сразу поняв, сон это или явь, то ли физиономия

моя не бритая, ввела в заблуждение, но только, скинув одеяло, и не

выпрямляясь полностью, мама, внимательно вглядываясь, стала

приближаться ко мне. Когда осталось около метра, она замерла.
        -- Сына, сыночка мой вернулся! Да, от куда же ты? Да, как же

ты?
    Она ухватила мою голову обеими руками, целуя прямо в колючею,

щетину, подвела поближе к окну, всматриваясь в меня на свету, как бы

окончательно развеивая сомнения, что всё во круг это точно не сказка,

без прерывно причитая, что на конец то, что это правда, что слава

богу, дождалась.
        -- Ой, что же это я, -- холод то какой! Пойдём, пойдём на

кухню, -- удерживая, одной рукой, словно боясь опять потерять, повела

за собой.
        -- У меня, ведь и печь, всегда на готове, дрова укладываю

заранее, только спичкой чиркнуть и готово. Давай, сына, присаживайся,

а я сейчас, сейчас натопим, будет тепло.
    Ещё мгновение назад, она была, сонной, словно осенняя муха, и вот

как маленькая девочка, порхает бабочкой. Мама, открыла задвижку трубы,

дверцу топки, взяла из -- за печи банку с керосином, плеснула на

дрова, за тем присев, по -- заправски чиркнула спичкой, пламя

равномерно расползлось по пропитанным горючим, дровам.
        -- Мам, ты бы на ноги одела, пол то ледяной. – Сказал, я,

воспользовавшись небольшой паузой.
        -- Ой, да что это я! – она пулей метнулась в комнату, выйдя от

-- туда уже в валенках, с заколкой в зубах, собирая назад успевшие

посидеть волосы. Уложив причёску, и попрыгав, пытаясь содрать наглухо

завешавшую в залу накидку из одеял, подбежала, достала с печи, ещё

пару валенок, поставила передо мной.
        -- Вот, отцовы, так ведь и не взял, с собой, как не

уговаривала. Как бы зимой сгодились. Чем в сапожках то мёрзнуть. –

кивнула она на мои кирзочи.
    Я подошёл к занавеси, раскачал, не до конца вбитый крайний гвоздь

в верху, вынул. что б не порвать ткань, проделал тоже самое с другими

гвоздями, убрал одеяло. С комнаты хлынул свет, обдав лицо холодом.

Вошёл на середину залы, во круг стояло замёрзшее время. Диван, стол,

комод, идеальный ледяной порядок. Настене, у стола, еж окон, портреты,

мамы, папы, мама с папой и мной по середине. Остановившиеся часы на

стене, показывали, без десяти девять, толи утра, толи вечера. Подошёл,

потянул за цепочку, гирька поехала вверх. Сунул руку в верхний карман

гимнастёрки, нащупал часы, -- «прощальный подарок фронтового друга».

По мимо часов, ощутил сложенное в двое, казённое письмо. Сердце

ёкнуло. Как сказать, что своим появлением, я ещё и скорбную весть

принёс?  Посмотрел на стоящую в дверях, не поддельно восхищающуюся

мной, маму. Она просто светилась от счастья, очень уж не хотелось

омрачать, эти минуты. Не много растерявшись, решил пока о похоронке

промолчать.
        -- Что, сынок, потерял, что -- то?
        -- Нет, нет, тут они, -- ответил я как можно спокойнее,

соорудив на лице, искусственную улыбку.
    Достал карманные часы, поднёс к уху, послушал, -- идут ли? --

давно не заводил, -- тикают, подцепив ногтем, открыл крышку. Ого! –

уже, пять минут четвёртого. Выставив, на ходиках стрелки, качнул

маятник. Часики, наскучавшись, весело стали отстукивать время.

Захлопнул, красивую, с гербом советского союза, крышку,

приноровившись, одной рукой стал накручивать колёсико завода.
        -- Ох ты, какие у тебя часы! – сказала, подходя ко мне, и

проведя по не бритости, мама.
        -- Да, подарок, -- друг подарил. Цепочки, вот только нету.
        -- Ну, цепочка, это в часах не главное, главное, чтоб время

правильно казали.
    Мама подошла к комоду, выдвинула ящик. Аккуратно перекладывая

бельё, достала, вязаные носки, белую нательную рубаху.
        -- Вот, отцово, -- совсем ты у меня, вырос. Теперь уж в пору

будет.
    Мы вернулись в кухню. Печь уверено набирала обороты, уже

чувствовалось исходящее от неё тепло. Я наконец то скинул, изрядно

надоевшие сапоги, сунул ноги в просторные валенки, в полной мере

начиная ощущать домашний уют. Мама засыпала вопросами. Узнав, что

война ещё не закончилась, а вернулся я не в отпуск, а по ранению, она

отвлеклась от кухонной суеты, села против меня на стул.
        -- Что за ранение? – с замиранием в голосе спросила она, не

моргая, и глядя в глаза.
        -- Мам, да ерунда, руку немного зацепило.
    Придав, всему себе, бодрый и радостный вид, я встал, с лёгкостью

скинул шинель, звякнув тремя медальками, вышел в коридор, по вешал её

на вешалку, помог здоровой рукой, ухватить рабочей кистью правой, за

ремень. С видом победителя, улыбаясь вернулся на кухню. Фокус удался.

Мама, ощупывала меня взглядом, пытаясь найти изъян.
        -- Правя вот, в плечо, ерунда, врач сказал, заживёт до

свадьбы. Погладил я себя по плечу, усаживаясь на место.
        -- Плечо? Болит? Говоришь, заживёт? По -- этому, что ль, и не

писал?
        -- Всё нормально, мам, рассказывай лучше, как вы тут живёте,

смотрю, у вас всё целёхонько. А в районе, ужас, что фашист натворил.

Знаешь, кто там сейчас главный? – Семён Яковлевич, директор школы. И

свет же, -- я посмотрел на лампочку под потолком. – Свет сегодня

должны дать, нет, сегодня пока в посёлке дадут, а потом, нам.

Электрики должны будут, приехать сначала, проверить всё, чтоб не

убило, или там пожар…
    Моя пламенная речь, по -- моему, маму не впечатлила. Она всё так

же сидела, пытливо разглядывая меня. Я встал, переставил стул рядом.

Сел, обнял.
        -- Мам, ну правда, все будет хорошо, война вот. вот, кончится,

а там, надеюсь и папка вернётся, будем как раньше, все вместе. Мне б

вот только побриться, -- задрал я подбородок к верху, и почесав его,

-- добавил. Всю дорогу об этом мечтал.
        -- Сыночка, -- она опять погладила меня по щеке. – А я уж

подумала, ты бороду решил отвесить.
        -- Да что ж это я расселась то, вот клуша, сейчас, картошки

отварим, в сенях капустка квашеная. Огурчики есть, и грибочки солёные.
    Мама опять заметалась по кухне. -- Сейчас натопим, тепло будет.
        -- На ко вот, растопи вторую то печь, быстрей нагреется, --

протянула она мне банку с керосином.
        -- Дрова там тоже есть. Сможешь?
        -- Смогу, конечно, -- улыбнулся я.
    Вторая печь, голландка, стояла в зале. Топили её редко, только в

сильные морозы. Из – за, небольших размеров, она была скорее, как

украшение, в каждом доме. Легко справившись с растопкой, сходил за

дровами в сарай, порубил капусту в кадке, стал втягиваться в

привычную, мирную жизнь. По степенно стало смеркаться. Мама занесла с

сеней керосиновую лампу, поставила её рядом с уже стоящей на столе.

Приготовилась к темноте. В доме становилось всё теплее, и теплее,

заговорили согреваясь стены, глухо постреливая, то тут, то там, будь

то переговариваясь меж собой, ожили родные, домашние запахи. Вообще,

каждый дом имеет свой не повторимый аромат, просто он приедается,

кажется не заметен. Надо на долго покинуть родные стены, что б

вернувшись, даже с завязанными глазами понять, -- я дома.
        -- Сейчас вода согреется в ведре, умывальник наберём, голову

помоешь, поброешся. А завтра Максимушка, баню натопим, намоешься,

напаришься по, человечески. Я всех, на приглашаю. Сын у меня вернулся!

Праздник то какой!
        -- Мам, а ты Кузьмича знаешь? – спросил я, посмотрев в

темнеющее окно.
        -- Это какого Кузьмича?
        -- Дед, с посёлка, конюх.
        -- С посёлка? Да кто ж его не знает? Каждая собака. Он ведь,

пади -- ка, самый древний у нас.
        -- Это он меня сюда доставил. С утра, бегом, бегом, вернуться

говорит надо засветло. Сам дальше, на заимку к деду Ивану проехал.
        -- Если к Ивану поехал, сегодня бы уж точно не вернулся, тот

его так не отпустит. Это ж старые друзья, водой не разольёшь.
        -- Каждая собака, говоришь, знает. А куда наш Джек делся?
        -- Так убили нашего Джека. Немец то сначала повадился к нам.

Понаедут, всё тащат, курей, свиней, всю живность. Раз и зашли, а тот

что, собака есть собака, свою обязанность охранять, знает. Давай

кидаться, да лаять. Они его и пристрелили. Знать бы, дак закрыла б в

конуре.
        -- А Муська, тоже пристрелили?
        -- Нет, та пропала, здохла наверно, царство ей небесное, она

ведь старая уж была. Они ж дома не мрут, уходят куда -- то. Я, сына,

сбегаю, пока не стемнело, до тёти Наташи, собралась тебя кормить, а

хлеба то нету.
        -- Подожди мам, я же тут при вёз почту и письма. Достал из

мешка газеты, и письма с кармана.
        -- Ну ка, кому это? Батюшки, вот же и для Натальи есть, от

Сашки, от сына, вот радость то ей какая! Давай ка, я мигом сейчас всех

оббегу.
        -- Мам, тут вот ещё. – Я достал с другого кармана, ещё одно,

казённое, положил на стол.
    Видимо предчувствуя, не ладное, мама опустилась на стул. Медленно

взяла конверт, прочитала: Захаровой Надежде. – Ой мамочки, на кого ж

это? Мы ведь вот, в субботу только все собирались, он весёлая такая

была, хоть муж Василий и пропал без вести, как наш батька, а сыновья

то воюют, все трое. Завидовали ей все, вот тебе и до завидовались,

видать сглазили.   
        -- Ладно, побегу я, хозяйничай давай.
    Мама ушла. Я быстрей, пока её нет, налил в умывальник воды, зажёг

обе лампы, одну поставил на полку перед зеркалом у умывальника, скинул

рубаху, быстро, почти бегом начал бриться и намываться. Надо успеть

пока мама не вернулась. Очень уж не хотелось, что б она увидела мои

шрамы, мне самому в зеркале жутко на себя смотреть, и это спереди, а

там ещё и со спины, не лучше. Ура, всё получилось, успел. Правда в

спешке, да ещё, левой рукой, по изрезался. Ну это не смертельно, даже,

потешно, кусочки газеты на щеках придали моему лицу, благородный,

домашний вид. Я с удовольствием надел, чистую, белую нательку. С

лампой прошёлся по, тёмным комнатам, будь то по музею, своего детства.

Было тепло и уютно, я пришёл со школы, без двоек и троек, вот, вот с

работы вернутся, папа с мамой, мы вместе соберёмся, на кухне за

ужином, будем вспоминать и обсуждать прошедший день, конечно же, самые

лучшие его моменты.
    Вот звякнул засов ворот, дверь в сенях, наконец то вернулась мама.
        -- Ну вот, сына, всех оббежала, всем похвасталась, завтра

закатим праздник. – скороговоркой выпалила она, выкладывая на стол

краюху хлеба, сало, бутыль молока.
        -- Как там наша картошечка? Вот и она готова! Сымай давай

валенки то, на ко вот тапочки. Находился поди, в тяжёлой то, обувке.

Давай, усаживайся, подумать только, весь день голодом, да ка бы знать,

я б всего наготовила.
    Мама молнией суетилась по кухне, ароматная картошка в мундире,

сало, капуста, сверкающая льдинками, -- нет, волшебной щуке, такое бы

не удалось.
        -- Мам, да успокойся же ты, сядь, дай хоть я на тебя

насмотрюсь. У меня ведь, тоже… -- я поднял с пола свой мешок. Сам

толком не помня, что мне туда на совали, стал как дед – мороз, у ёлки,

извлекать из него, красочные, в основном союзнические, консервные

банки, шоколад, сахар, конфеты, печение, и на конец, когда места на

столе уже не осталось, я достал, и оставил у себя на коленях пачки

сигарет, бутылку спирта. Мама молча, с не поддельным любопытством,

наблюдала за происходящим, периодически переводя взгляд, с красивых

ярких, упаковок, на меня и обратно. Взяла банку, разно покрутила её,

пытаясь прочитать.
        -- Это тушёнка, мам, -- американская.
        -- Американская. О, господи, куда ж столько -- то?
        -- Ну а как, и так отмахивался сколько мог, это ещё хорошо,

что мешок не большой, а был бы как из -- под муки, и его бы мало было.

Да и гости же завтра будут.
        -- А это? Курить, поди начал?
        -- Нет, как -- то вот, к куреву не пристрастился. Что -- то я

про это совсем забыл, надо было Семёну Яковлевичу оставить, как

сувенир.
        -- Так, давай ка мы, всю эту заграницу, пока приберём, в

сторонку, а то картоха то наша отечественная, совсем остынет. Тут

ничего не пропадёт, может в сени на холод.
        -- Не пропадёт, это и через год не испортится.
    Ну вот, вроде всё успокоилось, гостинцы переехали в шкаф. Теперь

можно, спокойно покушать, поговорить. Я по -- хозяйски, поставил

бутылку на стол.
        -- Давай ка мам, отметим с тобой встречу.
        -- Давай Максимушка, грех не отметить такое событие, -- она

достала с серванта, рюмки, повернулась к стоявшей, под потолком в

углу, большой иконе, поклонившись перекрестилась.
        -- Ты, сына не обращай на меня старую, внимание, -- молюсь вот

теперь, как проводила тебя, да одна осталась, так каждый день и

молюсь. – Она поставила на стол рюмки, промокнула рукавом,

наполнившиеся слезами, глаза. -- Видать, услышал Он, мои мольбы.
    Я взял бутылку, зубами откупорил пробку. Наполнил рюмки.
        -- Это что, спирт?
        -- Да, спирт, наш спирт, советский. – Давай, мам, за встречу,

за скорую победу!
    Залпом осушил рюмку. Огонь пошёл по всем внутренностям, даже вроде

как светлее стало в комнате. Медленно стал вдыхать я воздух, боясь

закашляться. Мама, тоже ощутила суровый нрав отечественного напитка,

одной ладошкой загоняя воздух в широко распахнутый рот, другой рукой

указывала мне на закуску. Загасив пожар ледяной капустой, я отдышался.
        -- Говоришь не обращай внимание. Давно уже привык. Там, в

окопапах, немец, перед боем,
как начнёт крыть огнём, так даже самые убеждённые атеисты, не смотря

на звания и веру, молится начинают. Мама махнула рукой.
        -- Ты давай, закусывай, -- придвинула она ко мне тарелки.
        -- Я, заходил к Усольцевым. Теть Маша спит, также в холоде.

Спросил Катю, говорит, у деда живёт на заимке. И спрашивает, -- «ты,

моих не встречал?». – Кого я мог, видеть, так и не понял.
        -- Ты ведь писала, погибли Женя с Любой. Это правда? – спросил

я, наливая по второй.
        -- Ой, сына, мне половинку, я водой разбавлю. Шипко уж жгуча.
        --Мы сейчас ехали, там, у пристани, самолёт немецкий торчит из

берега. Не видела?
        -- Видела, как не посмотреть, мы с бабами специально ходили,

как только немец сбежал. Пропади он пропадом, понаделал нам горя.
        -- Так он же безвредный, только фотографирует.
        -- Ни знаю, да только как его сбили. По наехали немцы, на

следующий день, прям с утра. Мы и понять то ни, чего не успели, даже

ещё не знали, что самолёт ихний подбили. А они на машинах, мотоциклах,

одна то машина, крытая, прям ведь вот, напротив остановилась. Давай,

по дворам рыскать, девок, да баб молодых сгонять сюда, к это машине.

Пацанят, что старше четырнадцати, то же, сюда же. Ведь прям с

кроватей, кто что успел накинуть. Стали грузить в кузов, все голосят,

собаки ихние лают, того и гляди хватят, своими клычищами. Ужас! А этот

ещё, боров, за шкирку всех, и в кузов, как щенят.
        -- Какой боров? –спросил я, держа на весу рюмку, онемев, от

слышаного.
        -- Какой боров, да Давыдов наш Яшка. Пристроился, сволочь, к

немцам. В полицаях у них прислуживал. Он ведь хуже фашиста был.
    Я поставил рюмку.
        -- Подожди, мам. Какой Давыдов? Он же, с батей, со всеми

вместе, на фронт уходил. И Петька, сын его, с ним же. Я же помню, как

их провожали.
        -- Провожали вот, это и я помню. Да только, эта гадина,

сбежал. Отсиживался где то, а как немец пришёл, так и объявился, не

чистая сила. Там он в районе и обосновался. Мы сами то увидели его,

первый раз, глазам не поверили. С облавами же сюда грабить наезжал.

Знал ведь, тварь, у кого что есть. Ладно хоть ты не видел, рожа

красная, лосница от жира. А когда грузили то, четверо только и

остались, Катюшка твоя, Светка, невестка Натальина, Танька Гурьева, да

ещё женщина, с района, от немца сюда сбежала. Наталья с ребятёнком

Светкиным стоит, а тот кричит, мама, мама, у той нервишки то и сдали,

побежала она. Ну и эти трое тоже, разбегаться.
    Мама, замолчала, тяжёлыми оказались воспоминания. Подняла рюмку,

резко, так и не разбавив, разом выпила. Встала, сходила в комнату,

взяла платок, утёрла опять нахлынувшие слёзы. Опять села за стол.
        -- Извини сына, до, сих пор, всё как перед глазами. Побежали

они, а немец по ним из автомата. Светка то от испуга упала, и голову в

колени. А вот остальным то досталось.
        -- И Кате? – спросил я, затаив дыхание.
        -- Всем троим. Светку, боров закинул в кузов. Потом, достал

пистолет, и в голову, одной, другой, к Катюшке подошёл, она лежит в

луже крови, махнул рукой, сел в машину, и уехали. Все ревут, Машка

стоит на коленях, воет диким голосом. Начали, убитых то на спину

переворачивать, к Кате подошли, тут кто -- то из баб кричит, -- живая,

живая, пульс есть. Вытащили одеяло, уложили её, и бегом домой унесли.

Может с полчаса прошло, дед на повозке промчался. Забрал внучку, да и

в лес к себе увёз. Ладно, пацанята малые, огородами сбежать, и вот

так, берегом, лесом, и к деду. Всё и рассказали. Больше её и не

видела. Знаю, что жива, выходи дед. А вот Мария то совсем плохая

стала. Сначала, вроде общалась. А потом, пока тепло то было, ходит по

улице, в зад, перёд, спрашивает у всех, не видели ли кого иёных, то. И

на заимку ехать не хочет, всё своих ждёт.
        -- И где, Давыдов, с немцами ушёл? – процедил я сквозь зобы, и

выпил вторую рюмку.
        -- Не успел, прикончили, гада.
    Мама, помолчала, за тем приблизившись ко мне, оглянувшись по

сторонам, будь то боясь, что кто -- то может подслушать, шёпотом

сказала, -- «дед, говорят, отомстил, прям говорят в глаз, только он

так сможет». Даже где его закапали, ни -- кто не знает. Сей час вот,

письмо, Наталье отнесла, от сына, Стёпки. Воюет, пишет, ждите. Не

знает, что Светку немцы забрали. Как, такие вести сообщать, не знаю.
        -- Я, ведь, Захаровой то, похоронку так и не занесла, не

смогла. Завтра, все соберёмся, решим, как быть.
        -- А Петька, знает про отца, нет? Как ему с этим жить, когда

вернётся?
        -- Кто знает, может и узнал от кого. Дом стоит пустой, жену

Яшка, куда -- то увёз. Концы, заметал.
        -- А, правда говорят, что они клад нашли?
        -- Да, говорили, люди то, слух такой ходил, а как уж там на

самом деле, ни знаю. Они, ведь, как жили, ни с кем не общались. Дом

строили в одиночку. Шутили, да -- же над ними, мол до крыши, дошёл, а

нижние брёвна уже гнить начали.
    Это да, жили они, замкнуто. У нас ведь как: -- дом, баню, или

колодец копать, мужики соберутся, даже звать никого не надо. Вместе то

работа, быстрей и веселей спорится. Петьку тоже, только у дома увидеть

можно было. Не отпускали его, что ли? Хотя вроде нормальный пацан.

Никогда, ни футбол, ни на реку, ни костры по ночам, ни где его не

было.
        -- А дед Иван, чей отец?
        -- Иван, -- так он Геннадию, отец, отцу Катиному. Генка то в

него, такой хозяйственный. Он ведь из раскулаченных. Мельницы, у них

свои были, зажиточно раньше то, богато жили. Потом в Вязы, ни знаю, то

ли сослали, то ли сами приехали. Там он и с Анной сошёлся, женой

своей. Она вот наоборот, из бедных, да только любовь, ничего не

поделаешь. Болела она у него, пораненная была в гражданскую, а вот всю

жизнь прожили, душа в душу. Одного сына только и смогла родить. Тянул

Иван её, выхаживал всю жизнь, вот летом этим, только её схоронил. Сам

то он ведь травник, знахарь известный. Ото всюду к нему ехали, зубы,

суставы, заикание, всё лечил. И ни чего за это, попробуй ещё

расплатиться, так обидишь.
        -- Мам, я утром к ним пойду, к Кате.
        -- Да, бог с тобой. Куда ж, пешком, по морозу то? Дождись уж

деда, он же каждую неделю к нам заезжает.
        -- Нет, пойду. Чего тут идти то? Я же ездил туда, на велике.
        -- Ну, сына, ты меня опять пугаешь. То ж на велосипеде, и

летом.
        -- Ладно тебе, пугаться, в валенках то, иди да иди. Волки, то

есть нет? – шутя спросил я.
        -- Про волков ни знаю, вроде не слыхать, отстреливали их в

прошлом году. Целые, «волчьи» отряды, в леса ходили, облавы

устраивали. А гости, как же? Придут, а тебя, нет.
        -- Мам, ну я же с утра, чуть за светает, уйду. А Кузьмич с

заимки, тоже рано, назад поедет, навстречу мне как раз и встретится.

Попрошу его, надеюсь не откажет, что ему, вернуться. Много не

потеряет. И завтра же с Катей к вам приедем, прям к самому застолью.

Одним словом, всё будет, хорошо. Ты знаешь, так наш директор школы

сейчас говорит, громко так, он же контуженый, слышит плохо, по --

этому кричит, -- «всё будет хорошо!».
    Мы ещё долго сидели, вспоминая хорошее из прошлого, помина тех,

кого уже никогда не увидим. Протопились печи, стало тепло и уютно,

хотя конечно с электрическим освещением было бы, гораздо веселее. Мама

смирилась с моей затеей отправиться на заимку. Даже принесла из шкафа

с сеней, батин, овчинный тулуп, что б за ночь нагрелся. Да уж, в таком

то, можно идти, хоть на северный полюс.
        -- Ты знаешь, я отцово ружьё, на чердаке припрятала, от

немцев. Вон в том углу, -- показала она в воображаемый, дальний угол

дома.
        -- Хотя, куда ты с одной рукой, пойдём ка я сама слажу, ты мне

только лампу подай.
    Она накинула телогрейку. Я взял керосинку, мы вышли в кладовку.

Мама залезла на середину лестницы, я передал ей лампу, она медленно

вскарабкалась на верх, и ушла в глубь, унося с собой слабый свет,

который тускло освещал мрачное чрево чердака. Наступила полная

темнота. Я отчаянно прислушивался, пытаясь определить хоть какие -- то

движения, там в черноте. Стало как -- то уж совсем не по себе, и я

сходил в дом за второй лампой, поставил её на сундук. От чего стало

гораздо теплее и увереннее на душе. Ага, наконец то послышалось слабое

шарканье и постукивание, что означало, -- закладка нашлась и

используется в качестве посоха. А вот и крыша чердака стала вяло

освещаться, играя таинственными тенями. Бесстрашная мама появилась,

победоносно дыша клубами пара. Задом она спустилась, опять же до

середины.
        -- Сына, ты здесь? -- Держи.
    Я настроился принять ружьё, но первым оказался патронташ,

аккуратно уложил его на сундук, рядом с лампой, потом уж вниз спустили

ружьё и фонарь. Мама спускалась, осторожно, с моей помощью нащупывая

огромным валенком, ступеньки. Кажется, вся эта операция, по

напряжению, была схожа, разве что, с ограблением центрального банка.
    Занесли, весь арсенал в дом, поближе к печи. Ружьё тут же

покрылось инеем. Удовлетворённые содеянным, мы опять заняли свои места

за столом. Очень уж хотелось покрутить двустволку в руке, ведь когда

то, для меня это было запретное табу, только под присмотром отца

разрешалось брать её в руки. Но сейчас она холодная и скользкая, так

что пусть греется. Приободрённый маминой поддержкой, я опять начал

строить планы на завтра. Встать мне нужно засветло, чтоб не пропустить

Кузьмича. По -- этому, обязательно нужно завести будильник.
        -- Ой, сына, об этом не беспокойся. А то будешь думать всю

ночь, и не выспишься. Разбужу, что б и позавтракать успел, и собраться

с толком.
    Я налил ещё по рюмочке, -- Давай мам, чтоб как говорит директор –

«всё было хорошо!». Знаешь, какой мужик? У такого, всё получится,

представляешь, он ночь не спал, ему всё надо держать под контролем.

Скорей всего у них электричество сегодня уже дали. Так что завтра,

после завтра можно ждать электриков. Он меня зовёт, говорит, как

только рука заработает, сразу к ним. Ему прямо сейчас, шофер

требуется. Если б не рука, я б с радостью, шоферил бы, как батя. Или

на трактор. Весной посевная начнётся, работы, непочатый край. Да хоть

куда, лишь бы, она зашевелилась.
        -- Ладно, сына по одной, и хватит, тебе завтра ехать. Нужно

выглядеть прилично, а не с перегаром в гости являться. Да и поздно

уже, укладываться пора. ты, может в зале, на диван ляжешь.
        -- Нет, мам давай я сюда на свою кровать. Я ж по ней так

соскучился!
    Мама постелила, свежие простынь, наволочку, пододеяльник. Как

приятно завалиться в детство, снова, давно забытый запах чистоты. Будь

то и не было ада войны, и всё было не со мной. А сейчас я уткнулся в

подушку, закрываю глаза. И вот я в белом тулупе, с ружьём за плечом. В

шикарных санях, запряжённых, вороным конём. Подъезжаю к обезумевшей от

счастья Катюшке, встречающей меня в лёгоньком платьице в горошек. И

даже снег в округ плавится, радуясь за нас.
    Проснулся утром от лёгкого покачивания кровати. Это мама, стоя

рядом, с лампой в руке, раскачивала меня, как маленького.
        -- Максимушкааа, просыпайся, пора вставать. Ты, не забыл, что

собирался сегодня, в дорогу?
    Я сладко зевнул, потянулся, вытянувшись, в струну. Давно же я так

не нежился. Это был не я, а какой – то, капризный первоклассник, не

желавший идти в школу.
        -- Доброе утро, сынок! Умывайся давай, да завтракай. Упустишь,

Кузьмича, придётся пешком идти.
        -- Да, да, да, мам. С добрым утром! Надо поспешить. –

пробормотал, я, всё ещё находясь под впечатлением, только что

просмотренного, но сожалению, тут же забытого, очень приятного сна.
    Подскочив, я подбежал к умывальнику, очень хотелось холодной водой

смыть с себя дремоту. Однако, я не на фронте. А, рядом, родная мама

заботливо наполнила умывальник, тёплой водичкой. Усевшись за стол,

обжигаясь горячим чаем, начал в слух мечтать, как я сейчас, быстренько

поем, основательно соберусь, выйду, встречу Кузьму, приеду к Катюхе,

итак далее, и тому подобное, и в конце мы с ней вернёмся, как жених и

невеста. Мама, слушала меня не перебивая, словно сказку по

репродуктору.
        -- Жених. Свататься собрался, и без подарка. Возьми хоть

шаколадку. – резюмировала мама, ложа передо мной, заморскую сладость.
        -- Я? Без подарка? – молнией метнувшись, в коридор к шинели,

я, с гордостью посадил на стол, рядом с шоколадкой, куклу, с торчащими

как после взрыва, волосами.
        -- О, господи! Где ты её взял? – с изумлением, улыбаясь,

сказала мама. – То же трофей?
        -- Нет, это подарок.
        -- Кто ж это тебе, такое чудо подарил? – она заботливо взяла

игрушку, и любовно стала восстанавливать, потрёпанную, долгой дорогой

причёску. – Красавица, какая! – Я таких и не видовала.
    Подкрепившись, я начал собираться. Кое как упаковался в огромный

тулуп. Он был ещё практически, не ношеный, и от этого совсем дубовый.

С помощью мамы, застегнул пуговицы, и тут же стал не поворотливый, как

мумия. От того что одна рука висит, оказался скован в движении. А если

ещё ружьё за плечо! Тогда вообще меня будет проще, катить как чурку.

Пришлось отказаться от шикарной шубы. В конце, концов, моя шинелька,

хоть и не новая, но тоже тёплая, да к тому же я к ней привык. На том и

по решили.
    Валенки, шинель, подпоясанная патронташем, ружьё за плечом, и

гражданская моя собачья шапка. А главное, аккуратно запелёнатая мамой,

кукла, в кармане. Чем не жених? Вот таким ступил я за порог родного

дома. Мама провожала меня, так, будь то я опять уходил на фронт. Да

только на этот раз, уходил на встречу своему счастью.
    Выйдя на дорогу, помахав стоящей в воротах маме, я двинулся

широким шагом вдоль улицы, разглядывая сонные дома. Жалко, что нету

Джека, взял бы его с собой, он так любил свободу. Носился, по огороду

как угорелый, стоило только отстегнуть, цепь от ошейника, в нём тут же

просыпался неугомонный бесёнок.
    Вот и закончились дома, уступив место простору. Как и от посёлка,

дорогу чётко определяли столбы с проводами, которые шли прямо до

заимки. Заметно посветлело, уже в дали виднелся лес, из которого, вот

-- вот, должен выскочить Кузьмич. Идти было легко, в сравнении со

вчерашним, сегодняшнее утро было намного теплее, к тому -- же, как я

понял ещё и пасмурно, так что солнышка ждать не стоит. Вглядываясь в

даль, я совсем не смотрел под ноги, меня больше занимало считать

столбы. Сколько их осталось до леса? Но ни как, не получалось, через

десять, двенадцать, они сливались в одну линию.  И лишь когда мне

надоела, арифметика, я опустил взгляд в низ, и тут же встал как

вкопанный. Не поверив своим глазам, я даже присел. Вместо одного

санного следа, чётко виднелись, два. Чтоб убедиться, я даже пальцем

погладил свежий, блестящий отпечаток от полозьев. Как же так? Я его

жду, он уже проскочил. Да! – вот это, суровая неожиданность!
    Делать нечего, надо в сторону отбросить, не сбывшуюся надежду, и

идти дальше. Это я, много времени потерял с тулупом. Хорошо, что мама

не знает, переживала бы сейчас. Да ладно, ничего страшного, тем более

тут уже до леса рукой подать, а там ещё, ну пусть вёрст пять. Деду,

конечно спешить надо было, он же ещё вчера вернуться обещал. теперь в

посёлок приедет после обеда. А там дел не в проворот. Электриков к нам

в Лесное, опять же ему везти. Ну вот и лес, тёмный, дремучий. Дорога,

просекой, словно в туннель врезается в него. Сразу потемнело, сюда и в

солнечный день лучи не пройдут. Прилично углубившись, я решил

пробежаться. Снял шапку, перекинул ремень от ружья через голову, чтоб

не соскальзывало, я рванул, изрядно развеселил сорок, которые без

стыдно стали сопровождать меня, перелетая с провода на провод. Даже их

стрекотание, больше напоминало хохот.
    Стайера из меня не вышло, пробежав с пол километра, я

почувствовал, что задыхаюсь. Решение сбавить темп, не спасло. Зажгло,

заболело, лёгкое. Я присел, снял ружьё, опёрся о него, старался

выровнять дыхание, однако дышать становилось всё труднее. Внутри

ощутил какое -- то сипение, казалось, на спине, под лопаткой,

разойдётся какой ни будь шов, и воздух пойдёт наружу. Пришлось лечь,

на снег. Ещё один неприятный симптом ранения вскрылся. Лёжа на спине,

смотрел я на кусочек неба, светлеющий между кедровых крон. Совсем уж

грустные мысли, пчелиным роем гудели у меня в голове. Представил себя,

мёртвым, лежащим по среди дороги. Будут гадать, -- что же с ним

случилось? Одни сороки всё видели. Случай из детства вспомнился. Лет

двенадцать или тринадцать было. Помню в школе, последний день от

учились. Радости было! Прибежал домой, и сразу в огород, на турник,

коленями зацепился, и давай раскачиваться, что б спрыгнуть без рук, и

встать на ноги, вроде привычный трюк. Да только, сорвался тяжеленный

лом с креплений, и я вместе с этим ломом, хрустя хребтом, приземлился

на шею. Открыл глаза, а дышать не могу, как не тужился, ни вздохнуть,

не выдохнуть. Тогда тоже, глядя в небо, я думал о родителях. Придут с

работы, а я тут лежу, весь мёртвый. Ну тогда я не дыша стал

подниматься, сначала на колени, потом при попытке встать, медленно, с

хрипом удалось вздохнуть. Так с горем пополам и отдышался, и родителям

рассказать, побоялся. Думал, ремня всыпят, и турник уберут.
    Вот и сейчас, решил, для начала хотя бы повернуться на бок. За

тем, когда боль чуть стихла, приподнялся на локоть, потом сел,

оперевшись на ружьё встал. В голове шумело, и немного покачивало. С

бегом придётся пока по временить, -- сделал я неожиданный вывод.

Медленно, шатаясь побрёл я дальше. Ведь угораздило же меня, в бега

удариться! Сейчас бы уже, где был? Правда оказывается говорят, --

«тише едешь, дальше будешь». Надо будет это запомнить!
    Как бы там не было, а расстояние, между мной и конечной целью,

хоть медленно, а сокращалось. Я обратил внимание, что пропали сороки.

Видимо интерес ко мне потеряли напрочь.  Они же думали, -- в лес

пришёл, крутой охотник! А оказалось, -- размазня какой то, на ногах

еле стоит. Какой, позор!
    По степенно дыхание восстанавливалось, от чего мысли становились

всё светлее. Представил, что там дома сейчас. Суета, всё в движении,

печи топятся, пироги пекутся, мама наверно достала семейный альбом,

выставляя мои детские снимки, напоминая, какой я был, и хвастаясь,

какой я сейчас. Хорошо, что я ушёл, затискали бы сейчас по рукам, как

маленького.
    Так, ладно, надо чуть отдохнуть. Надо бы ружьё проверить,

стрельнуть хоть раз. А то, выскочит из чащи волк, какой ни будь не

добитый, а у меня ружьё ржавое. Он от смеха наверно, сам помрёт. Зажав

коленями приклад, я переломил ствол, посмотрел на свет каналы, вроде

чисто, блестит. Вставил два патрона, защёлкнул. Да уж, одной рукой

конечно надо будет привыкать, управляться. Но ни чего, где наша не

пропадала! Взвёл курки, как бабахнул, аж снег с деревьев попадал, и

уши заложило, после такой тишины. Всё получилось, приятно, хоть

маленькая, а победа. Вынул гильзы, бросил, они пустили парок,

растапливая снег. Сейчас, остынут, и в карман. Заряжу ка я ещё, а то с

моей расторопностью, можно и не успеть в случае чего. Вот так – то

сороки! -- вы были не правы. И вообще, повезло им, вовремя они

улетучились. Идём дальше!
    Вдруг, мне, вернее моему носу, показалось, что он унюхал, еле

уловимый запах печного дыма. Я напряг зрение, вроде ни чего, всё так

же лес и лес. Даже ни знаю, как это всё должно появиться. Но внутри

чувствую нарастающее волнение, и усиливающее сердцебиение. Ну, когда

же?
    И вот, наконец то, деревья справа стали от ступать, в глубь,

открывая передо мной огромную поляну, в дали которой стоит большой,

словно сказочный терем, дом в два этажа. Толстенные брёвна, из которых

он сложен, придают ему вид крепости. Нос меня не подвёл, сразу из двух

труб, к небу умиротворённо поднимаются, два ровных столбика белого

дыма. Первый этаж, хозяйственный, амбар, конюшня, свиньи, птица, всем

заботливо устроены отдельные помещения. Добротная лестница поднимается

на узкую, длинную, вдоль всей стены, террасу с надёжными перилами.

Наверно, приятно стоять у этих перил, как на балконе, или на палубе

корабля, смотреть в низ, и курить трубку, как капитан, и размышлять о

вечном.
    Не далеко от лестницы, рядом с толстенной чуркой, спиной ко мне

стоит дед, высокий, мощный в плечах. Топором, словно карандаши,

затачивает, длинные жерди. Подхожу ближе. Старик, услышав скрип снега,

на секунду замер, обернулся, равнодушно взглянул на меня, и будь то ни

-- кого, не заметив продолжил своё занятие.
        -- Здраствуйте! – на всякий случай, по громче сказал я.
    Дед, отреагировал ни сразу. Доточил, и бросил жердь к другим,

таким же острым, лежащим кучкой.
        -- Ну, здорово, коль не шутишь. На кого собрался, на зайца,

аль на лося? – спросил он, резко засадив топор в изрядно измочаленную

чурку. Повернулся ко мне, расправившись во весь рост.
    Примерно таким я его и представлял, как былинный богатырь. В

отличии от Кузьмичёвой, тут борода придавала, суровый, серьёзный вид.
        -- Да, нет, я не охотник, это так, для… -- я, подёргал за

лямку, намекая на ружьё, не придумав, для чего оно на мне весит.
        -- В кого ж ты тогда полил?
        -- Ни в кого. Из него давно не стреляли, вот и решил

проверить. Годное ли?
        -- Я, Максим. Звягин, С Лесного. Говорят, Катя у Вас живёт. К

ней вот и пришёл.
        -- Володькин сын, что ли? Э то тебя значит, Кузьма вчера

привёз. Понятно!
    На верху скрипнула дверь. Это вышла Катя. Дед, вынул топор,

поставил рядом, сел на чурку спиной к дому, вынул с кармана кисет,

взялся сооружать самокрутку. Забыв про деда, и про всё вокруг, я

подошёл к лестнице, поднялся на несколько ступеней. На верху, передо

мной, стояла та о которой я помнил, каждый день, за жизнь цеплялся,

изо всех сил, только из -- за неё. И вот она. В накинутой на спех

тужурке, из -- под которой виднеется белый подол, чуть ниже колен, и

две босые ножки, утопающие в, не по размеру больших, чунях. Одной

ручкой она придерживала, чтоб не распахнулась, одёжку, другой сжимала

на голову шаль, из щели которой виднелся только носик, и один глазик.

Милый, любимый глазик.
        -- Кать, здравствуй!
    Я, стянул, с плеча ружьё, прикладом поставил его на ступеньку,

оперев на перила. Оно, заскользило, упало, и с грохотом скатилось в

низ. Дед обернулся, глянул на бесхозно, валяющееся оружие, за тем на

меня. Мне оставалось только, позорно пожать плечами. Слава богу оно

ещё не стрельнуло, а ведь курки взведены.
        -- Здравствуй, Катёнок, я вернулся! Я к тебе. – заикаясь

залепетал я, поднимаясь выше.
    И тут Катя резко скинула с головы на плечи, платок. От того, что я

увидел, потемнело в глазах. Толчок давления, я ощутил, как ударную

волну от разорвавшегося рядом снаряда. Даже раненая рука сжалась в

кулаке и с болью дёрнулась, желая ухватиться за перила. У девушки,

практически не было половины лица. Вся левая сторона, глаз, щека пол

челюсти, превращены в бесформенное месиво. Она ещё какое  то мгновение

смотрела на меня, потом подняв головку глянула на небо, и быстро

убежала в дом.
    Я стоял как за мороженый, судорожно пытаясь собрать мысли в кучу.

Что, это? Может всё сон, может это не Катя? – Ну как же не Катя? Я же

видел этот взгляд, этот не сравнимый не с чьим, милый глазик. Взглянул

на деде, который всё это время наблюдал за нами. Тот, тяжело отвёл

взгляд. Словно потерявший рассудок, абсолютно не думая ни о чём, пошёл

я в дом. Войдя в низкую дверь, оказался в большой тёплой комнате.

Белёная русская печь, справа стол с длинной лавкой у стены, в которой

два небольших оконца. Шкаф – сервант, комод. Большая, какая -- то

редкая икона в углу под потолком. Идеальная чистота, Легкий, даже

приятный запах табака, вперемешку с, не то травами ни то духами.
        -- Катя… Катя! – я снял шапку, стёр ей со лба, от куда то,

взявшуюся испарину.
    Стоял у стола, тишину нарушало только равномерное тиканье ходиков

на стене. Не моргая смотрел на зашторенную дверь, набираясь смелости

войти в неё.
    Вдруг из -- за штор, в белом, красиво расшитом сарафане, и

повязанной на голове, прикрывающей шрамы, голубой косынке вышла Катя.

Немного постояв, уверенно глядя на меня, она протянула лист бумаги. Я

слепил, доброе, с лёгкой улыбкой лицо. Не сводя с неё взгляда, взял

листок.
        -- Кать, я вчера мог приехать, с Кузьмичом… -- начал я,

намереваясь рассказать всю историю своего возвращения.
    Но она прервала меня, кивком указав на бумажку, которая оказалась

запиской. – «Максим! Ты же всё увидел, всё понял. Уходи».
        -- Как уходи? Катюнь. Ты что? Куда я без тебя?
    Катя, выхватила листок, подошла к комоду, взяла карандаш. Быстро,

не задумываясь сделала запись. Снова протянула мне. Тут только до меня

дошло, что она не может разговаривать. Я взял, прочёл, --«Максик,

дорогой, ты молодой, красивый, у тебя всё будет хорошо, уходи,

пожалуйста!!!»
         -- Нет Кать, нет, не уйду, и дома я обещал вернуться с

невестой, с тобой. – твёрдо сказал я, смяв и кинув к печке бумагу.
   Катя отвернулась, закрыв ручками лицо. Дальнейшие свои действия я

сам себе не смог бы объяснить. Ни то с обидой, ни то со злостью,

расстегнул и бросил на пол патронташ, за ним шинель и гимнастёрку,

стянул рубаху, по вешал на стоящий у стола стул.
        -- Красавец говоришь? А ты посмотри на этого красавца!
    Девочка обернулась, с ужасом осмотрела меня. Обошла со спины.

Придвинулась, так близко, что я ощутил её дыхание. Нежно, будь то

тёплым пёрышком провела своей ладошкой по из резаной, спине. Странно,

но не было боли, а была какая -- то волшебная приятность,

расходившаяся от её прикосновения.
        -- Ну, и как тебе красавец? – ляпнул я, и тут же пожалел,

решив лучше помолчать, что б не обидеть её своим солдафонским юмором.
    По -- моему Катя не слышала. Она прижалась, обняв меня, положа мне

на грудь свои ладошки. Я стоял почти не дыша, боясь спугнуть

нахлынувшее, совсем не знакомое, но такое сладостное чувство. Всё бы

отдал, чтоб это мгновение не закончилось, ни -- когда.
    Послышался звук половиц с наружи. Катя стыдливо отпрыгнула в

сторонку. Я же продолжал стоять, будь то в кабинете на медосмотре.

Зашёл дед.
        -- Эка, как тебя потрепало.
    Обернувшись, я засветил ещё и спереди, свои «украшения».
        -- Да, солдатик. – добавил он со вздохом.
    Поставил у двери, моё ружьё. Я обратил внимание что курки спущены.

Значит можно расслабиться. Взял со стула рубаху, влез в неё. Катя

стояла у печки, нервно теребя хвостики косынки. Дед снял шубу, по

вешал, сел на табуретку, стянул валенки.
        -- Ну а ты что стоишь, голый и в обувке. Разувайся давай,

проходи. Или по -- другому решил?
    Я поднял шинель с патронташем, убрал на вешалку, снял валенки,

заправил рубаху, вернулся к столу, надел гимнастёрку. Ну вроде

порядок, похвалил я себя. Катя стояла, внимательно наблюдая за мной.
        -- И что, рука то совсем никакая? –спросил дед, зайдя за печь

помыть руки.
        -- Почему, вот…  -- я с гордостью поработал кулаком. Доктор

сказал, работать будет.
        -- Дочка, а ты что стоишь? Иль гостю не рада? Время то к,

обедни, угощать поди товарища надо.
    Катюшка, мигом оживилась, взяла меня за руку, подвела к

умывальнику, пальчиком показала на мыло, на полотенце. Сама же надела

варежку, лежащую сверху, на печи. Отодвинула заслонку духовки, ухватом

поддела и вытянула большой чугунок. Она порхала так легко, так у неё

всё ладилось. Наблюдать за ней было одно удовольствие.
        -- Хозяюшка, моя. Ни знаю, что б я без неё делал.
    Катя подошла, игриво прикрыла деду рот ладошкой, видимо смущаясь

похвалы. Тот улыбнулся, взял, поцеловал маленькую ручонку. При этом

часто заморгал, не давая выкатиться так не кстати, нахлынувшей слезе.

-- Ну вот как? За что этот ангелочек, мог пострадать? Я, всё сделаю,

жизни не пожалею, но она будет счастливой. Самой счастливой на свете!
        -- Да, Катюнь! Что это я, совсем забыл. – я достал из кармана

шинели тряпичный свёрток, положил на стол, распеленал подарок.
    Катя сложив перед собой ладошки, склонилась над куклой, у неё

даже, какой -- то не понятный звук восхищения вырвался, похожий на

слабый писк. Дед, решив не мешать детскому счастью, сам достал

тарелки, наложил источающего, божественно аппетитный запах, жаркого с

лосятиной. Нарезал хлеб, достал из серванта сверкающий гранями графин,

с рюмочками.
        -- Ну, ладно, давай, присаживайся. Сперва от обедаем,

возвращение твоё закрепим. Кузьмич, вчера о тебе нам много рассказал.

Больше его, наших новостей вряд ли кто знает. Мы с ним хорошо

посидели, было о чём поговорить.
    Дед наполнил рюмки настойкой, рубинового цвета. Выпив, за моё

возвращение, хорошо закусив, поговорили о скорой победе,

электрификации, ещё о важных жизненных делах. Однако, я почувствовал в

поведении старика, тревогу, связанную с моим появлением.
        -- Сказывай, солдатик, какие плану, чем надумал заняться?
        -- Да какие планы? – решился я сразу рубануть с плеча.
        -- Увезти я решил Катерину, к себе, домой. Люблю я её, давно,

со школы ещё.
    Катя, ни как, не ожидавшая такого резкого поворота, вся съёжилась,

поглядывая по очереди, то на деда, то на меня, то на куклу, сидевшую

перед ней на столе. Я вспомнил ещё про шоколадку, достал и положил

рядом с ней, надеясь подсластить зависшую в воздухе, неуклюжую

ситуацию.
        -- А как же сама, что решила? – сказал дед после затянувшейся

паузы, пристально глядя на внучку.
    И опять, тишина. Понятно, что вопрос решался не стандартный. Из

всех сидящих за столом, по крайней мере, я -- то уж точно, сватался

впервые. Катя же, вероятно, подчиняясь научно не доказанной,

врождённой женской интуиции, тактично оставила нас с дедом, изящно

скрывшись за шторками, где -- то в глубине дома, прихватив с собой

куклу. Надо же, как кстати оказался мой подарок! Заметно, -- очень уж

он ей понравился. Спасибо малышке Женечке.
        -- Ты, вот увезти собираешься. Ни знаю, может она сейчас за

тобой хоть в огонь, хоть в воду. Вижу, раз уж открылась, значит,

поверила. Вообще то, к людям ни в какую. Всегда ведь, как еду, зову,

прокатиться, хоть развеяться, пусть ни в район, хоть до матери,

попроведать. Та, к нам то же не едет, всё ждёт кого -- то. Вот так и

живём. Вчера Кузьмич был, всё пряталась, у себя. Только когда тот стал

о тебе рассказывать, вышла, тихонько как мышка, села вон там с

краешка, по дальше от света, и слушает, -- дед снизил голос до шёпота.

Пока бабушка то жива была, так они всё вместе. Да вот схоронили,

летом. Что строил, к чему стремился, всё ж война отняла, сына,

девчонок. Всё что осталось, это Катя. Ради неё и живу. А тут ты,

заберу, увезу. – Да ты не подумай, я только рад буду за её счастье.

Только ведь, худая она ещё. Мы ж каждый вечер, компресс перед сном.

Видел бы ты что там было? Тебе б, и самому поправиться, не мешало.

Оставался бы, я б хоть в тайгу сходил. Я ж не на день, на три, четыре,

а то и на неделю, уходил. У меня там, столько зимовок! Всё позабросил.

А куда уйдёшь? Внучку ведь одну не оставишь. Покажу тебе все свои

владения. настоящим хозяином тайги станешь.
        -- А ну ка, покажи. Как можешь? – он взял мою руку, как бы

здороваясь, поддерживая другой на весу.
     Я выдал правой всю мощь, на которую был способен. Хотя даже в

здоровом состоянии, тягаться было бы смешно. Дед глянул на часы.
        -- Матери пообещал, сегодня вернуться. С Катей. Она ждёт,

гостей назвала, баню истопит.
    Дед, задумался, немного помолчав, опять посмотрел на время.
        -- Баню говоришь? Я вот так кумекаю. Налажу сейчас транспорт,

съезжу к твоим, всё объясню. А баньку ты тут истопишь, Катерина

расскажет, что как. Банька у меня знатная. Ни -- кто ещё не жаловался.

Ну а вечерком, посидим все вместе, по балакаем как дальше жить

поживать. А уж завтра, послезавтра, да когда захочешь сможешь ехать.

Конни всегда готовы. – Лады?
    Я одобрительно кивнул. Дед оделся и вышел. – Катя, позвал я, --

тишина, войдя в дверь, куда она вышла, я растерялся, дом был конечно

по больше моего. Из главной комнаты, где я оказался, выходило

несколько дверей. Кать, -- тихо повторил я. Наконец то без шумно в

шторках крайней комнаты она появилась, прижимая к себе куклу. По верх

сарафана, на ней была лёгкая, украшенная кружевами коротенькая розовая

безрукавка. Девочка хотела продемонстрировать свои наряды. Косынки на

голове не было, а пол лица скрывала умело уложенная прядь волос.

Подошла, взяв за руку, провела в святая святых, свою комнату. Пахло

хвоей. Наверно совсем недавно тут стояла ёлка, то тут то там крутились

развешанные на тонких не заметных ниточках бумажные снежинки. Уютная,

девчачья комнатка, аккуратно заправленная кровать с кучей подушек

разных размеров. туалетный столик с большим зеркалом, швейная машинка,

шкаф. От полной тишины, всё казалось сказочно таинственным. Три не

больших окна, два в одной и одно в другой стене, давали много света,

даже в пасмурный день. Я посмотрел на стоящую окна Катю. Трудно

представить, сколько пролито этой девочкой, по сути ещё ребёнком,

горьких слёз. Слёз обиды, отчаяния, за так и не найденный ответ, -- за

что? Подошёл, обнял её, прижал к себе. Катёнок, милая моя, родной мой

человечек, всё будет хорошо.
    Стукнула входная дверь. Мы вышли на звук. Застали деда у шкафа,

стоящим на коленях, он вынул с самого низу, приличный бутыль рубиновой

жидкости.
        - Ну а как? Без гостинца ж нельзя, -- прокомментировал он свои

действия.
        -- Давайте оставайтесь с богом. Про баню я сказал. Катерина,

расскажешь всё объяснишь, что где. Я там в тазу траву положил, вода

закипит, зальёте, пусть запаривается.
    Со словами, --«в общем хозяйничайте», -- он шагнул за порог. Катя

выскочила на терраску в след за ним. А за ней, сорвав с вешалки

шинель, и я. Укутавшись в одну одёжку, мы стояли у перил провожая

деда. Тот бережно, словно дитя, разместил бутыль, исключая любую

вероятность падения. Уселся в сани, дёрнул вожжи, и махнув нам рукой,

пустился в путь. Повозка быстро набрала скорость, и скрылась за

деревьями. А мы ещё долго стояли, наслаждаясь близостью и совместным

одиночеством. Перед нами была, огромная как этот лес, большая и

красивая жизнь.