БОЙ В ДЫРЕ
Иван Александрович Новожилов
– Было это возле деревни с интересным таким названием Дыра. Уж точно не помню, но где-то рядом была станция Фаянсовая и выход к Днепру, по-моему. Тогда готовилось наступление, и, как бывало в таких ситуациях, командование стало собирать мощный кулак для удара. А для этого подтянули все танки, которые были там. Надо сказать, что компания получилась довольно пёстрая – танки и самоходки собрались и наши, и иностранные – английские были «Валентайн», «Матильда»…
Ну, собрали всех. Ознакомили с обстановкой, определились, куда и в каком порядке будем двигаться. По картам всё разглядели. До самой деревни, вроде бы, гладко, только ручеёк небольшой дорогу пересекает. Кто-то сказал, что надо бы посмотреть на месте. Ему со смехом ответили, что разведка давно уже всё проверила, там курица вброд этот ручей перейдёт. Ну, перейдёт, так перейдёт. На том и порешили. И пошли мы в наступление. Подошли мы к этому броду, на карте обозначенному. Первый танк вошёл в речушку и завяз. Полностью и бесповоротно. Конечно, его можно вытащить, но ведь наступление, на это нет времени и возможности, задача другая. Второй танк пошёл – и не только завяз, но и подорвался на мине, установленной на дне этого брода. Потом третий… Немцы хорошо просчитали, что здесь самое удобное место вроде бы для форсирования, и подготовили нам сюрприз.
Я вижу такое дело, и по берегу левее. Идём, смотрим. Метрах в трёхстах остатки уничтоженного деревянного моста старого. То ли он сам давно вышел из строя, то ли его специально немцы разобрали, чтобы мы на брод пошли… В общем, посмотрел я на эти сваи и прикинул, что вполне по ним можно проехать, – мостик широкий был, расстояние между сваями как раз такое, что гусеницы пройдут по ним, должны пройти. Тут только не дрогнуть.
Пошли мы. Получается. Всё ближе, ближе к берегу. Когда уже вплотную подошли, я механику-водителю говорю: как только достигнешь берега, сразу резко бери вправо. Он в недоумении:
– Так ведь прямо удобнее! Дорога здесь, и берег более пологий.
– Вот потому и сворачивай. Немцы в таких местах любят ловушки ставить. Такой фугас припрячут – не возрадуешься!
– Иван Александрович, вот в этом случае ваш фронтовой опыт сработал?
– Ну, конечно. Мы тогда по крутому, правда, откосу кое-как выкарабкались. А за нами самоходка шла, ИС – тяжёлая, там командир молодой был, неопытный, не послушал он совета, отмахнулся: да ничего в этой Дыре не может быть!
Может. Ещё как может! Пошёл он прямо – и всю самоходку разнесло в клочья . Все погибли. А ведь сто пятьдесят два миллиметра калибр самоходной установки этой, тяжёлая машина, какая груда металла…
Но нужно было идти дальше. Там, на переправе в связи с взрывом замешкались, а идти вперёд, получилось, надо нам одним. Ну. думаю, если они переправу так минировали, то дорогу до деревни – это уж само собой. Тут фугасов будет понатыкано – ой, ой!
Иногда, говорят, думать не мешает. Вот и я стал думать. Если на переправе мины, если на дороге, скорей всего, мины, то где их не будет? На поле? Там тоже можно мины посадить, так они такими цветочками вырастут! Скорей, скорей думай, где наверняка этих чёртовых фугасов не будет?
И тогда замечаю: а ведь вдоль дороги телефонные столбы стоят, линия проходит. И я, не будь дурак, сообразил: кто же между столбами мины закладывать будет?
И пошли мы по столбам, сшибая их. Хорошо пошли вперёд , уже до деревни, до Дыры этой, совсем немного осталось, как получили-таки мы тоже свой очередной фронтовой урок. Это к тому, что отрываться от своих тоже нельзя, – за тобой следить некому. Слева получили мощнейший удар – немцы болванкой влепили нам прямо в борт. А у танков у наших – у КВ – возле башни была ещё броня – экран как бы защитный. И вот тут… Не хочешь, а восхищаешься: до чего у немцев прицелы были точные! Вторая болванка в то же место попала и уже пробила защитный лист, заклинила башню и прямо под сиденье артиллеристу-наводчику попала, он как раз с левой стороны сидит. И вот эта махина выбивает из-под него сиденье-кронштейн. Представляете, ощущение какое для человека?
Контузило его, конечно. сильно. До меня эта гадость случайно не дошла: я в это время почему-то взялся за лапки экстрактора – это гильзоулавливатель, в который… Короче, гильзы накопились, их выбрасывать надо было. И когда волна воздушная шибанула, я был защищён металлом этого гильзоулавливателя. Отделался тем, что мне рассекло зрачок левого глаза. От болванки, залетевшей в танк, отвалился баллистический наконечник и угадал механику в плечо. Он стонет:
– Товарищ старший лейтенант, вести машину не в состоянии, плечо отбито.
Ну, думаю, сейчас фриц по третьему разу снарядом как даст в то же место, взорвёмся – и готово… Тут ещё один момент нужно учесть: когда мы шли в бой, то всегда на броне везли ящики с патронами и запасными снарядами. А ещё паклю с собой возили, без неё никак нельзя. Так вот от удара их разбросало, а пакля загорелась. Тут я сообразил: взял пару дымовых гранат, на РГД они были похожи, и выбросил наружу, на броню. А эти дымовые гранаты выдают очень чёрный, густой дым. И получилось впечатление полное, что мы горим – гранаты сработали, пакля пылает… И отступились от нас немцы, перенесли огонь на другие машины, они к тому времени уже приближались к нам.
Я кричу механику-водителю: немедленно вылезай, освободи место мне. Он вылезает на боевую укладку. Я спускаюсь к нему и понимаю, что одним глазом ничего не вижу. Проверил второй – ага, этим чуть-чуть могу. Ну. думаю, ладно, как-нибудь управлюсь. Я на этом месте сразу развернулся, на этом пятачке, и за бугорок. Был там небольшой. А кругом ведь дым, немец по другим стреляет… Не заметили. А ведь машина беспомощная была: антенну у нас сбило, башню заклинило, экипаж весь израненный… Но добивать нас не стали.
– А дальше?
– А что – дальше? После боя своим ходом отправились на сборный пункт повреждённой техники… Потом, когда мы попали в госпиталь… Артиллериста – ни одним осколком его не повредило, но спина у него из-за контузии вся вышла из строя. Так его уложили в госпиталь сразу. Механик-водитель ещё долго руку поднять не мог. А я перевязался и таким лихом одноглазым отправился в часть – воевать.
За этот бой я получил первый орден – Красной Звезды.
– Как сформулировали – за что?
– За то, что машину сохранили в конечном счёте, – это раз. За то, что первыми нашли переправу, – два. За то, что за нами другие по телефонным столбам дошли, – это три. Ну, и потом – мы же не просто так катались туда-сюда. Мы вели непрерывно бой. Помните, я говорил про заполненный гильзоулавливатель? Мы же всё это время огонь вели! И попадали. Это четыре.
Я вот думаю: как много значат на войне мелочи! Проверили бы разведчики как следует дорогу через речушку, брод, то есть, узнали бы заранее, что дно там глинистое, вязкое, что оно заминировано, так , может быть, и не погибли бы люди и бой сложился по-другому. И мы остались бы целы.
А может быть, – погибли бы… Война ведь непредсказуема.
СЕСТРИЧКА
Нина Фёдоровна Мягкова
Разговор у нас с Ниной Фёдоровной, откровенно говоря, не получился. В тот день то ли по нездоровью, то ли по какой иной причине, но была она не в духе, при виде оператора с камерой вообще «зажалась», и фразы из неё выскакивали с трудом, ещё и со странной периодичностью: быстро-быстро расскажет о чём-то, а потом – пауза, долго собираются мысли. Обычно я стараюсь не мешать собеседнику своими расспросами, в тот раз пришлось назойливо расспрашивать… Короче говоря, не пошёл разговор. И только потом, просматривая и расшифровывая запись интервью, я увидел в нём такие моменты, о которых другие фронтовики не говорили. Было, конечно, и общее – например, тема «женщины на войне». Но об этом сколько ни говори, никто не повторится.
– Нина Фёдоровна, сегодня многие люди у нас не очень представляют, а иногда и попросту не верят, что на передовой было очень много женщин. Вот вы были санинструктором. А санинструктор – это самый передний край…
– Вы знаете, я приготовилась рассказывать как-то по порядку… Давайте, я вам сначала расскажу, как я пошла на фронт. Сначала мы ведь курсы прошли. В 1942 году, в июле, я окончила трёхмесячные курсы сандружинниц для оказания первой помощи бойцам на фронте. А уже 13 октября пошла служить в Красную Армию. Это потом уже стали называть Советской Армией, а мы шли в Красную и становились красноармейцами.
Пришли мы тогда в военкомат, там торжественно так было, даже во время войны умели дух приподнять, праздничность чтоб была. День пробыли там, вечером раздалась команда: «по машинам!». Повезли нас к поезду, поехали. Темно, ничего не видно, куда везут – непонятно. А если б и днём, – всё равно ничего бы не поняли, потому что большинство из нас, кроме родных мест, ничего и не видели до тех пор.
А везли-то недалеко, оказались мы где-то на границе Вологодской области. Кругом один лес, большая поляна. Когда разгрузились, стали вдоль опушки натягивать палатки. Вот тут-то, на втором этапе обучения, уже не просто оказателей медицинской помощи из нас делали, а бойцов. Выдали винтовку. Изучали мы её – как пользоваться, из какого конца она стреляет, как чистить, как разбирать. Учили ползать по-пластунски, выдали противогаз, санитарную сумку…
Три недели нас обучали, и три недели мы все ползали и ползали. Локти, коленки сбиты, про себя проклинали всё на свете. Если б тогда знать, что этим самым ползаньем многим из нас жизнь спасали!
7 ноября мы принимали присягу на верность Родине. А ещё через четыре дня мы выехали на Воронежский фронт. Вот там я и приняла боевое крещение.
Наши тогда пошли в наступление, а нам была поставлена обычная по нашей должности задача: выносить раненых, оказывать первую помощь, мёртвых стаскивать в штабеля, раненых после перевязки отправить в медсанроту. Вот это мы всё и делали.
– Ведь это всё под обстрелом?
– Всё под пулями, под огнём. Работа страшная, тяжёлая. Была ранена я тогда, на Воронежском, правда, не тяжело – вот здесь у меня два осколочка так до сих пор и остались… После ликвидации белгородской группировки нас перевели в 204-ю стрелковую дивизию, там командовал Баграмян Иван Христофорович.
– Подождите, Нина Фёдоровна. Давайте остановимся всё же. Вот вы попали на фронт. Вам было тогда…
– Двадцать лет.
– Сколько вы тогда весили?
– Бог его знает. Кто тогда на это смотрел? Не много, наверно…
– А мужики-то в большинстве тяжеленные! А как у вас сил хватало?
– Хватало. Где на плащ-палатке, где упиралась, где ногами, где как… А где и другой человек помогал. Было и так, что раненый сам ногами от земли отталкивался.
– Так и от усталости, наверно, падали?
– Падали, когда уже сил не было. Мы же, как грузчики, работали, это тяжёлая физическая работа, самая трудная, а ещё и тяжёлая в моральном отношении. Всё мы перенесли…
– Вот когда умение ползать по-пластунски пригодилось!
– Всё пригодилось. Всё пригодилось… Ползёшь, на тебе тяжесть висит, а ты его тащишь. Даже страшно вспоминать – как это всё пережили? И как нас на всё хватало? Ну, молодые были. Наверно, за счёт молодости всё перенесли, да?
– А как вы думаете, многие бы погибли, если бы вы не пришли на помощь, не вытащили бы из-под огня?
– Не думали об этом. Но сейчас, когда всё далеко позади, можно, пожалуй, сказать, что погиб бы каждый второй. Если вовремя жгут не наложишь, не перевяжешь, – человек кровью истечёт и всё. Шину не наложил сразу, – человек руку-ногу почти наверняка потеряет. Но вообще-то главное было для нас – остановить кровь… А потом уже тащишь туда, где быки или лошади были, оттуда отвозили в санроту, а оттуда – в санбат, это в 5-6 километрах от передовой.
– Бывали такие ситуации, когда немцы специально охотились за санинструкторами?
– Слышала, что бывало и такое, но у нас случаев не было. А вот их раненых мы перевязывали, поили, кормили и так же доставляли в санроту.
– Это о раненых немцах речь?
– Боже упаси было, чтобы не оказать помощь, чтобы ударить или даже выругаться. Ведь он же не виноват, что он немец. Он такой же солдат, как и наш, да? Его тоже послали. Отношение было, как к своему, как на поле боя, так и в медсанроте, медсанбате.
– Много у вас девчонок было таких, как вы?
– Трое нас было. Ещё, кроме меня, из Вологодской области девочки были – Надя и Маша. Работали вместе, спаянно. Потом уже я потеряла их, перевели нас в другую дивизию, там медсанбат был 358-й, и взяли меня хирургической сестрой. И опять пришлось на ходу учиться – что как называется, латинские термины всякие, потому что кроме операций, приходилось и ночами дежурить, а тут назначения выполнять надо, лекарства знать. День отработаешь с хирургом, а потом поставят дежурить. По два, по три, по четыре дня не спали толком, не ели. И такой это конвейер страшный! Хирурги у стола работают и беспрерывно команды; «Скальпель!», «Зажим!», «Тампон!»…
А ты стоишь, как на точиле… Пока не закончится операция, вторая, третья, пока не закончится эта партия раненых, пока налёта нет, а если он есть, то всё равно стоишь и уже не ждёшь, как в самом начале: «следующий снаряд прямо в нас», «следующая бомба упадёт сюда», а просто работаешь и работаешь…
– Может человек привыкнуть смотреть на эти раны, кровь?
– Может. Это сначала тяжело. Особенно нам. Голые… Ну, девчонки же… Разденут его догола, а он лежит на столе, простынёй накроем, обрабатываем – побрить там, всё сделать… Сначала было неприятно. А потом уже – так, ни к чему. Так и должно быть, мол, это твоя специальность такая – ты должна помочь солдату. И всё в потоке, всё сливается…
Одного, правда, запомнила, был случай в медсанбате. Красивый такой парень… Я потом писала письма его родным, потом даже дома у него была. Фамилию, правда, уже сейчас не помню. Он был старший лейтенант и ранен он был очень тяжело. Дома у них рассказала я, как умирал он на моих руках – их сын и муж… Кровь ему отдала – триста граммов… Да только всё равно не помогло – самое тяжёлое ранение было: в голову, в живот. Вот такое было дело.
Ещё один случай был, помню. Обрабатывали раненого. Не моя смена была, я помогала просто. Вышла я за чем-то. Возвращаюсь – снаряд взорвался, раненого добило на столе, сестре руку оторвало. А мне повезло, значит… Осталась жива. Это где-то под Витебском было.
– Нина Фёдоровна, я знаю, что вы своего будущего супруга встретили тоже… ну, не на войне уже, а сразу после войны. Как это было?
– Такого не придумаешь. Митинг был. Стояли все, стреляли в воздух. Это в День Победы. Аккурат 9-го мая. Площадь была такая большая, столько там офицеров и солдат было! Кто-то делал доклад. Не помню уже, не Баграмян ли сам? Забыла. И вот глянула я – стоит напротив. Он – совсем из другой части, я – из другой. Подошли, познакомились. Сердце дрогнуло сразу – всё! Вот оно! Через два месяца мы уже совсем познакомились! На всю жизнь. Сорок пять лет жили. Три сына, шесть внуков…
УЙТИ ОТ СМЕРТИ И ПОЙТИ НА СМЕРТЬ
Михаил Михайлович Полковников
Человеком он был со многими особинками. Когда мы с Михаилом Михайловичем познакомились, ему было уже немало лет, но он был красив. Не стариковской красотой, ведь как много красивых лиц у стариков, а красотой молодого парня: седины практически нет, выправка гимнаста, походка уверенная… Военный мундир полковника Полковникова тоже необычен. На нём много орденов и медалей, но опытный взгляд заметит одну практически невозможную деталь: среди наград есть четыре ордена «Отечественная война»! По статуту этого ордена их должно быть максимум два. А если добавить юбилейное награждение к 50-летию Победы, то три, но никак не четыре. Михаил Михайлович объяснил это простым недоразумением: представили к ордену, награждение задержалось, как это часто бывало во время войны. Пока бумаги кочевали, Полковников заслужил ещё один орден. Естественно, той же степени, поскольку первый не был получен. А потом пришла первая награда… Вот и вышло два ордена второй степени.
Да, особинок у него много. Взять хотя бы фамилию в сочетании со званием. Или вот его выправка, осанка. Она ведь не просто армейская, офицерская. В большом возрасте сгибаются и недомогают почти все. А у него это от армейской специальности, от того, что он много лет провёл в седле. Он кавалерист. Воевавший на лошадях и влюблённый в них.
– А как же не любить их?! Тут не просто красивое и умное животное, а друг, который множество раз спасал тебе жизнь, бывая в самых невероятных ситуациях. В самом начале войны, в Белоруссии, кони дважды вынесли меня из таких мясорубок – не дай и не приведи, как говорится. Мы тогда были лишены связи, координации войск, немцы внесли сумятицу, и мы не в силах были понять, где наши, а где противник. А оказалось, что уже были немцы кругом, в окружение мы попали. Но заметили мы это слишком поздно, когда они начали нас танками, артиллерией и авиацией долбить и давить. А ведь у нас приказ был – наступать! Слава богу, потом его отменили, велели выходить из окружения. Куда? Понятно, на восток. Но ведь это и немцам было понятно, и они уже заготовили для нас на этом направлении сюрприз – примерно дивизион артиллерии там ждал нас.
Мы это вовремя узнали. Что делать? Выход был один – делать расчёт на стремительность броска, на психологическое воздействие.
Собрали людей, объяснили им задачу и – по коням! Развернулись и пошли лавой на пушки.
Пространство было хорошо простреливаемое, поэтому надежды была на ноги коней, на то, что артиллеристы не успеют сделать второй залп. Ну, первый-то нам придётся взять на себя. Первый раз они успеют выстрелить по-всякому…
Пошли, понеслись, дьяволы. Лава пересекает открытое место – первый залп. Наши гибнут многие. У меня снаряд пролетел буквально в нескольких сантиметрах от уха, сильнейшая контузия была. Кто-то из немцев успел выстрелить и по второму разу – практически в упор. Но посмотрите на происходящее их глазами. Летят эти красные на них быстрее, чем они могут сменить прицел! Шашки сверкают, конники орут – ведь с криком погибать легче… Короче, побежали они, не выдержали. Тут мы всю орудийную прислугу и порубили.
Вышли мы из окружения, и уже вместо ожидаемого немцами направления на восток повернули на запад. Там находился районный центр белорусский – Хотимск, небольшой городок, на который мы свалились неожиданно для немцев. Это была одна из самых первых успешных операций в начале войны. Мы раздобыли к тому времени снарядов для наших пушек, доукомплектовались и смогли ударить так, что взяли город, и не только взяли, но и гнали противника ещё восемь километров от города.
Такой рейд не остался незамеченным. Ведь мы их там много положили. Паника опережала нас, немцы считали, что это не самостоятельно ищущая выхода часть, а обходный манёвр советского командования. За нами началась охота. И тоже – нам-то виднее на месте, что делать. Развивать бы успех за Хотимском, но нет, получили приказ: отступать. Отступать решили ночью, под покровом темноты. Вышли мы по-тихому из Хотимска, а уже утром нас встретили немецкие танки…
Там лес был. Вот он, на фотографии в книге. Из этого леса большим числом атаковали они нас. Потери были большие. Раздавлен обоз, погибло много людей. Но кони всё же выносили нас сквозь танковый строй. Уже потом жители села, возле которого всё произошло, собрали погибших и захоронили в братской могиле. Мы не могли этого сделать для наших товарищей, те, кто вырвался из этого капкана. А много лет спустя на этом месте поставили памятник. Эта вот книга называется «Могилёвщина. Памятники бессмертной славы». Тут, видите, много памятников. Ну, и в том числе – памятник в честь подвигов нашего 112-го горно-кавалерийского полка. Вот он.
…Огромная скульптура: всадник на коне. Конь длинноногий, нервный, он застыл в напряжении, он готов вновь в бой. На стременах приподнявшийся с седла тонкий, гибкий кавалерист. Он очень похож на Михаила Михайловича. Он приподнялся на стременах и обернулся вполоборота назад. Он смотрит туда, где остались лежать боевые друзья, которых он никак не мог похоронить… И конь его тоже – повернул голову назад и зовёт, зовёт за собой… Но там никого нет… Я видел много памятников, много конных статуй. Но эта у меня то и дело встаёт перед глазами. Может быть, потому, что я знаю теперь её историю…
– Михаил Михайлович, время, годы отодвинули кавалерию на задний план. Современная армия – армия машин, и живому организму лошади здесь, вроде бы, не место. Но ведь подобные мысли были у многих военачальников ещё до войны. Уборевич, Тухачевский ратовали за «технизацию» армии, а за кавалерию цеплялись, в общем-то, представители старого поколения, рубаки Гражданской войны.
– Правы были и те, и те. Это сегодня вопрос решился в одну сторону. А ведь сколько десятков лет прошло! И на время Отечественной войны вопрос был очень спорным, потому что кавалерия показала себя во многих случаях эффективным видом войск, а для победы все средства были хороши.
Ну, вот давай, посмотрим. Кавалерия (при полном отсутствии подходящей для этого техники) куда более мобильна, подвижна по сравнению с пехотой и могла совершать значительные переходы. Обычный для нас переход был 60-80 километров в сутки. А пехота проходит маршем максимум 30 километров. Люди не лошади. Если переход форсированный был, то мы могли делать до 120 километров в сутки. Теперь возьмём танки. Им надо взаимодействовать с пехотой в наступлении. А как, если люди за ними не поспевают? Танки уходят вперёд, пехота – где-то сзади. Вот в таких ситуациях кавалерия большую роль сыграла. На всех фронтах были сформированы так называемые конно-механизированные группы. Они были самые подвижные из всех родов войск. И если проследить за всеми операциями крупными в истории Великой Отечественной войны, то увидим, что везде принимали участие семь кавалерийских корпусов, которые взаимодействовали с танками и механизированными войсками. И сыграли немалую роль в нашей победе. А уж сколько среди конников было людей, совершивших настоящие подвиги, я уж не говорю. Выкручивались из самых сложных ситуаций с героизмом и, я бы сказал, с самопожертвованием.
Вот случай был. Мы принимали участие в окружении сталинградской группировки Паулюса. И когда кольцо замкнулось окончательно, нам было велено двигаться на запад – в направлении на Белую Калитву, Ворошиловград-Луганск и Донецк, который тогда назывался Сталино. В принципе, с нами должны были ещё другие части пойти, но за нами почему-то фронт замкнулся, и мы самостоятельно пошли в рейд по тылам противника. Недели две мы беспокоили активно немцев, оттягивали на себя силы, громили маленькие гарнизоны, короче, были для планов немецкого командования такой помехой, такой занозой, которую надо было обязательно устранить. И так совпало, что решение это у них созрело тогда, когда у нас уже израсходованы были боеприпасы. Пополнить было неоткуда. Поступил приказ – пробиваться к нашему фронту, или полностью перейти к партизанской войне. А какая партизанская в степях? Это не Белоруссия, не Украина.
Решили идти к своим.
Начали выходить. Разделились. – полки пошли каждый самостоятельно, а штаб со своими подразделениями – тоже. Немцы просчитали наш маршрут, и на нашем пути населённый пункт был у железной дороги. Так вот там они выгрузили целую танковую дивизию против нас.
Когда мы подошли к населённому пункту, который миновать мы никак не могли, и немцы это хорошо знали, командир говорит мне:
– Бери свой эскадрон, там танки стоят, разведка доложила, но сколько – не знаю. В общем, задача твоя – ввязаться в отвлекающий бой. Продержись двадцать минут – и мы сможем на рысях проскочить…
Он посылал нас на смерть. Он знал это. И я это знал. Ответил:
– Разрешите выполнять?
У меня-то народу мало осталось к тому моменту. Был у меня заместитель, политрук Патаев. Мы с ним всех оставшихся пополам разделили -12 ему, 12 у меня. По 13 человек в группе. Он по правой улице должен был пойти, я – по левой, их там, улиц-то, всего две было.
Мы одновременно, на галопе, с шумом, криком, выстрелами ворвались в этот населённый пункт – село не село, станция не станция… Такого нахальства немцы, конечно, не ожидали, начали бежать. Потом чуть пришли в себя, начали отстреливаться, мы тоже – прямо с сёдел стреляли. Одного танкиста я схватил за шиворот – и на седло, поперёк седла: «язык» нужен был командиру дивизии, чтобы знать, какая тут у них часть стоит. Ну, немцы уже поплотнее огонь ведут, отходят в конец посёлка этого. А там скотные дворы были, и танки, оказывается, стояли все там. Всё же они успели добежать, развернули несколько танков и сразу открыли огонь по нам. Нам ещё повезло, что не осколочные у них были, а болванки. Мы заскакивали в проходы между домами, снова показывались, словом, мельтешили перед ними, маячили, весь огонь вызывая на себя…
Держались мы где-то около получаса. Потом своим даю команду уходить. Наша группа потеряла двоих. Выскакиваем на соседнюю улицу, чтобы вместе догонять наших, а там уже забирать некого. Все ребята погибли, до одного…
Штаб догнали мы к ночи. Доложил, пленного сдал. Командир говорит: впереди село такое-то. Двух человек – в разведку. Ехать в открытую.
А разговор перед рассветом уже. И я понимаю, что ситуация повторяется, только это уже я сейчас пошлю на смерть людей. Впрочем, могло и повезти – и в селе немцев не было бы. Двое получили задание – ковочный кузнец Василий Морозов, он с Волги был, на «о» говорил, а второго фамилию не помню, он сибиряк был, хороший солдат был, правда, уже в возрасте. Передал я приказ, вижу, что они поняли. Почему на рассвете, почему только вдвоём. Поняли, что могут сейчас погибнуть.
Ответили:
– Разрешите выполнять?
И потихонечку, не спеша вдвоём двинулись к селу. Мы с командиром дивизии стояли и наблюдали за ними, как они едут. И вот не доехали они метров двести до околицы, немцы открыли огонь. Убили их сразу – и их, и коней…
Вот из таких случаев тоже складывается война. Порой думаешь: ну, какая связь между гибелью двух конников, которые погибли ради товарищей, под пули не попавших, и Победой? И всё же есть такая связь! Не они, не другие – и не было бы Победы и не сочинили бы после войны песню про то, как по берлинской мостовой кони шли на водопой, шли, потряхивая гривой, кони-дончаки… И как распевает верховой о том, что этим ребятам не впервой поить коней казацких из чужой реки… Едут, едут по Берлину наши казаки!
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ