Наступил 1991 год и наше утлое, наспех сколоченное, семейное суденышко тут же оказалось в шумных бурунах житейского моря. То и дело лодку захлестывало, накрывая нас волнами обид, душевной боли и взаимного недоверия. Казалось, даже неустроенность быта вносила свою лепту, чтобы разрушить и разбить наш непрочный союз.
Но шторм на какое-то время утихал, мы переводили дыхание, выравнивали курс и продолжали движение.
Не скрою, мне было крайне тяжело отстаивать свой статус жены, не имея опыта общения с мужчиной и навыков семейной жизни. Трагичность заключалась и в том, что наступали «лихие 90е годы», когда перестройка проявилась во всей своей враждебной сути: приходилось часами стоять в очередях, чтобы по талонам купить килограмм муки или пшенной крупы. Колбасу, мясо завозили не всегда, и каждый раз я шла с Виктором, чтобы отовариться на двоих.
Нужда и полуголодное существование вызывали у людей растерянность и смятение, а кризис в стране все продолжался.
Внезапно я узнала, что даже официально зарегистрировавшись со мной, Виктор оформил мне лишь временную прописку. Как всегда, по привычке, он не доверял и проверял…
Как-то, простудившись, я не могла из-за временного местожительства попасть к врачу- не принимали. А в библиотеке, выбрав интересные книги, снова не сумела их получить: опять отказали.
Я не могла сдержать обиды, и слезы невольно потекли из глаз. Виктор, опустив голову, неловко переминался рядом. Жалость все же победила его подозрительность. На другой день он подал мои документы на постоянную прописку.
Прошло три месяца, у меня прервался трудовой стаж, а я по- прежнему не могла устроиться на работу. Куда бы я не пришла, узнав, что я по рождению, не кронштадтка, мне тут же отказывали. В это сегодня трудно поверить, но это было. Брали лишь из «своих» и «наших».
Честно говоря, и меня поразило тогда, что основная масса жителей в Кронштадте ( и Ленинграде) состояла из белорусов и украинцев. Кругом бросались в глаза нерусские фамилии: Рыжий, Сова, Лысенко и т.п., но некоторые семьи уже по несколько поколений проживали в городе. Их дети спокойно посещали школы и никто не обижал и не обзывался по поводу их фамилий.
Я вспомнила деревню Черную, в Пермской области, где когда-то училась. И где школьные хулиганы, буквально, травили меня из-за неблагозвучия, по их мнению, фамилии «Алешкина». В Кронштадте же, за короткое время, я повстречала четырех своих однофамильцев. Пожалуй, многое бы дала, чтобы судьба забросила меня сюда пораньше.
Но невольный национализм местных жителей, с отчуждением воспринимающих новых поселенцев, все же стал понятен и объясним.
Не только любовь к своему прекрасному городу, но и преемственность поколений, где люди знали друг друга с пеленок и ощущали родственность душ- помогло выстоять в блокаду, объединиться в едином патриотическом порыве и не сдать Ленинград фашистам.
Я вспоминаю, как один кронштадтский ветеран войны рассказывал мне, как во время блокады у них в хозяйстве находилась козочка, которая паслась на траве возле городских окраин. Ее молоко они оставляли не только для собственной семьи, но и поддерживали чужих деток, наиболее обессиленных и истощенных от недоедания.
За козочкой никто не приглядывал, гуляла на лужайке она всегда одна. Но за всю войну ни один житель не посягнул на животинку, чтобы убить и забрать на пропитание. Люди понимали, что это общее достояние и оберегали маленькое животное, спасающее чьи-то жизни.
Разве такое могло бы произойти в уральской деревне Черной, где взрослые на жестокость подростков смотрели сквозь пальцы, своим равнодушием поощряя их на новую подлость. Уверена, что в первый же день выпаса скотины, от козочки бы ничего не осталось.
Да, в военное время Черная все же прославилась тем, что приняла семьи блокадных ленинградских писателей и композиторов. Побывал в деревне известный поэт Роберт Рождественский, Л.Успенский. композитор Сергей Прокофьев, И.О.Дунаевский, учился там в детском возрасте и будущий артист Михаил Козаков.
Что ж, было другое время, другие люди. И сельчане как-то по- иному реагировали на военное лихолетье, но история с козочкой получила бы свой закономерный финал. Она бы не уцелела. Просто там другая порода людей. Но это так, к слову.
Как говорится, везде свои игрушки и побрякушки. Мне пришлось прожить в Кронштадте десять лет, прежде чем, однажды, я услышала от одной женщины: «Да, она наша, кронштадтская…» Нет более счастья- ощущать себя на равных правах и не быть изгоем на той земле, где живешь.
Как-то гуляя по городу, я заметила объявление, в котором извещалось, что производился набор рабочих в Морской завод (КМОЛЗ), принимались граждане даже с временной пропиской.
Но мне это было уже неважно. Захватив паспорт и трудовую книжку, я поспешила на самое крупное предприятие Кронштадта. Меня приняли в 24-й цех (вначале учеником), а затем монтажником РЭА. Моя работа заключалась в сборке печатных плат для телевизоров.
О библиотечной профессии пришлось забыть. Я была довольна, что подвернулась хотя бы такая специальность, где можно получать деньги.
Вскоре я настолько виртуозно втыкала провода в плату, что заметил мастер. По секундомеру он определил мою невероятную скорость. Я перевыполняла норму в два-три раза, набирая в тележку плат за считанные секунды. Собственно помогала прежняя балетная подготовка, сохранив пальцы ловкими и гибкими.
Но через год- полтора работа в цехе застопорилась. Экономика в стране продолжала идти на спад и наша продукция оказалась государству не нужна.
Мы приходили на завод, но платы не подвозили и нас отпускали обратно домой. Рабочий день все же засчитывали. Не увольняясь, многие начали искать добавочную работу. Так поступила и я, устроившись дворником на территорию Советского парка. Тянулся он вдоль шоссе, примерно на километр. Поэтому работы хватало, когда приходилось сгребать листья в огромные кучи и подметать песчаную дорожку.
Чтобы облегчить мне труд, Виктор вставал в 4-5 утра и, хотя бы частично, помогал убирать листву в парке. К 7 часам уже подходила я. Так мы трудились до тех пор, пока через 3 года все пришло к своему завершению: 24-й цех окончательно закрыли и всех уволили по сокращению штатов.
Пришлось идти в Центр занятости. Снова наступили мучительные поиски работы.
А обстановка в стране продолжала ухудшаться. Михаил Горбачев постоянно вещал на публику свои яркие речи про реформы, но ничего не двигалось с места.
Политическое напряжение возрастало. Возникновение СНГ (Союза Независимых Государств) не дало желаемых результатов. В стране по- прежнему царил бардак и противостояние консерваторов ( приверженцев КПСС) с демократами, где главной фигурой являлся, пришедший к власти Ельцин.
Лихорадочная обстановка, наконец, разрядилась тем, что 19 августа 1991 года произошел государственный переворот.
Еще с утра люди почувствовали неладное, когда по телевидению исчезли все плановые передачи, и раз за разом транслировался балет «Лебединое озеро». Наконец, выступили организаторы подобного шоу.
Представители ГК ЧП выдвинули для народных масс политическую программу, где потребовали «установить и поддерживать режим строгой экономии материально- технических и валютных средств, разработать и проводить конкретные меры по борьбе с бесхозяйственностью и разбазариванием народного добра».
Казалось, были благие цели. Ведь они пытались остановить развал СССР и сползание страны к катастрофе. Но народ все же их не поддержал.
Все видели их неуверенность, нерешительность, медлительность во всем, что бы они не предпринимали. Не было среди них харизматичного лидера, который бы смог повести за собой. В итоге, за попытку государственного переворота, все члены ГК ЧП были арестованы.
Казалось, происходило что-то невероятное, когда по приказу Язова, министра обороны СССР, армейские подразделения и танки двинулись к Москве, и где народ спешно сооружал баррикады, пытаясь предотвратить подавление свободы и демократии.
Не поддержал решений ГК ЧП и Ленинград. На Дворцовой площади собрался многотысячный митинг протестующих. Вновь нарастала обстановка неуправляемости.
Самое страшное, что я испытала в это время, когда танки двинулись на Ленинград. Это грозило войной, гибелью невинных людей.
Приехав в культурную столицу, я невольно окунулась в самый водоворот событий, где в огромном напряжении и всей этой политической суматохе приходилось каждый день выживать, выживать и выживать… Словно враждебные вихри метались над нами, пытаясь внести хаос в наш дом и разрушить наше семейное гнездо. Но мы только крепче держались друг за друга.
Анатолий Собчак, пригрозив международным судом руководителям армии и КГБ, сумел остановить воинские части на подходе к Ленинграду. Кровопролития не произошло.
В декабре 1991 года рухнул Советский Союз. Продовольствие, привозимое из других республик, резко сократилось. Надвигалась очередная блокада города.
И вновь первый мэр Ленинграда, под свой личный авторитет, просил помощи у руководителей западных стран. Ночью, когда приходили корабли, Анатолий Собчак лично наблюдал за разгрузкой, чтобы продукты не разворовали.
Собственно, благодаря усилиям этого замечательного человека, Кронштадт так и не узнал мук голода и моральных страданий. По нормам карточек еще можно было продержаться и выжить.
Прошел год, но в нашей семье так и не появился ребенок. И тогда я решилась на обследование. Но нарушений врачи не нашли, а вот Виктор оказался бесплоден. Видимо, долгая служба у ядерного реактора повлияла на его здоровье.
Он успел после училища родить дочь, но при разводе, та осталась с матерью и не поддерживала никакой связи с отцом.
Видимо, в душе у него по- прежнему зрело недоверие к женщинам, и однажды он попросил меня написать своеобразное письмо о верности, о том, что с моей стороны никогда не будет измен и предательства по отношению к нему.
Это казалось наивным, но ради его спокойствия, пришлось пойти на этот шаг. И появилось вот такое забавное послание: «Любимый мой муж Витенька! Пишу тебе письмо на всю жизнь. Пусть оно останется, как залог моей любви, нежности и самых светлых чувств по отношению к тебе, моему желанному навсегда- мужу и мужчине.
Пусть идет бесконечное время: проходит год, и пять, и десять лет- и так же бесконечной и верной будет моя любовь к тебе, мой родной и любимый…»
Ну, что тут скажешь, я бы не поверила такой отписке: как говорится, слишком много букав… Нельзя обещать то, что еще не испытал. Но для мужа это был документ, уж такую особую страсть он питал к бумажкам.
Лишь только после его смерти я поняла, что все-таки его любила.