56
“18 июня, вторник, 14:50.
В первые несколько секунд я решительно не мог понять, кто это говорит. Высокий, тонкий голос, почти фальцет, звучавший на грани срыва в истерику. Каково же было моё – вполне искреннее - удивление, когда оказалось, что принадлежит он Приёмову. Ведь у него был совсем другой голос – хриплый, довольно густой, с некоторым даже скрежетом. И вот он вдруг дал петуха, как было принято говорить во времена моей молодости (в о п р е д е л ё н н ы х кругах). Впрочем, на недостаток внимания в тот момент Владимиру Леонидовичу жаловаться не приходилось. Все, как по команде, повернули головы в его сторону. Ощущение, что сейчас должно произойти нечто необыкновенное, витало в воздухе.
Увы, я ударяюсь в излишнюю художественность, однако в данном случае считаю это оправданным. Подобные мгновения очень трудно поддаются описанию. К тому же моя наблюдательность была существенным образом ослаблена неотступными мыслями о приёмной дочери архитектора. Она сидела совсем недалеко от меня, в двух рядах впереди. Я мог хорошо рассмотреть её причёску, её роскошные каштановые волосы, ниспадавшие на плечи, гордую посадку головы. Вот она, Маргарита (так назвал её Витя), девушка из плоти и крови. Вполне настоящая, до неё можно дотронуться рукой (чего, разумеется, я вовсе не собирался делать). Что же получается, думал я, неужели женщина из моего ночного кошмара имеет что-либо общее с этой изящной, со вкусом одетой леди? С чего у меня вообще возникла мысль, что передо мной именно она? Ведь сон на то и сон, что детали его запоминаешь не слишком ясно. Возможно, черты лица этой Маргариты и правда несколько похожи на привидевшиеся мне, однако подобное основание никак нельзя считать достаточным для… Но именно в этот момент странно высокий голос Приёмова отвлёк моё внимание – и уже не отпускал до самого конца.
Вениамин Всеволодович, как и все присутствующие, был немало удивлён этим внезапным возгласом из инвалидного кресла. Он уже рассчитывал закрыть заседание и закончить представление, которое, конечно, отрепетировали заранее. Ведь я находился здесь, в зале, и Вернидуб отлично меня видел. Кому как не ему было знать, что отступления от намеченного плана могут дорого обойтись всему городскому комитету по строительству. И вот теперь отступление – внезапное, странное – произошло, причём как раз в тот момент, когда всё катилось к рутинному и спокойному финалу.
– Мы внимательно слушаем вас, Владимир Леонидович, – сказал Вернидуб, повернувшись к Приёмову и осмотрев его с некоторым недоумением. – Если у вас появились новые соображения…
– Никаких новых соображений у меня не появилось, – резко и весьма невежливо прервал его архитектор, опустив два своих больших кулака на перила оградки. Наоборот, все мои соображения очень старые. Слишком старые, господин председатель, так что от них уже воняет. (По залу пронёсся недоумённый гул).
– Простите, Владимир Леонидович, но я вас не очень понимаю… – попытался вмешаться явно встревоженный Вернидуб. Но Приёмова уже было не остановить. Мне приходилось иногда наблюдать людей, полных мрачной, даже зловещей решимости. В таком состоянии на них не действуют никакие доводы. Да и физической силой их не всегда можно остановить.
– Сейчас поймёте! – почти выкрикнул архитектор, воспалённым взглядом окинув зал. – Моё возражение капитального характера, Вениамин Всеволодович. Я против привлечения себя в качестве эксперта!
– Простите, как вы сказали?
– Я не должен быть здесь экспертом, вот что! Кажется, я вполне ясно выражаюсь?
Лицо Вернидуба приняло выражение оскорблённой добродетели. Он явно не привык, чтобы с ним общались в подобном тоне.
– Если вы хотите взять самоотвод, Владимир Леонидович, – сердито сказал он, – то это, конечно возможно. Однако позвольте поинтересоваться: почему вы заявляете об этом только сейчас? Вам следовало сделать это до того, как вы высказали свою экспертную оценку.
Приёмов с силой стукнул кулаком по оградке.
– Мне следовало, мне следовало! – зло передразнил он председателя. – Я лучше вас знаю, что и когда мне следовало. И если я так не сделал, значит… значит, не мог. Обстоятельства изменились, если хотите знать! Изменились в последний момент. Впрочем… впрочем ни черта они не менялись. Это я, я сам, слишком часто менял решения. Но теперь уж всё, теперь хватит! Теперь я скажу вам всё, что должен.
Вернидуб, совершенно потерявший своё привычное хладнокровие, бросал на меня вопросительные взгляды. Он, очевидно, не понимал, как следует поступить в такой ситуации. Я знаками показал ему не вмешиваться. Неожиданная выходка архитектора явно имела под собой какую-то подоплёку. Это могло оказаться очень и очень интересным.
Получив моё одобрение, Вениамин Всеволодович сделал успокаивающий знак охране. Не исключаю, что ему и самому был любопытен этот неожиданный эмоциональный взрыв.
– Что же вы должны сказать? – подчёркнуто вежливо спросил он архитектора.
Но тот уже ничего и никого не слышал.
– Думаете, я хотел сюда приезжать? – кричал Приёмов, всё более распаляясь. – Думаете, для меня это такое развлечение? Сидел пять лет в своей конуре, а тут наконец оказался нужным? Ошибаетесь, очень даже ошибаетесь! Будь малейшая возможность, я отказался бы здесь выступать. Но в том-то и дело, что такой возможности у меня не было!
– Отказаться вы всегда могли, – смог вставить председатель, но архитектор только махнул на него рукой.
– Ничего-то вы не понимаете! Я слишком долго держал в себе то, что не должен был держать. И это был мой шанс… последний, может, шанс открыться. Потому что я ведь знаю, что виноват. Только знать – это одно, а рассказать всем вокруг – совсем другое. Тут силы требуются, тут… по-другому всё. Но иначе я бы не смог. Воспоминания бы меня съели.
В этот момент Маргарита поднялась со своего места и молча направилась к выходу. Все головы – и моя в том числе – повернулись ей вслед. Она двигалась спокойно, с полным осознанием своей привлекательной силы. Никто не посмел её остановить или что-либо ей сказать. Она распахнула дверь и спустя мгновение исчезла. Понятия не имею, чем мог быть продиктован столь демонстративный жест. Не исключено, что ей просто тяжело было это всё выслушивать в исполнении своего, пусть и приёмного, отца. Так или иначе, сам архитектор не обратил никакого внимания на уход дочери. Он был слишком увлечён тем, что говорил.
– Вы, конечно, улыбаетесь, – вскричал он как раз в этот момент. (Кажется, никто в этом зале и не думал улыбаться). – Думаете, что я несу всякую чушь. Но один человек тут знает, что это не чушь. Очень хорошо знает. Посмотрите на него! – с этими словами он вытянул длинный белый палец и указал им на Войнова. – Видите, как он побледнел? Он и подумать не мог, что я встану и скажу всё. Он думал, что это от него зависит: открыть правду или не открыть, погубить меня или нет. А теперь оказалось, что я сам себе хозяин. И он не понимает, что ему делать.
Войнов и правда выглядел неважно. Он сидел очень прямо, вытянув голову, и слушал сбивчивые выкрики своего противника с ошарашенным видом. Мне показалось, впрочем, что изумление его объяснялось скорее неожиданностью, нежели страхом. Да и чем, собственно, мог Приёмов ему так уж повредить, подумалось мне.
– Но довольно об этом господине, – всё громче кричал меж тем из своего кресла архитектор. – Он не стоит того, чтобы много о нём рассуждать. Его проект галерей говорит сам за себя! Но вы не думайте, я вовсе не лучше его. В известном смысле даже хуже, намного хуже. Он (называть Войнова хотя бы по фамилии оратор решительно отказывался), по крайней мере, людей не убивал. Насколько я знаю, конечно. А вот в моей биографии такой моментик имеется.
Приёмов сделал паузу и откинулся назад в своё кресло. На недостаток внимания жаловаться ему не приходилось. Последние его слова заставили навострить уши даже самых безразличных слушателей – если таковые вообще были.
– Простите, Владимир Леонидович, – вкрадчиво вставил Вернидуб, – о чём это таком вы говорите? Какой такой моментик имеете в виду?
– А вот какой, – со зловещей усмешкой продолжал архитектор. – Вы, Вениамин Всеволодович, сами занимались делом «Дельфина». Понимаете, что там было к чему. Только вот самых важных документов в деле не было. Они были уничтожены.
– Кем уничтожены?
– Мною. По крайней мере все те копии, которые были в моих руках. А в этих документах были некоторые о-очень любопытные подробности. Они бы кардинально изменили ход следствия. Вот только это было совсем не в моих интересах. Потому что ошибки в проектировании оказались фатальными. Жаль, конечно, что я это понял, только когда всё рухнуло. Но тут уж ничего не поделаешь. Прошлое не воротишь, сами знаете. И жизни тех рабочих не вернёшь. Как и мои ноги. Но про ноги – это так, к слову. Я ведь себя не оправдываю. Вина полностью на мне. Просто в тот момент страх был сильнее, вот я и решил… всё скрыть. Но одна копия тех чертежей по ошибке попала вот к нему, – и он снова указал на Войнова. – Представьте себе такой поворот сюжета! Конечно, сам я тогда ещё об этом не знал… провалялся без сознания пару дней. А когда узнал, то был уверен, что мне конец. Но он не стал обнародовать факты… чёрт его знает почему. Это вы у него самого спросите. Может, хотел приберечь до поры до времени. Или хотел меня испытать… как скоро я к нему прибегу. Но я не прибежал, да и трудно это было бы… с такими-то культями. Ну вот, а сегодня… сегодня пришло время. Все доказательства ищите у него, они все там. В целости и сохранности, я уж не сомневаюсь. Вот, собственно, и всё. Извините, если я сбился. Не каждый день такое приходится говорить.
Сказав эти последние слова, он устало махнул рукой и отъехал назад, в глубь своей огороженной площадки.
Тишина стояла гробовая. Лицо Вернидуба за время выступления архитектора несколько раз меняло цвет; в конце оно стало совершенно пунцовым. Наклонившись к своему заместителю, он начал что-то яростно тому шептать. Потом, совсем уже не скрываясь, знаком подозвал меня присоединиться. Полагаю, впрочем, что все присутствовавшие пребывали в шоке, и никто не обратил на эти странные действия особого внимания.
– Вы слышали это, Евгений Борисович? – так и схватился за меня Вернидуб (в фигуральном смысле, конечно). – Это… это как же… это что же такое? Что нам теперь делать?
– Инцидент, конечно, неприятный, – признал я. – Но думаю, нам следует выслушать и противную сторону, не так ли?
Однако Войнов нас опередил. В этот самый момент он поднялся – бледный, как полотно, с испариной, густо покрывшей лоб, – и сказал:
– Я хотел бы сказать… хотел бы опровергнуть то… несусветное обвинение, которое сейчас было выдвинуто…
Все повернулись к нему. Какие ещё повороты могли быть у этого и так уже невероятного дела?
– То, что сейчас было сказано господином Приёмовым… – густым, севшим голосом продолжал лучший архитектор города, – это выдумка от начала и до конца. Я не знаю, откуда… откуда такая идея вообще у него появилась. Но я никаких чертежей не получал… или о чём он там говорил? Обрушение «Дельфина» стало ужасной трагедией… Но я не понимаю, зачем сюда впутывать меня. Если господину Приёмову так уж хочется себя очернить, то пусть. Следствие, полагаю, во всём сможет разобраться. А меня оставьте в покое. Мало, что ли, мне головной боли с «Золотым городом»? Теперь ещё и эта ерунда. Всё, я всё сказал.
С этими словами Войнов развернулся и вышел из зала. Выступление его произвело известное впечатление. В зале началось характерное шушуканье, заскрипели кресла, зашаркали ноги. Теперь очень многое зависело от Вернидуба. Сможет ли он сохранить необходимое в подобной ситуации хладнокровие? Приёмов меж тем снова рвался что-то сказать.
– Это неслыханно! – прокричал он, задыхаясь. – Этот подлец ещё смеет меня обвинять!.. Да я… да как он только… Обыщите, обыщите его дом, его контору, всё, всё!.. Он их наверняка хорошо спрятал… но найти можно! Слышите, вы слышите меня? Я вам правду говорю, я…
– Мне кажется, – обратился ко мне Вернидуб, достаточно громко, чтобы его могли слышать вокруг, – что не мешает вызвать доктора. Думаю, вы все согласны, что Владимир Леонидович… м… несколько не в себе.
По его лицу я понял, что он уже принял решение. В известном смысле я был с ним согласен: дело получалось уж слишком скандальным. Конечно, газеты не замедлят воспользоваться поводом и поднимут шум. Не следовало мне давать этой журналистке возможность проникнуть сюда! Впрочем, теперь уже ничего не изменишь. На самом деле, большой огласки вполне можно избежать, решил я, если все, от кого это зависит, поведут себя разумно. Не так важно, правду или нет говорил инвалид, потому что, как явствовало из реакции Вернидуба, давать делу ход он был вовсе не намерен. Понятно почему – возобновление расследования катастрофы в аквапарке стало бы серьёзнейшим ударом по репутации всего городского комитета. И гораздо удобнее было представить дело так, что в результате длительного затворничества и психологических последствий потери дееспособности у архитектора Приёмова случился нервный срыв… ну и т.д., и т.п. Обычный способ решения подобных щекотливых вопросов”.