С того самого дня, когда я впервые взял ручку и начал писать, я надеялся, что жизнь изменится к лучшему, что наконец я заживу, не оглядываясь назад. Да, тогда я был молод, моя голова была наполнена мечтами о светлом будущем. Я писал и ждал, что кто-нибудь оценит меня по достоинству, что кто-нибудь разделит мои мысли, подумает "да, да, да, я тоже так считаю". Но ничего такого не случилось. Несмотря на горы написанных рассказов, несмотря на три романа, всё это написано, что называется «в стол».
Но скоро все мучения закончатся. Я поужинал. Выпил чашку кофе. Точка поставлена. Это будет мой последний рассказ. Вряд ли кто-нибудь его сможет прочитать. Вряд ли кому-то будут нужен этот бесполезный труд.
За окном томная ночь. Скоро я растворюсь в этой тишине, предварительно распугав её громким хлопком своего Магнум 44. Сейчас уже таких давно нет, но мне он достался от отца. Когда-то он также держал его в руках, чистил, крутил барабан, а потом в его виске зияла свинцовая дырка и комната утонула в запахе пороха.
Я стоял у окна и вспоминал ту луну, которую я не видел уже лет двадцать. Ту лампу, рассеивающую мрак своим золотым заревом. Сейчас её свет не может пробиться сквозь толщи грязных туч, подсвеченные фонарями города. Кроваво-красный оскал неба и его гнилые зубы в виде наших трущоб.
На улицах только ветер, не единой души, зачем тогда горят фонари? Для кого? Для полицаев, следящих за порядком? Их не видно, но они рядом. В связи с последними событиями правительство всё больше и больше закручивает гайки. Толстые холодные гайки, их резьба сидит намертво, и они закручивают их ещё туже, перекрывая последние дыхательные пути. Но для меня это уже неважно. Закуриваю паритель. Плотный дым рассеивается по комнате, стекая по оконному стеклу.
Окно меня натолкнуло на прошлое, на прожитые года, когда я был молод, когда я не знал всей черноты своего будущего. Картины грядущего были светлы и прекрасны. Перед сном я грезил, как мои труды продаются миллионными тиражами, как известные журналисты берут у меня интервью, как я живу на берегу моря в небольшом домике с гостиной, кухней и моим рабочим кабинетом, небольшая квартирка на узкой улочке Парижа. Жена, которая всегда рядом, которая разделяет все мои победы и поражения, поддерживает в моих начинаниях. Красивая сказка на ночь, которая убаюкивала меня, ещё будучи студентом филфака.
Всё начиналось даже неплохо. Теперь же я часто думаю, как так могло сложиться. Просто череда событий или я сам виноват во всём. Ведь я усердно работал над собой, выверяя стиль, я горел своим ремеслом. Каждый раз садясь за новую главу, я парил в собственном могуществе, я открывал свои потайные миры и аккуратными мазками вырисовывал детали на бумаге. Я работал, не спал днями и ночами. И мне это нравилось, это был мой опиум, всякий раз, попробовав завязать, я снова брался за своё.
У меня была поддержка, мне грезили светлое будущее писателя, но светлое будущее так и не постучалось в мою дверь, либо оно стучалось, но я не услышал. Паритель оповестил о том, что доза никотина превышена и больше я её не получу. Нас везде контролируют, с каждого угла звучит писк, и он пищит о превышенном лимите. Лимит подобно грибному царству распустил свои корни в благоприятную почву жизни человека. Лимит на молоко, на хлеб, крупу, макароны, на спиртное, даже на детей (не больше одного ребёнка в семье).
Никотина оказалось мало, хотелось вновь почувствовать тот вкус, вкус старых сигарет, терпкость табака, который выжигал горло, выпустить дым, который таял причудливыми арабесками в воздухе. В годы юношества я часто уезжал на дачу, тогда это было так буднично, так обыденно, сейчас расскажи я это своей дочери, она бы не поверила в то что у простых людей были свои кусочки земли с чистым воздухом и ясным ночным небом, усыпанным звёздами, она их видела разве что на картинках. Но тогда мы это ценили по-своему, для нас это было убежище от родителей, от мира, где мы могли почувствовать себя взрослыми. Мы пили, жарили мясо, курили сигареты, лёжа на влажной траве и разговаривали о пустяках под аккомпанемент звёзд.
И там на этой даче в старом серванте хранились журналы, книги газеты, которые читали мои родители, будучи молодыми. В одном из этих журналов была статья про ковбоя Мальборо, того самого благодаря, которому ещё наши родители начали курить, а впоследствии и мы. Это было модно, это было признаком стиля. Теперь же это не так. Сигареты запретили и вместо них на полки магазинов вышли парилки, с искусственными вкусами и паром вместо дыма. Но у меня осталась одна сигарета. Того ещё старого производства, ещё с тем терпким табаком. Чтобы её выкурить и приступить к ритуалу мне нужно дописать свою последнюю работу.
Налив себе кружку горячего кофе, я разбавил его тлеющую дымку молоком. Осталось включить подходящую музыку. Она должна быть фоном, она должна быть ключиком к замку атмосферы.
Каждый раз я старался создать определённую атмосферу: в жизни, книгах, музыке, возможно, даже в любви для меня важна была атмосфера. Именно она завлекла меня в это дело. Когда-то ещё в юности, насмотревшись на быт писателей, поэтов. На эти старые, громкоговорящие печатные машинки, на тлеющих окурок в пепельнице «Мальборо», я начал писать, под сладким дымом настольной лампы.
Сначала это были стихи, довольно посредственные, неумелые, незатейливые, я бы даже назвал их «стишки». Ибо ничего серьёзного они из себя не представляли и не представляют и по сей день. Мне просто нравилось решать эти головоломки, придумывать вычурные фразы, не носящие в себе никакого смысл, для меня уж точно. Пару строк, я даже припомню.
«Помню, угрюмые зелёные подъезды,
железные двери и лица,
Серые этажи где «лучше не лезьте!»
Потому что, можно напиться,
Грусти, что села внутри.
Помню громкие ссоры и переезды,
И трубы заводов, как острые спицы,
Торчали в промышленном королевстве,
А вокруг все те же, угрюмые лица,
От них ничего ты не жди.
Это и вправду было интересно, но вскоре я разочаровался в этом. На поэтических вечерах и в тематических группах пестрили поэты недоучки так называемые ценители «белого стиха». Я смотрел на них и не понимал их красоту. Нет, нет, я не про то, что был лучше, чем они, были другие, другие поэты, мастера слова, но на них никто не обращал внимания. Все поражались этим метамодерном, этими поэтами недоучками. Тогда я понял, что люди видят в этом то – чего в этом нет. В поисках смысла они путались в трёх соснах, придумывая четвёртую сосну.
И потом этим стало модно заниматься. Ради моды люди кричали во всю глотку о великих музыкантах, поэтах, художниках. Они кричали про себя, восхваляя свой труд, тем что они смогли его продать. Пахло декадансом. А точнее, им воняло, но я не хотел идти по их стопам. Мне хотелось делать что-то своё. Своё самобытное. И я это делал. Жалею ли я об этом? Я остался один, никому не нужны мои труды, в чём бы они не отражались. Их успех останется только в моих мечтах.
Пошёл бы я той же дорогой, которую выбрал в итоге? Мог ли я жить сейчас другой жизнью? Я не знаю. И не узнаю никогда. Можно лишь дальше вспоминать, анализировать, строить теории и догадки, оставив вопрос открытым.
Скоро рассвет. Ночь всегда кажется короче и хочется упиваться ей вечно. Ведь только ночью глаза людей полны чувствами, только ночью окна осыпают осколки звёзд и, бродя по подоконнику, ты их собираешь, стараясь успеть до рассвета. Только ночью слова тают на губах любимого и дорогого человека. Только ночью происходят таинства, которые становятся явными при свете дня.
Мне же остаётся только греться этими воспоминаниями, листать альбом, снятый своими глазами, смотря в лица, некогда родные и которые не считают меня таковым. В этом моя тоска. Веря в любовь и добро, под конец жизни, я понял, что выбрал не того Бога. Мой Бог оставил меня, не выдержав моих слов и мечтаний. Он забрал вещи, дочь и уехал, удалив меня из списка своих контактов, забрав с собой даже веру. Вероятно, я этого и заслужил.
И так случалось со всем к чему моя бледная рука прикасалась. Всё пошло под откос в один прекрасный день. Я запомнил его поминутно, запомнил каждую мелочь этого дня. Мы запоминаем только грустное. Радостное и счастливое смешивается в один небольшой ком, но печаль нам не забыть, скорбь навсегда отразится в зеркале её прекрасных голубых глаз. В них я когда-то влюбился ещё юнцом, их я люблю, и буду любить пока моя память может проецировать эти глаза чистого летнего неба. Порой я ловил себя на том, что могу, не отрываясь смотреть в них. Они заменили мне то небо, которое больше не над нашими головами. Теперь небо наполнено туманом из ядовитых газов, то голубое небо затерялось в её глазах.
Но моя Вера ушла. И я её понимаю. Она заслуживает лучшей жизни. Той жизни, которую я не в силах ей обеспечить.
Настало время работы. Я сел за ноутбук и открыл начатый текст. Сегодня я должен закончить его. Вбивая клавишами буквы предложения, я витал в своих же строках, наблюдая за придуманным мной миром. Я чувствовал себя Богом. Если сначала я был подавлен, то с каждым новым абзацем я воодушевлялся всё больше и больше. Я вёл героя к его гибели, а он вёл к ней меня под свинг Чарли Паркера.
Желание покурить возвещало о том, что пора ставить точку. Но до неё было неблизко. Нужно взять паузу. Я снова иду к окну, чтобы вновь окунуться в воспоминания, сравнивая нынешний и былой мир. Они отличались не только внешне, но и внутри. Мир стал мрачным. В темноте ночи мерцали красные буквы пропаганды, забивающей головы людей. Они впитывали весь режим словно губка, хотя у них не было выбора. Слова выбор здесь не существует. Его истребили из всех словарей, из каждого мозга. Но мне это неинтересно. Я всегда был в стороне от этих баррикад. Каждый раз, когда я брался за листок и писал, я жил в своём мире. Этот мир давно перестал мне нравиться. С последним зелёным лесом я ушёл в свой вечно зелёный мир.
Руки начала сковывать дрожь. Время близилось к рассвету, тогда как моя жизнь снижала обороты. Но мозг понял задуманное. Закрыв глаза, я видел страшные картины. Они были похожи на глянцевые обложки старых журналов, только вместо стильных брендовых вещей и обнажённых женщин, там были окровавленные куски моего мозга с осколками черепа. Это всё на переднем плане, а сзади моё обмякшее тело, мой «Магнум» брошен на кафель, забрызганный кровью. Тело сводит в конвульсии.
Достав из морозилки маленького холодильника бутылку водки, я налил её в стопку. Густая водка ртутью обожгла моё горло и провалилась в желудок, обдав внутренности теплом.
Я снова сел за рассказ. Когда-то я начинал писать ради того, чтобы увести свою печаль, мне и вправду становилось легче, пока я не начал зависеть от этого. Написанное мною нельзя даже считать произведением искусства, тогда ради чего? Все эти мысли никому не были нужны при моей жизни, так с чего бы они будут нужны, когда меня не станет. Да, Баха признали чуть ли не через сто лет, но его величие не сравнить с моей никчёмностью.
Пробежав глазами по готовому тексту, я поставил точку. «Танец атомного леденца» был готов. Загрузив рукопись в облако, я сделал то, что делал много раз до сего дня. Я открыл доступ ко всем своим творениям. Раньше это был шанс, что кто-нибудь заметит. Что кто-нибудь из тех издательств в чьи двери я стучался, всё-таки увидит в этом что-то стоящее. Но этого так и не случилось, а теперь и вовсе не имеет никакого значения.
Я набрал в ванну горячей воды и погрузился в неё, предварительно взяв с собой бутылку водки, сигареты и пистолет. Отхлебнув из бутылки, я с головой погрузился в воду. Вода воняла старыми трубами, грязными и ржавыми трубами. Картины смерти вновь играли в моём воображении, и я ещё раз отхлебнул. Мокрые пальцы достали из пачки сигарету. Я затянулся старым, ароматным дымом. Пуская серый дым из носа, я жадно впивался губами в оранжевый фильтр. Я больше не испытывал того облегчения от написания книг. Я больше не улыбался, куря на балконе, после очередной завершённой главы.
Всё-таки мои ожидания меня не обманули. Я часто думал над всей глупостью и смехотворностью всей своей писанины. Я делился этим в страхе, что меня засмеют. Но никто просто не читал, а если бы и читали, то засмеяли. Мне же плевать. Просто плевать.
Холодное дуло. Холодный курок.