ЭВТАНАЗИЯ
Луч, пробившийся сквозь неплотно задёрнутые шторы, рисует нечто на потолке. Я лениво поворачиваюсь, следя за ним. Мне чудится, что это размытые буквы, я пытаюсь прочесть. Но изображение быстро исчезает, унося за собой причудливые узоры. А, машина проехала. Через несколько минут или секунд – что-то в обратном направлении. Трамвай – он не звенит, но я его слышу. Значит, пора вставать. Сегодня мне удалось проснуться до звонка будильника. Я встаю, выключаю его, чтобы не разбудить жену. Она спит в соседней комнате, ей спешить никуда не надо.
Мне – на работу, но это недалеко, всего пару кварталов. За полчаса я управлюсь, даже идя по свежевыпавшему снегу. Палочка– а я, увы, вынужден на неё опираться, мне поможет. И я успею поднять жалюзи, открыть киоск, включить обогреватель ещё до приезда машины со свежей прессой. Рашид, как всегда, будет немногословен, но дружески улыбнется. Я проверю накладные, разложу газеты и журнальчики, и приму пост.
Постоянные посетители приходят чуть ли ни к открытию. Метро далеко, целый квартал, и я, так сказать, ближний и надёжный источник знаний. Луч, если можно так выразиться, света.
Вы про тёмное царство, да? Я так не считаю, у каждого нечто своё, и даже мой, казалось бы, незначительный пост, открывает определённые возможности. И пока что жаловаться на судьбу нет оснований. Разве что…
Но что обо мне – рассказывать не интересно, у меня есть небольшая подушка безопасности, а в ней – кубышечка, в которую я периодически докладываю доход. Даже к пенсии не притрагиваюсь. Сидеть и наблюдать интересно, народ спешит, заглядывает, что-то спрашивает. А я запасливый, у меня все есть. Сегодня зайдут Гафтыч и Геручик, писатели. Они отчаялись хоть что-то продать, а я им помогаю, рекомендую. И десяток-другой книжек каждый месяц уходит в народ. И писатели довольны, и мне приработок.
Ещё пользуется спросом «За здорово живёшь», журнальчик на газетной бумаге. Или газета? Два раза в месяц, некоторые аж прямо охотятся, чтобы не пропустить очередной номер. Признаться, я его не открывал, так, обложка, и всё. Не верю я ни в чудодейственные рецепты, ни в поликлинику. Скриплю пока. А вот некоторые…
Вот, пожилая парочка – может, около шестидесяти, часто останавливается. Муж – высокий, прямой, как… и женщина. Она заинтересованно спрашивает, пришел ли журнал, а он стоит в стороне, скептически смотрит и покуривает. Я понимаю его, но если женщине интересно, так пусть читает. Моя тоже, но привыкла, что делать это надо не в моём присутствии. Вот и сегодня вечером они зайдут, уже отложил новый номер…. Народ идёт на работу и просто желает узнать, что пишут наши газеты. Будто у каждого нет телевизора или интернета! Наверное, с Булгаковым они не знакомы, а зря: «И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет. Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно». Я это понял, и не заразился. Наши газеты, как бы это сказать. Я – продаю, а не читаю. Ну, разве там напишут, что у нас сейчас самый длинный период стабильности, то есть, застоя за всю историю России, даже застойбище. И что МРОТ в Гондурасе в два раза выше? И что «Спартаку» опять подсудили? И что печатают только то, что сказали наши, а противоположная сторона? Что, вообще молчала? Вроде, правда, да вот не вся.
Отвлёкся.
Да, эта парочка. Иногда он проходил мимо один, я, если не был занят, выходил с ним покурить, поговорить о том о сём. Он, конечно, скептически относился к увлечению жены медицинской литературой и народными средствами. Та выглядела ещё о-го-го, и никто не дал бы ей те самые роковые шестьдесят. Могу побиться об заклад, что она, если и читала, то не использовала на практике. Да и зачем, когда всё хорошо?
Только что-то давно их не было. Вот писатели – те да, наведываются, интересуются. А супруги – то ли переехали, то ли изменили маршрут. Как и я – в середине декабря днём мой киоск совершенно неожиданно перевезли поближе к метро, с целью оптимизации. Что говорить, конечно, покупателей стало больше, а свободного» времени, соответственно, меньше. Но я не ропщу, ко всему привык. Контингент сменился, но многие захаживали по старой памяти, это мне знакомо. Как и та женщина, Галина. Она пришла промозглым февральским днём. Когда в воздухе стоит снежно-дождевая пыль, ветер противно бьёт в лицо. Вам-то прекрасно известно, какая у нас зима – то дождь, то заметёт, ну и гололёд…. Убирай не убирай, само растает.
Я сразу узнал её, хотя она изменилась, и выглядела уже не так бодро.… Спросила странную газетку, я достал несколько номеров – знаете ли, придерживаю для постоянных покупателей. Расплатилась, и тут чёрт меня дёрнул:
– Что-то вас, Галина Иосифовна, долго не было. И Семёна – тоже.
Она мгновенно помрачнела, и…
– Случилось что? Неужто… – ум-то у меня не поспевает за речью, вот какая беда…
– Нет, хуже….
Из глаз женщины брызнули слёзы, тут уж я подсуетился, раскрыл дверь:
– Заходите, у меня просторно, сейчас чайку, с бальзамчиком.
Я поставил табличку – «Технический перерыв», опустил жалюзи.
Через некоторое время женщина перестала плакать, отогрелась, да и бальзам своё дело сделал…
– В больнице он, неподвижен. Кома, что ли…
Да, кома – это почти аут. Наслышан. Не дай бог кому.
– И давно? – глупей вопроса задать я не мог, но опять сорвалось с языка.
– Давно, – похоже, Галина Иосифовна привыкла к подобным вопросам, – извините, не сдержалась. Всё было хорошо, пока с этими пенсиями… Реформа, а он…
– Вроде у него всё было в порядке, так?
– Да, он на пенсии, и работает, конструктор, теперь-то специалистов мало, все в бизнес пошли. А потом… Я не знаю, как всё случилось, только мне сказали…
Она замолчала, а я не стал дальше расспрашивать, чувствуя,
что ей тяжко и говорить, и слушать. Только сказал:
– А если я его навещу, может, поможет? Обычные воспоминания могут быть толчком, что-то сдвинется, мы же совершенно не представляем механизма…. В общем, как мозг работает.
– Да, да, пожалуйста, – я чувствовал, что женщина готова ухватиться за любую соломинку, используют все возможности. Вот вернётся домой, и будет читать жёлтые газеты, с надеждой.… А потом в отчаянии выбросит в мусор. Или сложит в аккуратную стопочку.
– Вас проводить?
– Не стоит, я живу рядом, да дочка приехала. Спасибо вам… Женщина ушла, может, немного взбодрилась… За что
спасибо?
Я стал думать. Впрочем, теперь это моё почти основное занятие.
***
Меня даже не спросили, к кому. Наверное, вид мой был весьма убедителен. Да и кто обратит внимание на пожилого человека с палочкой, к тому же в халате больничной пижаме? В общем, найти палату было не сложно, имея определённый навык… Обычная, даже не реанимация, отдельная. Ах да, там же по страховке.
И плата – будь здоров. Или уже семья платит?
Народ снуёт по этажам, лифты, пандусы, каталки, посетители. Эпидемии нет, ходи, где хочешь, только с уверенным видом.
Номер – на двери, палата одноместная, с туалетом, душем и диванчиком. Только ему-то зачем, если обездвижен? Зато родственники или друзья могут переночевать со всеми удобствами.
Правда, узнать его сложно: Семён осунулся, нос заострился, повсюду колбочки, шланги, штатив, капельница, самописец. Дышит сам, хотя аппарат искусственного дыхания стоит, но не подключён. Значит, какой-то шанс есть. Да он есть всегда, только после того уже нет, а необратимые процессы? Я далёк от этого, даже фаталист. Но ведь не все же такие!
Дышит, дышит. Может, это вовсе и не кома, а некое промежуточное состояние? Я что-то об этом слышал, но так далёк от медицины. И здорового могут залечить, а уж что с больным... Недаром народ подался к знахарям. Хотя я не прав, всяко бывает.
Я вздохнул и сел на стульчик рядом. «Как же тебя, бедного? Ты-то меня хоть слышишь?» Я даже вздрогнул – слабо шевельнулись ресницы, хотя заметить было сложно. Я кивнул головой, мол, понял. «Да, слышу, а говорить…». Опять слабое движение ресниц. «Значит, пойдёшь на поправку, я точно знаю…»…
Да ничего ты не знаешь, и понять не можешь. Я могу шевелить ресницами, слышу и понимаю всё, ты это хотел узнать? Так слушай.
Он смотрел на меня, я точно понимаю! Связь между нами установилась. Неужто ментальное общение существует? Я напрягся, заставив себя выбросить все посторонние мысли, почувствовал, даже пот выступил.
Время вечернего обхода ещё не пришло, капельницы почти полные, жидкость бежит по тоненьким трубочкам, поддерживая жизнь в обездвиженном теле.
***
Ты же знаешь, я жил неплохо, на жизнь вполне хватало, и даже больше – мы довольно-таки много могли себе позволить. Не бедствовали, в отличие от многих. А, я не спрашиваю, как ты сюда пробрался. Не отвечай, не отвлекайся… Злополучный указ, с пенсиями. Вроде бы меня не касается, и жены тоже, живи и радуйся. Но сердце-то болело – что будет, как будут жить-то? И так – да ты сам всё знаешь, что рассказывать. Слышал, что будут акции протеста, но предвидел, что никакого результата не будет. Всё заранее за нас решили, и ясно, почему. В тот далеко не прекрасный день я просто вышел прогуляться. Нет, день был хороший, жена уехала по делам, и я был свободен. Здоровье позволяло, и я пошёл пешком по городу, даже не выбирая маршрут.
И тут – народ. Много народа, с транспарантами, и милиция. Нет, всё тихо, мирно, так, для проформы. Я невольно смешался с толпой, стал расспрашивать, что да как. Большинство тоже попало случайно – увидели и присоединились. Но разговоры только на одну тему, и уже не интересно. А народу всё прибывало. Милиция, то есть, полиция, вела себя мирно, знать, всех реформа коснулась. И то понятно – несколько лет поработаешь, приработок и пенсия к тому же. Многие, многие ждали момента выхода на пенсию, и не думали
бросать работу…
Я понял, что мой собеседник вздохнул. Взял его за тёплую руку, кивнул, а мысленно не встревал, опасаясь прервать контакт.
А он продолжал: И, в какой-то момент, я даже не понял, все куда-то ломанулись, и я тоже. Помнишь Ходынку и потёмкинскую лестницу? Я ничего не почувствовал – то ли меня толкнули, то ли сам упал. И всё, даже боли не почувствовал. Вижу, слышу, но не могу пошевелиться. Народ как-то сразу расступился, откуда-то появилась «Скорая помощь», и я – здесь. Беспомощный, наедине со своими мыслями.
Да ты уже иди, скоро обход. Хотя тебя в телевизоре видно.
Оглянулся – висящие на стенке белые часы с тёмными стрелками показывали половину шестого, и мне тоже пора, работа, которую терять нельзя. Я кивнул и сказал, что приду завтра. Семён сигнализировал движением ресниц и отключился. И я не позволил себе пожалеть его – я понял, он мужественно переносил своё нынешнее состояние и не надеялся на выздоровление.
Я успел на вечернюю смену, пришли мои писатели с новыми книжками. Продам, конечно, если они будут пользоваться спросом, постараюсь. Понимаю, как всем непросто. Пообщались, но о сегодняшнем визите я умолчал, хотя сюжет…. Но это только моё, я не имею права, и даже жене ничего не скажу. Завтра приду в это же время, надеюсь ни с кем из родственников не пересечься.
***
«Пришёл? Ну, как там, на воле?» – Семён телепатировал мне, когда я взял его за руку.
Странно, она по-прежнему была безжизненно-безвольной, хотя в ней пульсировала кровь. «Сколько?» – «Пятьдесят шесть. Это нормально, даже слишком», – я позволил себе усмехнуться. Хотя ка-кой тут смех! Лежит абсолютно беспомощный человек, обвешенный трубками, аппаратами, поддерживающими жизнь, всё понимающий, но… «Да не жалей меня, я ничего не чувствую. Немного неудобно, когда за мной убирают, переворачивают, моют, но это неизбежно». – «Потерпи, будет улучшение, ты встанешь на ноги или сядешь в инвалидное кресло…» – «Нет, я знаю, когда-то читал, не помню, где. Если нарушена связь со спинным мозгом, её нельзя восстановить.
Я это понял, даже из обрывков разговоров. При мне стараются ни о чём таком не говорить, но всё-таки понял, что процесс необратим».
Несколько минут молчания. Да, не позавидуешь Семёну. Родные приходят, тоже берут за руку, но контакта со мной
установить не могут. Но рассказывают, думая, что я понимаю. Я и слышу, и понимаю, но сигнализировать глазами не хочу. Зачем? Они только будут осторожнее, я вообще ничего не узнаю. Нет, мне совсем не скучно, как можно предположить. У меня появилась масса свободного времени, и я могу думать, свободно думать. Но анализировать жизнь бесполезно, что было, то было. А что впереди? Мысли закончатся, пойдут воспоминания друг за другом, до сумасшествия. Но никто не решится отключить меня от аппарата…
Кстати, когда… ну, ты понял, всё закончится…. У меня есть набольшие сбережения. Вклады, карточки. Запоминай, потом ты скажешь Гале, но только потом. Я знаю своих. Скоро, через пару недель, страховка закончится, и тогда… Истратят всё, но зачем? Пользы от этого никакой. Ты сделаешь это?
Я кивнул. Память у меня прекрасная, не могу пожаловаться. На последней работе я был завскладом – выдавали рабочим инструмент, а там необходима внимательность. Но до того работал слесарем, закончил заочно институт и получил повышение…. Однако ничто не вечно – завод находился в престижном районе, и много желающих занять эту территорию. Кого-то уволили, кто-то, как и я, вышел на заслуженный отдых и нашёл заранее присмотренную работу в киоске.
–Так вот, – продолжил Семён, – я не могу понять, зачем ввязался? Или это было предопределено заранее? Не могу пройти мимо несправедливости. Хотя… я сейчас думаю, а так – смирялся, и жил…. Приспосабливается народ, и я ничуть не лучше. Кстати, ты не знаешь, как там с реформой?
Меня это тоже не затронуло, сто-двести рублей, отнятых у работающих пенсионеров, – да бог с ним. А вот несколько сот тысяч – совсем другое дело. Народ у нас терпелив, только до какого предела? Вот, перечитываю Салтыкова-Щедрина, сколько там лет прошло?
А я не читал, ты мне расскажешь? В школе проходили, я ничего не понял, а сейчас, ты говоришь…
Я немного рассказал, а он только качал головой. Нет, реально Семён был неподвижен, но я чувствовал.
В коридоре послышались шаги – наверное, сегодня пробыл чуть дольше.
– Вы из какого отделения?
– Из травмы был, а теперь в терапию перевели.
Мой честный взгляд, голос и больничная одежда не вызывали никого сомнения в том, что я тоже один из обитателей этого лечебного учреждения.
Мне пришлось отпустить руку Семёна, и контакт между нами прервался.
Медсестра меняла капельницы, колбы, поправляла подушки. Стала перестилать постель, я спросил:
– Помочь?
– Да не откажусь, подержите здесь…
Уход – на хорошем уровне, похудевший Семён переносил процедуры стоически. Ведь он ничего не чувствовал! А мне стало жутко жалко и непонятно – за что это? Человек жил, работал, при-носил пользу государству, и вот… пройдёт некоторое время, и его безжалостно выкинут отсюда – страховка не вечная. А родственники начнут собирать деньги по сусекам, продавать всё, что мож-но, без малейшей надежды на выздоровление. И ждать. Как там у Пушкина? И наступит момент полного разорения, а надежды не будет, не будет! И всенародный клич – да не будет этого, немолодой усталый мужчина кому интересен?
А Галина Иосифовна ничего не знает о моих визитах. Зайдёт – расспрошу, но очень осторожно, чтобы не выдать себя. Понимаю, как ей тяжело. А мне не переключиться на другие мысли, – я вынужден всё держать в себе. Вечером кто-то из пенсионеров принёс листовку – «Все на митинг против…». Но я не пойду. Мне стало страшно – а вдруг подобное приключится со мной, и я окажусь в беспомощном положении…
***
Митрофаныч ушёл, а я остался наедине со своими мыслями. Много чего приходит в голову, когда целыми днями практически один, даже если кто-то приходит.
Родные сидят, смотрят с сожалением, что-то говорят, в надежде, что я услышу. Я-то слышу, но мне не нужны слова утешения. Интересно, когда дадут согласие на отключение? Ужас, ответственность на себя брать и потом корить до конца уже собственной жизни. Да и никто не решится – пульс нормальный, кровь бежит по жилам, сердце бьётся. Так это почти убийство. Разве что случайно.
Когда закончится страховка, переведут куда-нибудь похуже, здесь не оставят, я ж не Стивен Хокинг, но не выбрасываться же пока живого человека. Висит календарь, я вижу даты. Осталось меньше недели. Приходили с работы, принесли цветы – вот они, в вазочке, и гладили по руке, будто я уже в последнем пути. Но никто ничего не понимает, не знает, что я.… Рассказывают, как дела, я всё слышу и понимаю, говорят, чтобы я держался. Оптимисты…
Но обратной связи нет! И даже телепатической, как с киоскёром. Почему именно с ним? Подумаю, но знаний не хватает. А он не решится отключить меня, как бы случайно, или.… Хотя понимает. Вот сейчас. Я мысленно напрягаюсь, пытаюсь ускорить ток крови. Получается ли? И кто это заметит? А сейчас? Я решил продолжить….
***
Пришёл молодой доктор, бегло посмотрел на меня – без изменений, потом – на компьютер, что-то увидел и вдруг вскочил…
Достал мобильник и вышел из палаты. Значит, что-то заметил? Но я понял, что могу управлять движением крови! А остановить? Интересно. Надо попробовать, но потом. Пока же…. Жажда к жизни есть у всех, даже у полностью обездвиженных и безнадёжных.
Я спрашиваю у себя – ввязался бы я в эту историю, если бы знал последствия? И не нахожу ответа. Мой порыв был случайным, но подготовленным прошлой жизнью. Можно спросить – а был ли я борцом за справедливость? А что, собственно, назвать справедливостью? Я не знаю, и не буду искать ответ. А насчёт несправедливости – это ясно. Нельзя обижать слабых, немощных и т.д. Но я сделал разве что-нибудь, чтобы изменить положение? Помог ли кому? Нет, сам терпел и пытался выживать…. И получалось неплохо. Не думая, вернее, надеясь, что до меня дело не дойдёт.
А теперь я в беспомощном положении, и никаких шансов. Я знаю, так будет всегда – усталые родственники, родные – ну, когда же? – Это в душе, но никто не признается. Более того, будут стараться продлить моё бесцельное и беспомощное существование. Истратят все накопления, продадут остатки валюты и, не дай бог, заложат квартиры. Как я буду смотреть им в глаза, с облака, когда неизбежное произойдёт…
И у меня остаётся один выход. И никто не узнает настоящей причины, не будет ни митингов, ни шествий. Спрячутся в свои скорлупки, пока их самих не достанет. Разве что активисты.… Но что о них.… Кроме самопиара – ничего! Значит, мне необходимо найти способ ускорить процесс, пока не поздно.… А времени всё меньше….
А чему удивился доктор? Что, кровь стала бежать быстрее? Ну и что…. А… Идея. Если сконцентрироваться так, чтобы в какой-то момент в определённой точке – так, где воткнута иголка, ток крови усилился. Нет, не пойдет, всё крепко-накрепко зафиксировано, не дай бог что. Значит, надо выбрать такой момент, когда будут менять капельницы. Удастся ли что-то выдавить? И я стал готовиться, никто об этом не знал. Каким-то образом мне удалось найти именно эту точку. И, когда медсестра вытаскивала иглу из – ну, не знаю, как точно назвать, выдавить капельку крови. Сестра вздрогнула, быстро поставила зажим, но результат я всё-таки получил. Но смогу ли я, хватит ли? Да, можно превратить энергию микроэлементов… Что там? Магний, калий.… Но тогда мозг перестанет соображать, и мне не удастся осуществить задуманное. Или…. Всё-таки надо попробовать.
Завещание. Я давно написал, никаких официальных прощаний, речей, отпеваний. И минимум родственников, что им делать? Разве что поддержать вдову. И на работе говорил то же самое, правда, мало, кто воспринимал всерьёз. Шутили. Вот и дошутились. Оглядываясь назад – наверное, в последний раз, думаю, правильно ли я тогда поступил? Не проще было пройти мимо, свернуть в переулок, зайти в кафе, а потом посмотреть по телевизору, прочесть в новостях и осудить «преступные действия»? Или бессмысленность
протестов? Наверное, я и сейчас сделал бы то же самое.
Просто наступает такой момент, когда ты уже не можешь оставаться в стороне. Но только не у всех одновременно наступает он. И никакой революции. «Верхи не могли… низы не хотели,… но всё же терпели, терпели, терпели». Да, жизнь стала лучше, но относительное обнищание и растущее бесправие…. Хотя каждый может говорить всё, что хочет, а смысл… «Вихри враждебные веют над нами, тёмные силы… гнетут». Мысли путаются, я не могу чётко сформулировать, даже не знаю, что…. И киоскёр не приходит. Хотя у него свои дела, да и возраст. А мне есть что сказать.
Устал я от мыслей. Кровь бежит, подгоняемая аппаратом, мне нужно отдохнуть, чтобы…. Чтобы сконцентрироваться на главном. Если получится, кровь просто перестанет питать мозг, и я ничего не почувствую, даже не успею испугаться. Что, думаете, мне не страшно? Только надо подождать, пока мои не уйдут. Чтобы не видели...
***
Не смог я выбраться в больницу, к Семёну. Что-то нога подвела, еле доходил до киоска, а там сидишь себе. Побаливает, мазью натрёшь – на время полегчает, но о том, чтобы пойти далеко, и речи нет. Неделю так маялся, думал даже на процедуры записаться. Только ревматолог в нашей поликлинике на несколько, и очередь к нему по записи. Также и с невропатологом. Ничего, я привычный, интернет всё расскажет. Только сердце стало пошаливать. Никому не говорил – и так известно – от старости. А врач скажет, даже думать не надо – «Ну что ж вы хотите, голубчик! Возрастное у вас». Мол, дышишь пока и живи, и не морочь занятым людям голову. И то верно. Дышу и никому не мешаю. И вправду – врачей мало, стариков стало много, зажились. Ещё и пенсию им плати.
И Галина Иосифовна не заходила. Может, мне уже и спешить не к кому. Вздрогнул – нет, ещё поборемся. Я попробую внушение – чем чёрт не шутит, что мышцы у Семёна могут сокращаться, что он сможет ими управлять…. Да что я…. Даже моих поверхностных знаний хватало, чтобы понять – процесс необратим. И, если он сможет общаться – пусть только со мной, это облегчит последние дни его существования.
Наконец, я почувствовал в себе силы, нога отпустила, вызвал такси и поехал в больницу.
а палочкой да в халате. Меня наверняка уже заприметили, почти своим стал. Случись что, сюда и привезут. Поднялся на этаж, там – суета. Санитары с каталками, молодой озадаченный чем-то доктор. На меня – ноль внимания. А я – к палате. Возле неё – суета. Заглянул – весь потолок забрызган кровью, и пол – тоже, штатив с капельницами опрокинут, а постель – пуста.
Сердце ёкнуло. Неужто его замысел сработал? Как только он смог! Бедный Семён.
Молоденькая медсестра сидела за столиком в коридоре и тихо плакала.
– Милая, что случилось-то?
– Да вот, – она глотала слёзы, – Семён Петрович…. У нас-то всё под наблюдением, особенно тяжёлые, но не будешь же всё время в телевизор смотреть. Датчики стоят, чуть что – сразу сигнал, туда и бежишь. И сейчас, буквально через десять секунд, мы были в палате. Но было поздно. И, как назло, полчаса не прошло, как родные ушли. И теперь им надо сообщить.
– А как?
– Да выскочила игла, по которой раствор капали. Ума не при-ложу, такого на моей памяти не было. Будто вырвали её с корнем, и из раны – фонтан. Зажали, чтобы прекратить поток, тут же – за физраствором и кровью, но слишком много потерял. Наверное, и внутренне кровотечение. Не уберегли.
Девушка разрыдалась:
– Это я виновата, если бы была пошустрее, то, может, и успела бы. Он же совсем был беспомощный!
Нет, не беспомощный, раз сумел сотворить такое, – подумал я, а вслух сказал:
– Не кори себя, видно, судьба так распорядилась, и Господь его к себе позвал, чтобы не мучился.
***
С утра Гафтыч и Герунчик обошли несколько точек, книги продавались плохо, но несколько сотен наскребли. Посидеть с пивом, поделиться творческими планами, посетовать на жизнь да помыть косточки таким же неудачливым коллегам. Что может быть лучше? Напоследок решили наведаться в киоск, может, и старик продал что-то? Не продал, да и бог с ним, зато поговорить можно. Даже угостить. «Интеллигентный он человек», – сказал Герунчик, а Гафтыч согласился.
Почти стемнело, когда за разговорами они, наконец, добрались до киоска, приговорив по дороге полторашку «Охоты». И недорого, и эффект есть. По крайней мере, настроение повысилось.
В киоске горел свет, дверь была приоткрыта. Они нагнулись к окошку…. Старик сидел неподвижно, рядом – разбросанные листки рукописи.
– Вызывай «Скорую», что-то не то.
– Да, похоже, Митрофанычу она уже не поможет.
Однако вызвали – мол, так и так, с киоскёром неладно. И помочь уже нельзя.
Подобрали листки, испещрённые пометками.
– Смотри сюда, похоже, Митрофаныч заделался писателем! Теперь каждый графоман мнит себя…
– Ого, дай-ка и я гляну…. Прочёл заголовок: «Застойбище», гм…
Пробежал опытным взглядом по тексту, перебирая перенумерованные странички.
– Послушай, ему-то они теперь ни к чему, а нам сгодится. Кто сказал первым, неважно, главное – думали они в одном направлении.
Сложили листки в папку, положили в портфель рядом с запотевшей бутылкой и стали ждать «Скорую»