В помещении сумрак. Только где-то впереди, сквозь открытую настежь дверь брезжит поток света. Женщина скорее чувствует, чем видит кого-то склонившегося над ней:
– Худющая, словно облезлая мышь. Это что ещё за диета?
Она давно не обращает внимания на насмешки, но раздражения не скрывает:
– Есть такая: называется пенсия.
– Зато котам дорогущий корм покупаешь.
С трудом повернув голову, женщина упирается взглядом в лысого мужчину с окладистой бородой. Почему-то на нём длинный белый балахон, из-под которого выглядывают жилистые ступни ног.
В голове мелькают обрывки мыслей: «Здрасьте, приехали… Нет, наверное, надо не так: летела-летела и залетела… Совершенно не помню, как попала сюда. Сто лет рядом никаких босых мужчин не было, и вдруг… Что он на меня так смотрит, этот лысый в рубашке? Словно удивляется, почему не узнаю его».
– Кот не человек, что попало есть не станет. Ты… вы откуда про котов знаете? Мы где-то встречались?
«Похоже, обиделся. Бородёнку задрал, спиной повернулся…»
Как странно: видно же, что собеседник сидит. Ладонями опёрся на согнутые в коленях ноги, наклонился вперёд, не сводя с неё пристальных глаз, но… нет ни стула, ни табуретки. В воздухе он висит, что ли? Да и она сама… Вроде лежит, а кровати – не видно…
– Не признала, видать… А так?
Поёрзал, усаживаясь поудобней, поднял руку, словно потянулся к выключателю, и над лысой головой не то молния сверкнула, не то разряд электрический…
– Вообще-то без большой надобности стараюсь этой штукой не пользоваться, только для уж очень недоверчивых.
«Ничего себе… То ли я уже на тот свет попала, то ли он на землю залетел по ошибке…»
– Я… умерла?
– Не расстраивайся, люди все смертны.
Суетливо пробежалась пальцами по телу, проверяя, что надето на ней, в тревоге приподнялась.
– Да обрядили тебя, обрядили не пугайся.
– Вижу. С ума сойти, какие блёклые тряпки нашли… Не моё это!
– Ну, извини, впопыхах не разобрались. И указаний ты не оставила.
Преодолевая слабость, женщина, такая маленькая в огромном помещении, стены которого прячутся в полутьме, недоверчиво щурится:
– Ты… святой, что ли?
– Вроде того… Вообще-то здесь привратник дежурить должен, да отлучился, а тут ты... Ну, я и спустился: посмотреть, что да как.
– И как?
– Пока не знаю. Ты расскажи про себя, что хочешь, что нужным считаешь.
Она устало закрывает глаза, шепчет:
– Ты прости, не умею я в тебя верить, не научили.
– Ничего, ты просто рассказывай, потом разберёмся…
– Я… хорошо жила. И любви отхлебнула, и беды нахлебалась… Всё – полной мерой. Никого не виню. Жила, как умела…
– Тебя любили?
– Не знаю. До сих пор не знаю. Он называл меня сумасшедшей.
– Каждый, кто рискует творить свой мир – сумасшедший. Мне говорят тоже самое.
– Тебе-то, кто смеет?
– Да любой. Сколько раз ты там, у себя слышала: «Этот мир сумасшедшего, этот безумный мир…» Сами попробовали бы.
На какое-то время повисла тишина. Какая-то особая, словно никаких звуков никогда и не существовало в этом мире. Она почему-то чувствует, что тишину неминуемо надо нарушить, обязательно…
– Ты почему босиком? Не мёрзнешь?
– Мёрзну, конечно.
– Сейчас, подожди. У меня с собой запасные носки были, тёплые, – женщина приподнялась, попыталась сесть. – Где мои вещи?
Собеседник хмыкнул, удивляясь непонятливости вновь прибывшей:
– Вообще-то с собой ничего брать не положено.
– Нет, ну как же… У меня торбочка такая была, матерчатая, а в ней…
– Лежи уже, – почти прикрикнул, скрывая досаду.
– Прополоть-то я не успела. Слушай, святой, пока никто не видит, отпусти меня. Я ненадолго. Христом клянусь, поправлю в палисаднике кое-что да на кладбище слетаю, и назад…
– Клянёшься, значит… Больше ничего не придумала?
– Не за так, конечно… Я отработаю. Убраться там, постирать, посуду помыть, в саду поработать, всё могу… Хочешь, окна помою, блестеть будут. Не думай, я никакой работы не боюсь.
– Нет у нас окон.
– Да у вас вообще ничего нет. Не комната, а склеп. Я бы здесь цветы в горшках поставила… Пальмы, а? Не любишь ты красоту. А я бы на красоту молилась… В ней – сила.
– Небось была в красавчика влюблена? – он сам удивился, почему вдруг так захотелось оборвать эту не к месту воодушевившуюся особу. Подумать только, глаза у неё заблестели…
– Глупый ты, хоть и святой. Любовь – внутри человека живёт и любого красит. Даже тебя красивым сделала бы, а то вон какой - совсем бесцветный. Только ты ведь, небось, струсишь, испугаешься полюбить?
– Не положено мне…
– То-то, что «не положено»… Между прочим, когда «не положено» - ещё сильнее любится, – она чуть улыбнулась, вздохнула, и опять попросила, – отпусти, а? Хоть птичкой…
– Воробьихой, что ли? – буркнул он, с неудовольствием понимая, что сейчас сдастся.
– Ну, почему сразу воробьихой. Я читала есть такая красивая птичка, называется золотистая щурка, – и опять мечтательно улыбнулась, – давно полетать хотелось…
– «Пру-у-ипп, пру-у-ипп», – пронзительно зазвенело где-то там, где впереди маячила открытая дверь. В луче света мелькнуло удлинённое золотисто-коричневое тельце, зелёный хвостик. Раздались короткие трели: «Щурр…кррю-кррю… не переживай, я вернусь».