Эта отвратительная, постыдная сцена произошла в здании факультета журналистики МГУ на Моховой, на втором этаже, в коридоре, у чугунной балюстрады. Длилась эта сцена не более минуты, но запомнилась – на всю жизнь.
На фасаде нашей животноводческой фермы, где я работал скотником, годами висел выцветший от солнца и непогоды плакат: «Колхозники и работники совхозов! Настойчиво добивайтесь выполнения заданий пятилетки по производству и продаже государству продукции земледелия и животноводства!».
В 1980 году я остался глух к социалистическому призыву и не стал добиваться «выполнения заданий пятилетки», уехал в Москву – сдавать вступительные экзамены на факультет журналистики МГУ.
Перед отъездом я в последний раз обошел все стадо коров, ласково и нежно попрощавшись с каждой из них. Я брал руками голову Зорьки, Субботки, Вечерки (в моем стаде каждая корова носила собственное имя!) и горячо целовал ее в лоб, а в ответ коровушка лизала меня своим теплым, мокрым, шершавым языком.
В совхозном стаде было более 320 коров, и церемония расставания несколько затянулась, но она того стоила – я всплакнул…
Нахлобучив на голову свою шикарную шляпу, а я всегда ходил в шляпе, изображая из себя сельского интеллигента (смотрите фото!), напоследок залихватски щелкнул пастушеским кнутом и направился восвояси – в новую жизнь.
Но – увы и ах! – вступительные экзамены я в тот год завалил.
…Помню, стоим мы с мамой в коридоре факультета, на втором этаже, у чугунной балюстрады, под стеклянной куполообразной крышей.
Я убит горем.
Убита горем и моя мама. Она делила со мной все радости и горести, переживала за меня, оберегала и лелеяла, как могла. И, как оказалось, ради меня, своего любимого и ненаглядного сыночка, она готова была пойти даже на преступление.
– Надо дать кому-то взятку! – решительно сказала мама. – Но шут его знает, кому дать!
Ей было ясно, что надо дать «взятку», но как это делается и кому, она не знала. Не было у нее такого житейского опыта. По крайней мере, в новой для нее городской среде, ведь в нашем мордовском селе под взяткой подразумевалась бутылка или литр самогона – и только.
– Ты с ума сошла?! Не срами меня! – возмутился я.
– Ничего ты не петришь! Человеку на то и руки привешены, чтобы брать! – отмахнулась мама.
Я не стал спорить с ней, обиженно замолчал.
– Вон какой-то степенный мужчина идет! Сейчас ему суну! – сказала она полушепотом, указав глазами на невысокого, солидного мужчину в сером костюме и в черных роговых очках, с коричневым портфелем в руках.
Для матери, работавшей уборщицей в конторе совхоза, каждый мужчина в костюме и галстуке, да еще с пузатым портфелем в руках, был начальник. А слово «степенный» в ее устах было наивысшей похвалой.
Будь с мужчиной какие-то люди, мать, конечно же, не решилась подойти к нему, духа бы не хватило, но он шел по коридору один.
– Ты с ума сошла, мама! – снова воскликнул я.
Но мама – баба боевая и решительная – быстро достала черный кошелек из правого кармана бордовой кофты, щелкнула замочком-поцелуйчиком (помните, два «целующихся» алюминиевых шарика?), вынула одну из двух «пятидесятирублевок», убрала кошелек обратно в карман и, зажав купюру в руке, с плотно сжатым ртом – знак твердой решимости – двинулась навстречу «степенному».
Все произошло очень неожиданно… Хотя нет, не совсем неожиданно. Поговорки типа: «дай грош – будешь хорош», «за посул денег не берут», «сухая ложка рот дерет», «не подмажешь – не поедешь», то и дело мелькали в маминой речи.
Я не был готов к такому крутому обороту событий. Мне бы выхватить, отобрать у мамы кошелек и тем самым не дать ей осквернить святые стены университета, но помешала подленькая мысль: а вдруг прокатит?!
Я не могу сказать, что мужчина пришел в сильное замешательство, когда мама протянула ему деньги:
– На, возьми!
Так и сказала: кратко, без всяких объяснений.
Суровый, угрюмый мужчина взглянул на маму, совершенно не понимая, что хочет от него эта странная женщина, метнул тот же непонимающий взгляд на меня, скромно стоявшему в сторонке, но я мигом отвернулся: знать ничего не знаю, ведать не ведаю...
Я замер от стыда и страха. Ну, думаю, сейчас начнется – крик, шум, гам… позорное изгнание из здания факультета…
И вдруг слышу: смех.
Да, угрюмый мужчина весело засмеялся!
Ух, отлегло от сердца, и я снова встал вполоборота, чтобы видеть все происходящее. Любопытство – мой порок…
Широко улыбаясь, мужчина мягко, но настойчиво, и очень спокойно, без всяких испуганных, тревожных оглядок по сторонам, отстранил руку мамы с жалкой полусоткой, спросил:
– Откель вы такая приехали?
Поняв, что перед ним стоит простая деревенская баба, это было ясно уже по тому, как была одета моя мама – в бордовой теплой кофте, черной шерстяной юбке, в матерчатых чулках телесного цвета и резиновых галошах - «степенный» заговорил, не погнушавшись просторечным словом.
– Из Тумолова мы (мать произнесла название нашего села на мордовский лад)… из Ульяновской области… Возьми! Возьми! Пригодятся, чай! Детям обувку и одежу купишь! – упорствовала мать.
Мама – женщина простая, без затей – сразу же перешла на «ты».
Но когда мама стала настаивать, «степенный» вдруг весь изменился в лице, улыбка вмиг исчезла с его лица, и он сказал строго и сухо:
– Прошу вас, уберите! И идите с богом!
Мама, женщина не глупая, два раза повторять ей не надо было, послушно спрятала деньги в карман кофты, повернулась и быстро пошла по коридору...
Чувствуя обжигающий стыд и за мать и, конечно же, за себя, ведь я не препятствовал ей, не помешал в ее попытке «дать на лапу», я быстро зашагал прочь по коридору.
Проходя мимо бюста Ивана Гончарова, я подмигнул писателю и с горечью сказал:
– Да, земляк! И такое бывает! Обыкновенная история!
На первом этаже, у самого выхода, я с тоской обернулся на мраморную лестницу, на портрет Ломоносова, и с той же степенью горечи сказал:
– Эх, какая же я скотина, Михайло Васильевич! Нет, рано мне еще выходить в люди! Возвращаюсь на скотный двор!
Мы вышли из здания факультета на Моховой, так и не поняв, кто был тот мужчина, которому мама попыталась всучить взятку.
Удрученный неудачей, опозоренный, я вернулся в родное село Томылово, снова пошел работать на ферму, как я выразился, на «скотный двор».
До поздней осени я пас совхозное стадо, а в середине октября ушел в школьную кочегарку – истопником…
Да, с новой жизнью, с новыми блистательными перспективами мне пришлось малость повременить.
Только на следующий год мне удалось успешно сдать вступительные экзамены, причем, заметьте, без всякой взятки.
Совсем скоро я встретил на факультете, в коридоре, у балюстрады, почти на том же самом месте, того самого шапочного знакомца – «степенного».
Это был секретарь парткома факультета Е.А. Блажнов!
Помню, с замиранием сердца я прошел мимо Блажнова, но Евгений Алексеевич, слава богу, меня не узнал. Или, по крайней мере, сделал вид, что не узнал…
В начале 90-х годов прошлого века Блажнов эмигрировал в США, «унес родину на подметках своих сапог».
Интересно, помнил ли Евгений Алексеевич об этом эпизоде?
Я помню. И до сих пор вспоминаю, но, признаться, уже без всякого стыда. Ну, было и было, кто из нас без греха…
«Не морочьте мне голову!»
Студенческие годы – самые счастливые в моей жизни. И всех я люблю – и студентов, и преподавателей. И даже Евгения Павловича Прохорова, «благодаря» которому я остался без диплома. Если на первом курсе его учебник «Введение в теорию журналистики» я с трудом, но все-таки осилил и сдал экзамен на «четверку», и, причем, с первого раза, то на пятом курсе я так-таки не смог преодолеть, скажем мягко, нежелание «читать Прохорова», понадеялся на русское «авось». И поплатился! Прохорову без всякого труда удалось утопить меня в мутных водах партийной демагогии.
Из стен универа я вместо диплома вышел с такой вот бумаженцией: «Справка дана Люлькину Геннадию Юрьевичу, в то, что он действительно являлся студентом I – V курсов с 1981 по 1986 г.г. дневного отделения факультета журналистики МГУ и получал стипендию 37 руб. в месяц. Справка выдана для предоставления по месту требования» (стилистика и орфография сохранены – прим.Л.Г.).
С этим убийственным «документом», я и был отправлен в российскую глубинку, за 101 километр.
Однако мордовского парня, с мощным умом и сильной волей, не так-то просто сбить с ног. Скоро я вернулся в Москву, где я без всякого диплома, запросто устраивался на работу в редакции, в том числе и центральных газет....
И Е.А. Блажнова – «верного слугу партии» – тоже люблю! Забавный был мужичок! Помню, кажется, на третьем курсе пришел к нему сдавать экзамен. Сел за письменный стол напротив этого мрачного, безулыбчивого господина в сером поношенном костюме, в галстуке, в темных роговых очках, и у нас начался дивный разговор.
– Вы кто, молодой человек? Что-то я вас не припомню...
Каюсь: лекции Евгения Алексеевича я не посещал, и видеть меня он, действительно, не мог.
– Не лезь в первые ряды! – так меня мама воспитывала, вот я и сидел скромно на ваших занятиях в дальнем углу. Вы меня просто не заметили, – говорю.
– Не морочьте мне голову! – с раздражением сказал Блажнов. – Где ваш конспект?
Никакого конспекта, разумеется, у меня не было. На экзамен я прихватил чей-то чужой, не помню, кто мне его дал. Толстый такой конспект, очень внушительный и добротно сделанный. Он долго и внимательно рассматривал сей кропотливый труд, полистал его страницы, и вдруг говорит:
– Это не ваш конспект!
– Мой, – говорю.
– Не ваш!
– Мой! – упорно твержу я.
– Что ж! Мы сейчас это установим! Пишите!
Под диктовку Блажнова я написал несколько длинных предложений о роли партии в жизни советского народа.
Сравнив мой почерк с тем, что был в конспекте, проведя тщательную графологическую экспертизу, он сказал решительно:
– Нет, не ваш это конспект! Почерк разный!... Как же вы низко пали, молодой человек! Предъявить чужой конспект! – с явной ошеломленностью в голосе сказал Евгений Алексеевич.
– Это мой конспект! – продолжал настаивать я. – А по поводу почерка…. У всех талантливых людей должен быть собственный почерк!
Слов Довлатова: «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком», – этих мудрых слов писателя я тогда не знал, иначе бы обязательно их процитировал.
– Журналистика – это не творчество! Это служение партии и, прежде всего, народу! Понимаете вы! Слу-же-ни-е!
И Евгений Алексеевич еще долго ботал по партийной фене, изводил меня идеологическими лозунгами типа: «Журналисты – передовой отряд партии, а вы… Эх, вы!».
Короче, экзамен я тогда провалил, пересдал его лишь осенью...
С той поры прошло 35 лет, а я продолжаю вспоминать и Прохорова, и Блажнова с некоторой грустью и печалью. Все-таки милые это были люди! Они так же мне дороги и необходимы, как и все, что связано со студенческими годами моей жизни.