партизан

               

         
                В селах редко встретишь дружбу между близкими соседями. Известно, что через забор, как с одной, так и с другой стороны,  почти всегда  живут  непорядочные люди, а иногда  просто – сволочи.  Ты всегда стараешься с ними уладить любую житейскую  проблему по-хорошему, по справедливости, а в ответ непонимание и зло. А потом еще и слухи по улице  распускают, что именно ты и виноват.    Просто непонятно, как другие не замечают очевидного  и считают их нормальными.  За годы существования  рядом друг с другом накапливаются абсолютно неразрешимые взаимные претензии, чередующиеся со стычками:  насчет  межи,  кур и собак, которые так и лезут в чужой двор.
 
       Сделаешь абсолютно справедливое замечание доброжелательным тоном, « ты ведь залез в мой огород со своим столбом, оттяпал пять сантиметров…» потом ловишь косые  недовольные взгляды соседа.  Понятно, исправлять свою гнусность он не собирается, а замышляет что-то недоброе.  Да что там пять сантиметров! Даже сантиметр! Если знаешь про него, то это как заноза в пальце. Не дает забыть о себе, расчесывашь, пока не загноится.

   Главное, и дети у них подрастают такие же  неприятные и невоспитанные. Орут, как оглашенные, покою от них нет ни днем ни ночью. Все норовят камень или палку в твой огород закинуть или забор наклонить в твою сторону. Всей семьей нервы мотают. Людям противопоказано близкое общение друг с другом продолжительное время.  Тут как в семье: – или лад или разлад, как повезет с близким человеком.      
       
           Порядочные люди начинают попадаться через двор, а настоящие друзья живут на другой улице или на другом конце села. Только с ними можно поговорить по душам, излить душу, потом разойтись и забыть об их существовании до следующей встречи. В деревне или на железнодорожной станции, как у нас,  у женщин мало свободного времени. Огороды, живность, дети.   Вечно озабоченные, они суетятся во дворе, в любой момент времени необходимо что-то варить, пропалывать, убирать. Тем удивительней картина, когда две соседки случайно встретятся на бегу. Все заботы побоку, разговор может тянуться часами. Такая вот потребность в общении у людей.  Излить душу необходимо и новостей набраться, чтобы было о чем посудачить с другой соседкой.
         
            Тетя Поля жила через один двор и жаловалась на те же проблемы с соседями. Так как у нас с ней не было общей границы, следовательно, пограничные конфликты нам не грозили, она считалась подругой моей матери. Тетя Поля была полненькой женщиной, на редкость маленького роста, тем удивительней она смотрелась рядом  со своим мужем – здоровым мужиком с внушительным животом и шрамами на теле. Тот летом, обычно в одних трусах, ковырялся в огороде - отсюда такие анатомические подробности. Я не помню, чтобы он когда-то общался с соседями, я, вообще,  ни разу не видел его разговаривающим. Он медленно передвигался среди грядок, иногда надолго замирал, и, казалось, что-то высматривал вдали.  Они представляли собой замечательную пару, и мне невольно думалось: как могли встретиться два таких разных человека? Я учился в начальной школе и подобные мысли лишь ненадолго посещали мою голову, больше занятой более важными делами на улице. 
            Детей у них не было.   Тетя Поля дома читала книжки, потом любила их у нас пересказывать. Обычно это происходило зимой, когда рано темнело и работы по хозяйству заканчивались.
           Там были любовные страсти и благородные разбойники. Моя мать охала и всплескивала руками, больше для того, чтобы подбодрить соседку.  Сама она книжек не читала. В глухой деревне, где она росла, одного класса в школе считалось достаточно для девочки. Читать, писать кое-как умеет – и, слава богу. Тем не менее, слушать мать умела, любой рассказчик чувствовал к себе неподдельный интерес и имел   возможность выговориться.
       
              Тетя  Поля и ее муж Федор во время войны были в партизанах.  Тогда все взрослые мужики вокруг или воевали на фронте или в партизанах, поэтому этот факт меня  удивить не мог. Разговор шел о жизни в оккупации, в партизанском отряде, но меня это мало интересовало, более того мешало, потому что в эти вечерние часы  занимался приготовлением уроков и чтением приключенческих  романов. «Было трудно, очень трудно!» – такое было определение жизни во время войны, но оно мало трогало, потому, что так постоянно говорили мои родители и все взрослые вокруг.  У каждого поколения свое понятие о трудностях. Нет в детстве велосипеда –  жизнь не в радость. Прошло достаточно лет, чтобы рассказы соседки стали всплывать в памяти и появилось сожаление, что я был тогда невнимательным и не любопытным.

             Летом мы проводили время на пляже турбазы им. Мокроусова, и эта фамилия нам ничего не говорила. Мало кто тогда знал, да и сейчас знает, что Алексей Мокроусов был первым руководителем партизанского движения в Крыму.   Про руководителя партизан не хотели знать, что говорить о соседях – партизанах.  А ведь у каждого был свой путь в горы, часто неожиданный, а то и вынужденный.
       Для себя хочется вспомнить эти рассказы, хотя многое из памяти выветрилось,  запомнились лишь моменты, чем-то зацепившие детское сознание. Вот как говорила о том времени сама тетя Поля.
      
                ____________

              ….  В самом начале оккупации жили за счет огорода и старых припасов. На базаре выменивали свое барахло у татар на продукты. Войска ушли,  на станцию назначили начальника - из румын. Его переводчик с полицаем стал ходить по домам и уговаривать людей выйти на работу. И нигде не спрячешься, все друг друга знают, в комендатуре были зарегистрированы еще в первые дни. На разовые работы, вроде ремонта путей и разборки завалов, выгоняли и раньше, а тут потребовали, чтобы устраивались на постоянную.
         Многих и уговаривать не пришлось. Знаешь ведь, когда в коллективизацию со двора скотину какую уводят или добро нажитое другим раздают, такое никогда не забывается и не прощается. С той поры времени немного прошло. Люди выжидали момента, чтобы отомстить Советской  власти. А немцы обещали свободную жизнь, если будешь с ними сотрудничать.  Татар, вообще, от всех налогов освободили, как народ, наиболее пострадавший от коммунистов.
 
          Федя до последнего работал на станции, пока наши  маневровый паровоз не взорвали при отступлении. Из-за своей работы не эвакуировался вовремя. Железнодорожники ведь были как военнослужащие – подневольные.  А потом, куда идти? Кругом немцы, румыны, а дома жена хворая, да дочка - школьница. Обоим питание нормальное требуется.  Нужда заставила вернуться на железную дорогу. Там, сразу, и паек продуктами стали давать,  и деньги какие-то. Особенно, когда ему паровоз доверять стали. Даже форму специальную выдали.  Сейчас лишнего слова из него не вытянешь, и тогда такой же был. Все делал молча, начальство его даже побаивалось. И потом, у партизан, командиры старались его не задевать.  Уставится сверху на тебя, хоть его оглоблей бей – не шелохнется. Это сейчас у него в пузо все полезло, а тогда грудь была в три обхвата.  Жена ему не перечила, а дочка все фыркала, что на немцев работает. Комсомолка! Другое поколение!
      
              Вот такие бирюки и любят дочерей. Готовы ради них на все.  А его дочка в свои четырнадцать лет очень боевая была, носилась с компанией пацанов. Разве уследишь за ними. Школа была закрыта. На поездах, что из Симферополя приходили, кто-то листовки приклеивал. Читали их конечно, хоть и вида не показывали. Там призывали вредить фашистам, портить паровозы, переводные стрелки на путях. А как портить, когда сам на них работаешь! Да и надзор строгий был. Полиция за порядком следила, их из местных набрали, каждый поезд сопровождали. За нашей полицией следила военная полиция из румын и немцев.  Большинство ни о каком сопротивлении не думало.
          
          А молодежи все неймется. Родители оружие у них отнимали от греха, что те по лесам собирали. Партизаны все больше в горах были, а железная дорога на Севастополь  по ровной местности проходит. Подобраться к ней трудно. Так Федина дочка с друзьями на самой станции то в буксы песка насыплют, то гайку, какую открутят от вагона. Если это цистерна –  кран откроют внизу. Придет такая до места, а там бензина уж половина осталось.  Долго это им с рук сходило. Сами родители следили, чтобы дети по  ночам  дома были. Берегли их как могли, да не уберегли. 
           Охрана задержала несколько человек, когда те в тупике открывали вагон с продуктами.  Не в первый раз так они делали. Керосин из бочек сливали, жителей снабжали.   Молодежь всегда знала, что в вагонах,  сведения как-то передавали от станции к  станции.
          
           Задержанные – все известные, все чьи-то дети. Держали их в тюрьме в Бахчисарае, родители передачи носили, со следователем общались. Тот из бывших советских был, охрана тоже была часто из знакомых полицаев.  Начальник станции успокаивал своих работников.
           – Не переживайте! Ничего с вашими детьми не случится. За воровство, правда, накажут, чтобы потом неповадно было шкодить.  Время военное.  Сами должны понимать. Пусть посидят, подумают. 

            Действительно! Родители старались усерднее  трудиться, в надежде, что их непутевых детей простят, ручались за них перед новой властью. Так продолжалось около месяца. Федину дочку  забрали, кто-то со станции показал, что она тоже немцам вредила. А может из друзей кто на допросах не выдержал. Сказали – на время следствия, да все не отпускали. Его жена носила единственной дочери, то что – из одежды,  холодать стало, то – продукты, ей и полицаям, чтобы не обижали.


           Может быть так все и получилось бы, как начальник станции обещал, но партизаны так стали досаждать оккупантам на дорогах, что в Симферополе немцы создали специальный штаб для борьбы с ними и подпольщиками, что  листовки распространяли и немцам вредили.  Из татар организовали «силы самообороны». Молодые ребята получили красивую форму, оружие, стали красоваться перед девушками. Партизан на плакатах изображали в виде зверей, все подходы к горам были перекрыты «добровольцами». О том, что где-то продолжается война не думали, да и не знали. Радио ни у кого не было.

           Как потом рассказывали:  из этого штаба приехали в ту тюрьму и  возмутились. « У вас бандиты и террористы содержатся, а вы какое-то следствие затеяли.  Диверсии на транспорте растут….  Расстрелять…! Немедленно! Чтобы все поняли, что новая власть беспорядков не потерпит…».


           Несчастные родители на другой день пришли со своими узелками, а охрана их не берет, глаза прячет. Очень неожиданной оказалась для всех казнь детей.
           Пока дочка в тюрьме была,  ее мать места себе не находила. Ноги стали отказывать, заговариваться начала. А когда сказали, что ее на этом свете больше нет, совсем слегла. Федю стала обвинять, что не уехали вовремя. Поначалу,  на станции не верили, что детей убили, сам начальник среди своих все выяснял– как это произошло. Потом все сомнения и надежды   отпали, и люди растерялись. Как жить дальше?  Просили разрешить забрать свои кровиночки, чтобы похоронить, но получили отказ. «Диверсантам могилы не положены». Почти все знали, где немцы проводили казни, – недалеко от железной дороги, на огороженном колючей проволокой участке с глубоким оврагом.  Машинисты иногда подавали туда вагон с людьми, потом забирали пустой. Не предполагали, что за колючей оградой когда-нибудь будут лежать их дети.

         Федя собирался молча. Надел свою новую форму железнодорожника, фуражку с крылышками и доехал с попутной поездной бригадой до нужного места. Часовой не  почувствовал опасности в человеке, одетым в  знакомую форму и подпустил его к себе. У него не было возможности применить оружие, пока Федя скручивал ему голову. Тела расстрелянных  лежали так, как их застала смерть.  Вот и знакомые со станции. Дочки нигде не было. Дальше, в стороне уж засыпанные были, но видно,– что  раньше.  Вроде и хорошо, что не нашел, а как подумаешь, что с ней может быть, еще хуже на душе становилось. Сколько людей тогда мерло или было в неметчину  угнано.  Думал, беда его дом  минует.

               
                ________
         
            Федя попал в отряд, когда тот уже пережил одну зиму и не представлял, как переживет следующую.  В лесу были запасы зерна, муки, консервов для партизан, хватило бы года на два, но за зиму их все растащили местные жители.  Пока немцы  Севастополь не захватили, была хоть какая-то надежда. Оттуда изредка прилетали самолеты с продуктами и оружием, а когда ситуация становилась безвыходной, можно было попытаться пробиться к своим.

           Машинисту, лишь недавно  водившим дружбу с фашистами, никто не обрадовался.  Не расстреляли потому, что пришел с оружием, и его единственная дочь, может быть, легла рядом с их товарищами в  смертном овраге.   Еды не хватало, на учете был каждый сухарь, а тут такой здоровяк, откормленный на немецких харчах.  Даже своих солдат, отставших от частей, старались отвадить, дальше в горы направляли, где штаб партизанский был.  Население из татарских деревень, не помогало, а какие помогали, так тех татары с полицаями жечь стали вместе со своими хатами. Партизаны больше стали за продукты воевать, чтобы не умереть с голоду.

        В середине лета немцы с румынами все наши войска  разбили.  Что в Севастополе были, и какие высаживались с моря, чтобы помочь им.  И за партизан взялись. Окружили горы, и  дороги перекрыли. Федя все на задание просился, отомстить за дочь хотел. Вот за продуктами его и посылали, чтобы у немцев, или полицаев отбить. Как раз те скот и стада овец подальше от гор перегоняли, чтобы нам не досталось. Другие бойцы уже отощали, а он мешка два дотащить мог. Сходил разок со своей винтовочкой,  потом пулемет попросил. Дали ему что-то из трофейного –  вроде  румынский. Тяжелый такой, партизаны такие только для обороны использовали, чтобы тяжесть такую не носить.
              Сходил он с этим пулеметом, а партизаны, что с ним были, потом рассказывали. 
 
               «…Засаду сделали днем, ночью фашисты уже  ездить боялись. Мы залегли в расселинах, между камнями и за деревьями. Федя тоже на пригорке примостился с пулеметом. Показались три машины – одна легковая и две грузовые. Старший сказал – открывать огонь по команде. Машины приблизились, Федя, не таясь, вышел вперед и начал стрелять по ним. Стоял на дороге и стрелял, пока патроны не кончились. Ну, мы, конечно, тоже присоединились. В живых, в таких случаях, никого не оставляли.  За год войны ожесточились. Старались достреливать из укрытия. А Федя еще живых вытаскивал из машин и голыми руками душил…!»

             Вот смотри Наташка! Работал человек. Добросовестно работал, о партизанах думки не было. Зачем надо было дочку убивать? Дети ведь, всегда родителей не слушают. Так и водил бы поезда. Нет же! Эти немцы!  Где их мозги были! Думали, убьём дочь, а отец испугается  и будет лучше работать. Представляешь, как о нас думали.  Как о животных бессловесных.  Всех людей на категории поделили – этот больше человек, тот меньше, и убить его не жалко.  А таких мстителей в отряде все больше прибавлялось. Многие от безысходности шли в лес. Не всякий  способен выдержать унижения. Как ни трудно было, а дороги назад все равно не было….
    А Федя, так прямо не в себе был. Чего стрелять издали!  Люди просто падают.  Ему надо было, чтобы эти фашисты в его руках смерть свою приняли.
      
               Командиры его ругали  и простые партизаны не одобряли. «Если ранят, как потом на базу тащить?  Зачем под пули подставляться?»  Искал Федя себе смерти. Свою войну вел с немцами, румынами, полицаями. Вроде и задание выполняет, а на самом деле – за дочь мстит.  Все хотел выяснить, кто его дочь в Бахчисарай конвоировал, знал, какие нелюди среди полицаев попадались. Ходил потом по станциям в форме своей железнодорожной, выспрашивал. Пропала та без следа.  Под Симферополем начальника своего бывшего встретил, тот тоже на железной дороге у немцев пристроился. Наш партизан, разведчик, с ним тогда был. Тоже железнодорожником одет. Этот начальник бывший, сначала во двор свой с ними зашел, а  когда узнал, что они от партизан, кричать начал.

             – «Жизнь налаживается, люди лучше жить стали. Землю раздают, сады,  лучших работников немцы в Германию на экскурсию возили. Показывали, как надо хозяйствовать. А вы тут баламутите. Сдавайтесь, и работайте, как все…»

           Не знаю, жив ли остался, этот их знакомый.  Через год, когда фронт приблизился, он бы так смело заявлять не осмелился. Говорили, семья его перед немцами эвакуировалась, а он вернулся. Новую жизнь начал. Тоже думал, что немцы с румынами пришли им жизнь налаживать.  Только партизаны им мешают. За каждого выданного партизана двести марок платили, а то и больше, за еврея – сто марок.  Вот предатели и старались.  Дома, сады  и скот расстрелянных им доставались. Татарам оружие официально иметь разрешалось, вроде как для защиты от партизан.
Мальчонку – племянника своего привел в отряд. Где-то нашел его, помирал тот без родных.
       
             Пули его миновали, так мина румынская достала, когда летом те наступление повели на партизан. Одной миной  племянника убило, а Федю ранило. Тогда я его выхаживала.  Все, что от отряда осталось дальше в горы ушли, на яйлу, а мы в татарской семье отлеживались.  Приютила нас женщина из села Маркур, у которой мы раньше барашек покупали. Дамира была женщина строгая, властная, не верила ни советской власти, ни немецкой. Ее сын  сначала в партизанах был, потом в соседнем селе в добровольцы записался.  Как говорила Дамира,  «чтобы село защитить, когда партизаны стали скот по ночам угонять».

            Не знаю, может где и воровали, разные люди по лесам шатались, но в нашем отряде с этим строго было. Могли и расстрелять.
            Сначала мы на пастбище прятались, потом, когда Федя передвигаться стал, у нее дома.  Ее семья мне документ справила и я помогала ей по хозяйству.    Сын ее, когда приезжал, делал вид, что ни о чем не догадывается.  В самом селе татар было половина, полицаев – несколько человек всего, иначе мы бы не выжили.   
           Партизан в горах почти не осталось. Многие  думали, что  СССР уже не существует, а кто устроился при новой власти, - хотели в это  верить.  Я, конечно, спрашивала, как Дамира относится к власти румын и немцев?    Знаешь, что она мне говорила.
 
         –  Крымские татары – малая нация.  Всегда зависела от сильных соседей. Это хорошо, когда те по-настоящему сильные.   А царские войска ни в Крымскую войну здесь не удержались, ни в гражданскую. Думали советская власть надолго, как то приспособились, а, видишь,  и ее нет.  А грозились всех победить. Если мы сейчас против немцев пойдем, от нас ничего не останется.  Нельзя государству оставлять малый народ без присмотра и помощи. Вон молодежь, совсем про прежнюю власть забыла.  Сейчас, если ты не «доброволец», то и ходу тебе никакого нет.  Даже невесты не сыщешь.  А нам матерям нужно чтобы дети рядом были, а не  умирали неизвестно  где и неизвестно за что.
         
           Своя правда у нее была,  не случись войны – жили бы себе, да жили. В войну люди в зверей превращаются, чтобы выжить, каждый за своих держится.  А татарам немцы тогда много воли дали. Другие народы не щадили: в Германию угоняли, в лагеря на смерть отправляли.  Люди были запуганы, озлобленные, доверия никому не было.  Если кого незнакомого в лесу или в горах встретишь, то или он тебя постарается убить, либо ты его.
         
            Я, потом, в сорок пятом, хотела найти ее. Куда там! Из села всех татар выселили. И правых и не правых. Даже тех, кто в партизанах был.  Местная власть сама о выселении не знала.  Все о дружбе народов твердила. Это  НКВД так  в Москве представил, будто  все татары  врагами были. Они, вроде как в наших отрядах были, но связь с Москвой имели свою, отдельную от наших командиров.   
      
           Осенью Дамира предупредила, что дальше оставаться в селе опасно. Многие знают о вас   или догадываются.  Село Лаки, где проживало большинство греков, каратели сожгли вместе с нашими ранеными.  Очень нравилось им жечь людей.   
           Сунулись мы в горы, а там положение еще хуже стало. Раненые и больные от голода умирали. Начальство эвакуировалось на самолетах, раненых тоже отправляли, а нам присоветовали у родственников пока переждать.  Даже не спрашивай, как мы намучились тогда.  Повезло, что люди все  хорошие попадались, не выдавали. 

          Только когда наша армия наступление повела, вернулись мы в лес. И командование отрядов вернулось. Народ пошел в партизаны. Раньше не могли определиться, чья возьмет, а теперь ясно стало, что  немцев скоро прогонят. Татарам льготы отменили, стали они как все налоги платить. А как воевать– немцы их вперед себя  пускают.  Как пришло  понимание, что немцы  им свободно жить не дадут, стали в лес уходить целыми селами.  Под румынами находиться даже хуже и обиднее чем под коммунистами.

           Были среди них, конечно, настоящие враги.  Я помню, у нас про один отряд татарский говорили, хотя там разные люди собрались,  бывший учитель ими командовал. Так те воевали с нами до последнего. Дюже лютовали, не дай бог в плен к ним попасть, просто убить – им было мало, надо, чтобы человек помучился перед смертью.  Ведь что-то сделало их такими, не родились же они сразу   зверями.  Их  даже свои боялись.  Они потом с немцами  и убежали, знали, что пощады им здесь не будет. А другие колебались, немцы им  доверять перестали.

         Как-то узнали наши разведчики что немцы из села собираются эвакуировать  добровольцев, которые нам всегда досаждали.  Только в последнее время они притихли, когда поняли, что ответ держать придется.  На переговоры стали нехотя соглашаться. Сделали засаду на выезде из села, чтобы покарать их, потому, что уже была договоренность с их командиром, что те к нам перейдут с оружием.
          Несколько машин крытых брезентом к ним в село тогда приехало.   Добровольцы построились на поляне, некоторых из них награждать стали. А машины напротив стоят, погрузки ждут.  Потом задние борта у них  упали и оттуда  пулеметы застрочили…. Так всех и покосили. Видно, узнали откуда-то о предательстве.  У немцев, если что не по  их – сразу расстрел. Хоть партизан, хоть полицай, хоть румын.  Только своих  признавали. Дык, наши аж растерялись тогда. Уж не упомню – выпустили те машины целыми, или тоже постреляли.
      
         Федя стал ходить на задания на железную дорогу. Каких-то специалистов прислали в отряд из Москвы, так они мины привезли с собой, чтобы поезда и пути портить. Федя с товарищами  их охранял, подсказывал, где взрыв половчее устроить. Немцы дорогу из Джанкоя на Керчь под свою колею переделали, рельсы сузили,  говорили - там поезда легче было завалить с путей.  Да и движение на этой ветке было в то время побойчее. Если полицаи попадались, или немцы с румынами  - Федя никого не жалел. Столько  горя и ненависти в нем было. Специально отстанет, чтобы патруль, какой встретить и убить. Командиры злились, не знали, как поступить с ним. Им задание надо выполнять, а он все сам воюет, все мстит.

            Потом наши войска стали приближаться.  Много тогда немцев и румын  тогда по дороге через Симферополь  на Севастополь отступало. Все партизаны с гор спустились и встречали их.  Федя со своим пулеметом не расставался. Хорошо воевать, когда знаешь, что наши близко, вот-вот придут. Все стали партизанами, даже те, кто у немцев служил до последнего.
         
           Вот смотри Наташ, я здоровье в лесу потеряла, мерзла и голодала, а другие всю войну на станции на фашистов работали.  Если не в полицаях были – так же на пенсию выходят вовремя, стаж им тот немецкий засчитывается. А нам, все добавку, как участникам войны,  платить не хотели. Справки требовали.  А как их возьмешь?  У кого?   Командиры наши или высланы были, или на фронт их забрали.  Одна в райотделе мне говорит: - Кого ни возьми, все партизаны, льготы им подавай….  Какие вы партизаны? Прятались в лесу, людей обирали, пока другие воевали или работали.
        Правильно Дамира когда-то говорила, – если власть убежала, то и судить она не имеет права людей, которым бежать было некуда, которые просто  жить хотели.
   
         Сколько времени прошло с войны, а Федя все дочь забыть не может. Я же вижу, как он страдает, а я родить не могла, простыла на морозе, когда ночевала в шалашах и землянках.   Сейчас стали собираться участники партизанского сопротивления. Федя сходил на эти встречи. Там или партийные  – из  руководства, или те, кто к концу  сорок третьего, а то и в сорок четвертом, перед самым освобождением подались в партизаны.
         Как в войну промеж людей не было доверия, так и сейчас, никак не определятся, кто больше воевал.  В Симферополе хотел про дочь узнать и про тех ребят, что с ней тогда забрали, а ему говорят: – не знаем таких подпольщиков, неизвестно, чем они занимались, не было у них связи с нашим центром. Воровать продукты – это не подвиг.
    Так и сгинули без вести молодые хлопцы.                               
   
               
                ___________
      

              Однажды, примерно в то же время, я с ребятами продирался через заросли в лесу за Темной балкой. Направление движения было на деревню Камышлы,что располагалась в предгорье, а по пути мы исследовали каждую ямку в поисках оружия и боеприпасов.  Тогда подобное железо еще лежало на поверхности. На крошечной полянке, под развесистыми деревьями, в укромном месте, мы наткнулись на правильный прямоугольный холм земли.  На нем в траве лежала крышка от снарядного ящика, на ее не закрашенной стороне было написано:
           « Братская могила партизан из отряда СМЕРТЬ ФАШИСТАМ».
           Наверное, я в этой надписи что-то перепутал, но  суть ее  была именно такова. К щиту был прибит брусок, он раньше был воткнут в холмик, но перегнил, и конструкция упала.
      
             В полукилометре проходило единственное с северной стороны шоссе на Севастополь, левее - железная дорога и тоннель, дальше - станция Мекензиевы Горы.  Именно здесь, на шоссе, могли принять смерть партизаны.  Буквы были написаны аккуратно, да и краска под рукой не всегда имеется, значит, на могилу возвращались товарищи погибших,  хотели, чтобы она не затерялась, чтобы память осталась.…  А потом двадцать лет никого, щит поправить было некому.
      
            Мы подняли эту крышку от снарядного ящика, воткнули остаток бруска в землю, потоптались рядом и пошли дальше.  Мы были учениками младших классов, безымянных могил  вокруг было много, и эта, наверное, в то время, никого бы не заинтересовала.  Я про нее не сразу вспомнил.  Взрослея,  хотел найти вновь, но партизаны так хорошо ее замаскировали, а я так плохо ориентировался в лесу, что обнаружить ее можно было -  только случайно натолкнувшись. Стал задумываться: что за люди лежат там, сколько их? Почему к могиле никто не вернулся после войны?
       
           Наверное, горько и обидно погибать на своей родной земле, зная, что хоронить тебя будут тайком, как преступников. Какое-то чувство вины перед ними стал испытывать;  вроде, как бросили их там и забыли во второй раз.