Иван стоял посреди гостиной, сжав кулаки, и мрачно глядел на супругу. Лицо его между тем покрывалось красными пятнами. Она, поднявшись из-за стола, да сложив руки на животе, спокойно посмотрела в лицо мужу.
- Вижу, свет мой, что не весел ты. Да не я ли опять тебя рассердила? Только чем провинилась в этот раз, не пойму.
Тот процедил, закипая.
- Да разве я не говорил тебе… Да ты забыла ли?
Паша ответила, слегка приподнимая бровь:
- Тобой говоренного не забывала. Ты мне наказывал впредь в гости без тебя не ездить. Я твой запрет ни разу не нарушила.
Иван боролся с закипавшей яростью, с трудом удерживая гневные слова в себе. Сжав зубы, впился взглядом в ясное лицо супруги, сузив потемневшие глаза. Потом, с усилием выровняв дыхание, он начал говорить, стараясь отчеканивать каждое слово.
- Так значит запомни, что с этого дня без моего на то ведома ты гостей принимать в моём доме не смеешь.
Прасковья Андреевна выдержала мужний взгляд, притом глаза её, обычно кроткие, тоже красноречиво сузились.
- Стало быть я этому дому не хозяйка?
От этих слов Иван оторопел, а кулаки его, и до того плотно сжатые, стиснулись так, что ногти впились в кожу. Он с шумом, раздувая ноздри, выдохнул и, быстро пройдя сквозь гостиную, закрылся в своём кабинете. Там Худобашев попытался успокоиться, ради чего извлёк из шкапчика настойку и выпил стопочку. Потом, походивши кругами по комнате, стопочку несколько раз повторил. А ещё какое-то время спустя, вышел во двор, где дожидалась его коляска.
Едва успела госпожа Миркович возвратиться домой, да облачиться в домашнее платье, как ей доложили о приходе Худобашева. Аграфена Никитична не сильно удивилась, а усмехнувшись и не спеша оглядев себя перед зеркалом, вышла к нему.
Худобашев появился в комнате, небрежно скинув на руки оторопевшей горничной шапку и шубу. Не дожидаясь приглашения хозяйки, рывком придвинул стул, да и уселся посреди гостиной, широко раздвинув ноги.
- Чего тебе надобно, Груня? Какого ляда ты влезаешь в мою жизнь? Али по сию пору не натешилась? Так я же тебя проучу!
- Шибко ты горяч, Иван Захарович. Не такое здесь место, чтобы голос на меня поднимать, - ответствовала она спокойно, возвышаясь напротив него всей статью.
- В своём хозяйстве воюй, коли хочешь, а здесь, в моём доме, норов-то попридержи.
И с достоинством присела на диване, против него. Худобашев глядел исподлобья, подбирая веские слова, только подошва его сапога глухо постукивала об пол. Аграфена, выдержав паузу, сама обратилась к нему, понизив голос.
- Я с тобой, Ванечка, говорить не отказываюсь. Скрывать мне нечего, ведь я не враг тебе. Но шуметь, да ещё при прислуге, не надобно.
И продолжала ещё тише, указав на прикрытые двери по другую сторону комнаты:
- Ребятишкам моим тебя и вовсе слышать не пристало…
Они немного помолчали, глядя друг на друга. Он – всё так же хмуро, тяжело, она – умиротворяюще, почти что ласково. Спустя минуту, хозяйка, будто бы с чем-то смирившись, сказала:
- Вижу, что без разговору меж нами, ты всё одно не уйдёшь. А коли так, ступай за мною, Ваня.
Она с тяжёлым, обречённым вздохом встала и, не оборачиваясь, пошла из комнаты, да направилась к лестнице, ведущей в подклеть…
…Теперь почти что все, когда-то хорошо знакомые Ивану помещения подклети заполонила всевозможная посуда для молока и масла. Но закуток, где он провёл свои отроческие годы, почти совсем не изменился. На прежнем месте громоздился старый топчан, накрытый тюфяком, подле него обнаружился ветхий сундук, да грубый стол, где много лет назад он упражнялся в ювелирном деле. Здесь было чисто и почти уютно. А на столе лежали пяльцы с незамысловатым рукоделием.
- Да, - пояснила Аграфена, словно заранее отвечая на вопрос. - Бывает, сиживаю здесь, да отдыхаю от делов, да от семейства своего. Ведь хочется мне, Ванечка, одной побыть, как прежде не хотелось.
А после посмотрела на него с затаённой печалью и тихо добавила:
- Только я здесь и одна – не одна.
Она присела на топчане. Худобашев сел на сундук, но прежде - быстро, почти украдкой, огладил его крышку пальцами. И жест его не ускользнул от внимательных глаз Аграфены.
- Я тоже помню времена, когда в нём было всё твоё нехитрое богатство. Я многое помню, да ведь и ты не забыл…
Женщина замолчала, и Ваня, взглянув на неё, произнёс неуверенным голосом:
- Неужто ты теперь не счастлива?
- Я счастлива, - ответила та. – Только редкое счастье бывает без горечи. А у меня душа, поди, большая – в ней для всего местечко есть.
И окинув долгим взглядом Ивана, в свою очередь спросила:
- А ты счастлив ли?
Да и вздохнула кротко.
Во всём её облике будто и не было никакого кокетства, а в голосе, грудном и приглушённом, слышалось только участие. Но глаза Аграфены, неподвижные, влажные, странно поблёскивали в мягком сумраке подклети, а пышная грудь призывно и медленно подымалась при каждом дыхании. Перепутались мысли в голове у Ивана, помутилось в рассудке, потемнело в глазах. Проглотив в горле ком, поднялся он, пошатываясь, и на дрожащих ногах подошёл к Аграфене. Там, резко опрокинув бабу на топчан, принялся остервенело, исступлённо лобызать её. И поддалась ему Аграфена, размякла, принимая всем телом грубые, жаркие ласки. Затем, спустя пару мгновений, напряглась и, неожиданно собравшись с силой, вдруг оттолкнула Ивана - так, что рухнул тот с топчана и прокатился кубарем по полу. А после встала Аграфена Никитична, оправила юбку, и сказала, будто плюнула:
- Пошёл вон.
…Выбежал Худобашев из дома Мирковичей, да пошёл через двор, не поднимая головы, не разбирая дороги.
http://proza.ru/2020/06/05/1452