(Последняя просьба)
Прошло семьдесят пять лет после окончания Великой Отечественной войны, явившейся ужасной трагедией для многих цивилизованных стран мира. Многое кануло в Лету, но время, увы, неумолимо! Однако очевидцы и участники тех военных событий всё ещё помнят о них. И образы не всех немцев прописаны в картине их воспоминаний чёрной краской…
Моё путешествие по Уралу заканчивалось, и я намеревалась на несколько дней слетать в Москву и Ярославль, а потом мой путь лежал на запад, в Германию. Все запланированные в России литературные чтения проведены, и эта встреча в Доме ветеранов была последней. Слушатели благодарили, делились впечатлениями, рассказывали короткие истории и нехотя расходились. Слушая сразу несколько рассказчиков, я успевала делать краткие записи интересных моментов их воспоминаний из военного детства. Подписывая книги, я обратила внимание на двух женщин, притихших в дальнем углу зала. Вскоре одна из них встала и подошла к столу:
- Я хочу с вами поговорить.
- Да, конечно. Садитесь, пожалуйста, - предложила я. - Как вас зовут?
- Анастасия Васильевна, - и присела на край стула. - А вы действительно живёте в Германии?
- Да, уже двадцать один год.
- Тогда вы, наверное, знаете местных немцев-стариков. Ну, тех, которые воевали в войну?
Я на мгновение задумалась и напрягла память:
- Да. У меня есть такие знакомые.
Глаза женщины загорелись, потом увлажнились. Стеснительно улыбнувшись, поднялась со стула и протянула ко мне руки. Удивившись её вопросам и действиям, я тоже поднялась со стула и, не зная зачем, подала свою руку. Анастасия Васильевна взяла её и прижала к своей груди. Голос задрожал, и она прошептала:
- Я, я хочу выполнить волю моей матери, - волнение усилилось, и старушка стала заикаться. – Она п-перед смертью п-просила меня п-поблагодарить немцев за её спасение в начале войны, к-когда они захватили Смоленск, - и склонила голову.
Я от неожиданности немного испугалась.
- Анастасия Васильевна, успокойтесь, прошу вас. Садитесь, пожалуйста!
- Н-нет, я закончу говорить стоя. Моя мама рассказывала, и я сама видела, что не все немцы были жестокими варварами. Среди них были добрые врачи и солдаты. Поэтому передайте низкий поклон от моей матери, - и она поклонилась в пояс. - Я её просьбу всю жизнь помню, но до сих пор не выполнила. Не суждено было за восемьдесят пять лет побывать в Германии. Вы же настоящая немка и сможете на немецком языке им рассказать?
- Да, я смогу… - пролепетала я, не представляя, кому эту просьбу могу передать.
- Господи! Какая гора с плеч! Думала, умру, не выполнив просьбу матери. Я-то её уже на добрых тридцать пять лет пережила, – с облегчением вздохнула она. - Спасибо огромное им, немцам, что мама ещё пожила… Спасибо и вам!
- Анастасия Васильевна, а мне-то за что? – недоумевала я.
- Всю жизнь жила и работала рядом с немцами, и лучших соседей не надо! А наш-то брат во время войны… многие подались в полицейскую жандармерию. Не все, а некоторые, прости их Господи, были настоящими извергами. Столько народу загубили, - она печально отвела глаза в сторону, махнула рукой и села на стул.
Молчание затянулось. К моей собеседнице подошла пожилая женщина, положила руку на её плечо в знак поддержки, а потом присела рядом на свободный стул.
- Переживала она много лет. Меня зовут Анастасия Игнатьевна. Мы живём по соседству в этом Доме. Номер двадцать восемь и двадцать девять. Вы уж выполните её просьбу, пожалуйста.
- Конечно, я постараюсь это сделать. Вы не волнуйтесь, - и положила Анастасии Васильевне на руку свою прохладную ладонь. - Как вы себя чувствуете?
- Хорошо! Теперь мне хорошо. Душа облегчилась.
- А вы могли бы рассказать историю, как вашей матери помогли немецкие солдаты?
- Да, - уверенно сказала она. - Я всё помню, мне тогда было одиннадцать. Сама всё вместе с матерью пережила, - и снова замолчала, задумалась, как будто возвращаясь в детство.
- Васильевна, рассказывай всё как было. Человек послушает, может и вправду получится передать, как ты просишь, - и Игнатьевна добрым, располагающим взглядом посмотрела на меня, как будто подтверждая, что стоит послушать.
Подошли ещё несколько старушек, присели на диванчик у стола. Васильевна окинула взволнованно присутствующих взглядом и начала своё повествование:
- Я расскажу вам всё, что помню, всё как тогда было, - она сжала тонкие губы и тяжело вздохнула. - Когда с третьей попытки фашисты всё-таки захватили Смоленск, мы ещё жили в городе. Очень быстро все названия улиц, магазинов, больниц, школ и других заведений были переписаны и переименованы на немецкий лад. Даже наш город должен был называться как-то по-ихнему: Бокбург или Вогбург, точно не помню. Все жители с 14 до 65 лет обязаны были работать, а кто младше – ходить в школу. За отказ - расстрел.
Понятно, что многие мужики уже были на фронте или в партизанах. Мой отец и его брат Григорий были в группе «Батя». Ну, это мы потом узнали, что так назывался партизанский отряд. Я тоже пошла в школу. Из учебников нас заставили вырвать все портреты и разделы о Красной Армии и Коммунистической партии.
В школу приходил долговязый немец в круглых маленьких очках и переводчик - полицейский из наших. Мы его должны были называть господин Жданюк. А раньше все его называли хохол-жадюга. Мы – дети, сразу поняли, что он предатель. Но потом оказалось, что таких господ, понимающих немецкий язык, было немало, и все занимали хорошую должность при фашистском штабе.
У меня была четырёхлетняя сестрёнка и беременная мама. Им позволили остаться дома, и я решила в школу тоже не ходить. Но Жданюк приказал явиться на занятия, а иначе, в случае неповиновения, меня отправят на работы - копать окопы. Этого молодого предателя я боялась: он избивал детей, мы видели, как он легко расстрелял коммуниста Василия и выдал за вознаграждение несколько семей евреев. А позже узнали, что их всех отправили в лагерь, даже детей, откуда никто живым не вернулся.
Моя младшая сестрёнка Зара, но по имени тогда мы её не называли, была мне не родная, а приёмная девочка-еврейка, которую моя мама спрятала. Ещё у нас на чердаке, за большой печной заслонкой, скрывался раненый папин друг. Утром он сказал, что не может рисковать нами и возвращается в отряд. Мама порвала на полоски простыню для перевязок его ран, отдала мешочек с сушёной ромашкой, небольшую крынку с гусиным жиром, и он ушёл.
На следующий день мы решили собрать вещи и ночью уйти к папиным родственникам за город. Долго шли, не выходя на проезжую дорогу, очень устали, и маме стало плохо. С трудом добрались до деревни Старинка. Пришлось просить убежища у чужих людей. Постучали в окно, но никто не ответил. Хата была не заколочена, и мы зашли. Видно было, что хозяева покинули её в спешке и уехали куда-то вглубь страны.
В пятистенке был сколоченный из досок лежак с соломенным матрацем и настилом из жёсткой мешковины, стоял тяжёлый стол со скамьёй и рукомойник. Середину комнаты занимала огромных размеров печь, покрытая двумя большими овчинами. Возле печки лежал ухват, а в ней были спрятаны чугунок, две крынки и чашки с деревянными ложками.
Одинокая соседка сказала, что мы можем занять хату, но только до возвращения хозяев. Все надеялись на скорое окончание этого безбожия.
В деревне тоже были фашисты, но никто не знал, что сестрёнка - еврейка, и мы там остались. Приходил немец с русским полицейским переводчиком, нас записали, но ни на работу, ни в школу не определили.
Кормиться мы должны были сами. Принесённые с собой запасы скоро закончились. А где взять пропитание? В брошенном огороде росли картошка, морковка, брюква, свёкла и фасоль. Но до урожая было ещё далеко. Мы съели почти всю ботву от этих овощей, оставили лишь для их роста по два листочка.
Я ходила просить милостыню у местного населения. Подавали не всегда, но иногда получалось что-нибудь из наших вещей, особенно маминых, выменять на продукты. Однажды двое солдат из немецкого патруля увидели, как старушка вынесла мне небольшую миску супа, который я тут же, возле плетня, с жадностью съела. Для мамы и сестрёнки женщина дала мне хлеба и картофелину. Солдаты остановили меня и заставили развернуть тряпку. Ничего не говоря, каждый из кармана своих брюк вытащил по баночке тушёнки. Консервы они бросили к моим ногам и торопливо ушли. Я посмотрела по сторонам - никого нет. Схватила подаяние, завернула в подол платья и бегом, как только могла, помчалась домой.
К вечеру мама сварила из полбанки тушёнки прекрасный ужин с листьями дикого щавеля и картошкой. Я до сих пор помню запах этого супа и, кажется, вкуснее ничего не ела.
Проснувшись ночью от маминого стона, я подумала, что ей плохо от немецкой тушёнки. Но она меня заставила растопить печь, вскипятить воду и достать свёрток, который мы принесли с собой из города. Там были вещи для новорожденного.
«Время пришло! Ой, как же это всё будет?» - подумала я. Было почему-то страшно, по коже бежали мурашки. Маму было очень жалко. К утру она сказала искусанными от боли губами:
- Стася, возьми сестрёнку, погуляйте с ней до обеда. Скажи ей, меня нет дома, что я отлучилась в соседнюю деревню и вернусь с малышом. Да, хлебушка возьмите с собой. Ну, а к вечеру я сварю вам супчик, - прошептала она, стиснув зубы от боли. Её лицо, всегда такое красивое и румяное, и сейчас стоит перед моими глазами. Тогда оно удлинилось и стало серым. Глаза потухли и были полузакрытыми. Волнистые волосы выбились из-под платка. Они свисали вдоль лица прямыми влажными прядями. Ей явно нездоровилось.
- Мама, тебе плохо, можно я останусь с тобой? - боясь, что она умирает, попросила я.
- Доченька, я справлюсь, уведи поскорей сестрёнку.
И мы ушли.
В чужой деревне пойти было не к кому. Я взяла Зару за руку и направилась за село. В канаве, заросшей травой, мы прижались друг к дружке и уснули. Разбудили нас прогремевшие где-то рядом выстрелы. Сестрёнка испугалась и заплакала. Я закрыла ей рот рукой и стала оглядываться, пыталась увидеть, с какой стороны стреляют. Недалеко в бурьяне мелькнуло несколько мужских фигур, не менее пяти-шести. А в следующий миг их осталось только две. Послышались стоны и гортанные хрипы.
- Убили! О, Боже, убили! – закричала я от страха. В этот момент снова начали стрелять, и мой крик никто не услышал. Мы упали на дно канавы и не смели пошевелиться. Сестренка, зажмурив глаза, не двигалась. Какое-то время мы слышали голоса. Я осторожно подняла голову и увидела в нескольких метрах от нас немецкого солдата и русского жандарма. Прижавшись ко мне, спрятав лицо в складках платья, Зара тяжело и прерывисто дышала, а я молча плакала.
Солнце уже стояло высоко в зените. А мы всё ещё не высовывались, боясь попасться на глаза немцам и увидеть убитых ими. Позже мы отползли по дну канавы далеко в сторону и пошли домой окольной дорогой. В лицо дул ветерок и приносил откуда-то ужасное зловоние. Неожиданно мы вышли к большому рву. Это был скотомогильник, наполовину заполненный убитыми людьми. Разносившийся по всей округе запах вызывал тошноту. Меня охватила дрожь. Ничего не говоря, я дёрнула сестру за руку и мы, спотыкаясь, побежали по бездорожью.
Вернувшись домой, увидели на лежаке измученную маму, а рядом - маленький шевелящийся свёрток. Под впечатлением от только что пережитого страха я бросилась к ней.
- Мама, мама! – надрывно вырвалось у меня.
Улыбнувшись бесцветными губами, она чуть слышно сказала:
- Осторожно! Девочки, где вы так долго гуляли? Посмотрите, какую я вам маленькую сестричку купила. Придумайте для неё имя.
- Ма-ма! Мам, – промямлила я и начала плакать. Зара, увидев мои слёзы, тоже разревелась. Сидя на полу у постели матери, мы громко рыдали. Однако, не желая её расстраивать, ничего не рассказали.
Младшую сестричку назвали Марией. Потом я подглядела, как мама пыталась её покормить. Та тихонько пищала, кряхтела, но силёнок у неё не хватало, чтобы тянуть грудь.
Следующее утро было ещё ужаснее, чем весь предыдущий день. Я проснулась от тихого плача ребёнка. В комнате было светло, но мама почему-то спала и не слышала малышку. Я дотронулась до её руки. Она была непривычно холодной.
- Мама, мам, ты спишь? – шёпотом позвала я. Мамины глаза с трудом приоткрылись.
- Нет, - чуть слышно прошептала она посиневшими губами. – Я умираю, беги к соседке, - и глаза закрылись. Я отошла от кровати и увидела, что стояла в луже крови.
Бабушка Мотя сначала сказала, что спешит на работу, но потом, задав мне несколько вопросов, поторопилась в хату соседки. Приподняв угол одеяла, прикрикнула на меня, чтоб не заглядывал, и приказала бежать в комендатуру, просить подводу и срочно везти мать в соседнюю деревню Белик, где в школе расположилась немецкая санчасть.
Я побежала. Меня остановил солдат, но, не поняв, о чём я говорю, подозвал переводчика. Тот, выслушав, сказал, чтобы я пустяками никого не беспокоила и исчезла, иначе, мол, не поздоровится. Но солдат настоял на переводе, и кивком позвал меня следом. Доложил коменданту. Получив разрешение, с двумя другими солдатами поехал к нашему дому. Они перенесли мать на телегу и отвезли в санчасть. Врач оставил маму там и велел доставить ребёнка. Я взяла свёрток с малюткой, завернула ещё в одну толстую пелёнку и пешком пошла в соседнюю деревню. Мария не плакала. Я думала, что на руках смогла её убаюкать, и она уснула. Доктор при мне развернул, осмотрел, снова завернул её, и, что-то сказав по-немецки, показал жестом, что можно её унести. Я не поняла его слов и решила постоять и подождать: быть может, её всё-таки заберут к маме. Но все проходили мимо, и к вечеру я пошла домой.
В конце деревни меня остановил немецкий патруль, с которым был старик-переводчик.
- Стоять! Не двигаться. Что несёшь? - перевёл он слова солдата.
- Это, это … - с перепугу не могла я ничего внятного ответить.
- Ты бомбу партизанам несёшь? – снова перевёл старик вопрос немца.
- Нет-нет. Это моя сестричка. Она спит, - и открыла уголок пелёнки, показывая личико спящей девочки.
- Ага, новорожденный ребёнок. А отец и мать где? – спрашивал солдат, наставив на меня автомат. – Отвечай!
- Больную маму врач в санчасти оставил. А я иду домой в Старинку.
- А где отец? – крикнул немец.
Я промолчала.
- Он партизан? Отвечай, – злорадно допытывался он, тыкая в мой бок дулом автомата. – Отец-то у тебя есть? – переводил вопросы немца, взволнованный старец.
- Есть. Не было бы его, и меня не было бы…
- Отвечай, где он? В партизанах? -
- Где-то на войне, - опустив голову и ожидая удара, тихо сказала я, но старик не перевёл. А переговорив с фашистом, мне сказал:
- Беги девочка, беги. И матери скажи, что негожее это дело - детей одних отпускать в такое время… Да иди же, иди скорее, - поторопил старик, а солдат толкнул меня дулом автомата в спину.
Я прижала к себе Марию. Не оглядываясь, от страха втянув голову в плечи, медленно пошла по накатанной фашистскими мотоциклами дороге. Вдруг надо мной взорвалась пулемётная очередь. Ноги обмякли, и я упала на колени. Раздался дикий хохот немца, а дед мне снова громко крикнул:
- Беги скорее отсюда!
Я с трудом поднялась на непослушные ноги и, дрожа всем телом, не могла двинуться с места. Боясь пошевелиться, я ждала, ждала, каждой частицей тела, ждала выстрела в спину. Но снова услышала хрипучий смех и окрик старика: «Беги-же! Беги!» И тогда, не замечая, что ушибла коленки, я бросилась вперёд, всё сильнее прижимая маленькое тельце к своей груди. Бежала, пока хватало дыхания. Мне показалось, что Мария шевельнулась в пелёнках у меня на руках, но не заплакал, и я продолжала торопливо шагать. Ведь дома ждала ещё одна сестрёнка.
Вернувшись, посмотрела на Марию. Краснота спала, личико посветлело - она спокойно спала. Я накормила супом Зару, который мама всё-таки сварила, и уложила её спать. Потом сама с большим трудом выкручивала из колодца ведро за ведром воду и носила домой. Постирала окровавленную простыню, подстилку и соломенный матрац. Долго, пока не сгорела свечка, скребла и отмывала пол. Мне хотелось плакать, но я, как мама, закусила губу и продолжала трудиться, а закончив, почти без сил залезла на ещё не совсем остывшую печь и уснула до самого утра.
Разбудила меня сестрёнка и позвала в сенцы, где я в ужасе увидела развёрнутое мёртвое тельце Марии.
- О, Боже! Что ты с ней сделала? Почему она стала синей?
- Ничего не делала. Я только хотела посмотреть, почему она так долго спит. Маленькие дети всегда плачут, а Мария - нет.
- Ма-ма! Ой, мамочка, она умерла! – захлебнулась я своим криком и заревела. Прокашлявшись, завернула младенца в пелёнки, положила на лавку. Взявшись с Зарой за руки, мы побежали огородами к маме в санчасть. Но в конце деревни собралось большое количество солдат. С тарахтением и треском мотоциклы один за другим отъезжали в сторону деревни Белик. «Наверное, партизан будут ловить», - подумала я. Страшась абсолютно всего, день мы провели в поле. Лишь в вечерних сумерках вернулись домой. В хате было жутковато. Где-то в темноте пищали мыши. На длинной скамейке лежала маленькая мёртвая Мария. Мы ушли спать на сеновал голодными.
На следующий день два солдата на телеге привезли нашу маму домой. Она была очень слабой и бледной. Однако губы её уже порозовели. Немецкий доктор сказал маме, что она должна пить лекарство и постоянно лежать. А если ей потребуется встать ненадолго, то она обязательно должна надевать бандаж. И бандаж, и лекарство врач выдал из своих запасов.
Мама уже знала, что Мария умерла. Ей врач сказал, что осматривал ребёнка, и тот был уже мёртв. И приказал солдатам заняться похоронами.
Военный врач несколько раз приезжал к нам в деревню Старинку проведать больную, и каждый раз недовольно покачивал головой. Потом он делал уколы. Этот врач и во время войны не отступал от когда-то данной клятвы Гиппократа.
Когда доктор приехал в деревню последний раз, он дал маме свёрток с продуктами: две банки с консервами, две - с тушёнкой и три - с кашей, по два пакета крупы и лапши, три маленьких баночки с какой-то травой. Но больше всего мама обрадовалась увесистой пачке соли, которая на базаре стоила не меньше тысячи рублей. Не поднимаясь, очень слабая мама только плакала и неразборчиво что-то шептала. Но и без переводчика немец понял, что это были слова благодарности в его адрес.
Мама поправилась лишь через полтора месяца, но, к великому нашему горю, почти потеряла зрение. Она сильно щурилась и совсем перестала видеть оттенки цвета.
Ну ладно, достаточно рассказывать, - глубоко вдохнула Васильевна. - Спасибо, что вы меня выслушали, возможно, поймёте и передадите просьбу моей матери.
Так закончила свой рассказ Анастасия Васильевна. Но, помолчав мгновение, окинула расстроенным взглядом притихших слушателей и добавила:
- Пусть не судит меня русский народ, что говорю «спасибо» немцам. Эти были немцами, но не нацистами. В ту пору хорошего отношения ожидать от наших людей было нормальным явлением, а вот от противника-фашиста только смерти можно было ждать. Поэтому помощь немецкого врача была как божья благодать. Знаю точно, что в любой нации и любой народности есть герои и добрые люди, но и сволочи есть, и предатели, - повысила Васильевна голос. - Да что там много говорить, - чувствовала она недоброе молчание слушателей. – От фрицев худого только и ждали, а вот от своих уж точно – нет! Был в нашей округе гитлеровский подельник. Погребняков, кажется, его фамилия, или как-то так. Фашистами были во всей округе города и сёла оккупированы. Красная Армия билась насмерть. Боже, сколько солдат полегло! Был большой бой в конце лета, и убили командира. Я до сих пор фамилию помню - Качалов. Так этот гад Погребняков снял с него командирскую одежду, носил её, безбожник, и глумился.
Голос дрожал, нижняя губа у Анастасии Васильевны затряслась, и она, разочарованно махнув рукой, встала со стула и, наверное, пожалев о своём откровении, медленно, шаркая тапочками по полу, направилась к двери.
Я очнулась от состояния оцепенения и бросилась следом.
- Анастасия Васильевна, родненькая, постойте, - подбежала я к ней. В глазах женщины стояли слезы. Она моргнула, и две крупные прозрачные капли непонимания и безысходности покатились по морщинистым щекам.
Не проронив больше ни слова, я притянула её к себе и крепко обняла опустившиеся хрупкие плечи. Склонив голову, она не заплакала. Я не видела, но мне показалось, не плачет лишь потому, что снова, как когда-то, сильно закусила нижнюю губу…
А потом последовало приглашение в гости от Анастасии Игнатьевны, у которой тоже было, что рассказать о своём военном детстве в голодной деревне и о жизни в партизанском отряде. Она была всего на год старше подруги, и в военные годы смогла выжить без родителей.
- Будьте добры, проходите! – добродушно приглашала Игнатьевна. – У нас с Васильевной комнаты рядом, номер двадцать восемь и двадцать девять, - приветливо говорила она. - Я как будто знала, что будут сегодня гости, и с утра шарлотку испекла. Сейчас будет чаёк! Или вы кофе хотите? Пожалуйте вот сюда, во вторую комнату. Не стесняйтесь, у нас тут всё по-простому. Я вам покажу мой военный альбом. Садитесь, пожалуйста! – хлопотала Анастасия Игнатьевна, сердобольная и гостеприимная хозяйка, ветеран войны и труда.