Тебе, если ты решил остаться со мной до конца.
***
Больше всего на свете я ненавижу автобусы.
Особенно их ожидание. Возможно, я слабонервный, но каждое утро, подойдя к остановке пустой или полной людей, мои глаза начинают плакать. Слёзы начинают сами выделяться и скапливается в уголках, которые быстро переполняются и слезы начинают течь по щекам. Я прикрываю волосами или руками. Постоянно мне казалось, что автобус не приедет, что я опоздал. Казалось, что я везде повсюду опоздал. Навсегда.
Я не знаю откуда берётся это чувство. Опоздай я в школу, ничего страшного не случилось бы. Но чувство было, что я опоздал вообще. Не в школу, не домой, а просто опоздал. С каждой минутой, проведенной на остановке, мне становилось хуже. Мне хочется растоптать всех людей. Растолкать, и бежать мимо, будто автобус там, за поворотом, и я его еще успею догнать.
Особые чувства вызывает у меня час ночи и ожидание последнего автобуса.
Тогда на остановке уже совсем никого нет. И я стою один как м*****. В кармане нет даже ста рублей, на такси не хватит, а на автобусе ехать ещё полчаса.
А вдруг автобус не приедет?
Я с паникой вглядываюсь в дорогу, всё перед глазами расплывается, опять текут слёзы.
Я помню тот день, когда мне было 5 лет. Однажды утром было ужасно дождливо. Отчим, а тогда я думал, что это был мой отец, ссорился с матерью.
— Тише, ребёнок же слышит!
— Нихера он не понимает у тебя! Дебил! Двух слов связать не может! Надоели вы оба! Вот вы где у меня! — он резко провёл у себя по горлу ладонью. — Ешь давай! Каша уже заледенела! Что вылупился? — Внезапно обратился он ко мне. Я вздрогнул так сильно, что ложка с белой жижей выскользнула из рук и со звоном упала на пол, разбрызгав остатки каши по полу.
Я не понимал, почему он злится на меня, неужели из-за этой каши? Ну не мог я есть, едва проснувшись.
За окном хлестал ливень. На кухне было темно. В глазах собирались слёзы, я был готов вот-вот разреветься. Обычно отец купировал это, беря меня на руки четырьмя пальцами, и, не прижимая к себе, тряс меня перед своим лицом на расстоянии вытянутых рук.
— Ну-ну-ну, успокойся!
Раньше я тут же успокаивался. Его напряженное лицо меня почему-то веселило, и я начинал хохотать, хотя слёзы ещё катились по щекам. В тот день было всё по-другому. В тот день он не взял меня на руки. Мать второпях надела плащ и взяла зонт. Мы все втроём вышли из подъезда в самый ливень. Раскрыв чёрный зонт, отец чертыхнулся.
— Чёртова машина и угораздило же её сломаться вчера! Придётся ехать на автобусе! Черт бы их побрал, эти автобусы!
И не оборачиваясь, он побежал к остановке, перепрыгивая через лужи. Тут же подъехал автобус, отец запрыгнул туда, и машина уехала. Больше я его не видел.
Ливень стирал всё. И не стёр мои слёзы с внутренней истерикой. Мы стояли, не шевелясь и смотрела в сторону. Зонт она так и не открыла. Пойти в детский сад, но в её руках не было моего портфельчик с чистыми футболками, конфетами и игрушками. Я хотела я об этом сказать ещё, но очень боялся. Я очень боялся расстроится.
Мать, не поворачиваясь, взяла меня за руку.
Дождь всё ещё лил.
— Пойдём сынок.
И мы пошли домой. А как же детский сад, думал я, проваливаясь в лужи. Дома мать быстро собрала наши вещи и вызвала такси. В тот же день мы уехали к бабушке. С тех пор, наверное, я ненавижу автобусы и очень люблю дождь. Он стирает всё. Грязь, слёзы, боль.
***
Я никогда не был привязан к отцу. То есть, к отчиму. Какое было его отношение ко мне первое время - мне остается лишь гадать. Я был слишком маленьким, чтобы что-то понять. Но самое яркое воспоминание покрыто паникой и страхом. Из большой светлой уютной квартиры мы с матерью перебрались к бабушке. От кучи игрушек к ворчливой бабке в однокомнатную квартиру. Теперь я должен был спать не в куче своих мягких игрушек, а рядом с мамой. Позже мать купила мне кроватку, которую можно было раздвигать, чтобы на ней мог поместиться даже взрослый. Это было единственное “моё” место. Но даже там бабушка тщательно проверяла, заправил ли я кровать, не спрятал ли я чего под подушку. Она любила командовать и комментировать каждое наше действие. Если мама могла спрятаться на работе, на которую она устроилась сразу после переезда, то мне прятаться было негде, кроме садика, в котором я был слишком мало времени, чтобы начать скучать по бабушке. По ней я никогда не скучал.
Так, мать начала пропадать на работе, а я должен был сидеть с бабушкой. Со сварливой старухой, которая не разрешала мне шевелиться без разрешения. Можно читать. Играть и беситься не разрешается. Все мои игрушки остались у отца. Мать обещала их забрать, а потом я вырос и перестал их ждать.
Невыносимо было жить в бабкой. Хоть она со временем перестала ссориться с мамой, только бубнила в ее присутствии. Мать приносила хорошие деньги и, видимо, это успокаивало. Когда же мама уходила на работу, старуха отрывалась на мне. Я радовался каждому дню, проведенному только с мамой, без бабушки. Но таких дней было крайне мало.
Через год началась школа. Я рвался туда, как в чудное новое место, обещающее отдых от строгой бабки, изводившей своим ворчанием.
В первую же неделю школы, бабуля требовала отчетов в домашних заданиях, которые еще даже не задали. Я должен был заниматься наперед, негоже это быть таким тупицей как я.
Приблизительно в это время я и узнал, как она меня ненавидит и за что. Очень много новых слов я узнал тогда.
Мать ничего не замечала, а может, не хотела замечать. Я надеялся, что она слишком занята не специально.
Я боялся пролить суп, я боялся испачкать рубашку (а это неизбежность, когда у тебя от страха трясутся руки). Любая оплошность вызывала бурю негодования у бабушки. Единственный вздох я мог сделать вечерами, когда она отправлялась в ванную купаться. Купалась она долго, целых полчаса. Целых полчаса тишины.
Я ложился в кровать в темной комнате, закрывал глаза и мечтал. Я закрывал глаза и делал вид, что сплю, а сам ждал, когда мать вернется с работы. Но всегда засыпал до ее прихода.
Помню, в детстве у меня был страх, что мама не вернется с работы и я навсегда останусь с бабкой. Один на один.
Отец не приезжал, хотя я ждал. Бабка, конечно, сразу же мне сказала, что отца у меня нет и я сраный ублюдок, шел бы я спать, а не бегал к двери при каждом шорохе.
Я все равно надеялся, что он приедет и заберет меня. Его лицо слишком быстро стерлось из памяти. Я начал забывать жизнь, которая у меня была раньше.
Потом я болел, часто и сильно. Мучался от болей в животе. Но болеть в присутствии бабки и не ходить в школе был для меня сущий ад, поэтому я решил ходить в школу даже если было плохо. Оставаться дома? Ни за что!
Хотя иногда боли были страшные, но я терпел. Лишь бы не домой.
Бабка любила посмотреть телевизор, прогуляться по магазинам, а меня заставить подметать или мыть полы. Вечером она любила поныть матери, как ей тяжело со мной. Может, лучшим решением было бы отдать меня в детский дом? Ну, с такой бабкой, я бы лучше жил в детском доме, только чтобы мама навещала. А есть дом для таких старух?
Я бы сдал бабку и завел себе лучше собаку. Бультерьера. Чтобы кусал всех, особенно бабку, если захочет вернуться к нам. С такими мечтами я засыпал.
***
Я любил гулять в одиночестве на маленькой площадке позади дома. Чтобы бабка из окна не следила. Первое время бабушка делала вид, что волновалась, что я гуляю один. А потом смекнула, что без меня ей удобно. Но возвращаться домой я должен строго в наказанное время.
С самого утра в субботу и в воскресение я выбегал на улицу и не возвращался до указанного времени. Не дай Бог я бы опоздал на минуту! Часов, правда, у меня никогда не было, но от страха выработались какие-то внутренние: я всегда знал, сколько сейчас времени и никогда не опаздывал.
Кроме единственного раза...
На улице я собирал в коробку бездомных котят и хранил эту коробку в кустах. Каждый день после школы я покупал корм и возился с ними. Вокруг меня выстроилась толпа девчонок и мальчишек, которые тоже хотели участвовать в устройстве котят. Мы старались их пристроить, носили к метро и раздавали их. Все из компании вносили свой вклад в этих котят. У нас было что-то наподобие маленького приюта. Я мечтал забрать их всех домой.
Но об этом не могло идти и речи: бабушка брала за шкирку в одну руку меня, в другую - живность, что я притащил, и выкидывала на улицу. Все мои попытки завести животное заканчивалось наказанием для меня, а для пушистых существ - в лучшем случае, снова коробка на улице, или в худшем - утопление.
Мне до сих пор не по себе, как однажды бабушка живьем закопала четверых котят, которые только открыли глаза. Посадила их в полиэтиленовый пакет и закопала. Живьем.
Когда я вырвался из ее цепких рук и раскопал могилку, котята уже не дышали. Я отчетливо помню, как держал в руках их пушистые, еще теплые тельца, и слезы стекали по подбородку.
Соседские мальчишки не испытывали такой любви и жалости к животным, как я. Они отрезали лягушкам ноги, топили котят, избивали псов с колтунами на хвостах. Да не только мальчишки. Я постоянно встречал на улице животных, которые пинали до визга тех, кто не мог ответить, сжимали веревку удавкой до хрипа, тащили за собой.
Потом, коробка с моими подопечными внезапно пропала, не дождавшись холодов. Ее просто кто-то забрал, вместе с котятами. Я не хотел даже знать, что сделали с моими котятами.
Бабушка любила отправлять меня в булочную за свежими булочками с корицей. Аромат от это пекарни распространялся на пол улицы, у меня заходилось сердце, как только я туда приближался. Запах свежего хлеба, еще горячего, сводил меня с ума. Я мечтал идти по улице и кусать батон нарезного, но мне категорически запрещалось так делать. Поэтому за булками ходить я не любил. Зачем мучаться от этого запаха, нести эти чудесные свежие булочки домой и отдавать бабушке, которая потом их будет выдавать к чаю только тогда, когда сама решит. Может, они уже не свежие будут. Да еще она будет смотреть, чтобы я не крошил.
Однажды я покусал-таки батон и притащил домой изрядно покусанную половину. Знал, что мама дома, бабушка хоть и верещала, но не так сильно. А я покусал и был счастлив стоять в углу. Сытый и довольный.
В тот злосчастный день, все еще не оправившись от потери котят, я забылся. Забыл про время.
Был жаркий май и время на моих внутренних часах остановилось в безмолвной минуте скорби по котятам. Было 15:58, я уже опаздывал. Загулялся!
Хорошо, что дома была мама...
Забыв попрощаться с коллегами по приюту, которые остались на площадке учить очередную матерную песню Сектора Газа, я что есть мочи побежал к дому, через арку, направо, по аллее...
В голове стучало: “Опоздал... опоздал...это конец.”
Она бы точно убила бы меня, ведь ко всему прочему, я забыл купить злосчастные булочки с корицей. Я бежал и судорожно думал, успею ли я купить булочки, заметит ли она, что я задержался? Минут на 10, не больше...
И вот уже запахло свежими булочками, я свернул к пекарне и понесся через проезжую часть прямо на красный свет. Бежал и будто чувствовал на спине ее осуждающий взгляд.
Я купил три очень свежие булочки с корицей.
16:11
Запыхавшись, позвонил в домофон.
Никто не отвечал.
Каждая секунда отдавалась эхом вместе со все еще ухающем сердцем, которое колотилось как бешенное после истеричного марафона за булками. Черт бы их побрал, эти булки.
Наконец раздался щелчок и дверь открылась.
Никто не спросил привычное “кто” или “алё”.
Лифт спускался мучительно долго и так же медленно открывал и закрывал двери, запирая меня в душной кабинке на целую вечность, как мне казалось. Я не знал, что думать.
Она слишком зла на меня за то, что я опоздал, или просто занята и болтает по телефону. Дома ли мама? Вдруг она ушла. Сердце похолодело. Двери лифта открылись, и я выплыл на ватных ногах на лестничную площадку. Дверь в квартиру была открыта.
— Мама, мама!
На кухне моя мать бегала по кругу и звала бабушку. Та сидела на стуле, неудобно облокотившись, уже ничего не видя перед собой, громко пыталась втянуть воздух, который потяжелел и налился горячим свинцом у моих щек. Густо пахло булками из пакета, что я держал в руке.
— Мама, мама! Ты меня слышишь?
Она трясла ее за руки, но бабушка больше не смотрела на нее. Последний вздох был громким и страшным, я испугался и попятился в комнату.
Это все из-за меня, стучало у меня в мозгу. Все из-за меня. Она меня ждала, а я опоздал. А вдруг она видела, как я перебегал дорогу на красный? Может, черт бы с ними, с булками? Пришел бы домой вовремя, и она бы не умерла. Да нет, это не спасло бы ее.
— Вот умру, а ты и не вспомнишь обо мне! — любила говорить по вечерам бабушка, пытаясь вызвать во мне чувство стыда. — Неблагодарный избалованный мальчишка!
Следующие четыре дня прошли в суматохе, а на пятый я осмелился зайти на кухню. На столе лежал пакет с тремя булками.
***
В тот день, когда матери было на меня наплевать больше, чем в любые другие дни, я впервые побывал в кино. Четыре дня спустя после смерти бабушки, мать поехала на похороны, выперев меня к соседям.
У соседей было двое детей, мальчик и девочка. Один другого противнее.
Отправить всех в кино - было лучшее решение на тот момент. Огромное мороженное, как они думали, сможет отвлечь меня от грустных мыслей о бабушке. С того дня, наверное, я невзлюбил мороженное. То ли от нервов, то ли от мороженного, я половину фильма просидел в туалете.
В общем, лактозу я не переношу, ну, и, конечно, стрессовые ситуации.
Хорошо, что бабка была та еще стерва, и я не сильно расстроился от ее внезапной кончины. Соседям, впрочем, незачем это знать. К тому же, я до сих пор не знаю, что отвечать на соболезнования. Спасибо? А за что спасибо? За то, что в очередной раз напомнили. Это вам спасибо.
Я бы лучше согласился съесть еще дюжину мороженных и сидеть еще полтора часа в туалете, но только не возвращаться домой. Возвращаться в полупустую квартиру и то ли радоваться, то ли грустить.
У меня не было ни малейшего стыда. Не было ощущения, что что-то поменяется в худшую сторону. Мать теперь только моя. Бабка больше не норовит меня учить. Тоскливо, конечно, без нее. Я привык и уже почти не реагировал на ее причитания. С кем теперь я буду болтать? Точнее, бабуля всегда болтала, в одинокого, а я только слушал.
В кино я за долгое время почувствовал себя живым, несмотря на то, что не знал, чем закончился фильм.
Уже совсем поздно вечером, когда моей матери позвонили и вежливо попросили меня забрать, она нехотя (так мне казалось) спустилась за мной. Пережив за один день кучу новых эмоций, я практически засыпал на ходу. Еще бы, час ночи, а я ложился самое позднее в 10. Бабушка не разрешала засиживаться. Признаться, это помогало без труда вставать раньше нее в школу. Любил я ее будить. Специально вставал над ее подушкой и выл:
— Ба, Ба, Ба. Вставай. Вставай.
Вот кому я буду ныть? Это единственное время было, когда спросонья она еще добрая и не бухтит.
Засыпая на ходу, мы поднимались с мамой на свой этаж, сразу через две ступеньки, что иногда казалось, я усну прямо тут, на лестничном пролете. Мать все время молчала. Думала о чем-то, значит. Тревожить нет смысла.
Затолкнув меня в квартиру, когда я уже почти уснул на пороге, она сразу пошла на кухню, где горел свет и было подозрительно шумно. Кто мог прийти в столь поздний час да тем более в такой день!
Первая мысль была, что бабушка вернулась. Но Марек, тебе уже 11, какая бабушка? Вторая мысль разобраться с этим завтра, ну уж очень я устал. Но, любопытство победило сон и усталость, и я засеменил на кухню.
За маленьким столом, занимая его значительную часть, сидела незнакомая женщина. Дородная, с тремя подбородками, неестественно блестящими серыми волосами, слишком аккуратно уложенными для такого позднего вечера. До этого в жизни я не видел таких надутых как шар женщин. Наверное, у меня на лбу проступило мое недоумение, тетка смерила меня взглядом и хмыкнула:
— Здравствуй, Маричек! Какой тощий-то он у тебя! — повернулась она к матери. —Он у тебя часов не заболел? Налей-ка ему молока!
— Нет у нас молока, мы его не пьем. — рассеянно сказала мать, оглядывая маленькую кухню.
— Маленький он такой, сколько ему, ты говоришь? Восемь? Молчит... Маричек, как ты себя чувствуешь? Переживает, видимо. Бедный ребенок!
Пойду-ка я спать, а завтра разберусь. Я начал пятиться к выходу из кухни, но эта женщина-крейсер продолжала сюсюскать, меня начало мутить. Ее щеки раскачивались в такт ее покачиваниям на стуле, который протяжно скрипел, моля о помощи. Не отрывая взгляд от удивительного существа, я-таки вышел из кухни.
Сон как рукой сняло. Недоумение окончательно разбудило. Но громкий и властный голос, внезапно возвысившийся надо мной вернул мое сознание на землю.
— Время - ночь! Живо спать!
Спать! Сказала так, будто сегодня ничего не произошло. Марш спать, будто у нас каждый день были гости, ведь к нам никогда никто не заходил, пока мы жили с бабушкой. А сегодня мама привела гостей и направляет меня спать. Марш спать без объяснений. Без объятий и поцелуев.
Я лежал в темноте и думал о том, что еще утром на столе лежали три булочки с корицей, а теперь их нет. Даже пахло теперь по-другому: чужими, очень сладкими духами.
Если бы я только мог предположить, какие бедствием для нас обратится эта встреча. Эта маленькая ошибка моей матери. Этот один единственный звонок сестре бабушки со скорбной новостью. Разве могли мы предположить о том, что будем горько жалеть о маленьком долге - единственном звонке в большую деревню, к очень маленьким сердцам, наполненных большой завистью и обидой с самого детства.
***
Жизнь меняется у кого-то острыми поворотами, а у кого-то тихо и незаметно. Не успеешь оглянуться, а уже все поменялось, даже не спрашивая твоего согласия. То гравий на соседней улице посыпали, то забор каменный заменили железным, то жили мы втроем с мамой и бабушкой, а теперь живем с мамой и теткой. С назойливой теткой.
За что я проклят был?
Ютились все втроем в одной комнате. Мать ничего не замечала, а может, не хотела замечать, пропадала на работе. А как только мать за дверь, тетка принималась хозяйничать. А все под невинным предлогом: сиротинушка ты моя, как же ты теперь одна, с малышом-то? Хоть бы польза какая была от него! Давай я тебе обедик приготовлю. Завтра на кладбище сходим, ну-ну, не горюй. Я обо всем договорюсь, памятник поставим.
Не понимал я, толи маман неудобно отказывать, толи она совсем с катушек съехала. Неужели со мной действительно так тяжело, что нам нужна тетка, которая постирает, уберет да обед приготовит? Так тетка живо взяла правление в свои ручищи. Целый день шныряла по квартире, а чище и уютнее не стало. Было только жарко и тесно. Слишком жирная еда, кислые щи, которые через пять минут покрывались толстым слоем жира. Солянка из сосисок, капусты и масла. Всюду паруса-труселя сушатся, окна не открываются, мало ли ветерок подует.
Я пять раз обжег пальцы о спички, потому что она стояла над душой. Наблюдала, как я включаю газ, как мою посуду, как заправляю кровать. Я все всегда делал сам. Тяжким бременем легла на мою жизнь эта соседка. Медленно, но верно перекочевали к нам ее баулы с цветастыми халатами. Раздражало все: лилейное лицо при матери, гороховый суп, пережаренная рыба, молоко, которое я не пью, бесконечные стопки книг с ироническими детективами.
Она каждый день покупала мне конфеты, и с тоской смотрела на них, вздыхая. Себе в чай добавляла по десять капсул сахарозаменителя, хотя хватило бы и одной. Я не ел конфеты. Я равнодушен к сладкому.
Она покупала чипсы, которые я терпеть не мог. Может, я любил только попкорн, но не каждый же день?
Мать, конечно, злилась, видя изобилие вредностей.
— Дай побаловать ребенка!
— Уймись, он это не ест. Прекрати ему давать эти чипсы! Это же отрава!
Весь мой письменный стол был завален милкивэями, жвачками и прочим. Приторно сладкая тетка думала, что я все это съедаю. Удивлялась, почему я не толстею. Я таскал весь этот клад в школу и раздавал одноклассникам или первоклассникам. Уж больно испуганные они ходили по школе.
Позже появились новые скатерти, такие же липкие, как ее сладкие тягучие речи. Новые занавески. В цветочек.
Я начал пропадать после школы, лишь бы не видеться с ней. Как не приду домой, так она натирает кастрюли. Скребет и ворчит:
— Вон сколько хлопот, а ты шляешься!
Все чаще она начала встречать меня с ворчливым недовольным тоном.
— Я старая больная женщина, нельзя мне волноваться!
И снова неслась на кухню, переваливаясь с ноги на ногу, стирать кухонные полотенца и прочие тряпки, развешивая их повсюду, где они гнили, но не сохли. Мать приходила с работы все позже, и мне начинало казаться, что этот ад никогда не кончится. Я уже начал забывать, как она выглядит.
К середине осени тетка стала приводить в гости свою племянницу. Та тоже была как наливное яблочко. В свои пятнадцать выглядела на все сорок.
— Город посмотреть! Не все ж в деревне-то нашей сидеть! Маричек, покажи, своди Москву-то посмотреть!
Конечно, слава богу, как только мы вышли из подъезда, красотка весом в центнер ясно дала понять, что у нее тут есть друзья, с которыми она настроилась встретиться. Мол, в провожатых малолетках не нуждается. Я, для проформы, составил обиженное лицо и поспешил отойти на безопасное расстояние. Пусть идет себе. Наконец-то побуду один.
Думал я все это время, неужели я такой злой, неласковый? Но стыда за свое пренебрежение к ним не испытывал.
Тетка периодически начинала ныть:
— Маричек, принеси попить, колено разболелось.
Каждый раз разное? Или оба? Черт их разберет.
— Нет в тебе ни капли сочувствия. Я болею, тяжело мне. Ох, тяжело...
Мать уезжала в командировки, и в эти дни мне становилось особенно тяжело. Две наседки наседали на меня. Принеси-подай. Порой не оставалось времени на уроки.
— Свари-ка суп.
Мне вот делать больше нечего, как вам супы варить.
К зиме их осенило, что неплохо было бы поступить в Москве. Не учиться-же в этой деревне, верно?
— Ничего, подготовлюсь как раз и через год поступать буду! Последний год доучиться осталось.
Стала вещи свои к нам перевозить. Тут уж мать удивленно вскинула брови, однажды вернувшись со встречи рано в субботу. Тетка залебезила перед ней:
— Ну, что мы, не родня что ли? Девочке к репетиторам нужно. А где у нас там репетиторы-то? Поместимся! Не всю ж жизнь в хлеву жить! Пожили и хватит!
Вот оно что.
До меня дошло, конечно, с опозданием. Наверное, урвать думала она часть бабушкиной квартиры, метрами с трудом выдерживающая двоих.
Мать ходила серая, уставшая, понурая, все ей было безразлично. Я не мог ждать, пока тетка совсем мне вскроет мозг своим нытьем о своих болячках. Я не мог ждать, пока она притащит сюда остальную свою деревенскую общину. Я каждый день задавал себе вопросы, почему же молчит мать и не выгоняет их вон. Все наши четыре кровати заполняли комнату так, что ходить было негде. Зазор между кроватями составлял ровно столько, чтобы протиснуть ноги.
Мое терпение подходило к концу. Наглость тетки увеличивалась день ото дня. В начале января, проведя с ними целую неделю один на один, я был готов прыгать из окна. Через несколько дней мне всего 12 будет, а я уже не хотел жить.
И в конце концов, одним воскресным утром, когда мама была еще дома, тетка завела новую тему для разговора, внезапно выпалив, серьезно и нахмурившись:
— Ну, что, давайте делиться!
— В смысле?
Ее огромные руки сложились на необъятной груди.
— Разъезжаться надобно! Не всю же жизнь тесниться! Девочке в институт поступать! — властным тоном вещала тетка. Она действительно думает, что моя мать совсем ку-ку?
Мать еле заметно усмехнулась.
— Действительно! Какая удивительная идея! Поддерживаю!
— Хотим половину квартиры! Мы тут все обдумали и решили! Решено! Размен!
Я думал, мать не сдержится и от хохота упадет со стула, но ее выдержка меня реально удивила. Ни дрогнув ни единым мускулом на лице, она радостно кивнула.
— Я уже присмотрела некоторые варианты, думаю, вам понравится. Можно уже через пару недель все разрешится. Думаю, мы можем пока пожить на съемной квартире, пока зарегистрируются документы о купле-продаже. Я уже нашла покупателя.
Тетка не ожидала такого поворота, и жутко довольная собой, крякнула. Мать продолжала:
— Завтра же начнем паковать чемоданы! К чему откладывать! А сейчас, выпьем чаю!
Я не такой дурак и понял сразу, что мать лукавит и стебется. Она, как оказалось, фееричный стратег. Хладнокровный, расчетливый стратег.
— Марек, достань чашки. Вон те, синие, фарфоровые, с золотой каемкой. Чего беречь? У нас праздник!
***
Следующую неделю наседки активно собирали вещи, бурно обсуждая, где они хотят себе апартаменты. Мать, конечно, сразу их пыл поспешила остудить: денег хватит на две маленькие комнаты в коммуналках. У бабушки все-таки не четырехкомнатные хоромы были, а маленькая однушка на отшибе города.
Мне, конечно, совсем не хотелось мыться в общем душе, отстояв перед этим очередь, но зато мы будем с мамой только вдвоем, без этих выдр.
Мать пока нашла съемную квартиру на время. На нашу она уже подписала договор о продаже и нужно было съезжать.
Тетка, которая последние месяцы только что и делала, как ныла о том, что у нее что-то болит и ей нужен отдых, довольно резво таскала коробки с вещами. Я был даже немного удивлен, посчитав количество коробок. Когда они успели столько вещей привезти?
Мои личные вещи поместились в одну среднюю коробку, которую мама положила к себе в багажник. Маминых вещей оказалось так же немного, хотя я прекрасно помню, что у нее было много разных платьев, брючных костюмов и обуви на разный случай жизни. Когда она успела все перевезти?
— Мам, где твои вещи? — залезая на заднее сидение, решился спросить я.
— Я уже давно все перевезла! — заговорщицки зашептала мама, садясь за руль. К машине спешили тетка с племянницей. Мать опустила стекло. — Вон приехало такси, адрес оно знает, встретимся на месте, возьмите ключи от съемной квартиры! Квартира тридцать. За вами поедет грузовик с вещами, следите за ним! Счастливого пути!
Обрадованные, они понеслись к желтому Рено, забыв сказать спасибо и пока.
— Во дают, сто двадцать килограмм глупости! — Мама завела мотор, все еще посмеиваясь. — Вон новые жильцы! — Она кивнула в сторону подъезда, к которому подъехала голубая Ока. Из машины-убийцы вылезла маленькая женщина и трое детей.
В зеркале заднего вида было видно, как отъехал грузовик и такси. Мать радостно улыбалась. Затем достала свой мобильный и вытащила из него сим-карту.
— Приветики!
Симка полетела в открытое окно.
— Тебе советую сделать тоже самое. Если, конечно, у них есть вообще твой телефон. Держи новую симкарту.
Она протянула мне белый прямоугольник с разноцветными кружками на ней, синими и бирюзовыми.
— Спасибо, конечно, но у них нет моего номера.
— Говорю же, курицы! Поехали! Я нам квартиру купила!
И мы ринулись в другую сторону. Ветер ледяным потоком задувал в открытое окно, пронизывая до костей. Мама прикрыла окно и заглянула в зеркало, встретившись в нем с моим недоуменным взглядом.
— Неужели ты думал, что они имеют права на мое наследство, или что я соберусь с ними делиться? Я очень много работала, чтобы купить нам квартиру побольше. Они сейчас едут в съемную квартиру, она проплачена на месяц вперед. На кухонном столе их ждет письмо, что нифига они не получат. Нужно работать, чтобы что-то получить! Ни нового адреса, ни телефона, как видишь, я им не оставила. Теперь тебе 12, ты можешь оставаться дома один и надзиратели тебе не нужны. Это была моя ошибка, что я упустила момент, когда они начали пускать корни. Слишком наивная и добрая.
Мы неслись по заснеженным улицам, мать не переставая улыбалась. И я, наконец-то расслабился. Зря я волновался. На душе стало так тепло и легко, что я тоже стал улыбаться. Разглядывая поток машин за окном на проплывающих мимо улицах.
***
В новом районе было неудобно. Все чужое, незнакомое. Больше всего, конечно, меня пугала новая школа. Хоть я особенно ни с кем не дружил, переводиться в другую школу мне не хотелось. Может, только если поближе, ведь мне приходилось ходить в школу минут тридцать, через две улицы. Зимой было особенно неприятно. У меня замерзало все.
Мать поездила кругами вокруг серого панельного дома, на вид старого и невзрачного. Найдя маленькое местечко для машины, втиснула туда свою малолитражку, она жутко довольная собой, с восторгом в голосе сообщила:
— Приехали!
Я высунул нос из машины и огляделся.
— Мы быстро приехали. Почему не подальше? Вдруг они будут нас искать?
— Смешно! Вылезай! В этом районе дешевые квартиры, у нас осталось немного денег для новой мебели и новых обоев. Да и потом, десять минут на автобусе и ты в своей школе!
— Автобусе? — Ужаснулся я. Я ненавидел автобусы.
— Ну. Или так же тридцать минут пешком, только теперь с другой стороны школы. Выходи давай из машины! Бери свою коробку.
В доме не было лифта. Лампочка перегорела, пришлось передвигаться наощупь по прекрасно пахнущему подъезду. Наверняка здесь есть гости, которые устроили себе ночлег под лестницей.
Таща тяжелую коробку, я был готов ее бросить прямо там, в темноте. Мне хотелось бежать отсюда обратно. Слава богу, квартира была на втором этаже. Хорошо, что не на первом. С первого этажа было бы здорово наблюдать всех, кто мочится под кустами. Дом был такой низкий, что вполне возможно, пришлось бы по утрам протирать подоконник от тех, кто справлял свою нужду, промахнувшись с кустом.
Квартира просила ремонта, но теперь у меня была своя комната. Мечта любого ребенка в период полового созревания. Как странно, что этот период совпадает к поиску себя и ненависти к миру. Хотя ненависть у меня появится гораздо позже.
Теперь я мог сидеть в запертой комнате, в темноте, вглядываясь в окна. Я любил наблюдать, как загораются окна на соседнем доме. Любил представить, кто живет в этих квартирах, счастливые ли это люди? Чем они занимаются сегодня? Что готовят на ужин и что смотрят по телевизору перед сном?
Странное дело, наблюдая каждый день за окнами, я ни разу не нашел ничего подозрительного или даже хоть капельку интересного.
Но мне нравилось находиться в тишине, наедине с самим собой. Мать никогда не врывалась в комнату, она все так же пропадала на работе, а я мог наслаждаться тишиной и темнотой рано приходящей ночи. Мне не было тоскливо сидеть дома, тяжелее было выходить из дома и делать повседневные дела.
В школе я ни с кем не общался, мне было невыносимо скучно терпеть глупые шутки и поддерживать их темы для разговоров. Интересы у нас с ними не сходились.
В первом классе я, конечно, пытался подружиться, но узнав всех поближе, передумал. Каждый год со мной за партой садилась одна и та же девочка — Арина. У нее были очень красивые светлые волосы. Которые золотом отливали на солнце, голубые глаза и кукольное личико, белое с розовыми губками и щечками. Все, конечно, мечтали с ней дружить. Я не исключение. Мы познакомились на линейке, посвященной первому сентября, и в кабинет уже зашли друзьями. Сели за одну парту и так просидели много лет. Только за это время мы раздружились.
Наша дружба мне казалась такой естественной в начале, будто так все и должно быть. Мы делились в школе бутербродами и конфетами, она списывала у меня домашние задания, рисовал для нее в контурных картах. По вечерам мы болтали по телефону, полчаса, не больше, пока моя бабушка была в ванной (я не хотел, чтобы она подслушивала).
Пару раз в месяц я ходил после школы в гости — в маленькую двухкомнатную квартирку, в ее комнате стояло пианино, на котором Арина всегда пыталась что-нибудь для меня исполнить. Но играла она отвратительно.
— Я стану знаменитой! Я разучиваю сейчас ту песню! Мою любимую, помнишь? Et si tu n'existais pas! Лалалааааааа! Послушай, я тебе сыграю!
Каждый раз она ставила мне пластинки с музыкой, которую она любила. Мы смотрели телевизор, играли в компьютер, ели пирожные, которые оставляла в холодильнике ее бабушка.
— Послушай, ты только послушай! Я просто обожаю эту песню!
Я был счастлив дружить с ней, безропотно сидел рядом и разглядывал вместе с ней журналы, помогал ей вырезать понравившиеся наряды и переклеивать в тетрадь. Мы катались на роликах, хотя, сейчас у детей ролики, а у нас были громыхалки. Колеса были такие жесткие, что при каждом движении по неровному асфальту, раздавался дребезжащий звук, а по ногам неслась рябь. К вечеру после такого катания ноги жужжали, будто по ним бежали стаи муравьев.
Первый и второй класс я радовался этой милой дружбе. На третьем году нашего знакомства Арина потянулась к девчонкам, со мной ей стало скучновато. Они стали проводить много времени вместе. В мою сторону сразу же начались глупые шутки и насмешки, когда я проходил мимо.
Я медленно свел все наше общение до дружественных приветствий по утрам (ей было по пути со мной в школу) и разговоров по телефону, когда я неосторожно брал трубку раньше бабушки. Арина ничего, казалось, не замечала. Наверное, она думала, что мы до сих пор друзья, раз периодически я помогаю ей с домашними заданиями.
Ну, не выяснять же мне с ней отношения? Кидать обидки, типа: а зачем ты рассказала Марине, что у меня брюки порвались на физкультуре? Или что я сел на шоколадную конфету, а все подумали, что я обкакался? А почему ты мне сказала, что будешь занята с мамой по делам, а сама каталась у школы на роликах с той самой Мариной? Вечером обещала позвонить и забыла. О чем вы там шептались и хихикали? Почему она показывала на меня пальцем?
Нет, я просто перехотел с ней дружить. И больше не дружил. И ничего знать больше не хотел. Разве ответы на эти вопросы могли что-то поменять? Я думаю, нет.
Арине, конечно, было интереснее дружить с девчонками. Там и разноцветная тушь для волос, заколки, лаки. Потом в ход пошли игры в Сабрину маленькую ведьму. А потом уж и Зачарованные подоспели.
— Будь нашим Лео, Марек! — господи, девочки, вам же уже по 11 лет.
— Лео, Лео, нам нужен Лео! Я Прю, Марина - Фиби, а Арина - Пайпер. Марек, ну, поиграй.
Мне удавалось спастись только бегством.
Теперь мы живем с ней гораздо дальше друг от друга, и она не будет больше ждать меня каждое утро недалеко от дома. Ей теперь не по пути.
В новой квартире было все интересное, все новое, но не было наших вещей. Все вещи уехали на маленьком грузовичке вместе с грузной теткой и ее племянницей. Уехали вся наша мебель и мои книги. Целые шкафы книг.
Я даже устроил истерику матери.
— Как ты могла отдать мои книги?!
— Зачем тебе эта пыль и грязь? — только удивилась она, пожав безразлично плечами.
В свою комнату она сразу же заказала большой шкаф, в которую уместила всю свою многочисленную одежду. Свои вещи она почему-то не отдала этим раззявам. Не отдала ни одного тюбика с кремом и ни одного флакона духов.
А я жертвовал своими книгами.
Я жалел.
Жалел так сильно, что хотелось плакать. Я даже не так сильно расстроился, когда мать сорвала со стен мои плакаты, пока я был в школе. Она приклеила новые обои, видите ли. Здесь, в новой квартире, у меня не было ни журналов, ни блокнотов, ни вырезок, ни книг. Ничего. Будто все с самого начала.
Переезд был слишком внезапным переездом, я не подготовился. Я никак не мог смириться, что все мои вещи были теперь не со мной.
Я столько времени проводил с книгами, что они стали мне совсем как друзья. И тут мне пришлось в один миг с ними расстаться. А теперь...никаких деревянных Солдатов Урфина Джуса, никаких Реми и собаки Капи, не будет больше короля Матиуша. Все мои друзья теперь у ненавистной тетки.
Мне не спалось в первую ночь на новом месте. Было слишком просторно, свежий воздух заполнял комнату декабрьской морозной свежестью, я дрожал, завернувшись в одеяло и смотрел в окно, на проблескивающие уличные фонари.
К пяти часам где-то вдалеке залязгали первые трамваи...
***
Я не переехал далеко, я даже не ушел из своего класса, так хотела моя мама, дабы не травмировать меня. А я хотел уехать. Новый район вдохновлял меня, и я перестал бояться и держаться за старое. Оно стало угнетать и рвать изнутри, если я разрешал ему по неосторожности проникнуть в свои мысли.
Я боялся воспоминаний. Они могли сбивать с ног.
В школу с Ариной я больше не ходил. Она не знала, что я переехал. Я не посчитал нужным ей сообщить.
Эта маленькая свобода окрыляла меня. Появилось гораздо больше времени на себя - я мог слушать музыку, ходить в библиотеку, если мне хочется, быть наедине с самим собой, без стрекотаний о бессмысленном.
Позже я возненавидел библиотеки.
Арина была самая красивая девочка в классе. Да что там, в школе.
Только мне это было не нужно. Я хотел убежать от нее.
Она была пустая, поверхностная, я неумолимо начинал скучать рядом с ней уже через пять минут.
Теперь ее прогулки на роликах были с ее подружками, я был совершенно свободен по вечерам, я мог спокойно почитать книги, взятые из библиотеки. Теперь мне приходилось часто ходить в библиотеку и вздыхать об утерянной своей.
— Марек, почему у тебя телефон не отвечает? — через пару недель Арина встревожилась, сидя слишком близко ко мне за партой.
— Я переехал, Арина.
Возможно, слишком холодно. Но я не могу по-другому.
Надеюсь, она не спросит адрес и не захочет прийти. На всякий случай я пододвинул ей тетрадь, чтобы она списала решение задачи и забыла о разговоре.
— Ты больше не будешь кататься со мной на роликах?
— Не смогу, Арина...
Но она не стала настаивать, живо сменив тему разговора. И, пока не видит учитель, зашептала:
— Ты пробовал курить, Марек?
С каждым новым вопросом мне становилось все тоскливее, и до конца урока, увы, еще целых 37 минут...
***
Я помню тот жаркий день, 1995 год...
Лето, мы с бабушкой зашли в душное метро (любила она таскаться по рынкам и магазинам). Асфальт плавился, воздух тяжелым камнем падал в легкие. Бабушкина рука не потела, а сухо хватала мою и тащила по улицам: все какие-то академики, маршалы, а мне хотелось знать, почему целый район Москвы кишит такими улицами. В честь кого они названы? Я хотел знать, кто все эти люди? Но бабушка вряд ли знала: она одно знала, как тащить меня за собой.
Моя рука выскальзывала из ее руки, перехватывая меня, она не оборачивалась, только вздыхала раздраженно и прерывисто.
Мы зашли в метро, чтобы сделать пару станций в сторону Белорусского вокзала.
Мокрые от пота пассажиры толпились на платформе, толкались, заходя в голубой вагон с очень мягкими сидениями, которые при нажатии на них сдувались сантиметров на двадцать и делали недовольное: “пфффффффффффффффффф”.
Бабушке уступали место, не сказав “спасибо”, она плюхалась на предложенное место, все еще держа меня за руку.
Пфффффффф...
Сидение вновь возмущалось, выпуская воздух.
Поезд трогался, и все забывалось. Гул нарастал.
Я не любил метро, особенно выскакивающие дверцы при входе.
Я всегда путал, с какой стороны нужно проходить. Это сейчас для таких, как я, на валидаторах пишут, что проход слева.
Я ненавидел метро. Ненавижу его до сих пор. Его толпы, гулкие поезда, воспоминания о том дне.
Мы доехали с бабушкой до Белорусской. На перроне столпилась огромная толпа. Никто не обращал внимания друг на друга. Все стремились войти в вагон, с трудом преодолев утреннюю пересадку на кольцо.
Сбоку ото всех стояла женщина, стояла слишком близко к краю, как мне казалось. Ограничительные линии были потерты, то и дело перед глазами проходили люди, но я не отрывал глаз от этой женщины.
Хрупкая, но с очень большим животом, она стояла ссутулившись, опустив голову, и как, мне казалось, затаив дыхание.
Бабушка временами сцеплялась с кем-то языками на платформе, сетуя на судьбу или на маленькую пенсию. Бабушка продолжала держать меня за руку. В туннели уже начали показываться огоньки, значит, скоро приедет поезд. Бабушка никогда не разрешала мне высовываться с платформы, чтобы получше разглядеть приближающийся поезд.
Но та женщина стояла слишком близко к краю платформы...
Никто не обращал внимания.
Она не поднимала головы, чтобы посмотреть, скоро ли поезд. Она просто внезапно сделала шаг вперед.
Большой шаг вперед.
Слишком быстрый шаг, именно тогда, когда все отвлеклись на прибывающий поезд, переминаясь с ноги на ноги, готовя локти, чтобы расталкивать толпу.
Я зажмурился.
Я зажмурился, не успев понять, что происходит.
Яркий звук удара, криков.
Бабушка все еще держала меня за руку. Сердце рвалось из груди. Дыхание прервалось.
— Неужели?..
И толпа вокруг меня начала темнеть, и гул отдалялся...
***
Когда мы приехали в новый район, первым делом я решил прогуляться.
Вокруг меня все новое, будто жизнь с чистого листа. Каждый встречный в подъезде сосед не знает тебя, ему можно открыть любую сказку, предстать совершенно другим мальчиком. Например, разговорчивым и улыбчивым Мареком.
Но нет. Все время я был самим собой: угрюмым, задумчивым, раздражительным. Особенно меня раздражали расспросы незнакомых людей - всем же так интересно залезть в чужое грязное белье. Вот там, на второй этаж переехала, с сыном, без мужа. Мать-одиночка, сын у нее какой-то странный, даун, наверное. Вот где они деньги на квартиру взяли? И машина у нее есть! Понятно же, где деньги на все это взяла!
Я брел в поисках чего-то нового для себя: я искал библиотеки, читальные залы. Но не попадалось ни того, ни другого. Только на детской площадке в одни качели сидела девочка с каштановыми волосами и читала книгу. Я никогда ни с кем не заговаривал первый, да и вторым отвечал крайне редко. В апреле достаточно холодно еще вот так наслаждаться книгой во дворе. Поэтому я без раздумий направился к ней.
— Привет.
Она подняла на мня свои зеленые глаза.
— Привет? — казалось, она задавала вопрос.
— Я недавно переехал в этот район. Хотел найти библиотеку поближе к дому. Не подскажешь...
Она почему-то расхохоталась.
— Это ты так решил со мной познакомиться?!
— Нет, я спросил, где...
— Я — Оксана! Очень приятно!
Она протянула мне свою тонкую руку.
— А тебя как зовут? Я тут бабушку жду. Ключи потеряла, не могу домой зайти!
С этого момента мы повсюду таскались вдвоем. Оксана училась в другой школе, поэтому пересекались мы только после школы. Она была очень веселая, читала разные книги, и рассказывала мне их с начала до конца. Держать интригу - не ее конек. В конце концов, мы договорились, что я читаю первый, а только потом она. Тогда мы могли делиться впечатлениями. Мы могли болтать часы напролет.
Чуть сошел снег, она тут же достала велосипед, и теперь я гонялся за ней часами.
Я стеснялся попросить у матери свой собственный велосипед. Хотя знал, что она может себе это позволить.
Мы играли с Оксаной в компьютерные игры, приставку. Сидели у нее дома, пили чай, с вареньем ее бабушки. Ее бабушка готовила очень вкусное клубничное варенье.
— Мои родители обещают подарить мне мобильный на день рождения! — хвалилась Оксана с горящими глазами. — Жду не дождусь! Будем созваниваться!
Ее зеленые глаза горели, руки сжимали синюю чашку с чаем.
— Сможем писать друг другу sms!
Иногда я думал: да что же со мной не так, почему я всё время дружу с девочками, хотя потом вспоминал, что из одноклассников даже некого выбрать, и успокаивался. В конце концов, у Оксаны была приставка, ни у кого из нашего класса её не было. Через месяц дружбы Оксана сплела браслеты дружбы: красные нитки из узелков.
— С бисером не стала делать, ты всё-таки мальчик! — изрекла она, привязывая к левой руке поделку.— Снимать нельзя! Это знак дружбы, что мы навсегда друзья!
Оксана училась в гимназии, в которой на обед раздавали очень вкусные булочки с изюмом или с орехами. Эти булочки были очень свежие и я очень их любил. Я любил свою подругу встречать после занятий и провожать домой. Ради этого мне приходилось из школы сломя голову нестись к автобусу, потом ещё минут 20 бежать. Она ждала меня возле входа в своём сером неизменном пиджаке с парой свежих булочек и улыбалась. Всегда улыбалась.
— Иногда мне кажется что ты дружишь со мной только из-за этих булочек! — смеялась она. — Марек? А почему ты никогда не приглашаешь меня к себе в гости? — ближе к концу учебного года, взяв меня за руку, спросила Оксана. — Пойдём к тебе пить чай!
Я никогда не звал никого в гости. Раньше - потому что дружил с одной только Ариной, а у меня дома была противная бабушка. Я усмехнулся, представив на секунду, как она напугала бы Арину каким-нибудь новым неприличным словом. “Разве время дружить с девочками? Уроки, уроки, Марек. Это прошмандовка-шалашовка-шаромыжница уже в свои 8-9-10 лет думает ни об уроках, а ...!” — вот, что она сказала бы.
В случае с Ариной, к сожалению, это оказалось бы правдой, но это история произойдет гораздо позже, а пока мне 11 лет, и мою руку терпеливо сжимает Оксана в ожидании ответа, заглядывая мне в глаза.
— Конечно, пойдём, прямо сейчас. Сорок минут идти, прогуляемся?
Я шел и размышлял. Теперь бабушки нет, мама постоянно на работе. Дома есть имбирное печенье, которое маме привёз какой-то друг или подруга (как она говорит). А у мамы вообще есть подруги? В этом я сомневался. Тем не менее, Оксане понравятся эти шведские печенья, я уверен, заодно подарю и открытку, которая уже неделю вырисовываются по вечерам. Немного стыдно, но она никогда не смеялась надо мной, даже когда я, увлекшись беседой с ней, зашёл по колено в глубокую лужу. Рассеянный, до чего ты рассеянный, Марек! — хохотала Оксана.
— У меня для тебя будет сюрприз, придем и я тебе его подарю!
— Что за сюрприз? Скажи-скажи-скажи! Скажи, это кукла? это книга? это журнал?
Всю дорогу до дома девочка в сером пиджаке гадала, радостно подпрыгивая с каждым шагом. Вспоминая сейчас этот момент, я грущу. Больше я не встречал таких весёлых людей никогда. А может я сам стал слишком безрадостный, что перестал замечать всё вокруг.
Около дома мы пошли чуть медленнее. Специально, чтобы у Оксаны было больше времени на последние попытки отгадать, что за сюрприз я ей подготовил.
— А ты знаешь, нам дали в гимназии задание по фортепиано на лето сочинить песню. И я решила написать её для тебя! — она внезапно перевела тему, устав от отгадывания.
— Для меня? Песню?
— Да, песня на французском! — торжественно произнесла моя веселая подруга.
Мы почти подошли к подъезду, когда в тени деревьев я увидел мать, выходящую из машины. Из чужой машины. Двери придерживал какой-то мужик, лысый и толстый. Сальный тип, подумалось мне. Мать с букетом медленно жеманилась, давая себя поцеловать в щеку. Он слишком долго держал её за руку. Она направилась подъезду, медленно переступая тонкими ногами на шпильках. Смотрел ей вслед, и как только она дошла до подъезда, бросился за ней, и в подъезд они уже зашли вместе.
— Знаешь Оксана... Я совсем забыл. Дома никого нет, а я ключи забыл. Давай в следующий раз. Прости.
— Ты такой растяпа, Марек! — не обиделась подруга. — Теперь идём ко мне! 3 улицы налево! Шагом марш! А на каком ты этаже живёшь? Покажи мне свое окно? Завтра принесешь мне подарок?
Я улыбнулся, а на сердце повис камень, где-то в рюкзаке брякали ключи, отдавая звоном с каждым моим шагом.