Маленький уральский городок, затерявшийся в долине среди гор и озёр. Промышленный центр и множество рабочих посёлков вокруг, обеспечивающих рабочей силой уральский автомобильный завод – сердце города, его будущее и настоящее, источник существования и процветания.
Мои родители приехали сюда из Алма-Аты. Отец построил землянку на выделенном ему участке земли на склоне холма, а затем появился дом-мазанка из двух комнат, сарай, огород. Рядом строились такие же, как он рабочие с завода, выросли улицы, родился посёлок. Назвали его Заречье, так, как подножие холма с двух сторон огибала речка Миасс, давшая название городу, а за рекой стояло старое село Мелентьевка. Отец пошел работать в железнодорожный цех завода слесарем по ремонту подвижного состава, а мама, первое время, пока мы были маленькими, сидела дома, растила нас. Они привезли в Миасс двоих детей – четырёх летнюю Любу и двух летнего Витю. Вскоре, через год после приезда родился я, Женя. После меня появились на свет с интервалом два года и год Вася и Наташа. Вася родился слабый и не прожил даже года, он умер в больнице. Мама говорила, что его закололи до смерти уколами врачи в больнице. Она рассказывала, что уколы не помогали Васе, он угасал с каждым днём, а его всё кололи и кололи. Он плакал при этом, и мама не выдержала, не стала допускать медперсонал до сына. Медсёстры, пытаясь выполнить предписание врача, шли на уловки, отправляли маму в столовую покушать, а в её отсутствие делали Васе уколы. Мама догадалась об этом, находя каждый раз сына заплаканным со следами уколов. Она перестала совсем ходить в столовую, голодала, но не давала врачам мучить своего ребёнка, и он умер.
Любу я тоже не помню, говорят, что она была уже большой и умненькой девочкой, помогала маме в хозяйстве, а чаще любила сидеть около отца, подшивающего валенки или строгающего во дворе доски для строящегося дома. Беда подстерегла в одночасье. Стояла весна, пригревало солнце. Люба, после небольшой простуды выздоравливала и игралась во дворе, скрытом от ветра высоким забором, сидела на прогретых солнцем деревянных плитках двора. Отец покрывал крышу рубероидом и прибивал его рейками. Он захотел попить и попросил её принести ему воды. Люба набрала в ковш и по лестнице поднялась на крышу, а затем и к нему на гребень. Окликнула, сидящего к ней спиной отца. Когда он обернулся, то увидел её на крыше рядом в одном ситцевом платьице. А вокруг дул холодный весенний ветер, доставал через телогрейку и его, одетого тепло. Он велел ей немедленно спускаться во двор, поругал за то, что она не оделась. Когда через час он спустился с крыши, то застал дочь лежащую дома в постели с высокой температурой. Сбегал на заводскую проходную, вызвал по телефону скорую помощь. В то время на весь город было только две машины скорой помощи. Они собирали больных со всех посёлков, везли в больницу, а там получали адреса новых вызовов и вновь колесили по городу. Машина пришла под утро, но было уже поздно. Люба ещё была жива, но врач безнадежно опустила руки, осмотрев больную. Ребёнок затих в течение нескольких минут после приезда машины. Слушая рассказы мамы о старшей сестре, я всегда жалел, что её нет с нами, так, как всегда нуждался в помощи старшей сестры. Я думаю, что и маме было бы на много легче управляться с нами, если бы ей помогала старшая дочь.
Мои воспоминания раннего детства обрывочны и нечётки. Я помню, как сидел на полу в горнице, вероятно кухни ещё не было, а в комнату вносили купленный только что шифоньер. Он никак не помещался, и пришлось мужикам подрубить немного бревно, на котором держался потолок. Помню, как в кухне на плите мама варила борщ. Вокруг входили и выходили взрослые, наши родственники. Они шумели, о чём-то говорили между собой и с отцом, уходили в землянку. Я тоже спускался туда за ними. Там было сильно накурено, пахло вином, потом и ещё чем-то незнакомым. Во всю шла очередная гулянка. Все были пьяными, потом возникла какая-то ссора, и я ушёл в дом.
Пришёл со двора дядя Петя, родной брат отца, с ведром древесных стружек, открыл кастрюлю, стоящую на плите, в которой кипел борщ, и высыпал в неё стружки. Я смотрел удивлённо на него и ничего не понимал – разве стружки сыплют в похлёбку?
Дядя Петя, довольный содеянным, убежал с ведром из комнаты. Потом пришла мама, и я, показав на кастрюлю, и рассказав о непонятном поступке дядьки, обратился к ней за разъяснениями, но она ничего не ответила, села на стул, обхватила голову руками и заплакала. Мне стало жалко её, и я тоже заплакал, прижавшись к подолу её платья. Через много лет я узнал, что таким образом брат отца насолил маме из солидарности с отцом, перед этим поссорившимся с ней.
(Продолжение следует)