Ночь, оттанцевав хоту страстной брюнеткой, не спеша покидала город, укутавшись в серую шаль рассвета. Потускнели её жёлтые глаза – уличные фонари, осыпалась звёздная пыль с её ресниц – неоновых реклам, и лишь шлейф её чёрного платья всё ещё медленно скользил по узким улочкам и потаённым уголкам парков Барселоны, но вскоре и он скрылся за горной грядой Кольсерола.
Воздух, прогретый жарким дыханием ночи, остывал. Он разбух, потерял прозрачность, порозовел, готовый вот-вот упасть холодной росой к подножию утра…
Тонто съёжился от предрассветной прохлады. Поджал под себя колени и натянул на голову потрепанный плед. Тонто опять снился этот сон: он, ещё совсем ребёнок, бежит за матерью по мокрому песку линии прибоя, стараясь попадать в её следы, а волны с шипением смывают маленькие углубления, растягивая пески и унося их в море. Мать, то и дело, оглядывается, смеётся, зовёт его. И Тонто бежит за ней, задыхаясь от восторга и счастья…
– Ей, Тонто, вставай! Окатят тебя водой, намывая улицы. Собирай свои пожитки, – толкнул его в плечо уборщик мусора.
Лежащая на земле в нише каменной ограды скверика груда оборванных лохмотьев зашевелилась.
– Живой, – утвердительно кивнул головой уборщик, – а то, на прошлой неделе одного вашего погрузили…
Тонто высунулся из тряпья, широко улыбнулся, показывая отсутствие двух передних верхних зубов.
– Вот, псих, чему радуется? – улыбнулся в ответ уборщик.
Бездомный собрал лохмотье, служившее ему постелью, и спрятал за ограду скверика де ла Палья. Он – темнокожий мужчина лет тридцати, с правильными и даже красивыми чертами лица, был непомерно худ. Одежда болталась на нём, как на жерди: лоснящиеся джинсы, подвязанные верёвкой и коричневый свитер, наверное, на два, а то и на три размера больше, делали из него подобие арлекина.
Тонто попил из городского фонтанчика, обтёр мокрыми ладонями лицо, прочесал пятернёй кудряшки густых чёрных волос и бодро зашагал по улице каррер де ла Палья. Миновал собор Святого Креста и Святой Евлалии. Тонто спешил на узенькую улочку старого квартала Барселоны каррер Джаме, вернее к кофейням и барам для туристов, напичканных в её каменных подворотнях и манящих остатками трапез.
Утро вступало в свои права. Солнце, поднявшееся из-за гор, осветило улицы. Небо засияло изумрудом, высвечивая разноцветием древние фрески готических соборов и отвратительной правдой убогий китч выползающих из своих ночных убежищ бездомных бродяжек и жалких калек. Совсем скоро они заполонят кварталы старой Барселоны, прося подаяния у чистеньких, сытеньких туристов, пугая их своей безобразностью, вытягивая на парадное крыльцо 21 века нищету и уродство средневековья. Кто-то из туристов сжалится и бросит наземь цент, кто-то брезгливо отвернётся, проходя мимо, кто-то решит, что обездоленные и убогие прекрасно дополняют интерьер, окуная реальность в глубины истории…
Тонто остановился у кафе «Cuatro gatos» и зачем-то заглянул через стекло вовнутрь помещения. Сквозь тёмные глазницы арочных окон готической инфернальностью на него взирали расплывчатые силуэты стульев в стиле хай-тек, а крыльцо надсмехалось над нищим скомканными бумажными салфетками.
Закусочная «Frankfurt Sant Jame» выбросила из своей клоаки недоеденный хот-дог, вмиг проглоченный Тонто и наградила обронённым кем-то кошельком, из недр которого бродяжка извлёк купюру в сто евро.
Скорым шагом Тонто поспешил прочь, размышляя: «О, можно купить хот-дог …и куриную ножку с поджаристой корочкой… нет, лучше жирный стейк… и даже выпить кофе! Да, именно кофе, с пахучей пенкой, – как часто он ощущал эти ароматы проходя мимо кофеен. – А ещё взять печенье и грызть его по ночам, когда от голода сводит живот, болит голова, а нос предательски ловит запахи еды». Тонто поспешил в морской порт: «В доках есть кафе для рабочих, там и поем»...
Продолжение следует.
Тонто* – в переводе с испанского языка – глупец, дурачок