Memento mori!
Мой приятель в течение года ожесточённо и бескомпромисно боролся за то, чтобы надгробья, вывезенные с еврейских кладбищ, евангелики лютеране убрали со ступеней своего храма. В конце концов они услышали и камни вывезли туда, где надгробья вместе с усопшими покоились раньше - на территорию бывшего еврейского кладбища рядом с Вилией (Нерис), где стоит и продувается ветрами бездыханный бетонный призрак Вильнюсского Дворца Спорта. Это человеческое неравнодушие, небезразличие, эта борьба приятеля за уважение к ушедшим в мир иной напомнили мне давние времена моей службы в армии. С той поры пятьдесят лет прошло.
Сразу после призыва и прибытия в полк, новобранцев и меня в их числе, поместили в так называемый карантин. Это происходило всегда один раз в году осенью. Карантин проводили ускоренно, по сокращённой программе. Подъём, отбой, муштра на плацу, зубрить устав, курс молодого бойца. Сорок пять секунд отводилось на то, чтобы облачиться в солдатское хб, портянки, сапоги, ремень, головной убор и встать в строй. Отсчёт времени засекался продолжением горения обычной спички. Так ли это на самом деле не знаю, не проверял, но и оспаривать было бессмысленно. После первобытного туалета с дырой в бетонном полу и утренней армейской зарядки, состоявшей из кросса по полковому стадиону, а потом различных гимнастических упражнений, умывание и построение в казарме.
Каждый день весь личный состав карантина выводили на плац у штаба полка, отделённых от стадиона асфальтированной дорогой. Строевым шагом из казармы по этой дороге вели нас туда, где происходила муштра до завтрака, а потом после него. Исключение составляли редкие случаи, когда нас использовали на хозработах: пополнение и наведение порядка на полковых складах, разгрузка вагонов с углём и дровами, рытьё ям и канав («от забора до обеда») и прочее.
Самой неприятной частью карантина являлась строевая подготовка. Громадный плац был уложен могильными плитами с еврейских кладбищ. Плиты подобраны исключительно прямоугольные, шлифованные, без всяких округлостей и выступов и плотно пригнаны друг к другу. Вся поверхность плаца отличалась исключительно ровной плоскостью, словно её выкладывали используя уровни и ватерпасы и, безусловно, бесплатный подневольный солдатский труд. Лишь некоторые из плит хранили на холодном теле своём чёткие следы нестёртых надписей ашкеназского квадратного письма. Как говорили солдаты, иероглифы. Я понял так, что на этих камнях имелись надписи с обеих сторон, и основная глядела в серую сырую Волынскую землю. После карантина я попал в зенитно-ракетный дивизион, и увидел множество надгробий, которыми была выстлана боевая позиция. Такими же холодными безгласными камнями, однако не столь тщательно, как на плацу.
Откуда здесь эти камни? О чём гласят эти немногие скупые слова? Сам читать идиш я не умел, даже алфавита не знал. Спросить не у кого, и вызывало сомнение, что в полку может найтись человек, которому не претит задать эти вопросы. Впрочем, скоро я сам увидел старинное разрушенное еврейское кладбище. Оно находилось на противоположном углу перекрёстка Владимирской улицы и Брестского шоссе на окраине Ковеля, где дислоцировалась наша часть. Впечатление было «кладбищенское» в квадрате: могилы были изрыты, оградки порушены, оставшиеся надгробья в беспорядке валялись, заросшие мхом. Кладбище не то, чтобы неприсмотрено – оно было убито. Через это кладбище частенько при свете ночного светила, иначе кромешная тьма, бегали мы напрямки к ближайшей деревне за мутноватым свекольным самогоном. Платили за поллитровку бимбера, как его там называли, один рупь, и, при всей своей тамошней нищете, сельчане зажигали свечу или керосиновую лампу и приглашали к столу на хлебушек с квашенной капустой, солёными огурцами, грибами и луком, в надежде, что купим ещё не одну. Посидеть удавалось редко; могли хватиться. Когда удавалось, можно было порасспросить хозяев, и услышать рассказ очевидца о том, как пришли москали, как грабили сельчан и безвозвратно увозили зажиточных, превратив деревни в нищие колхозы, и как разрушали то близлежащее еврейское кладбище.
Спустя год, с новым призывом появился в нашем полку некто Проказюк. Был он худ и очень долговяз. Всё время стремился волосы отпустить длинней. Однако в армейских усовиях ... Я смотрел на фото, там Проказюк со скрипкой и смычком в руках стоит на сцене Львовской Филармонии. Как-то странно было мне видеть такого длинного скрипача, хотя спустя несколько лет после службы мне довелось общаться и пьянствовать с таким же высоким цыганским скрипачом Сашей Якуловым из театра «Ромэн». Они даже внешне были похожи; смуглые с длинными чёрными локонами. По какой-то неизвестной причине Проказюк был наказан. Несмотря на то, что был он скрипачом высокого класса, его лишили брони, и он «загремел» в ряды ВС. Служил в моём дивизионе также, загремевший за какие-то проделки, вратарь молодёжного «Динамо» Тбилиси и молодёжной сборной Грузии Кекелия. Правда, Проказюк в нашей части надолго не задержался. Его куда-то затребовали. В отличие от Кекелии, который служил до конца и в составе футбольной команды полка дважды стал чемпионом Волынской области.
Однако, Проказюк, оказалось, свободно читал идиш. Между плацем и высоким кирпичным забором части, отделявшим её от Владимирской улицы, раскинулся в цвету и аромате огромный плодоносный вишнёвый сад. Летом, дождавшись когда созреют, мы солдаты поедали его вкуснейшие крупные вишни. Однажды весной, в свободное время, когда мы прогулялись в саду, наломали для чая тоненьких веточек вишни, возвращаясь в красного шлифованного кирпича казармы, где до войны стоял польский кавалерийский эскадрон, пересекали плац, он прочёл мне некоторые из надписей. Одну из них я запомнил. Она к нашему обоюдному удивлению гласила: Элханан Лейбовиц. Не думаю, чтобы он соврал, желая надо мной посмеяться, ибо я не заметил ни тени шутливости или розыгрыша, и его удивление выглядело вполне естественным, да и не был он притворщиком и человеком сдержанным. Возможности проверить не было.
Это удивительное совпадение сохранялось в моём сознании, и когда оказывался на плацу, либо проходил мимо, оно всегда всплывало. Но никогда намеренно не подходил к этому, затоптанному российским имперским сапогом, гранитному камню, под которым где-то когда-то погребён был мой тёзка. В течение всей своей жизни мне не приходили и по сей день не приходят в голову мысли о смерти или боязнь умереть, но тогда какая-то неведомая сила удерживала меня от того, чтобы подойти и посмотреть на этот осквернённый гоями камень. Он словно звал, но колдовская сила удерживала меня от этого шага. Также гнал я тогда от себя мысли и рассуждения о встрече наших имён из разных миров.
Прошло пятьдесят три года. Весна, апрель, как и в тот день, когда Проказюк прочёл высеченную на могильном камне надпись. Надеюсь, что волею судьбы и с помощью благородных людей камень вернулся на своё место. Сегодня я бы хотел взглянуть на него. Увы ...
Memento mori!