Юность Насреддина

Юность Насреддина.

Альфие Алексашовой посвящается.

 

Предисловие.

 

Счастлив человек, который в течение жизни видел и испытал тепло и холод, добро и зло судьбы, а в деле предпочтения, понимания и ожидания верности от вращения многоцветного неба, которое лишь одним небольшим движением переходит от одного состояния к другому и не умеет отличить нищего от шаха, не увидел благим взглядом и не воспринял в гороскопе этого календаря ничего, кроме поучения, не встретил разочарования в надеждах и не огорчился этим.
Вот, стал я старым, и сила моя не радует уже меня, поскольку остыли чресла и сердце перестало кипеть, подернулся мутью забвения свет юных дней моих и вены посинели на руках, покрытых морщинами. Как сказано,

У достойного мудреца
Есть две половины жизни на свете:
В одной он приобретает опыт,
В другой он его применяет к делу

Так и выпало мне по воле Аллаха Милостивого, Милосердного, взяться за тростниковый калам и нанести на пергамент вязью правды линию судьбы. Многое видел я на этой земле, и при свете солнца, и в мерцании луны, так пусть история моя ляжет в сердцах ваших, очищая их, и да пребудет с вами истина.

Глава, в которой рассказывается про события на главном базаре Мадинат-аш-Шаша.

Велик древний город Мадинат-аш-Шаш. Высоко возносятся каменные стены дворца. Гордо стоят мечети, мерцая на солнце облицованной плиткой, как только что вытащенная из глубин моря чешуя диковинной рыбы. Солнце высветляет краски, но радуют глаз пестрые ткани, украшенные орнаментами.  Ярко блестят и звенят бесчисленные золотые подвески с серебряными блестками на женщинах, и красивые цепочки на ногах и звездочки, и луночки, и серьги, и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосудцы с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, но еще ярче сверкают белые зубы на загорелых лицах мужчин. Пыль окутывает улицы – это гонят скот на продажу. Сидят в чайхонах и пьют зеленый чай из чайников в толстых халатах невозмутимые узбеки, играют в шеш-беш, курят кальян, а то и закажут себе кырмыз сераб, как называют арабы красное вино, которое закусывают хрустящим арбузом, а арбуз до того пускают плавать в холодной воде из арыка, а может и дыней заедят, круглой и белой, крепкой и сладкой как рахат-лукум – и жара им нипочем. А и холод вдруг упадет, тоже не страшно. Зажгут под решеткой достархана угли, накинут ковры узорные, руками молоденьких девушек тканые, и задымится шашлык из баранины, бараней печенки, тут же и самса, и лагманы, и плов, конечно же, – и нипочем холод... Эх, вот жизнь! Трудолюбивы узбеки, цветут у них сады, полны плодов, урожаи овощей, видно, земля любит их, родит для них все, что угодно, только сажай. Но и узбеки землю любят, ведь только взаимная любовь дает щедрые дары...
И чтобы понять сердце страны, город Шаш, надо увидеть его базар. Задолго до огромных крытых сводов, где ветер из плавящихся на солнце гор и пустынь теряет свою жаркую силу, накрывает вас волна запахов, волна такой силы, что поборола бы океанские штормовые валы. Надо пробираться между наваленных прямо на земле гор красного сладкого перца, дынных и арбузных холмов вперемешку с шафраном и корицей, рисом и зерой, копнами укропа и петрушки, какими-то дивными фруктами, тушами баранов, кусками мяса, висящими шитыми халатами, тюбетейками... А вот плети и седла, а тут кроватки детские с дырочками посередине и тут же расписные трубочки, которые надевают мальчикам на их маленькое достоинство, чтобы через них мальчики писали прямо на землю, не пачкая ткань, а вот шерсть и ковры, вот посуда керамическая – и все это вместе с бурлящей толпой уборщиков, разносчиков, грузчиков, женщин в паранджах и без, а также воров, бродяг, покупателей, бредущих, орущих, толкающихся, торгующихся – словно всех охватила лихорадка или наступил последний день на земле.
Но это только начало. Дальше – больше. Чай из страны Чин, перламутр, речной и морской, нанизанный на нити, свисающие бесчисленными переливающимися радужными волнами. Вот менялы со своими золочеными прилавками, где можно встретить и рубленые гривны, захваченные у тартар и урусов в диких северных краях, и драгоценные раковины каури, что на далеких индийских островах идут за деньги. То мелькнет черный раб – а может и не раб? – а вот точно рабы, стоят в веревках и железных цепях, а толстенький маленький узбек сует ему пальцы в рот, проверить – целы ли зубы, крепкое ли здоровье у будущего работника. Сидит в уголке между лавками старик, расстелена тряпка, на ней ободранная страшная голова барана. Воняет уже мясо, а надеется старик продать, потому что очень уж надо ему, бедняку, чуть-чуть денег. Глаза старика тоже гноятся, словно умер уже и он сам, да он ведь и впрямь полуживой и так же мертво глядят бараньи глаза из лежащей рядом головы. Но хуже его глаз – глаза покупателей, совсем они его не видят, словно и у них глаза омертвели – идут дальше, не смотрят на его горе, не купят у него ничего сегодня...
Башмачники кроят кожу и прямо при вас чинят обувь, сделают любую, на загляденье. И вот уже лавки с побрякушками – тут женщины толпятся, не могут мимо пройти. Мужчинам здесь не место, но разве что вдруг молодой узбек стоит, присматривается – для любимой выбирает украшение, а подойти близко спросить неловко. Издалека высматривает, думает, сколько вот тот браслет, из черепахового панциря да с перламутром может стоить, хватит ли денег, не опозорится ли перед людьми и продавцом...
Идет индус в чалме, не загорелый, не черный, не коричневый, а прямо-таки аж синий, отливающий на солнце как воронье крыло, а за ним хихикая переступают две маленькие желтые женщины с черными зубами, откуда из занесло? Может быть, из еще более древнего царства Чин, кто знает.
Но и это еще не центр базара. Как посреди тайфуна есть спокойное пространство, так и в центре базара есть тихий оазис. Если пробились вы через ряды и лавки, не задохнулись от парящих ароматами от жары пряностей, не оторвали вам рукава зазывалы, не оглохли ваши уши от криков, если дошли до центрального купола, то тут успокаивается толпа. Чинно ходят солидные узбеки. Толстые кошельки у них в мохнатых поясах да халатах упрятаны. Здесь товар – первый сорт. Висят длинными красными ломтями куски конского мяса, пополам с желтоватым потным жиром, и даже не запах стоит – а просто ломтями можно резать воздух, так густ от пряного чеснока и перца, здесь прямо при вас сделают конскую колбасу, казы. Хоть и дикие кочевники казахи придумали эту еду (может, потому и называется она «казы»), а вот всегда найдутся покупатели и из узбеков – кто хочет угостить иноземных гостей, кто просто их любит за тяжкий пряный вкус, а вот некоторые берут потому что, говорят, мужчина сильным становится, если съест немного казы и будет ему ночью с женщинами удача. 
А глубоко под центром базара ходы прорыты, сидят там люди прямо на земле голой, жгут костры, да так, что за дымом не видно дальше руки. Нельзя туда ходить, в эти подземные ходы, сгинешь, потому что лихие люди там собираются. И есть там комнаты потайные, где делают оружие – ножи черные, пчаки, с серебряным отливом, да сабли узорные в ножнах из толстой воловьей черной шкуры с вставками из бирюзы и цветных каменьев. Куют их братья Шерих-Хана, что стоят над всеми лихими людьми. И ничего без их ведома не происходит, все знают они, знают – кого убьют сегодня ночью, кого ограбят. И каждый вор, каждый грабитель, приносит им долю – не самим, есть у них сборщики – потому что если не принесет, не увидит он назавтра восходящего светлого солнца, не услышит крика муллы с минарета, а будет лежать в песках и по его высыхающему телу будут ползать скорпионы и змеи...
Но вот какой-то шелест пробежал по базару. На мгновение затихло вдруг все, на короткое-короткое мгновение, а потом все встрепенулись и в два раза сильнее закрутился водоворот тел, удвоились крики. Что такое, что там происходит?
Ибрагим, длинный черный узбек с таким же длинным лицом лишь взгляд бросил на свалку у дальних ворот, а понял все сразу. Хоть и говорили про него иногда, что лицо он взял у лошади, а характер у ишака, да тихо, за спиной –  побаивались. Упрям был и вправду, как ишак. Ишак ведь такое животное вислоухое, если что в башку свою взял – так не выколотишь из него это ничем. Хоть ты дубиной бей, хоть ногами пинай, хоть руками толкай. И вот про Ибрагима рассказывали, что раз надо было ему перейти через реку, а ехал он на ишаке, да еще два огромных мешка с товаром нагрузил на него и дров для растопки. Река неглубокая, но что-то не понравилось его ишаку. Встал – и ни в какую. Другой бы хозяин что сделал? Взял бы палку и лупил как по барабану по бокам. Это хоть и бесполезно, но хоть злость выпустить. А Ибрагим как сидел на ишаке, так даже и не пошевелился. Уж народ собрался, и смеялись, и кричали, и советы ему давали. Сидит Ибрагим молча и в воду смотрит. Ишак тоже стоит по колено в воде молча, только ушами дергает иногда, когда совсем мухи заедают. Много времени прошло. Разошелся народ, и мальчишкам скучно стало – разбежались. А Ибрагим все молча на воду смотрел.
Так и стояли они перед речкой с утра и до самого вечера. И только когда солнце стало садиться за горы и острые холодные тени поползли по долине, надоело ишаку – и пошел он вперед и перешел речку. Пересилил его хозяин! Вот какой он, Ибрагим.
Его спрашивали, почему ишака не бил, зачем столько времени на нем сидел? Отвечал Ибрагим: начал бы бить, пришлось бы всегда бить. А так мой ишак знает, что я упрямее его – и всегда идет, куда я скажу, без всякой палки. Один раз научил – навсегда запомнит. Ведь ишаком зря ругаются, мол, глупый – ишак очень умный, другим бы и поучиться у него.
А сейчас Ибрагим встал, и тут же насторожились все вокруг, потому что знали: он просто так не встанет. Обычно он сидел, прикрыв глаза и вроде как дремал. Каким-то точным внутренним чутьем опознавал он с закрытыми глазами тех, кто хочет у него что-нибудь купить. Бывало и подойдет человек, товар трогает, смотрит – а сидит Ибрагим, не шевелится, глаз не открывает. И точно, потопчется, потопчется покупатель, да и уйдет. Смеялись сначала над Ибрагимом, – ты, говорят, покупателя упускаешь зачем? Встал бы, поговорил, может и купил бы у тебя чего-нибудь человек!
- Нет, этот не купит, – коротко отвечал им.
А в другой раз и не видно никого, а встанет Ибрагим, сама любезность, улыбнется, издалека поклонится – и вправду к нему идет, хоть и не постоянный покупатель, незнакомый. И купит много и цену хорошую даст, так, для порядка поторгуется. Завидовали Ибрагиму. «Ему шайтан помогает», за спиной шептали. Но громко вслух сказать боялись – рука тяжелая. Редко пускал он в ход кулаки, да если уж припечатает раз – только оттаскивай. Кулаки – что твоя гиря для мешков с мукой.
Торговал он разными товарами, и ценной ляпис-лазурью, и украшениями дорогими, а еще хорошим вином. Разный был товар. То у него сыр лучший, а то дешевые свечки. И когда спрашивали, почему так, отвечал: за ценной лазурью ценный покупатель придет, а за вином хорошим – разборчивый. А дешевые свечки всем нужны, и беднякам тоже. Так что и хорошие, и бедные, и богатые – любые покупатели мимо не пройдут! Но ведь и еще чутье у Ибрагима было: словно заранее вдруг видел, что произойти должно...
И действительно, появился вдруг отряд стражников, во главе с глашатаем – вышли они на центр базара и закричал тонким и пронзительным голосом глашатай:
«Слушайте, люди нашего города, и не говорите, что не слышали! Великое горе постигло наш народ, занемог наш Великий Шах, Свет очей наших, Отец истины и Правитель Милосердия! В знак глубочайшей скорби и надежды на выздоровление отныне до полного исцеления Великого Шаха запрещается смеяться и шутить, выражать свою радость и праздновать! Нарушившие этот приказ будут преданы смерти на колу немедленно!».
Глашатай свернул свиток, по которому читал приказ, и стражники исчезли так же быстро, как и появились.
Странно это было, видно сильно заболел Шах, поскольку обычно его недомогания скрывались от народа, боялись волнений и смуты в дни, когда ослабевала его правящая рука. А тут такое! Чудные дела творятся на свете…
Наступила глубокая тишина… Народ обдумывал услышанное. И тут Ибрагим, тоже молча стоявший, вдруг сделал неуловимое движение – поймал руку, что тащила с прилавка кусок выпеченной лепешки. Глянул – а это юноша, почти еще мальчик, грязный, босой, замер от страха. 
- Ай-яй-яй! –закричала Альфия. – Ты что ж делаешь, негодник, а?! Стыда у тебя нету! У кого воруешь!
Ибрагим вдруг разжал руку.
Молодой парень метнулся через толпу, и через мгновение скрылся из глаз.
- Ты что это, Альфия, так кричишь, а? Прямо как глашатай, или тебя укусил кто? – усмехнулся Ибрагим.
- Да ты зачем отпустил-то его, а?  – у тебя же своровали с прилавка-то!
- Кто у меня может своровать, что ты говоришь! – изумленно поднял брови Ибрагим. И на Альфию черными своими глазищами уставился. Умел он так стоять и смотреть, не моргая, хоть целый час. Молча.
- А-а-а, – покачала пальцем Альфия, – все ты видел, Ибрагим, умный ты. Старый ты становишься, потому и жалость тебе сердце наполняет. Дал этому мальчишке глупому украсть у тебя еду, да? Жалко тебе стало, что он голодный?
Ибрагим молчал и только смотрел.
- Да-а-а, да, вижу, что права, – продолжала Альфия, – а подумал ты, что не ребенок уже он, а юноша почти, и что развращаешь ты его сердце? Что сегодня он воровать начал, завтра возьмет нож и пойдет убьет кого-нибудь, чтобы деньги отнять? Думаешь, добро твоя жалость приносит? Или, может, она молодых разбойников плодит, об этом ты не думал, Ибрагим?
Ничего Ибрагим не отвечал, только взгляд перевел, смотрел теперь куда-то вдаль, где в проеме ворот базарных виднелось далекое, почти белое от солнечного жара небо. Неизвестно, про что задумался он. Может быть, про свою юность – в нищете, вечном голоде, когда работы ему не давали, потому что слишком молод еще. А еды не давали, потому что слишком большой уже, не дитя. О том, как во время поездки по горам убили его родителей, а ему удалось убежать – до конца бился его отец, дал сыну уйти, а жена не захотела его бросить, потому что любила и жить без него не могла. Оказалась любовь к мужу больше, чем любовь к сыну. Долго думал тогда Ибрагим – правильно ли поступила его мать. Бросить мужа одного на смерть, не быть с ним в последние минуты его жизни, разве может любящая жена? А с другой стороны, сделать ребенка полным сиротой, чтобы дальше всю жизнь без поддержки был он, без ласки, без любимой мамы?
А потом перестал мучиться и думать про это Ибрагим. Решил: раз так выбрала она, значит так сердце ее подсказало. Значит, правильно это было, и не могла она по-другому поступить. Потому что в конце концов вырос и сумел пробиться в жизни ее сын, вот, уважаемый человек, знают его в городе и уважают. Значит, права она была.
А может быть и наоборот. Если бы стал Ибрагим вором, бандитом, или просто бродягой никчемным, своей жизнью зачеркнул бы он ее выбор. Значит надеялась она, что поймет сын ее поступок и поддержит своим трудом, упорством, жизнью своей...
Альфия почувствовала, что непростые мысли в голове у Ибрагима бродят. Заглянула ему в глаза, руку на плечо положила.
- Да ладно, Ибрагим, пошутила я. Пусть себе взял немного еды мальчишка, у тебя не убудет. Хотя, может тебе еды не хватает, а? Что-то у тебя никак живот-то не отрастет! Недоедаешь, поди, бедняга! – и засмеявшись, хлопнула Ибрагима по животу. Вернее, по тому месту, где должен был быть живот. Худой был Ибрагим, жилистый, никогда у него живота не было. Смеялись за это над ним. Что это, как бедняк прямо! У солидного человека живот должен быть большой, круглый, красивый, чтобы халат на нем как шкурка на арбузе блестел... А тут – прям как палка какая-то!
Тряхнул головой Ибрагим, отбросил грустные мысли, заулыбался.
- Э, Альфия, я как скакун арабский. Сколько бы овса не ел он, а всегда стройный будет, сухой, красавец, вот как! Потому у меня и нету живота!
- Ой, глядите, скакун нашелся арабский! – засмеялась Альфия, и все вокруг, кто прислушивался к их разговору, заулыбались и засмеялись. – Глядите, люди, наш Ибрагим весь день на стуле скачет, так устает, что прямо на стуле и засыпает!
Фыркнула, и пошла дальше, махнув Ибрагиму рукой.
- Ты теперь осторожней, Альфия, – вдогонку сказал ей Ибрагим, – мы тут пошутили, посмеялись – всех ведь на кол посадят. Слышала, что глашатай сказал?
- Всех не посадят, – беспечно сказала Альфия, обернувшись, хотя на душе у нее было невесело.

Как отогнать плохие мысли. Как не думать о плохом? Каждый миг в этой жизни может случиться что-то плохое. И сейчас вот мысли у всех были нерадостные. Сегодня улыбаться нельзя, завтра попросят кожу снять с себя? Куда мир катится? – вот какие мысли у всех в голове были. Нехорошие мысли, черные.
Хотя пока-то никто не думал всерьез, что за улыбку могут, и правда, на кол посадить.

А пока народ обсуждал да обдумывал происходящее, визирь шаха, Сарыбек, сидел во дворце в своем покое, плотно закрыв двойные двери, сделанные из столетнего дуба. Двери были так устроены, чтобы нельзя было подслушать, что говорят в комнате. Сарыбек никому не доверял, сам был хитрый-прехитрый и любого мог обмануть, поэтому никому не доверял.
Ведь кто такой визирь? Это советник шаха. Недаром в шахматах рядом с главной фигурой всегда визирь. Шахматы пришли с далекого Инда, там цари играли в чатурангу, а потом по шелковому пути далеко распространилась эта игра. И даже на севере урусы и тартары играли в эту игру, где рядом с царем стоит визирь. Переврали, правда, название, говорят «ферязь». Да что с них, с варваров взять – живут в лесу, молятся колесу…
Царь-то, шах, король – он далеко не ходит. Один ход только делает – а вся игра меняется. Зато визирь должен быстрым быть, как молния, далеко видеть, еще дальше должна дотягиваться в смертельном ударе его властная рука. И тем более никто не должен знать, куда будет нанесен удар. Тайна – это жизнь визиря.
Но невозможно человеку своими тайнами ни с кем не делиться – не выносит душа этого, даже у самого закоренелого преступника. Тяжело одному нести ношу по жизни, если некому плечо подставить, или просто по плечу похлопать... Бывает так, что рад, если над тобой хотя бы посмеются, так одиноко человеку бывает... Вот и Сарыбеку хотелось про свои козни кому-нибудь рассказать. Поэтому крепился он, терпел – но, когда становилось невмоготу, запирался в комнате у себя крепко-накрепко, ставил стражу у дверей снаружи, чтобы никто не подошел – и оставлял только своего телохранителя, огромного раба-нубийца.
Нубиец, раб Сарыбека, родился в далекой жаркой Африке, в стране Нубии, где мужчины – почти все двухметрового роста, черные красавцы с толстыми губами и курчавыми волосами. Сильные они, как львы, смелые – и за это охотно брали их в армии, в охранники, в бойцы. Так и этот раб-нубиец, которого звали Хамза, был воином и бойцом. Еще ребенком выкрали его работорговцы с берегов Нила и увезли на Восток. С тех пор много повоевал он в разных войнах наемником – пока в битве сянбийских степных варваров с узкоглазыми жителями страны Чин не взорвалась прямо перед ним ракета. Желтолицые набивали бамбуковые стволы смесью угля и селитры, поджигали – и такая ракета летела, взрывалась и поджигала, убивала людей…
Оглох тогда Хамза и перестал говорить. Долго лежал он без памяти – сочли его за мертвого, и потому не убили. А брать у него нечего было – оставили на поле боя на растерзание хищным зверям. Но выжил Хамза, добрался кое-как до города Шаша, стал на базаре тяжести таскать, тем и жил. Здесь и увидел его Сарыбек – подобрал и сделал телохранителем. Глухонемой не выдаст секретов! Этим и ценен был Хамза для Сарыбека.
Потирая потные пухлые ручки, унизанные кольцами и перстнями с драгоценными камнями, Сарыбек рассказывал Хамзе, что задумывал и какие козни строил, ибо надо, надо человеку выговориться. Хихикал, кривлялся, даже кричал – а Хамза стоял и смотрел в пространство черными своими глазами и лицо его было непроницаемо. 
Воистину сказано: блаженны не знающие, ибо знание умножает печаль…

Глава, в которой рассказывается, как воины буянили в лавке у Ибрагима.

Власть всегда портит людей. А если безудержная власть, то очень сильно портит. Если человек берет в руки оружие и знает, что может безнаказанно убить, ограбить, унизить, – то даже если он раньше был добрым и мягким человеком, становится злым и жестоким. Каждый раз, когда делает он зло, черствеет его сердце, пока не превратится в кусок сухой корки, в которой нет места жалости, доброте и пониманию.
Даже хуже, если человек был хорошим. Злой и жестокий – он привык делать зло, его совесть не мучает. Поэтому он делает зло как бы по привычке, равнодушно, не находит в этом ничего особенного, возбуждающего. А добрый, если дорывается до власти, в глубине души стыдится своих поступков, особенно поначалу. И чтобы заглушить свою совесть, начинает буйствовать так, что лучше бы уж он был сразу злым. И любопытство тоже в новинку – ему сначала людей мучить, потом во вкус войдет, глядишь – палач из палачей, как так и родился...
Так думал Ибрагим, глядя на стражников, которые пришли на базар. Глашатай-то ушел, а они остались. Никого и ничего не стесняясь, уже хорошо пьяные, они кричали, спорили между собой, хватали лучшие товары с прилавков, бросали под ноги себе, если что-то им не нравилось. Опрокидывали лотки и не только не платили, а еще и забирали деньги у торговцев.
Молчали торговцы, боялись. Да и как не бояться десятка вооруженных и пьяных стражников, которых защищает власть самого шаха?  Не то, чтобы за слово, за один взгляд могут схватить они и бросить в тюрьму. Могут избить, а могут и убить тут же – и ничего им не будет, потому что далеко добрый и справедливый шах, не видит он мерзостей, которые творят его слуги. Иногда, правда, закрадется мысль в голову торговца, обираемого стражниками, – а что, если знает это шах, только наплевать ему на народ, и чем больше боится стражников народ, тем лучше?
Испугается тогда еще больше таких мыслей торговец, потому что за такую мысль сидеть ему на колу, проткнутым как курица на вертеле, или висеть с ободранной кожей на солнцепеке еще живому и знать, что скоро умрешь, съедаемый мухами... Нет, нет, милостивый Аллах, гнать такие мысли – оглянется торговец тайком, не подслушал ли кто, что за мысли в голове бродят, и еще ниже согнется перед стражниками.
Но Ибрагим стоял прямо, не гнулся.
Вот, шумная кучка стражников подошла к его лавке.
- Вина, хочу, хочу хорошего вина! – закричал один из стражников, длинный как жердь, с висячим сливой носом закоренелого пьяницы.
- Вот хорошее вино, ребята, берем на всех, чтобы потом не возвращаться! – и с этими словами начал хватать кувшины с вином с прилавка Ибрагима и совать в свои сумки, где уже было полно товару. Один кувшин уронили и разбили, отшвырнув осколки ногами в сторону.
Ибрагим молча смотрел на это.
Посовав кувшины по сумкам, стражники двинулись было дальше. Но тут Ибрагим спокойным голосом сказал:
- Деньги давайте за вино, ребятки. Шесть кувшинов. И один разбитый. Три таньга с половиной с вас.
- Что-о-о-о-о?!
Стражники обернулись и просто застыли, ошеломленные такой «наглостью». Кто-то осмелился потребовать с них денег!
- Что ты сказал, ничтожный глупец? – вскинулся длинный, – ну-ка повтори, что ты сказал!
От удивления маленькие глазки стражника прямо-таки выскочили на лоб и выглядывали из-за длинного носа, поблескивая черными бусинками.
- Я сказал, вы взяли шесть кувшинов вина. Это стоит три таньга. И еще один разбили. Полтаньга кувшин. Надо платить.
- Да ты понимаешь, с кем говоришь? Может быть, ты не в своем уме?
- Я говорю с покупателем, который взял товар и не хочет платить. По закону нашего государства за товар нужно платить. Иначе это воровство, – спокойно сказал Ибрагим.
- Ты кого вором назвал? Нет, ты кого вором назвал? Эргаш, Бахтиер! Вы слышали! – обратился долговязый к своим друзьям-стражникам. – Ах ты тварь безродная, сын ишака, ты кого вором назвал! – стражник уже сорвался на визг.
-  Сейчас я тебе покажу, кто тут вор!
И долговязый подскочил к Ибрагиму, замахнулся и хотел ударить его по лицу...
Но кулак не дошел до цели. Железная рука Ибрагима перехватила кулак стражника, стиснула – и уже через секунду долговязый упал на колени, завывая и скуля.
- Тахир, Юсуф, Арслан! Убейте этого мерзавца! – закричал он, прижав помятую руку к груди и глядя снизу вверх на Ибрагима.
Стражники опомнились – в воздухе мелькнули мечи. Еще секунда и Ибрагима порубят на куски.
Ибрагим понимал, что сейчас стражники будут его убивать. Рука его сжала огромный нож, который лежал под прилавком. Другая рука потянулась за весами. Весы были сделаны из большой бронзовой палки с делениями на ней и двумя крючками на концах. На таких весах можно было взвесить целого барана, а можно было использовать и как железную дубину.
Подскочил один толстенный стражник, взмахнул мечом – весь базар замер в ужасе – но Ибрагим легким движением ножа отвел удар, а железной палкой стукнул стражника прямо в лоб, и тот сел на свой толстый зад рядом с первым стражником.
- Убивать вас не буду, – подходите, кто еще хочет. Хоть по одному, хоть кучей, – сказал Ибрагим, и слова его слышны были всем вокруг.
Стражники затоптались на месте. Никому не хотелось получить в лоб такой штуковиной. А выпрямившийся Ибрагим, хоть и тощий, оказался прямо-таки исполинского роста, лицо было спокойно – но глаза сверкали гневом.
- Ты, мерзкий сын шакала, полный рот тебе плова из задницы шайтана, – закричал с пола толстый стражник – ребята, убейте его, что вы смотрите!?
Но стражники трусили. Никому не хотелось рисковать шкурой.
- Мы сейчас вернемся, погоди, – сказал один из них, – постереги его пока, чтобы не убежал!
И они, повернувшись, убежали с топотом и грохотом!
Ибрагим сделал шаг вперед, и оба – и толстый и долговязый – проворно побежали прочь на четвереньках. Ибрагим догнал толстого в два широких шага, выдернул у него из-за пояса кошелек, аккуратно вынул оттуда три таньга с половиной и бросил кошелек обратно на толстяка. Когда кошелек упал тому на толстую задницу, толстяк заорал от ужаса, думал, ударил его Ибрагим и убьет.
Как ни страшно было людям, а тут не выдержал базар, грохнул от смеха.
Ибрагим положил нож и железяку. Отер лоб и вздохнул.
Сказал:
- Беги, толстый, к дружкам своим и скажи, что всякому беспределу есть граница.
Толстяк, пробежав изрядно на четвереньках, встал, кряхтя, обернулся, погрозил кулаком и исчез. Но кошелек в пояс сунул, как ни боялся, а жадность сильнее была. Исчезли стражники, как и не было их.
Вокруг сразу все зашумели, засуетились. Соседние продавцы кинулись убирать товар и закрывать лавки. Ведь сейчас прибежит целая куча стражников, и все вокруг порушит!
Все смотрели на Ибрагима, как уже на мертвеца: вокруг него образовалось пустое пространство. Никто не хотел оказаться рядом с преступником, который осмелился поднять руку на стражу шаха!
А Ибрагим постоял, помолчал, потом сел снова, словно ничего не произошло, и спокойно стал смотреть на происходящее вокруг.
- Ибрагим! Беги! Спасайся! – это вдруг влетела Альфия, которой уже успели рассказать про происшедшее на базаре.
- А куда я спасусь! Да и зачем? Пусть люди хоть посмотрят, что можно не так сильно бояться за свою жизнь. Если бы все сделали как я, не было бы того, что творит стража!
- Да ты ополоумел! Тебя же сейчас изрубят в лапшу, на кол посадят! Беги скорее, мир большой, спасайся, Ибрагим! – плакала и причитала Альфия, но Ибрагим только покачал головой и никуда не пошел.
И вправду. Прошло совсем немного времени, как показался целый отряд стражников, во главе которого, набычась, шел Темир.

Глава, в которой появляется Насреддин и противостоит Темиру.

Затих базар. Попрятались все, кто куда, словно и нет никого. Стоит один Ибрагим и смотрит, как приближается к нему в зловещей тишине, отряд стражников. Темир идет, одна рука на нагайке, что узбеки камчой называют, вторая на мече.
Ох, страшен Темир. Сам невысокий, но плотный, как бык. Волосы кудрявые из-под шишака золотого вьются, в ухе одном серебряное кольцо, нос, не раз переломанный, набок свернут. Кулачищи – что твое копыто, руки как ноги в толщину – а уж ноги вовсе как бочонки. И все силой налито. Слухи ходили, что из далекой страны Урарту он, много путешествовал, воевал, даже за океан плавал в страну, где золото на земле как простые камни валяется и люди ходят на одной руке, а глаза у них из живота смотрят. Видно, там и окосел. Потому что глаза у Темира всегда в разные стороны смотрели, и страшно было, когда нагибал он круглую свою башку, встряхнув кудрями и раздув ноздри – ну бык, он бык и есть. Даже казалось, пар из ноздрей идет горячий, так страшен был его вид.
Не обращал он внимания на торговцев, шел вперед, разрезая толпу, словно это листву ветер гонит. А за ним отборная стража шла, все со щитами кожаными, саблями, джунгарскими колчанами. Доспехи «чар-айна» закрывают мощные тела. Кто плеть в руке держит, а кто и нож с рукоятью слоновой кости. Рассыпается толпа перед ними, а кто замешкается, берегись, отшвырнут как муху, а то и наступят, прямо по человеку пройдут, не поморщатся. У Темира на голове золотой шишак искусной работы на солнце светится так – что смотреть больно. И хоть есть у него и сабля, и лук, и нож справный, только плетью, камчой, всегда орудует Темир. И так ловко, что выходили против него с саблей, и с луком, да не по одному, десятками – всех валит он. Стрелу в воздухе концом плети ловит, да обратно кидает – и вопьется эта стрела своими железными зубами в горло тому, кто осмелится ее в Темира пустить, выпьет жизнь вместе с кровью, и горько пожалеет душа, отлетающая к Аллаху, что связалось тело с Темиром.
Вдруг рядом с Ибрагимом откуда ни взялся встал Маджид, друг его.  Маджид – грузчик, таскает мешки с утра до вечера. Грязный халат на нем и руки затвердели как камень, но оправдывает он свое имя – ведь «маджид» значит «благородный».
- Ибрагим, давай, помогу, может вдвоем справимся, – сказал тихо Маджид. – Не брошу я тебя в беде, Ибрагим, да поможет нам Аллах...
- Не надо, Маджид, – ответил Ибрагим, – отойди, здесь мое дело, я в эту яму сам влез, я из нее и вылезать буду. Но спасибо тебе. Хорошо знать, что есть у тебя друг, что в беде не бросает.
Отступил назад Маджид, но не ушел, стоит, смотрит.
Подошел Темир, голову наклонил, глазами смотрит – один в одну сторону, второй вообще в небо косит.
- Имя!
- Здравствуй, уважаемый Темир, хранитель спокойствия в городе нашем, Ибрагимом меня зовут, надеюсь на твою защиту и справедливость, – спокойно сказал Ибрагим.
Темир поворочал круглой головой на толстой шее. Подумал. Слышно было, как в его круглой бойцовской голове мысли с трудом скрежещут друг об друга.
- Ты напал на стражников и избил их?
- На стражников? Нет, не нападал. Я защищался от грабителей, что потеряли совесть и стыд и воровали у меня продукты, да и силой хотели отнять. Разве не должны мы помогать тебе, Темир, защищая наш город от недостойных людей?
- Ты кого называешь недостойными, шакал, собака, сын плешивого верблюда!? – вдруг визгливо закричал стражник с разбитым лбом – однако из-за Темира не вылез, помнил силу ударов Ибрагима.
Темир только шеей дернул, да так, что хрустнула она, и визг сзади замолк.
- Я честный торговец, здесь всю жизнь торгую, никогда никого не обманывал. А вот если те, кто должны нас охранять, сами нас грабят – тогда не могу это я достойным назвать. Разве не так, Темир?
- Мои люди – люди на службе. Они все говорят, ты напал. Я им верю. (Тут Темир немного помолчал, подумал). Должен верить. А у тебя свидетели есть? Кто скажет за тебя?
Никогда Темир долго не говорил. Такая сила и ярость была в нем, что не давала рту долго открытым быть. Сжимала челюсти, так что словно проталкивал слова он через губы языком.
Огляделся Ибрагим. Пуст был базар. Спрятались все в ужасе. Альфия бы помогла, да она – женщина. Кто станет слушать женщину в таком деле! Не может женщина выступать свидетелем... И вдруг сзади выступил Маджид.
- Я видел, как было. Правду Ибрагим говорит. Стражники вино взяли. Разбили еще кувшин, платить не хотели. Когда он попросил их вежливо, накинулись на него. Правда, если лгу, пусть Аллах меня на месте покарает.
- Врет он все, и дружок его врет! Напали они на нас, чтобы убить... – опять взвизгнул из-за спины стражник – и опять молча дернул шеей Темир и замолк тот, струсив.
- Одного мало. Два нужно. – сказал Темир.
Дело в том, что по закону для судебного разбирательства нужно было свидетельство двух человек, тогда можно было выносить решение. А только Маджид стоял рядом с Ибрагимом, спрятались все остальные. Молча стоял Ибрагим.
- Эй, – люди, – вдруг закричал Маджид, – выходите, вы же видели, что было! Пусть кто-нибудь скажет за Ибрагима! Побойтесь Аллаха, ведь пострадает он невинно, а он же нас защищал!
Но тихо было на базаре – никто не вышел защитить Ибрагима. Не потому, что не оказалось хороших людей. Страх иногда даже хороших людей делает плохими... стыдно им будет потом. Стиснут зубы они ночью, заплачут о себе, что предали друга, что стали как шакалы – но потом скажут: это я не со страху, это я из-за детей сделал подлость, кто их кормить будет, если меня на кол посадят. Не мое это дело, не мое.
И постараются забыть про подлость. И забудут. И уже спокойнее будут отворачиваться, когда бьют слабых, не дрогнет у них голос, когда будут врать и сгибаться – привыкнут... Ко всему привыкнет человек. И лишь потом, когда тело отдаст душу небесам, встанет душа – дрожащая и прозрачная – перед глазами Аллаха, посмотрит Он своим светлым взглядом и омрачится Его чело... И ведь не скажешь Ему: это я потому-то и потому-то подлости совершал... Не будет рядом детей, жены, никого не будет – за себя отвечать придется... И плохо тогда будет душе... Почернеет она и отвернется от нее Аллах, и подойдет Шайтан, черный, пахнущий серой, и потащит вниз, в преисподнюю... Но это же потом! Потом! А сейчас – перед ними страшный Темир и шайка стражников, которым можно все!
Вот и молчал базар. Из каждой щели смотрели глаза, дыхание затаили все – тихо было, как на кладбище... Никто не хотел сказать за Ибрагима. Боялись. Кто же их осудит? Все мы иногда боимся...

Темир чуть двинул плечом, и из-за его спины выскочили несколько стражников, прикрываясь щитами, подскочили к стоящему неподвижно Ибрагиму и схватили его за руки по двое с каждой стороны. Ибрагим теперь не сопротивлялся, понимал, что бесполезно – только опустил голову и желваки заиграли у него на скулах...
- Стойте!
Откуда ни возьмись, может за ковром прятался, выскочил паренек. Черные волосы его были спутаны и грязны, обноски вместо халата едва прикрывали тело – много заплат было на них, а еще больше прорех.
- Стойте, я видел, как это было и могу сказать за Ибрагима.
Это было так неожиданно, что стражники выпустили из рук арестованного, а Темир завращал глазами так, что теперь один глаз стал смотреть в пол, а второй куда-то за прилавки с медом и орехами.
- Я, Насреддин, свидетельствую против несправедливости и говорю в защиту Ибрагима. Невиновен он. Правду говорит он. Пусть правда победит ложь, это говорю я, Насреддин! – звонкий голос юноши, почти мальчика, пролетел над тишиной базара и расколол ее как орех раскалывается под ударом молотка.
Маджид вдруг рассмеялся и тоже закричал, вскинув руки: – Слушайте, жители Ташкента, –есть еще мужчины в этом городе! Слушайте, как мальчик не боится сделать то, что боятся бородатые и убеленные сединами! Есть еще правда на земле!
Ибрагим поднял голову.
- Что скажешь теперь, Темир? Не умерла еще в тебе справедливость, или червяк жестокости источил твое сердце, как источил сердце этих?... – Ибрагим окинул взглядом стражников, замерших в нерешительности.
- Да плевать мы хотели на слова мальчишки! И кого ты слушаешь, Темир! Какого-то торгаша, презренного торгаша! – завизжал стражник с разбитым носом, все так же прячась в толпе товарищей по грабежу.  – Одно слово воина – а мы воины! – перевесит тысячу лживых слов любого из торгашей, которые обманывают, воруют все время и делают обман каждому, все это знают! Мы их охраняем, мы даем им кров и защиту – они ноги целовать нам должны, а не поднимать шум из-за пары кувшинов! Наказать их, чтобы другим неповадно! Слово мальчишки, слово грузчика и слово торгаша – против слова воина! Как можно сравнивать!
Снова повисла тишина.
- Скажи, Темир, – неожиданно спокойно и громко сказал юноша – правда ли ты считаешь, что воин выше торговца? Вижу, что считаешь так, – продолжил он, – потому что сердце твое стучит у тебя в груди при звуках битвы, и не знаешь ты другого счастья, кроме боя. Это твоя правда. Но я хочу открыть твоему сердцу и другую правду. Выслушай меня, Темир, – и прими решение по правде, которая не зависит от одного сердца или одного разума. Потому что не может быть разной правды – разная правда становится ложью.
Темир молчал, только набычил сильнее голову и слушал. Стражники притихли – никто не осмеливался еще так разговаривать с самим Темиром!
И тогда юноша сказал следующие слова:
- О, великие герои древности! Вы, воины, которые своими мечами и стрелами изничтожали целые народы, завоевывали царства и топили в крови равнины, заваливали горные проходы трупами врагов! Славные воины, разжигавшие печь сражений телами своих друзей и врагов и тушившие ее слезами вдов и сирот! Вы, воины, несущие ужасы Судного дня, подобно звездам, пришедшим в движение, или весеннему потоку, сворачивающему на пути целую гору. Вы разбрасывали воду и глину вражеских тел, обращая их в прах. Вы рукою ловкого пловца, уподобляясь качествами крокодилу, нанизываете врагов на вертел копья и жарите их, как шашлык, на огне меча. Поражая шашкою видом подобных леопардам всадников, вы сбрасываете их с седел. Как высоко взлетающие совершенные царственные сокола, выпускаете стрелы из гнезда лука. Вы похищаете из рядов арены боя вражеских орлов, а по временам меч Млечного пути отвязываете с небоподобного пояса и разите им по узким глазам звезд вражеского существования, сбрасывая неприятелей, как пузыри, на поверхность воды небытия.
- Вы отдавали свои жизни, проливали кровь свою, чтобы стала великой ваша страна.
Заслуга ваша безмерна. Но правда в том, что не вы сделали ее великой, а совсем другие люди.
Чтобы вырастить урожай, надо расчистить землю. Выжечь густой дикий лес, уничтожить колючки, полить землю кровью. Это дело воинов. А вот чтобы создать на очищенной земле что-то, надо тоже полить землю – но уже не кровью, – а потом и навозом, чтобы рос урожай. Воины расширяют пределы нашей страны и охраняют ее от врагов. Это очень много. Но этого недостаточно. Этого недостаточно, услышь меня, воин Темир, и признай истину. Никогда мечом не вскапывали землю, никогда копьем не подвязывали лозу. Меч разрубает, а копье пронзает – разрушают они, и суть их в разрушении. Недаром сказано в Торе, книге иудеев, «перекуйте мечи свои на орала и копия свои на серпы».
- Воины велики и слава их сияет выше ледяных шапок гор. Но бесплодна эта слава, если не приходят люди с лопатой и семенем, с водой и мотыгами и не начинают созидать. Крестьяне и ремесленники приходят на землю, освобожденную воинами. Но и этого недостаточно.
Как сделать страну великой и богатой, как вести хозяйство, если ты не можешь купить семян, мотыги, если не сможешь купить скот или инструменты, одежду? Придется все делать самому – и шить, и ковать, и плотничать – все будут делать все, и будут делать это плохо. Ведь человек, который только кует или только строит дома или только выращивает скот, станет мастером, передаст знания детям. Страна будет процветать. А если за все хвататься, то не станешь мастером. Кривые дома будут стоять и рваться веревки и разрушаться мельницы и нож не будет резать и плуг сломается.
- Кто приходит на помощь и соединяет воедино всех людей? Торгаши.
- Что является кровью, бегущей по жилам государства? Это деньги. Нет денег – нет государства. Да-да, это они, торгаши, людишки, обменивающие товары на деньги, а деньги на товары, они оживляют тело нашей страны. Славен или презренен этот труд? Вы скажете, что воин рискует жизнью, а презренный торгаш – считает деньги. Да. Согласен. Воины отдают свою жизнь. Но они отдают ее один только раз. Воины рискуют жизнью, но риск этот ради славы и почета. Их битва началась – и кончилась. Удалось уцелеть – ты герой. Не удалось – ты все равно герой, только мертвый. Воины бьются плечом к плечу с собратьями по оружию, чувствуют поддержку и защиту, защищают сами своих соратников. В этом их слава, честь. Но в этом же и их награда.
- А люди, сидящие в лавках, они рискуют всегда, все время, они ведут бесконечную битву, в которой один всегда против всех, в которой нет друзей, в которой каждую минуту твое слово может оказаться хуже удара копья в сердце.
- И труд их созидающий. Наполняют они жилы страны кровью денежных потоков и товаров. Есть торговцы – идут караваны во все уголки страны, и люди надевают новые халаты, получают в руки новые мотыги и плуги, похлопывают по холке вновь купленную корову или скакуна, наполняют кувшины вином – чтобы возделывать землю, растить урожай, ткать, печь, варить, есть, пить и веселиться!
- Каждую минуту торгаши рискуют сделать неправильный выбор и потерять все, но не дано им в таком случае пасть как героям, овеяннным славой, а суждено стать нищими, над которыми будут все смеяться, презирать и плевать в спину, – за то что ты был богатым, а стал нищим. А то еще хуже – посадят их в яму за долги и будут плевать в яму проходящие люди, не дадут кусок хлеба, скажут «вот, торгаш, поделом тебе».
- Про воинов складывают легенды и поют песни, по ним вздыхают красивые женщины, их осыпают милостями и наградами властители.
- А кто поет про торговцев? Властители хотят только обобрать их, как и все остальные. Их богатству (даже если торговец еле-еле сводит концы с концами) завидуют, все мечтают у них украсть или ограбить их...
- Но где была бы страна без этих людей, что раскладывают свои товары по утрам на прилавках? Крестьянин не вспахал бы пашню, потому что никто не продал бы ему инструмент. Воин шел бы в бой с голыми руками, ибо где-то должен он купить себе меч и лук со стрелами. Ведь воин – не кузнец! Не было бы дорог, потому что неоткуда было бы взять денег на постройку хороших дорог, на мосты и переправы. Да и воины бы разбежались, потому что платить им не смогли бы властители, которые берут деньги у «торгашей» на содержание войска.
- Хуже вражеского нашествия было бы, если бы не было торговцев. Зачахла бы страна, заросли дороги, пересохли каналы, опустели дома и сорняки заполонили бы поля.
А что значит слово торгаша? Да, есть такие, что лгут и язык у которых выдает не правду, а кривду. Но среди кого таких нет? Настоящий же торговец держит слово. Идут купцы с караванами в дальние страны – кто знает, вернутся ли они – но берут они товар под честное слово, что, если выживут, вернут с прибылью. И преодолевают пески, горы и опасности, чтобы, вернувшись, слово сдержать. На них держится торговля, и их слово – слово железное.
И знаешь ты, Темир, все что я сказал – это правда.
Замолк Насреддин и воцарилась тишина. Опустив голову, стоял Темир и молчал, долго молчал он. Молчал Ибрагим, иногда слегка покачивая головой, задумавшись глубоко, ибо первый раз слышал он такие слова про торговцев. И боялись даже вздохнуть стражники, потому что знали, когда Темир так молчит – не приведи Аллах нарушить тишину: слетит голова с плеч как одуванчик под косой на рассвете...
- Удивил ты меня, мальчик... – промолвил Темир наконец и один глаз его уставился снова в небо, а другой уехал куда-то совсем вбок. – Удивил и обрадовал. Да, я воин и я люблю битву. И тяжело было сердце моему, что должен я между битвами тратить свою жизнь на охрану того, что считал навозом. Тяжко было мне, но воин не спорит – он делает, что ему приказывают, иначе рухнет порядок под небесами. А вот теперь знаю я, что не навоз я охраняю, не презренных торгашей, а кровь и здоровье нашей страны. Спасибо тебе, мальчик, ибо и мальчик, оказывается, может научить старшего. Вел ты себя как мужчина, и запомню я этот день.
- Но Темир, справедливый Темир! Как же так...!!! – взвизгнул знакомый голос толстого стражника – и тут же пресекся в ужасе, потому что медленно поворачивался Темир, и, хотя нельзя было понять, куда смотрят его косые глаза, неизбежное наказание полыхало в его облике – и горе было тем, к кому он поворачивался...
- Всем, кто тут замешан по пятьдесят плетей, – коротко бросил Темир, – а этому – сто.
И пошел с базара, а за ним шелестящей толпой, стремясь быть как можно незаметнее, потекли чуть ли не на цыпочках стражники, волоча под руки своих недавних товарищей на порку плетьми.
И снова опустел базар.
Только стояли трое – Ибрагим, Маджид и Насреддин и глядели вслед уходящей толпе.
Альфия подлетела как птица, упала Ибрагиму головой на плечо и заплакала от радости.
- Ну, ну, ладно, Альфия, что ты! Все же хорошо, – погладил ее по голове Ибрагим.
- Как, говоришь, зовут тебя, мальчик? Насреддин? Спасибо тебе, – обратился Ибрагим к юноше. – Обязан я тебе жизнью своей...
- Это вам спасибо, уважаемый Ибрагим, – сказал Насреддин. – Никто никому не должен, потому что много времени закрывали вы глаза на мое воровство, давая мне хлеб, а значит и жизнь. Только здесь я осмеливался воровать, потому что не умею я этого и стыдно мне – но не давали мне работы, потому что молод я еще... Да и не умею я ничего, сирота я... А вы добрый, я видел.
Тут Маджид подошел и обнял обоих.  – Да, Ибрагим добрый. И честный.
- Пойдем ко мне, – сказал Ибрагим, – говорил ты красиво – но если хочешь, – если хочешь, я научу тебя жить торговлей.
И они пошли в свой квартал, а вслед им из щелей и из-за ковров, из-под прилавков смотрело много глаз и много ртов было открыто в изумлении от того, что видели и слышали жители Ташкента в этот день.

Глава, в которой рассказывается, как можно обманывать покупателя. И как обманывают покупатели.

- Ну как же это – торговать и не воровать? – подсмеивался Ибрагим, пока Насреддин раскладывал товар и спорил с ним.
- Вот, смотри, ты молодой, глаза твои остры. Пока не пришли еще покупатели – давай, я тебе покажу, что должен знать каждый торговец. Не для того, чтобы обманывать, а чтобы самого не обманули. Не стать тебе самому хорошим торговцем, если ты не будешь знать всех приемов и уверток.
- Вот, например, ты просишь взвесить пять ияпетов сыру.
- А что такое иапеты? – удивленно спросил Насреддин.
- О, друг, торговец должен уметь понимать меры и веса разных городов и стран, потому что из разных краев прибывают люди на знаменитый базар великого города Мадинат-аш-Шаша! Египтяне меряют зерно в бешах, тамах и ияпетах. Ассирийцы измеряют длину гатами, амматами и парсангами. Старик из Хорсабада может измерять ту же длину в шуши и касбу... Но это ты выучишь еще, не спеши. Итак, пять ияпетов сыру! Следи за весами. Пять ияпетов – вот у меня гирьки по одному ияпету. Сколько кладем на весы? Пять штук. Теперь отрезаем кусок сыра – кидаем на весы – оп! – придержим их, чтобы не колебались – ровно пять!
Правильно?
- Правильно, – сказал Насреддин, внимательно следящий за весами.
- Вот видишь, а теперь взвесим еще раз этот кусок. Сколько? Четыре с половиной ияпета!
- Как это у тебя получается, Ибрагим? Я же видел собственными глазами, весы были уравнены!
- Очень просто. Когда я придержал весы пальцем, чтобы они не колебались долго, я потом отпустил пальцы, но мизинцем снизу продолжал их придерживать. Надо делать это быстро и аккуратно, тогда кажется, что весы в равновесии. А на самом деле – нет!
- Ух ты! И многие так делают?
- Ой, многие, многие. Да и не только так. Вот смотри. Можно, например, сначала положить товара больше, чем просит покупатель. Например, не пять иапетов, а пять с половиной. А когда он попросит отрезать лишнее, тут отрезать прямо на весах кусок, и отрезать больше, чем нужно. Держишь в руке отрезанный кусок, а снизу, из-под отрезанного куска, придерживаешь весы. Чашку с товаром всегда поддерживают снизу, чашку с гирьками – прижимают сверху... Можно класть товар на кусок пергамента, как бы для чистоты – а ведь пергамент тоже имеет вес. Если товар дорогой, это тоже неплохие деньги, но только если дорогой. Пергамент же тоже не дешевый. А вот тряпку положить под дешевый товар – милое дело... Можно отвлечь его разговором, можно привязать ниточку одним концом к той чашке весов, на которую кладут груз, а другим к ноге и нажимать незаметно...
- Надо же, – удивлялся Насреддин, – сколько способов обмануть существует!
- Да это только малая часть! Можно попросить его показать деньги в тот момент, когда взвешиваешь товар, чтобы отвлечь его, можно взвесить один кусок, а завернуть уже другой – похуже или поменьше... Можно взвешивать так быстро, что он и заметить не успеет, что его обвесили. Можно наливать в мешок с сахаром или мукой воду, чтобы он стал тяжелее. Или подержать их над паром... Можно смешивать товары разной стоимости и качества – в хороший чай подсыпать дешевого и плохого... Чего только не делают иногда, чтобы обмануть! Вот камень, который любит железо – знаешь такой? – называется «магнит», железо к нему притягивается?
- Знаю, знаю, – закивал Насреддин, – у меня есть такой! Мне один странник подарил, я ему помог там... ну... немного в общем, помог...
- Ну вот, значит, чтобы обмануть, можно положить магнит под весы – будут они притягиваться.
- О всемилостивый Аллах, сколько же способов обмануть покупателя!
- Да, но хороший торговец их все знает, но не применяет! И дело даже не в том, что Аллаху противны такие людишки и ждет их заслуженная кара после смерти... А еще и потому, что рано или поздно покупатель заметит, что его обманывают, и тогда он уже к тебе не придет, а придет к другому. И ты потеряешь гораздо больше, чем украдешь. Не говоря уж о том, что, обманывая каждый раз, ты становишься все хуже и хуже – теряешь совесть, пока не станешь совсем бесстыжим и наглым... Деньги-то у тебя, может, и будут, только из человека ты станешь хитрой свиньей, шакалом, что жрут падаль и помои. Недостойно это человека, недостойно мужчины.
- Спасибо, Ибрагим, что учишь меня этому – я хочу узнать все приемы, чтобы всегда знать и видеть, кто честно торгует, а кто – обманывает! Да... бедные покупатели!
- Ну не скажи, – возразил Ибрагим, – и среди покупателей попадаются такие, что диву даешься, как таких людей земля носит... Много есть трюков, чтобы и торговца обмануть.
- Ну, например? – заинтересовался Насреддин.
- Да вот недавно, видишь, – вон в той лавке сидит молодой парень, зовут его Али? Отец его старый стал, передал дела, да не успел всему научить, мал еще парень был, поздно родился он у отца. Мы, конечно, стараемся ему помогать, да только иногда в своей-то лавке повернуться не успеваешь, где тут за другими следить. Вот недавно обманули его двое.
- И как его обманули? – спросил Насреддин.
- На старый простой трюк. Подходят двое к прилавку, вроде бы как друзья вместе пришли купить что-нибудь. Вроде разговаривают между собой, обнимаются... Один начал выбирать товары, торговаться, все пробует, щупает, что-то просит взвесить и положить пока рядом. А товарищ его берет завернутое, да в свой хурджун засовывает. А потом потихоньку отходит, вроде бы в других лавках товар посмотреть – и пропал из виду!
Торговец-то, молодой парень, спокоен – ну ушел его товарищ, этот-то сейчас заплатит. А первый в конце концов берет ма-а-аленький кусочек мяса, и платит за него, берет и хочет уходить. Али его хвать за рукав: постой, а заплатить за остальное?
А тот в крик! За что платить, люди добрые!? Вот, я кусочек мяса купил, честно заплатил.
- Так твой товарищ вот взял, что ты выбирал и ушел!
- Никакой он мне не товарищ, я его не знаю, ну да, я выбирал – но потом передумал брать – а что он взял и ушел, мне какое дело, ты в лавке хозяин, может у вас между собой какие дела! Пока я за товар не заплатил – он твой, ты за него и отвечаешь!
- И что, побили его? – спросил Насреддин заинтересованно.
- Нет, отпустили! Стража прибежала – все правильно, вот кусок мяса, он за него заплатил. А где тот другой, что и как – никто не докажет. Сам Али подумал, что товарищи они, а они просто жулики. Это ошибка Али – ведь думать надо тоже с умом! Но ничего не сделать, так и отпустили...
- Вот ведь как бывает! – удивился Насреддин. Потом подумал и сказал: нет, вот надо таких и обманывать. Разве это плохо, обмануть обманщика, а, Ибрагим?
- Не знаю, не знаю... Может быть, лучше просто с ними не иметь дел? – покачал головой Ибрагим.  – Ведь обманывая даже обманщика, ты потихонечку в него превращаешься.
- Почему это? – заинтересованно спросил Насреддин.
- Если мы проводим время с негодяями и мерзавцами – то потихонечку и душа набирает от них разной дряни. Очень, очень трудно этому противостоять... – пояснил Ибрагим.
- Как же это, жить и не общаться с негодяями, – спросил озадаченно Насреддин. – Посмотри, сколько вокруг лгунов, бандитов, людей с плохими мыслями и черной душой?
- А ты не общайся со всеми подряд, – выбирай себе в друзья и товарищи тех, кто тебе подходит. Недаром говорят «скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты»!
- Да-а-а, непросто это, – покачал головой Насреддин.
- А кто сказал, что жить просто? – усмехнулся Ибрагим. На том их беседа и закончилась.
Но мысль познать все хитрости и уловки продавцов-обманщиков не оставляла Насреддина.
С того дня Насреддин помимо работы с Ибрагимом в лавке, тренировался в разных приемах, и часто ходил, смотрел по базару, кто как торгует... Примечал, как обманывают покупателей, видел, как и покупатели стараются иногда надуть продавца. Изучил Насреддин веса и меры разных народов, научился быстро считать в уме, делить да складывать, умножать и вычитать. Ибрагим нарадоваться не мог.
- Видишь, Альфия, – говорил он, сидя вечером за пиалой чаю во дворе – на радость мне Насреддин, потому что не дал Аллах мне своих детей, так вот на старости порадовал меня...
- Велик Аллах, – вздыхала Альфия, – у которой детей было полно, а старшая дочь уже не только замуж вышла, но и успела внука родить.
На базаре знали, что Насреддин учится хитростям торговли, а поскольку он всегда был веселый и шутя многим помогал, помогали и ему. Делились секретами, подсказывали как лучше сделать то или другое. Велика ли наука, вино из бочек перелить по кувшинам! А если у бочки нет крана? Только дырка сверху, а весит бочка – ого-го! Черпак в дырку не пролезает, если наклонять бочку – мимо льется половина вина...
Как не потерять товар, если привезли тебе мед в больших кувшинах, а надо налить в маленькие. Ведь в больших кувшинах на стенках много меду останется! Ложку в узкое горло не просунешь – что же, пропадать меду, что ли? Да и накладно!
Вот и рассказывали, показывали и объясняли.
- Насреддин, скажи мне, почему тебе все свои секреты рассказывают? – спрашивал его Али, с которым он познакомился и подружился.
- А я их слушаю потому что внимательно. Людей ведь никто не слушает. Ну, то есть делают вид, что слушают, а всем сердцем, всей душой – не слушают. Каждому о своем сказать хочется, вот и не слушают друг друга. Будь внимателен – умей выслушать, и тебе расскажут такое, что другому под пыткой не скажут. И еще: не выдавай никогда чужих секретов. Расскажешь хотя бы один секрет, никто никогда тебе ничего не расскажет больше.

Глава, в которой рассказывается о том, в каком месте родился Насреддин.

Быстро перезнакомился Насреддин с обитателями базара и с жителями квартала, где был дом Ибрагима. Всегда веселый, шустрый, пришелся он по сердцу многим узбекам. А еще умел он метко сказать, удачно пошутить, – и вокруг него часто разбегались волны смеха. А ведь смех – такая редкость в тяжелой жизни бедняков. За это любили Насреддина и даже строгие старики-аксакалы – одобрительно качали головой, когда пробегал он мимо по какому-нибудь делу.
А уж сказать мог так, что долго потом передавали из уст в уста узбеки и удивлялись: мальчишка вроде бы еще, а как-то по-другому видит мир. Насквозь. Да и на язык остер, умеет сказать так, что невольно улыбаются самые хмурые.
Или идет красавица по базару, а Насреддин загляделся на ее красоту, на брови, изогнутые как лук, на тонкий благородный нос, на огромные очи, сверкающие из-под полупрозрачной паранджи.
- Что, Насреддин, на девушек засматриваешься? – кричат ему. А Насреддин мгновенно, не задумываясь в ответ:
- В этом страшного ничего нет, зря пугаетесь этого. Вот как на юношей начну засматриваться, так уж тогда бойтесь меня!
И смеются узбеки.
Находились и охотники посостязаться с Насреддином в остроумии, или подловить его на глупости или несуразности. Ну не могут некоторые видеть чужую популярность, таков характер… Однако Насреддин умел как-то легко отмахнуться, да еще и обернуть все в такую шутку, что отбивало охоту с ним связываться.
Вот идет он с утра помогать в лавку Ибрагиму в своем старом халате, на котором дырки и заплаты, и кричит ему продавец из соседней лавки, желая поддеть:
- Эй, Насреддин, у тебя дыра такая большая на халате, смотри, оттуда нищета наружу выглядывает!
- Ай, салям алейкум, дорогой Рустам, – вежливо и улыбаясь отвечает ему Насреддин, не смутившись нисколько, да громко отвечает, так что весь базар слышит. – Только ошибаешься ты немного, разве плохо видят твои глаза? Это не нищета наружу выглядывает, это глупость внутрь заглядывает!
И смеются узбеки, и долго потом передают друг другу эти слова, а Рустаму потом еще не раз с усмешкой говорили на любые его слова: знаем, знаем, любишь ты от большого ума в разные дырки заглядывать, – и смеялись.  Зарекся после этого Рустам обидные вещи Насреддину говорить.
А еще было у Насреддина свойство – так говорить, что не могли люди понять, шутит он или всерьез. Бывало, скажет что-то, все посмеются и не поверят, а зря. А бывает, поверят – а он пошутил. Спрашивали его: зачем так делаешь? Отвечал тогда Насреддин: а чтобы думали своей головой. Мало ли кто чего говорит. Надо учиться разбираться в словах, в мыслях и в людях. Полезно это. Пригодится.
Вот однажды рано поутру шел Насреддин, сильно поспешая, по улице с пустым кувшином в руке.
- Эй, Насреддин, – крикнул ему кто-то из знакомых, – скажи что-нибудь смешное или обмани нас, а?
- Ой, отстаньте, не до шуток мне, итак опаздываю, – на ходу бросил Насреддин, – сегодня же у Турдыма, муллы, сразу после намаза лучшее вино наливают задаром всем, кто пропоет ему хвалу погромче. Он же награду от шаха получил, второй день празднует – или не слышали? Эх, шайтан, кувшин-то у меня только маловат, ну ладно… хоть столько, и то дело… Опоздаю, точно опоздаю! – запричитал он, начиная уже бежать.
И скрылся за поворотом…
Недолго думали те, кто слышал это, похватали кувшины один больше другого – и помчались к дому Турдыма, сея по дороге весть о бесплатном вине. Не прошло и десяти минут, как лавина, начавшись с одного камушка, превращается в каменный поток – по улице уже двигалась толпа с кувшинами, и шуму от нее было не меньше, чем от лавины. Люди толкались, кричали, пытались заранее занять очередь.
Каково было изумление Турдыма, когда ранним утром перед его домом собралась толпа узбеков, которые наперебой, перекрикивая друг друга, орали хвалебные слова про его мудрость, про его ученость, про его достоинства и так далее. При этом все почему-то потрясали кувшинами. Турдым сначала не понял, что вообще происходит, – ему показалось, что за забором какая-то свара. Потом тихонько подкрался к воротам и посмотрел в специальную дырочку. Да, куча народу собралась перед его домом, и все орут, как оглашенные. Потом прислушался – вроде хвалят. Но что им нужно?
Он протер свои знаменитые очки, боязливо приоткрыл щелочку в воротах и высунул нос наружу. Да… Толпа – это всегда страшно. А когда толпа почему-то сосредоточилась на тебе, это втройне неприятно. Что у них там на уме – кто знает? В толпе же и умные и глупые ведут себя одинаково. Превращаются в баранов, только эти бараны не пасутся на лужайке, а мечутся всем стадом из стороны в сторону. И затопчут, как пить дать, затопчут. 
- Турдыыыыым! – раздался многоголосый рев, когда узбеки увидели, что в ворота приоткрылись и в них показался длинный нос Турдыма и его очки.
Турдым был уважаемым человеком, муллой самой главной мечети в городе. Видом он напоминал журавля – длинный, худой, с острым носом и маленькими круглыми очками на этом длинном носу. Очки он привез из страны Чин или по-древнему страны Суй, где живут узкоглазые желтолицые маленькие люди, и очень гордился своими очками. Он никогда не упускал случая похвалиться ими или сделать так, чтобы все обратили на них внимание. Все знали про его очки и про то, что Турдым действительно очень хорошо знает Коран и толкования мудрецов и великих людей к Корану. Он был муфассиром, толкователем Корана, но за собственное толкование не брался. Он знал бесчисленные высказывания мудрецов, от Али ибн Абу Талиба до Ибн Аббаса, и помнил наизусть неизмеримое количество хадисов. Их он цитировал, когда надо, при разборе разных вопросов и пользовался заслуженным уважением многих узбеков. Только общались с ним все равно мало, потому что по занудству своему Турдым превосходил любого в древней узбекской столице.
- Ассалям алейкум вам, братья, – вежливо сказал Турдым, и улица ответила ему множеством голосов.
- А что это вы пришли в столь ранний час к моему дому, позвольте спросить, и что вам нужно? Почему вы вдруг хором кричите мне хвалу – это, конечно, приятно – но непонятно, с чего это вдруг...?
- Вина хотим! – крикнул кто-то из задних рядов.
Неожиданно наступила тишина.
- А что, кто-то сказал, что я открыл винную лавку, или желание в столь ранний час опьянить свой разум вопреки тому, что сказано в суре Маида «спиртные напитки являются нечистью шайтана»? – так же вежливо спросил Турдым.
Тишина стала еще тише – бывает такая тишина, когда страшно вздохнуть. Все вдруг словно опомнились и почувствовали, что сделали большую глупость.
- Эй, Турдым, не обращай на них внимания! Не вина они хотели, а бесплатного вина. – раздался веселый голос сзади толпы. – А согласись, это очень разные вещи! Ведь во втором случае есть слово «бесплатно».
Все обернулись – немного поодаль стоял Насреддин и улыбался своей белозубой улыбкой.
- А, это ты, Насреддин, – сказал Турдым. – Может быть, ты пояснишь, что происходит?
- А ничего особенного. Меня попросили уважаемые люди сделать одно дело, я его сделал – вот и все. Выполнил просьбу, сделал благодеяние, разве не так? – обратился он к стоящей толпе.
- Благодеяние! Бесчестный обманщик! Ты сказал, что у Турдыма праздник по поводу его награждения Шахом, да будут бесчисленны дни его, – и Турдым наливает вино тем, кто его громче похвалит! Ишь ты! Благодеяние он сделал, обманщик! – выкрикнул долговязый старик, который стоял сзади всех, не сумев пробиться вперед, и от этого особенно обозлился.
- Не совсем так, уважаемый Дадожон. (Надо сказать, у Насреддина была отличная память на людей, и он знал по именам почти всех, кого хоть раз встречал на базаре или про кого слышал от других).
- Ты забыл, с чего началось, – продолжал он. – Меня попросили рассмешить или обмануть. Как я мог отказаться выполнить просьбу уважаемых людей? Я выбрал второе и исполнил пожелание. Разве не является это благодеянием, выполнение просьбы? Что скажешь, Турдым, ты же знаешь закон? Ведь за это тебя наградил Шах, да пребудет с ним мир и благодать, тут ведь я не соврал?
- Да, – Шах, пусть продлятся дни его, действительно меня наградил за ученость, но мусульманину подобает быть скромным, как передал нам в хадисе Муслим. Поэтому я не праздновал и не создавал шуму из этого воистину радостного для меня события. Что касается обмана… Дай-ка подумать…
Турдым снял очки, очень тщательно протер их специальным шелковым платком и снова водрузил на нос, став ужасно похожим на ученого аиста.
- С одной стороны, обман и ложь, конечно, недопустимы. Как сказал о признаке лицемера Сахих Аль Бухари, когда он говорит, то лжет. Но с другой стороны сошлюсь опять на Муслима, «Аллах помогает рабу Своему, пока тот помогает брату по вере». Это означает, что надо откликаться на просьбы и не оставлять их без действия. Так что, – если тебя действительно попросили обмануть, то обман не может считаться обманом. Ты выполнил то, о чем просили.
И Турдым, выпрямившись, оглядел толпу с высоты своего роста. А был он почти на голову выше любого из толпы, хотя и худой, как палка.
Толпа загудела – зачесали затылки узбеки, забормотали, зашептали.
- Да ладно вам, вы хотели посмеяться – посмейтесь над собой, а в следующий раз просите чего-нибудь другого! – весело сказал Насреддин. – Ведь что просите, то и получаете, не так ли?
И пошел весело дальше по своим делам.
Постояли, покачали головой узбеки – но урок усвоили.
Запомнили многие, что не стоит связываться с Насреддином и пытаться подколоть его. Но ведь всегда так бывает, что одному по шерсти – другому поперек. Вот некоторым именно это не давало покоя, и пытались они состязаться с ним в находчивости и придумывали для этого разные способы.
Так и Дадожон затаил злобу и долго придумывал, как опозорить Насреддина и сделать так, чтобы над ним все посмеялись. Но придумать ничего не смог, а злость его никак не проходила. И решил он просто досадить Насреддину, помучить его.
Как проще всего поиздеваться над человеком, если он работает в лавке? Да стать его покупателем. Ведь что бы покупатель не делал, продавец должен терпеть…
И вот пришел Дадожон как-то на базар, подошел к лавке, где работал Насреддин и стал прицениваться к товару. Долго стоял, выбирал – то одно что-нибудь возьмет, то другое. Многое продавалось в лавке Ибрагима, где теперь Насреддин работал, было из чего выбрать. Но все никак Дадожон не мог, якобы, решиться что-нибудь купить. То попросит кувшин показать, то взвесить изюму… потом говорил – нет, еще подумаю… А сам все искал повода прицепиться к чему-нибудь. Но придраться было не к чему. Насреддин был очень вежливым, товар доставал, взвешивал, менял быстро и точно. Улыбался и кланялся, как и положено. И это бесило Дадожона еще больше.
Ну конечно, со всех углов базара на них смотрели любопытные глаза: все же понимали, Дадожон пришел не просто так, и всем, конечно же, было интересно, выдержит Насреддин это испытание или нет. Но никто не вмешивался – не положено лезть со стороны в таких случаях. Все делали вид, что занимаются своими делами.
Наконец, Дадожон, которому не к чему было придраться, не выдержал и полным язвительности голосом произнес:
- Вот скажи, Насреддин, ты такой умный, откуда ты такой взялся? Сожалею, что я не из тех же краев, может я тоже был бы таким умным…
- О, уважаемый Дадожон, – мгновенно ответил ему Насреддин, – может быть вы и не знаете, но мы с вами, можно сказать, из одних и тех же мест… Поэтому, видимо, ум зависит не от того места, откуда человек происходит, а от чего-то другого…
- Не понял, – удивился Дадожон, – ты что, родился там же, где я?
- Именно, абсолютно в том же месте, что и ты! – кивнул Насреддин.
- А вот говорили, что ты всегда говоришь правду, – Дадожон поцокал языком и покачал головой. – Как тебе не стыдно мне прямо в глаза врать. Там, где я родился, никогда не слышали ни про какого Насреддина.
- Ну конечно, конечно, это понятно, – ответил Насреддин. Откуда там, где вы, уважаемый Дадожон, родились, слышать про какого-то Насреддина.  Однако уверяю, что это чистая правда, мы родились в одном и том же месте. Это такая же правда, как то, что я могу мертвое сделать живым.
- Что за бред ты несешь, Насреддин, – повысил голос Дадожон. – Я могу на Коране присягнуть, что мы с тобой родились в разных местах!
- Постой, уважаемый, не будем приплетать Священную Книгу в таком простом деле. Давай лучше посмотрим – а судьей сделаем Турдыма, уж он-то знает все законы и скажет, все ли было по правилам. Скажем, если я прав – то ты платишь мне сто теньге, а если ты – то я тебе триста теньге. Подходят тебе условия, уважаемый?
Дадожон заколебался.
- А с чего это ты мне заплатишь в три раза больше, если проиграешь? – спросил он.
- Потому что я выиграю.
- Наглый мальчишка! – возмутился Дадожон. Это ты проиграешь и заплатишь мне! А, вот и Турдым!
Ну где еще быть почтенному узбеку с утра, как не на базаре. Тут же всегда новости, кипит жизнь, интересно, и обязательно что-нибудь произойдет. А не произойдет, так поговорить можно, встретить знакомых и вообще базар – это базар. Вот и Турдым с утра прогулялся под предлогом выбрать себе хорошего чаю.
- Турдым, Турдым, – закричали тут все вокруг, – иди сюда, уважаемый, тут спорят!
Турдым повертел головой свысока, сделал вид, что не видит, откуда его зовут, потом аккуратно достал из халата коробочку с очками, медленно открыл ее, водрузил очки на нос, посмотрел вдаль, повертел головой, как бы не видя никого вокруг, поморщился, снова снял очки, достал шелковую тряпочку, протер медленно и тщательно каждое из двух стекол, спрятал тряпочку, надел снова на нос и теперь уже как бы вдруг увидел толпу кричащих узбеков. Хотя стояли они от него в десяти метрах.
- О, а я-то не вижу без очков – вот вы где. И что тут стряслось? – спросил он.
Все сначала загалдели наперебой, так что было вообще ничего не понятно, но потом слово взял Насреддин – его чистый и звонкий голос легко перекрыл общий шум.
- Уважаемый Турдым, просим тебя быть судьей. Мы с достопочтенным Дадожоном поспорили. Он утверждает, что мы по рождению из разных мест, а я утверждаю, что мы по рождению из одного места.
- Хм, странный какой-то спор. Это же легко проверить, – сказал Турдым. – Назовите место, где каждый родился – вот и все.
- Погоди, Турдым, ты принимаешь условия спора, повторяю, Дадожон считает, что появился на свет не в таком же месте, что и я, а я считаю, что из того же места. Запомнил?
- Да понятно, понятно, – отмахнулся Турдым. – Ну давайте, а то мне чаю надо купить хорошего. Дадоджон, ты откуда родом?
- Я из прославленного Самарканда. Там я родился, там я знаю всех. И не рождался там никакой Насреддин. Пусть кто тут родом самаркандцы, подтвердят мои слова.
Дадожон горделиво выпрямился и осмотрел толпу (а народу собралось уже изрядно, конечно).
Узбеки одобрительно зашумели. Из разных мест послышались выкрики – «точно», «верно говорит Дадожон», «наш он, самаркандский, а никакого Насреддина мы не знаем» …
- Ну, Насреддин, есть тебе, что ответить? – спросил Турдым, повернувшись к юноше.
- Конечно есть, уважаемый Турдым, – весело сказал Насреддин. Но ответ Дадожона неточен. Уважаемые узбеки! – обратился он к толпе, – Самаркандцы! Велик ли город Самарканд?
- Велик, велик! – закричали заинтригованные узбеки, обрадовавшиеся продолжению развлечения.
- Не будет ли любезен уважаемый Дадожон более точно назвать место, где он появился на свет?
Все повернулись к Дадожону.
- Да конечно могу, – сказал тот. – Я родился в доме, что стоит прямо напротив главного медресе, все знают это место. Квартал, где живут приличные люди, между прочим!
Турдым повернулся к Насреддину. – Что на это скажешь? – спросил он, – может, ты станешь уверять, что родился в том же доме, что и Дадожон?
Насреддин покачал головой.
- Нет, Турдым, будь внимателен, пожалуйста, я ведь не говорил, что мы родились в одном и том же доме. Я сказал, мы родом из одного и того же места. Как бы ни был велик любой дом, там всегда есть совершенно определенное место, где появляются дети.
- Что-то я тебя не понимаю, – сказал Турдым – так в каком месте ты появился на свет?
Насреддин поглядел по сторонам и поманил пальцем высоченного Турдыма. Когда тот наклонился, Насреддин прошептал ему что-то на ухо.
Турдым выпрямился и заморгал глазами. Очки у него вдруг слегка запотели. Он снял их, протер шелковой тряпочкой и снова надел.
- Ну что, Турдым, прав я? – спросил его Насреддин.
Турдым похлопал глазами еще немного и потом, глядя поверх голов, объявил:
- Насреддин выиграл спор. Дадожон должен ему заплатить.
Повернулся и пошел прочь быстрым шагом.
- Постой, постой, Турдым, – закричал ему вслед Дадожон – объясни! Это несправедливо!
Но Турдым уже почти перешел на бег и исчез в толпе.
- Я требую объяснений! – закричал Дадожон, – Турдым в сговоре! Вы обманщики!
Толпа зашумела.
- Погоди, Дадожон, не надо так кипятиться, – ответил Насреддин. – Я сейчас все объясню…
- Ха-ха-ха! Ах-ха-ха-ха-ха, ай да Насреддин, – ой, не могу, ха-ха-ха! – вдруг засмеялся кто-то в толпе.
Все оглянулись – это, возвышаясь на голову над узбеками, смеялся долговязый Ибрагим.
А Насреддин уже говорил звонко – слышно было на всем базаре.
- Дорогие узбеки! Согласитесь, детей не рожает Самарканд или дом. Не появляются дети из квартала или площади. Все дети появляются в одном и том же месте, и это правда. Просто наш ученый Турдым постеснялся это место назвать вслух. И если уважаемый Дадожон будет уверять, что он рожден из другого места, то я готов заплатить ему триста тенге сразу же. Что, уважаемый, Аллах, будь Он благословен, сделал для тебя исключение, и ты появился не как все, из чрева женщины, а каким-то другим образом? Нашел, так сказать, другой выход?
Повисла тишина, потом кто-то засмеялся, потом еще – и уже хохотал весь базар. Узбеки утирали слезы и толкали друг друга со словами: Дадожон-то, он не как все, он, наверное, из УХА был рожден. Делались и другие предположения, откуда появился спорщик – так что Дадожон стоял весь красный и только открывал, и закрывал рот, как рыба.
Насреддин протянул руку ладонью вверх и посмотрел на Дадожона.
Тот быстро-быстро достал из халата сто тенге, сунул Насреддину и почти бегом покинул базар. Вслед ему несся смех и выкрики: «Дадожон! Куда же ты! Расскажи, тяжело ли было тебе появляться на свет через…» – в общем, что и говорить. Желание спорить с Насреддином с тех пор поубавилось у многих. Ведь и через много лет после этих событий, когда все уже давно успокоилось и вроде бы позабылось, те, кто встречали Дадожона, разговаривая с ним, смотрели на него как-то не так, как на всех. И бывало, легкая усмешка пробегала по лицу во время серьезного разговора. Это очень бесило Дадожона, но он ничего не мог поделать. За глаза его так теперь и звали: а, это тот Дадожон, что родился через… И указывали в меру своей фантазии, откуда он появился на свет. Но это потом, потом. А пока Дадоджон просто спать не мог, так хотел отомстить Насреддину.
У любой палки два конца. У любого явления есть хорошая сторона – и есть плохая. И еще такое бывает на свете: чем ярче светит человек, тем резче тени. Если любят его, то сильно – но уж если ненавидят, то тоже изо всех сил. Вот и Насреддина – любили многие, а некоторые души в нем не чаяли. Но и ненавидели тоже многие, особенно те, кто хотел взять над ним вверх и проиграл.

Глава, в которой рассказывается, как Насреддин отдал Охахону тысячу капель меду.

Находились и желающие купить в лавке Ибрагима что-нибудь только потому, что в ней работал Насреддин. Знаменитым он стал в городе, многие приходили посмотреть на его ловкую работу. Однажды пришел Охахон, богатый купец. На самом деле Охахон – женское имя, означает «мать». Но все уже забыли, как по-настоящему звали этого купца. У него была привычка, обманывая, обсчитывая, обдуривая людей он приговаривал – «я же вам как мать родная», охахон… Вот и стали его звать «охахон», прижилось – да и сам он уже только на это имя отзывался.
- Этот? – спросил он своего слугу, указав пальцем в толстых перстнях на Насреддина.
- Этот, – закивал помощник его, Жон.
Жон маленький, юркий, как мальчик, глазки бегают – ловит каждое слово Охахона, чтобы услужить. Охахон его гоняет, ругает, даже побить может, если злость больше не на ком сорвать, а Жону все как с гуся вода. Улыбается, кланяется, туда-сюда бегает, слухи Охахону приносит... А сам денежки себе копит, у Охахона же и ворует. Охахон знает, что Жон ворует – да ничего не делает. Вроде как положено, чтобы крал.
- Охахон, скажи, ты же умный, людей насквозь видишь – почему Жона не прогонишь, он же у тебя деньги ворует? – спрашивал его Серикжан.
- Ворует, ворует, – Охахон поглаживал бороду свою, хной накрашенную в ярко рыжий цвет и завитую, – да значит не дурак. А зачем мне дурак? Мне дурак не нужен. Пусть ворует, пока по совести берет...
Тот разговор Турдым, мулла слышал, – подошел поближе, заинтересовался. Очки снял, протер, опять надел... Спрашивает:
- Охахон, не может такого быть, чтобы по совести воровать... Или «по совести», или «воровать»... А так – это вроде как твердая вода получается, ерунда какая-то...
- Вот, Турдым, ты мулла, уважаемый человек, Коран наизусть знаешь, мудрые книжки читаешь, – отвечал Охахон степенно, хотя и с легким пренебрежением в голосе, – а простых вещей не понимаешь. Когда холод приходит, то вода твердой становится. Когда человеку плохо живется, он и по совести воровать научится. Жон кем был? Побирался по селам, нищенствовал, ни кола, ни двора у него не было, и работы не было. Тут дров поколет, там воды натаскает, хорошо, если поест лепешку раз в день, а то и с голодным брюхом ляжет. А кем Жон стал? Моим помощником. Думаешь, он не помнит, как ему было?
Надо, чтобы у людей молодость была плохая, а потом лучше стало. Тогда все счастливые будут. Кто настрадался, тому ничего не страшно, ни побои, ни ругань. Станет ему плохо, он вспомнит, как раньше было и подумает – потерплю я, зато в тепле, сытый... Да и бью я его редко, а надо бы чаще!
Удивлялся все равно Турдым, не мог он понять этого...
Но вернемся к Насреддину. Итак, Жон показал Охахону на Насреддина.
- Такой молодой? – спросил Охахон.
- Такой молодой, такой молодой, – закивал слуга.
- Сдается мне, что вздор это все, глупые люди верят всяким слухам. Как такой молодой юноша может быть хитрее опытных купцов? Ну, выиграл пару споров с глупцами. Над Дадоджоном посмеялся. На это ума немного надо. А вот торговать! Опыт, опыт – вот, что главное в нашем деле. Вот мы сейчас проверим, какой он купец...
- Послушай, юноша, как тебя там? – обратился он к Насреддину.
- Имя мое Насреддин, уважаемый Охахон, – ответил Насреддин. – Добро пожаловать, если что хочешь купить, – товар у нас самый лучший. И торгуем мы честно.
- Надо же, и имя мое знаешь. Откуда?
- Кто же в нашем городе не знает тебя, уважаемый Охахон, – да и надо мне знать важных покупателей, чтобы не пропустить, обслужить получше.
- Говорят, ты, якобы, изучил все трюки и обманы торговцев, и тебя обмануть невозможно? Так ли это?
- Разве может один человек быть хитрее всех. Есть кто-нибудь, кто хитрее меня, уважаемый Охахон. Я просто учусь хорошо торговать.
- Нет, люди говорят, что ты самый ловкий. А я вот в это не верю, и пришел посмотреть на тебя.
- Вижу я, Охахон, пришел ты не просто так, а проверить мою ловкость. Хочешь ты со мной поспорить, уважаемый, и посмотреть, кто лучше, – сказал Насреддин. – Прошу тебя, не делай этого, потому что из двух спорящих обычно один дурак, а другой подлец. А мне очень не хочется быть подлецом, достопочтенный Охахон!
И Насреддин уважительно поклонился, однако на губах его чуть-чуть заметна была улыбка.
- Хм, один дурак, другой – подлец! Интересно... Который выиграл, тот понятно, подлец...
Охахон нахмурился, соображая.
- Ай, нечестивый, значит, я, по-твоему, дурак?!
- Что ты, уважаемый Охахон, разве я так сказал? Ты и сам догадался произнести это вслух. Именно поэтому не хочу я с тобой состязаться в ловкости, – улыбнулся Насреддин.
- Что? – обозлился Охахон, – издеваешься ты надо мной, сопливый мальчишка, теперь-то я тебе должен показать, что слава твоя надутая, и что не скоро еще сможешь ты тягаться с настоящими купцами!
Вокруг уже собралась толпа. Любят узбеки разные развлечения, а что может быть занятнее состязания, будь то ум, сила или хитрость?
- Ну, приступим..., – успокоившись, продолжил Охахон, оглаживая бороду пальцами, усыпанными драгоценными перстнями, – скажи, юноша, правда ли что ты честно торгуешь и всегда держишь слово?
- Стараюсь, уважаемый Охахон, – потому что сказано – воистину, Аллах не ведет прямым путем того, кто лжет.
Охахон согласно кивнул, потом поднял голову и торжествующе оглядел собравшуюся толпу.
- Верно говоришь, верно... Тогда скажи, Насреддин, – хороший ли у тебя мед?
- Мед отличный, с горных лугов, пахнет как нектар, что гурии в раю подносят в хрустальных бокалах!
- А можно, чтобы убедиться, попробовать капельку? Сколько стоит у тебя капля меду?
- Нисколько не стоит капля меду, уважаемый Охахон, да вот и попробуй из этого горшка, мы за это денег не берем. Это мед диких пчел, душистый. Лучший.
Охахон окунул палец в горшок и облизал его. Почмокал, закатил глаза.
- Да, правду говоришь, хороший мед. Значит, капля меду ничего не стоит...
- Ничего.
- Тогда взвесь мне тысячу капель меду, Насреддин! Придется мне взять твой мед бесплатно. Ведь капля меду не стоит ничего. Так возьму я тысячу капель по капле, и, если ты держишь слово свое, придется тебе отдать мне мед просто так!
И Охахон громко рассмеялся, запрокинув голову вверх.
Зашумели, зашевелились узбеки вокруг. А ведь правда! Если Насреддин потребует денег, то значит не держит он слово свое. А если отдаст товар даром, то перехитрил его Охахон.
- Ай да купец, ай да Охахон! Да-а-а, видно рано еще Насреддину слыть самым хитрым. Обманул, обманул его купец! И узбеки качали головами в тюбетейках и тянули шеи, чтобы увидеть и услышать, что скажет Насреддин.
Насреддин оглянулся. Ибрагим вышел из задней комнаты и молча стоял сзади. Он слышал все, но молчал – хотел, чтобы юноша сам справился.
- Конечно, уважаемый Охахон, – не отказываюсь я от своих слов. Ничего не стоит капля меду. И если тысяча капель будет, то ничего не должен ты мне платить!
- То-то! – довольно прогудел Охахон и протянул горшок, который заранее приготовил для меда. – Накапай-ка мне сюда тысячу капель! Этого твоего, душистого, от диких пчел.
- Подожди, уважаемый, – сказал Насреддин, – не быстрое это дело, накапать тысячу капель, ты же не хочешь, чтобы обманул я тебя или себя, и накапал девятьсот девяносто девять капель или тысячу три? И разве могу я заставлять такого уважаемого покупателя, как ты, Охахон, стоять и ждать, пока обслужу я тебя. Чтобы все было по-честному, я сам тщательно отмеряю тебе тысячу капель, думаю, за час я управлюсь. И каждую каплю тебе заверну отдельно, чтобы мог ты их посчитать точно. Будет это от меня бесплатный подарок. А ты пока походи по базару, посмотри другой товар, здесь еще много есть глупцов, вроде меня, которых можно легко обмануть! Засмеялся Охахон довольный своей победой.
– Вижу я, – сказал он, – хочешь ты время потянуть, подумать. Каждую каплю он завернет отдельно – насмешил! Подарок! Слабоват еще со мной тягаться-то. Ну подумай, подумай. А я похожу.
И пошел по базару.
Зашумели узбеки и стали расходиться, покачивая головами. Быстро разлетелся слух о том, что Охахон перехитрил молодого Насреддина.
- Хороший парень, Насреддин, да, видно, рано еще ему тягаться с таким опытным купцом... Жаль мальчишку, для Охахона это пустяк, а Насреддин и товар потерял задаром, и еще смеяться над ним будут, хуже покупать у него.
А были и такие, которые радовались, потому что завидовали Насреддину. Говорили, мол, поделом мальчишке, а то слишком уж молодежь волю почувствовала. И вообще нехорошо это, когда молодые умнее старых.
Но Насреддин повел себя странно. Он выскочил из лавки и куда-то убежал, только босые пятки засверкали. 
Охахон походил по базару, поглядывая на солнце. И когда тени показали, что прошел час, направился к лавке Насреддина. Там уже собралась большая толпа зевак: всем хотелось посмотреть, как Насреддин отдаст горшок меда бесплатно Охахону.
Но лавка была закрыта.
- Видите, люди, что Насреддин – обманщик, – сказал Охахон, поглаживая крашеную хной рыжую бороду и оглядывая толпу. – Испугался, что придется убыток нести и убежал он, вот и вся его честность.
Жон рядом суетится, подпрыгивает – маленький, дерганый. – «Да, да, мы, купцы, наше слово железное!»
Продолжает Охахон говорить для узбеков перед лавкой – не торопится, важно говорит, степенно:
- Что взять с юнца, да и какой из него торговец, вот мы, купцы, наше слово – железное... Мы, купцы, должны даже в убыток себе слово держать. Вот что значит, настоящая честь. А этот… тьфу… – И Охахон плюнул на землю перед лавкой.
Народ зашумел, обсуждая происходящее. Но только плюнул Охахон, как, запыхавшись, вбежал Насреддин с большим глиняным кувшином на плече. Остановился и аккуратно поставил его перед лавкой.
- Вот, уважаемый Охахон. Держу я слово.
- Где же ты шляешься, а? – прогудел Охахон, – опоздал!
- Да нет, час ровно прошел, – тут Насреддин показал на тень от центрального столба, которая показывала, что действительно прошел час и зря Охахон ругался. 
- Принес я тебе ровно тысячу капель меда и точно от диких пчел, – продолжил Насреддин, – причем ты сам можешь их все пересчитать – каждая капля отдельно от других капель, да еще отдельно упакована, чтобы считать легче было – это от меня дополнительный подарок, все как договаривались!
От таких слов Охахон немного растерялся.
- Как это «каждая капля отдельно упакована»? – недоуменно спросил он.
- А как же иначе ты проверишь? Может быть, в меде тысяча капель, может быть, полторы тысячи, может, пятьсот? Нет, я, Насреддин, делаю все честно – проверяй!
- Как же я проверю! – изумился Охахон, – я же не знаю, как ты капал – может быть, большими каплями, может быть, маленькими! Да и кувшин вон, запечатан.
- Кувшин я запечатал, чтобы ни капли не потерять. А проверить ты можешь, у меня каждая капелька там внутри отдельно упакована – это уж хочешь при всех проверяй, хочешь – дома, мой счет верный – тысячу капель ровно! Ты проверяй, проверяй, – приветливо сказал Насреддин, – только мед не растеряй при проверке! Ты же тысячу капель меда заказывал, да от диких пчел, в кувшине, правильно? И бесплатно? Правильно? Вот я тебе их в кувшине и даю, да еще и каждую отдельно упакованную капельку. Бесплатно – за ум и смекалку твою купеческую, достопочтенный Охахон...
- Врет он, врет, жулик он, обманщик, – завизжал Жон, подпрыгивая и заглядывая в глаза Охахону.
- Помолчи, мелкий, – Охахон отодвинул Жона ладонью, покачал головой, обернулся к толпе любопытных и заявил: – Чтоб мне с места не сойти, чувствую здесь обман. Как он может быть так уверен, что я тоже насчитаю тысячу капель! Ладно, сейчас посмотрим! Ну, Насреддин, обманешь – с базара уйдешь!
- Уйдешь, уйдешь, вон вышвырнем! – подвизгивает Жон.
- Открывайте, почтенный Охахон, проверяйте, – вежливо сказал Насреддин, а сам сделал несколько шагов назад, к лавке и зачем-то взял в руки толстое шерстяное покрывало.
Охахон поднял большой кувшин, отковырял налитый сверху воск, что запечатывал кувшин, вытащил из горлышка большую деревянную затычку и заглянул внутрь.
В тот же момент раздалось странное гудение и Охахон вдруг отпрянул, завизжал и уронил кувшин. Кувшин разбился вдребезги, а оттуда вылетел черный рой диких яростных пчел, которые немедленно кинулись на Охахона с яростным гудением.
- Осторожно, Охахон, твой мед улетает! Каждая капля завернута в отдельную дикую пчелу – проверяй! – закричал Насреддин, накинул на себя одеяло и юркнул в лавку, плотно закрыв за собой дверь.
Зеваки кинулись врассыпную – злые степные пчелы не шутка, и никому не хотелось быть искусанным. Остался один толстый Охахон, который крутился на месте, визжал и отчаянно отмахивался от гудящего роя. Пчелы налетали на него золотым облачком, жалили в лицо, в руки, забивались под халат и словно углями прожигали брюхо, спину и зад толстого Охахона.
- Помогите, помогите, ай!! Ай!!! Погибаю! Спасите, ой, как же больно! Люди! – кричал Охахон.
Рядом вертелся и визжал Жон, как собачка, крутясь на одном месте, будто хотел схватить себя за хвост. Его сразу укусили несколько пчел в лицо, его и без того маленькие глаза мгновенно опухли и закрылись...
Тут из лавки вышел Насреддин, накрытый покрывалом, в руках у него был большой кальян. Насреддин вдохнул дым и выпустил его на Охахона. Пчелы не любят дым, они тут же поднялись, собрались в рой – и вылетели через отверстие в крыше базара. Они же дикие, им на воле лучше.
Охахон стоял, зажмурившись, – а глаза у него уже начали заплывать от укусов. Из лавок и углов начали выглядывать зеваки, чтобы узнать, чем все закончится.
- Что, Охахон, улетела твоя тысяча капель? – спросил Насреддин. – Я все сделал по-честному, пчелы только что с поля – в каждой есть капля меда. Мед в них, а пчелы – в подарок. Я свои условия выполнил. Только ты не пересчитал точно, что их было тысячу. Ну тут уж сам виноват, извини. Так что на базаре я, пожалуй, останусь...
- Мерзкий мальчишка! – попытался закричать Охахон, – я тебя все разотру в порошок! Но крик его был невнятным, потому что какая-то особенно дерзкая пчела цапнула его за язык.
В ответ раздался шум, словно океан взревел – это взорвался смехом весь базар древнего города Шаша. 

Глава, в которой появляется осел.

После случая с пчелами стал Насреддин еще больше любим узбеками. «Какой молодой, а какой хитрый!» – восклицали они, ведя разговоры за чашкой хорошего чая и вкусной лепешкой. И смеялись, вспоминая, как провел он Охахона. Тот неделю не выходил из дома, лежал и стонал, а служанки прикладывали ему к укушенным местам ткани, вымоченные в лечебных травах. Жон старался сделаться незаметным, потому что Охахон злился и кидал в него чем под руку попадется.
- Дурак! Зачем не предупредил! Обманул нас паршивый мальчишка! Где твои глаза были?
Жон только скулил и яростно чесался, как вшивый пес. Его тоже здорово покусали пчелы.
А Насреддин продолжал учиться торговому искусству и потихонечку копил деньги, которые ему были очень нужны для одного дела.
Случилось так, что каждое утро проходили они с Ибрагимом мимо места, где торговали невольниками. Это были рабы, привезенные со всех сторон света. Часть из них блестела черной кожей, словно смазанной маслом, это были невольники из Африки. Попадались искусные мастера из Армении, были и хмурые воины из степных племен, сверкающие глазами из-под густых бровей и иногда показывающие оскал почти звериных зубов из глубины своих косматых бород. Некоторые были сильными, несмотря на недоедание и оковы, а кто-то лежал, готовился к смерти – таких не хотели брать, и они часто умирали от болезней и голода. Попадались и богатые, в остатках роскошных когда-то одежд – это те, за кого надеялись получить выкуп, но не получили. Этих покупали плохо, ни на что они обычно были не годны.
Насреддину был жалко этих людей, когда-то свободных, воинов, торговцев, мастеровых людей, а теперь вот потерявших все – семью, родителей, родину, свободу...
Особенно жалко было детей, которых держали в отдельных клетках и продавали по дешевке «на вырост».
- Это как цыпленочка купить, – объяснял охотно пузатый работорговец окружающим.
- Берешь маленького мальчика дешево, кормишь чуть-чуть, он сразу работает, значит денежки отрабатывает уже. И растет тоже – растет, растет – молодежь-то быстро тянется. Смотришь, а у тебя уже огромный, сильный, здоровый раб! А другой много денег потратит, купит себе большого, сильного, тот ест в три раза больше, и уже ленивый. Взрослый хитрее ребенка, обманывает вас все время, чуть отвернешься – отлынивает. А потом заболеет да умрет, вот и плакали денежки. Так что выбирайте, мало денежек и большой сильный раб, или много денежек и ничего?
Как-то так получалось, что выбирать-то и не надо думать, конечно, надо маленького раба покупать. Так вот хитро заговаривал зубы торговец детьми. Ну и покупали у него, конечно. Всем прислуга нужна да работники...
Но одного мальчика никто не брал – это был черный, словно кусок угля, тощий как палка арапчонок. Он лежал в углу на брошенной охапке соломы и почти не двигался. Кому нужен такой тощий и слабый арапчонок?! Помрет ведь сразу, только пропали денежки.
Насреддину было почему-то особенно жалко этого арапчонка, ведь по возрасту они были близки, тот мог быть младшим братом Насреддина. И задумал он выкупить мальца из рабства. Только как ни дешевы были дети-рабы по сравнению со взрослыми рабами, а денег требовалось много. Вот и откладывал, копил Насреддин деньги, но дни шли, мальчик становился все тощее и тощее, а до нужной суммы было еще ой как далеко.
Стал Насреддин мрачнеть, что было необычно для него. Всегда веселый и с шуткой на устах, замолкал он вдруг и долго смотрел вдаль, словно видел чего-то, что другие не видели. Заметил это Ибрагим и спросил однажды: – Что тебя мучает, Насреддин? Может быть, плохо я к тебе отношусь? Или что случилось, и ты не хочешь сказать мне, чтобы не обидеть? А может тебе что-то угрожает? Скажи мне, что бы это ни было, я надеюсь, что смогу помочь.
- Нет, все хорошо, дядя Ибрагим, – ответил Насреддин, – просто задумал я одно хорошее дело, да не хватает пока сил на него. Надо мне подумать. Если отпустишь меня на один день из лавки, чтобы погулял я по нашим полям и садам, освободил голову от каждодневных забот, – то поможешь мне сильно.
- О чем речь, дорогой, – Ибрагим обнял Насреддин, к которому сильно привязался. – Иди, конечно. Я посмотрю да поторгую один, мне тоже иногда надо побыть одному, как встарь – чтобы лучше потом почувствовать, как это радостно, когда рядом с тобой такой хороший друг.
И Насреддин не пошел следующим утром в лавку, а вышел за стены города и пошел вдоль арыков, по полям и садам, смотрел на летающих бабочек, на весело щебечущих птиц, на скачущих кузнечиков... Вон, высоко в небе завис, словно посланник самой смерти, царственный орел. Высматривает он своим мощным когтям добычу. Даже овцу может поднять и утащить себе в горы эта сильная птица, а видит – мышку на горизонте! Но красивее – сокол, словно молния падает он с неба, так что глаз не успевает увидеть его стремительный полет. Недаром изображают его на монетах древнего города Мадинат-Аш-Шаша!
Или вот гонят табун лошадей. Красивые, сильные животные! Хорошая лошадь – это надежный и умный товарищ, который поможет тебе объехать хоть весь свет. Хорошую лошадь надо чистить, ухаживать за ней, следить за копытами, разговаривать с ней, кормить и поить – и тогда лошадь отплатит добром. Самые отвесные тропы пройдет она сама, – опытный всадник бросает поводья, чтобы не мешать, – и лошадь сама будет осторожно ступать по осыпи и пройдет там, где только горные архары, винторогие козлы, проходят...
Засмотрелся Насреддин, – очистилась его голова, – смотрит вокруг, забыв про свои проблемы и мысли, – сердце его трепещет от солнца и воздуха, от полей и зелени... Сорвал с дерева персик, откусил сочной мякоти, ощутил на губах замшевую нежную кожицу... Так хорошо!
Вот сидят декхане, отдыхают в солнечный знойный полдень в тени. Кто-то играет в шеш-беш, кидают кости. Один в сторонке сидит, пришивает к своей кожаной накидке маленький кусочек кожи.
Заинтересовался Насреддин. Подошел поближе. Смотрит, странная какая-то накидка у этого декханина. Пожилой человек, видно, что небогатый. А накидка вся сшита из лоскуточков. Перевернет он ее на сторону, где мех – словно из одного куска сделана. Перевернет на сторону, где кожа – словно поля крестьянские с гор рассматриваешь, лоскуток на лоскутке.
- Асалам алейкум, уважаемый, – поприветствовал Насреддин декханина.
- Хайрли кун, добрый день, – ответил тот, подняв глаза от шитья.
- Простите, уважаемый, что вы делаете, – вежливо спросил Насреддин, – зачем вы пришиваете такие маленькие кусочки к своей накидке?
- А он из ничего делает что-то! – засмеялись вдруг рядом играющие в шеш-беш, – он у нас уже месяц эту накидку шьёт! В кости не играет, вина не пьет. Хочет, видите-ли, быть в красивой накидке! Нищим быть не хочет, как все, видно! – и снова засмеялись.
Но сидящий не обиделся, а только улыбнулся.
- Не обращай внимания, юноша, – сказал он. – Завидуют они немного, хотя и хорошие люди. Да и всегда люди смеются над необычным, но это не страшно. Аллах сказал, каждый пусть творит свое благое дело, не приобщая к нему никого. Вот я и делаю. Если из маленьких кусочков складывать терпеливо, то вдруг получится что-то очень большое и красивое. А почему не могу я ходить в красивой накидке, чтобы было мне тепло ночью и тень была в жару, и мягко мне было спать? Разве это плохо?
- Много есть людей, – продолжал он, – кто хочет заплатить одну таньга, да получить сто. Я не такой. Я буду собирать понемногу, кусочек к кусочку, и своим трудом добьюсь своей мечты.
Насреддин покачал головой, задумавшись, и вдруг сильно хлопнул себя по лбу, так, что все рядом подпрыгнули и обернулись от неожиданности.
- Прости меня добрый человек! – вскричал Насреддин, – будь ты благословен, ты и дело твое! Помог ты мне решить одну сложную задачу! Пусть исполнится твоя мечта и будет у тебя хорошая меховая накидка – верю, ты сделаешь это! А мне надо бежать, делать свое дело, складывать из маленьких кусочков большое целое! А помогут мне те, кто хочет заплатить одну таньга, а получить сто!
Приложил руку к сердцу, поклонился и убежал быстро-быстро, и бежал, не останавливаясь, до самого своего дома!
На следующий день Насреддин рано утром пришел в лавку и написал на большом куске пергамента следующие слова:

РАЗРЕШЕНО УЧАСТИЕ ТОЛЬКО ДЛЯ ГЛУПЫХ!

РАЗЫГРЫВАЕТСЯ БОЛЬШОЙ ТОЛСТЫЙ ОСЕЛ!
ТОЛСТЫЙ БОЛЬШОЙ ОСЕЛ ЗА ДВА ТАНЬГА!
ПЛАТИШЬ ДВА ТАНЬГА И ПОЛУЧАЕШЬ ОСЛА!
ВСЕ ЧЕСТНО ИЛИ ВОЗВРАЩАЮ ДЕНЬГИ В ПЯТЬ РАЗ БОЛЬШЕ!
все глупые станут умнее

Последняя строчка была написана маленькими буковками.
Рядом с надписью Насреддин поставил огромный кувшин с узким горлышком.
Немногие узбеки могли читать и писать. Но почти все были любопытны – и любили необычное, любили и развлечься. А что может быть лучше развлечения, чем придумки Насреддина! Вот и стали собираться у этой надписи с утра люди, спрашивали: что тут написано? Насреддин громким голосом читал надпись, и все удивлялись.
- Скажи, Насреддин, может быть, шайтан затмил тебе разум? Как может осел стоить два таньга? И за сто таньга купишь только плохонького ослика, совсем тощего. А уж хороший – так и сто пятьдесят, и двести таньга может стоить!
- И почему это разрешено только для глупых? Почему умным нельзя поиграть в твою забаву?
Насреддин прижимал руку к сердцу, кланялся и объяснял.
- Узбеки, дорогие мои, вы же знаете, как я азартен! Ради игры готов я на любые траты. Но любая азартная игра – это забава для глупых. Умный не станет ставить на кон деньги, чтобы в погоне за призрачной наживой потерять все. Я честный человек, поэтому я и пишу: только глупые могут играть в эту игру!
- Вот, что я придумал: накопил денег, купил себе осла и объявляю собственную игру. Игра простая. Сегодня любой желающий, но только глупый, может дать мне два таньга. Я пишу его имя на кусочке пергамента и бросаю в кувшин. Это значит, что он играет в эту игру. Сегодня перед зухром, дневным намазом, я перемешаю все кусочки в кувшине и достану один из них. Чье имя будет на нем написано, тот получит целого хорошего осла, который так нужен в хозяйстве!
- А если вдруг не понравится осел? – спрашивали одни.
- Как может не понравиться осел, даже самый плохой, за два таньга! – Осел, даже самый плохой, стоит сто таньга! – отвечали им другие.
- Да кто же признает себя глупым! – спрашивали еще узбеки, и, задумавшись, качали головами... – Тут какая-то хитрость! Что же придумал этот хитрец?
В это время по базару шел Турдым, над которым Насреддин уже подшутил, когда объявил, что у него разливают бесплатно хорошее вино. Турдым, как ни странно, не обиделся – он долго думал над тем случаем и решил, что это была хорошая шутка. На самом деле ему было приятно, что целая толпа народу пела ему хвалы, пусть и по ошибке. Тщеславие, тщеславие, как его избежать! Его и правда уважали за знание законов и Корана. А также за беспристрастность в разборе споров. Ну и за знаменитые очки, конечно.
Вот и сейчас он прошел через толпу, узбеки почтительно расступились перед ним, – и подошел к надписи. Снял очки, прищурился, покашлял, и громко сказал как бы в воздух: – Нет, не вижу.
Надел очки, тщательно протерев их стекла сначала полой своего халата, потом кончиком пояса, – и лишь после этого стал громко читать написанное Насреддином объявление.
- Странное ты задумал дело, юноша, – обратился он к Насреддину. – Я, может быть, и плохо вижу без очков, но разум у меня ясный. Что-то тут нечисто. Ну-ка, поясни мне, что ты затеял?
- Прошу прощения, уважаемый Турдым, все ли ты прочитал, хорошо ли ты разглядел все написанное мною?
- Аллах не дал мне хорошего зрения, – говорил он узбекам, – но был милостив ко мне и позволил приобрести этот прекрасный прибор для прояснения зрения. Так что я все отлично прочитал – Турдым не мог не похвалиться очками, хотя про них уже давным-давно знал весь город.
- Если бы Аллах был действительно милостив к тебе, – спокойно заметил ему на это Насреддин, ты бы вышел из утробы матери сразу уже в очках!
Узбеки, толпившиеся вокруг, засмеялись. Представить Турдыма, сразу родившегося в очках, было смешно.
- Если бы Аллах был милостив к тебе, – рассердился Турдым, он бы дал тебе родиться с мозгами, а не с пустой головой, какая у тебя на плечах!
- О, теперь я вижу, уважаемый Турдым, что очки, правда, помогают тебе видеть – ты видишь сразу насквозь мою бедную голову! Это удивительное чудо! – засмеялся Насреддин. – Но мы же не о моей голове говорим, – продолжил он, – а о том, что я тут затеваю. Я просто хочу поиграть с узбеками в веселую игру.
- Никто не будет играть в такую дурацкую игру, – сердито сказал Турдым. – К тому же Аллах не поощряет азартные игры.
- Да уж, – говорил Насреддин, – какой тут азарт, если игра действительно дурацкая.  Но ведь я никого не заставляю. Просто скучно, хочется развлечься. Ну, а чтобы было совсем все по-честному, клянусь Аллахом, если будет ослом недоволен покупатель, не только верну ему деньги, а верну в пять раз больше, чем он заплатил мне!
- Вот ты, Турдым, умный, много читал и много видел – посмотри, есть ли закон, запрещающий мне так делать?
Все знали, что Турдым очень чтит законы и с утра до ночи сидит за книгами про запреты, законы и указания. Он и сам все старался делать по закону и от этого часто попадал в трудные ситуации – пытаясь понять, законно или незаконно что-то делать, он не делал вообще ничего и проводил целые дни в раздумьях.
Вот и сейчас он стал перебирать в голове прочитанные им книги, бормотать что-то себе под нос, глаза у него стали стеклянными и повернутыми внутрь себя, и он перестал замечать все вокруг.
- Видите, узбеки, – весело закричал Насреддин, – мулла Турдым не может найти в своих больших мозгах закона, который бы запрещал мне играть с вами в такую игру!
- Ой, странно все это, говорили узбеки и шумели, и все больше собиралась толпа.
- Не может быть, чтобы Насреддин такой глупый был, где-то он нас обманывает! А может, дурак Насреддин?
А Насреддин только смеялся и кричал: Что же вы, узбеки, прямо в руки вам плывет богатство, что вы теряете? Даешь два таньга, выигрываешь осла! Рискуешь всего двумя монетками. А если не нравится осел, в пять раз больше денег получишь, чем отдал – и кто из нас дурак, я ли, который затеял такую невыгодную для себя игру, или вы, которые упускаете свое богатство. Я всегда говорю правду, вы же знаете, осел большой, упитанный, толстый! Пусть язык мне отрежут, если я вру! Никакого риска!
Так кричал Насреддин, и все больше становилось народу. Но не решался пока никто кинуть деньги и получить свою бумажку, боялись, что смеяться над ними будут остальные. А задние уже напирали, шеи тянули, чтобы увидеть, что там затевается.
- Эй, не напирайте там сзади, – закричал вдруг Насреддин, – Смотрите, умные узбеки, это сзади подошли глупые – отойдите в сторону, дайте им возможность поучаствовать, – все равно всем не хватит, потому что как только этот маленький кувшин бумажками заполнится, прекращаю я принимать бумажки – и кто опоздает, тому не достанется даже кусочка большого толстого осла!
Те, кто стояли сзади, услышали слова про то, что «всем не хватит», и заволновались и стали напирать сильнее. Передние же не хотели уступать своего места, боясь, что потом уже не пробьются поближе. Началась толкотня и давка. Шум поднялся такой, что перекрыл общий гул утреннего базара.
- Эй, там, передние, имейте совесть, сами уже играете, дайте другим тоже!
Каждый сзади волновался, что ему не хватит поучаствовать в выгодной игре. А передние вдруг поняли выгоду своей позиции и стали сопротивляться изо всех сил, чтобы задние не оттеснили их. Кто-то крикнул: Это он специально про глупых написал, чтобы умных обмануть! Глупцы-то как раз и не будут играть! Я играю!
И сунул Насреддину два таньга. Насреддин принял деньги, спросил, как зовут и откуда этот узбек – и быстро написал на кусочке пергамента: «Жон, что живет у второго арыка».
Вдруг как переменилась толпа, теперь отовсюду тянулись к Насреддину руки, каждый совал свои два таньга и кричал – мне, мне, напиши мне бумажку, я первый протянул – смотри, вот, вот тебе два таньга, я тоже хочу играть!
Так бывает с человеком в толпе. Даже самому умному трудно удержаться и не поглупеть. Толпа может трусливого сделать дерзким, умного – глупым, слабого – сильным. Вот только умным толпа не делает никого.
Выйди из толпы – и ты человек, пастух. Войди в толпу – и ты баран, – так говорил умный Ибрагим.
Так вот. Заволновалась толпа, пробежали по ней волны возбуждения, потянулись руки, крик поднялся – что хоть уши затыкай. Все рвутся к кувшину.
Насреддин хватал деньги, кидал в большую корзину, стоящую у его ног, спрашивал имя и быстро черкал его на кусочке заранее приготовленного пергамента.
- Фарид, что у старой вербы живет, – кричал старик в неплохом халате, протягивая свои два таньга. Насреддин писал «Фарид, ст. верба» и отдавал бумажку.
- Сахиб, что на углу у мечети! – кричал молодой узбек, суя два таньга и выхватывая бумажку с надписью «Сахиб, уг. меч.»...
Так мелькали руки, разгоряченно кричали узбеки, шуршал тростник по пергаменту, звенели монеты, падая в корзину. В запале никто не заметил, что прошло уже довольно много времени, и солнце приподнялось уже заметно. Скоро будет зухр, полдневный намаз, молитва. Уже уставший Насреддин принимает последние бумажки, руки у него устали писать и принимать деньги, но узбеки не уходят, стоят, шумят, обсуждают, спорят. Что-то будет дальше?
- Дорогие и уважаемые жители нашего славного города, – торжественно объявил Насреддин, – я держу свое слово, и, как обещал, приняв всех желающих в игру, перед дневным намазом вытащу бумажку победителя.
Он взял длинную палку, сунул в кувшин и долго и старательно перемешивал там бумажки. Перемешивать было тяжело, потому что бумажки почти заполнили огромный кувшин.
- Сколько же ты пергамента перевел, Насреддин, – закричал кто-то в толпе, – и все засмеялись. Но при этом тянули шеи – каждый замер, надеясь, что он выиграет осла всего за два таньга.
- Что, хватит мешать, а? – спросил Насреддин.
- Хватит, хватит, все перемешалось уже, давай, тащи! – закричали самые нетерпеливые, и Насреддин вытащил палку из кувшина и запустил туда руку.
Наступила тишина, так что слышно было, как от волнения капает из носа у толстого узбека на пол.
Насреддин долго шарил рукой в кувшине. Вроде подцепит бумажку, потащит наверх, потом, передумав, бросает и берет другую... вроде как вздох пробежал по толпе.
Но вот, вытаскивает он руку с зажатой бумажкой.
- Читай, читай! – закричали со всех сторон и снова замерли, вытянув шеи.
- Осла, толстого, большого осла, выигрывает Нуруддин, что живет у арыка за мечетью!
Шум прошел по толпе. Это все разочарованно выдохнули и тут же завертели головами, выглядывая счастливчика. Из толпы показалась рука – я Нуруддин, я Нуруддин, что у арыка за мечетью, – закричал высокий тощий узбек и пробился к Насреддину. – Где мой осел?
- Вот он! – торжественно заявил Насреддин и откинул полог лавки. Там, в глубине комнаты, где лежали товары, прямо посередине на полу лежал большой дохлый осел. Настолько дохлый, что дохлее, можно сказать, уже и некуда. По нему ползали жирные мухи. Пахнуло тухлятиной.
Лицо Нуруддина исказилось: – Лживый юнец! – вскричал он, – Это ДОХЛЫЙ осел!!! – и покраснел от ярости.
Над толпой повисла тишина.
- Уважаемый Нуруддин, – спокойно ответил Насреддин, зачем обижаешь? Где это я сказал, где это я написал, что осел живой? Я везде говорил и писал – что это ТОЛСТЫЙ и БОЛЬШОЙ осел. А про живого я не говорил!
- И к тому же, если ты недоволен, а я вижу, ты почему-то (Насреддин особенно подчеркнул голосом «почему-то») – недоволен, – так вот тебе десять таньга. Это ровно в пять раз больше того, что ты заплатил мне за игру!
И Насреддин громко отсчитал узбеку в руку десять таньга. – Раз, два, три, четыре, пять таньга – это уже в два с половиной раза больше, чем ты дал мне, – шесть, семь, вот восемь, девять и десять – ровно в пять раз больше!
- Я хотел живого осла!!! – закричал высокий и тощий Нуруддин.
- Ну, дорогой, – так же громко и спокойно ответил Насреддин, я хотел родиться сыном шаха, дай ему Аллах здоровья, хотел быть богатым и толстым, а родился в семье бедняка, худым и бедным! И играли мы на большого и толстого осла, – невозмутимо ответил Насреддин, – но, видно, попадаются и высокие и тощие ослы... даже еще среди узбеков.
Нуруддин стал открывать и закрывать рот, не в силах что-нибудь сказать от злости.
- И потом, – продолжил Насреддин, – посмотри вокруг. Ты один пришел сегодня на базар с двумя таньга, а уйдешь с десятью. А вот все они пришли с двумя таньга, а уйдут без них. Так что ты счастливчик! Посмотри, сколько денег лежит в этой корзине!
Толпа ахнула. Все вдруг сообразили, сколько денег получил Насреддин просто так.
- Да! А мы! Как же мы! – закричал кто-то из толпы. – Мы отдали тебе полный кувшин денег! Сами, просто так! Ты нас обманул! Ты выставил нас глупцами!
Круг узбеков стал угрожающе сдвигаться, – но Насреддин не только не испугался и не отступил, но даже сделал шаг вперед и засмеялся.

- Дорогие мои жители Шахиншаха! Не волнуйтесь! Вы не зря заплатили свои два таньга. И сейчас я это вам объясню. Помните условие, что в игре участвуют только глупцы? И что они станут умными. Поднимите руки, кто скажет про себя, что он сейчас глупец?
После этих слов сразу наступила тишина.
Насреддин высоко поднял голову и внимательно оглядел толпу.
- Вот видите, – так же спокойно продолжил Насреддин, – все еще утром были глупцами, ведь играли только глупцы, – а играли вы все, – а сейчас полный базар умных-преумных узбеков. Разве не стоит два таньга заплатить за то, чтобы так быстро поумнеть? Так что в накладе никто не остался. А я свои слова сдержал точно, как обещал!
Тут до узбеков стало доходить, и по толпе сначала пробежали робкие смешки, потом прокатилась волна смеха – и вот уже все стали хохотать как сумасшедшие.
- Ай да Насреддин, ну и насмешил, – ведь мы, дураки, купились!
А Насреддин тоже смеялся и кричал: – Добрые люди, дорогие мои узбеки! Не жалейте своих два таньга, за такое зрелище да за веселый смех разве жалко заплатить два таньга! А мне эти деньги нужны на доброе дело, поверьте! Но сделаю я еще одно доброе дело – верну вам ваши бумажки с именами. Вот, ищите и выбирайте свои! Пусть хранятся они у вас рядом с молитвами, чтобы вы заглядывали туда перед сном и вспоминали мудрость: не бывает так в жизни, чтобы заплатить два таньга и получить осла! Своим трудом надо добывать счастье, а то сам станешь ослом!
И качали головой узбеки, и смеялись, лишь немногие были недовольны и ворчали. Но большинство говорило: – Ай да Насреддин, и урок дал, и развлечение такое, что долго еще будем рассказывать и смеяться!
Только Турдым все думал, вспоминал и перебирал законы, и, наконец, подошел к Насреддину и сказал, поправив очки: – Насреддин, а разве не нарушаешь ты закон, веселя людей, – видишь, они смеются, а ведь Великий Шах, дай Аллах ему здоровья, запретил смеяться – смерть на колу за это назначена, а вы тут ржете, как кони? Не должен ли я сообщить об этом куда следует, чтобы посадили тебя на кол?
Турдым говорил это без злобы, и все знали – никогда он не имеет личной неприязни, но всегда старается соблюсти закон. Мать свою или отца своего он бы отправил на кол, если бы полагал, что это по закону. Такой был Турдым… Должен был испугаться Насреддин, что донесет на него Турдым, и посадят его на кол, как испугались и замолчали узбеки вокруг после этих слов Турдыма. Но Насреддин даже глазом не моргнул, а весло спросил:
- Послушай, Турдым, ты ведь мудр и знаешь и Коран, и законы, и суры, и аяты, и послания мудрецов. Скажи, может ли запретить тот, кто ниже то, что разрешено тем, кто выше?
- Нет, – подумав, ответил Турдым.
- А скажи, Турдым, – продолжил Насреддин, – чей закон выше – Великого Шаха, дай Аллах ему здоровья, при полном моем уважении и почитании Его Величайшей Светлости, или самого Посланника Аллаха?
- Конечно, Посланника, – ответил Турдым.
- Ну так вот, знаешь же, что сказано: «Однажды Посланник Аллаха (саллаллаху алейхи ва саллям) был среди нас, и мы увидели, что он смеется так, что видны Его благословенные коренные зубы». Значит, смех разрешен Тем, кто свыше – и я исполняю высший закон. Подумай над этим, Турдым. А лучше подумай, как два справедливых закона противоречат один друг другу и как это возможно соблюдать оба одновременно? Не лучше ли исполнять закон того, что свыше?
Турдым задумался, помолчал и ответил: – Да, прав ты, Насреддин… Не буду я говорить ничего. Надо мне подумать над этим… Пойду, почитаю Коран – там ведь есть ответ на все вопросы… И он ушел.
И снова начались крики, шутки, смех – обсуждали узбеки проделку Насреддина, и уж шумели при этом, как это принято…
А Насреддин отсчитал из корзины с деньгами, сколько нужно, и тут же пошел на рынок невольников и выкупил арапчонка. Притащил его на руках, слабого, домой к Ибрагиму, помыл, накормил, напоил и положил спать на мягкую кровать. Арапчонок мгновенно уснул.
Душа Насреддина пела, и лицо его снова стало веселым и радостным, как всегда.
А Ибрагим помогал ему, а потом вышел во двор и стоял, глядя на луну и вышедшие звезды, и улыбался. Ему было хорошо.

Глава про царицу муравьев.

- А вот послушай, Ибрагим, – спросил как-то утром Насреддин, – хорошо ли, что богатые все богаче, а бедные все беднее?
- Ты о чем это, Насреддин?
- Я вот думаю про Охахона... Ведь он не честной торговлей свои деньги сделал, а тем, что отдает деньги в долг, а потом дерет втрое, отбирает и последнюю копейку у бедняков, дома, землю – вон у него какие здоровенные помощники долги из декхан вышибают...
- Ну, не знаю, всегда и везде так было, Насреддин, что деньги к деньгам плывут... И потом, никто же их не заставлял занимать у Охахона, сами просят. А потом не отдают. Так уж мир устроен.
- Плохо устроен этот мир, раз такое творится. Ну, положим, взял ты сто таньга, отдай сто и еще чуть-чуть, ну сто пять или сто десять. Так ведь двести отдать велит Охахон, это честно? И берут-то они потому что уже сразу родились бедными и берут, чтобы еще немножко протянуть. А уж что дальше, они и не могут загадывать. А Охахон родился уже сразу богатым!
- И потом, Аллах же запретил в долг давать с процентами – почему Охахона не судят? Где Турдым справедливый?
- А он и не дает в долг с процентами. Он деньги человеку дает на дело, а с дела требует навар, прибыль. Так не запрещено. Понимаешь, приходит к нему человек, говорит – дай мне денег в долг. А Охахон ему – «нет, в долг я дать не могу, но ты мне нравишься. Давай с тобой будем делать дела вместе, торговать там, не знаю, чем ты хочешь заниматься. Я тебе денег дам на дело, но с этого дела, понятно, прибыль будет – вот ты мне и отдашь назад уже прибыль» – ну и заламывает такие проценты, что мама не горюй...
- Но это же по сути одно и то же! – возмутился Насреддин. – И еще хуже, потому что ложь и лицемерие!
- Ну, как тебе сказать, Насреддин. В этом мире неважно, что ты делаешь, важно, как это обосновать. Так заведено, и ничего ты с этим не сделаешь...
- А вот сделаю. Я заставлю Охахона отдать деньги и раздам эти деньги должникам, так будет справедливо.
- Ой, какой у нас смелый мальчик, – рассмеялся Ибрагим, – хочешь заставить доброго и щедрого Охахона отдать тебе деньги? Пустяки какие! Да с чего бы это ему их тебе отдавать? Может, разжалобить его ты собрался? У него сердце из гранита сделано, железом обито и еще сверху медными заклепками заколочено. Давай уж, не мечтай ты мир-то переделать!
- А я и не мечтаю, вот увидишь. Только давай, договоримся, пока я буду этим заниматься, ничему не удивляйся и молчи, никому ничего не говори, ладно?
- Ладно-то ладно, да не наделал бы ты глупостей, Насреддин, молод ты еще и горяч... Думаешь, один раз Охахона провел, так уже и герой? Богатые, они же силу имеют, они же честно никогда не действуют. Как ты с ним сладишь, когда у него и охрана и вышибалы долгов здоровенные как верблюды, и деньги, и с визирем он на короткой ноге... Опасно это...
- Ничего, Ибрагим, иншАлла, как говорится, Аллаху будет угодно – все получится.
- Ну, смотри, – покачал головой Ибрагим, – дело твое, только лучше бы ты мне рассказал, что задумал – может, я что посоветую.
- Нет, не буду тебя втягивать, Ибрагим. Если что, ты и не знаешь ничего, так?
- Да так-то оно так, но ежели что, так вот тебе и пожалуйста, – покачал головой Ибрагим.
- Все будет хорошо, – пообещал Насреддин.
На том и порешили.
На следующий день после торговли Насреддин взял большой кувшин для вина, намотал на голову чалму, и куда-то убежал. Ну убежал и убежал, мало ли дел у него может быть! Никто и внимания не обратил. Но позже, уже совсем к вечеру, видели люди, как шел Насреддин – вроде как вина выпивши – шатался, смеялся – сам с собой разговаривал и тащил кувшин, будто в нем монет было набито – тяжелый, – на спине тащил, поддергивал, а там звякало...
Город большой, а все про всех всё знают. С утра уже про Насреддина слухи пошли, стали любопытные подходить – принюхиваться. И правда, вроде как пахнет от него, словно вчера вина перебрал. И на голову тряпку мокрую повязал, голова болит у него, значит? С чего бы это? Все ж знали, вина Насреддин не пьет, пьяным никто его не видел никогда... И еще – в новом, отличном халате стоит Насреддин, халат золотом расшитый, такой денег много стоит! Все знали, Насреддин бережлив, деньги на себя не тратит – другим помочь может, а сам в старом халате всегда ходил... Странно это все.
- А что, Насреддин, – спрашивали, – вроде как ты вчера вина напился, с чего бы это?
- Эй, отойдите, любопытные, не ваше это дело! Ну, может иногда человек на радости выпить? Да что не выпить, если деньги есть!
- Да видим, что деньги есть, халат вон новый на тебе – а с чего это ты, Насреддин, такой щедрый стал, вино пьешь, халаты новые покупаешь?
- Какие вы прыткие, – отвечал Насреддин, – все вам расскажи! Просто так! Захотелось мне – вот и купил себе халат. Что ж мне, халат новый купить нельзя?
Пошептались узбеки, покачали головами, может и вправду у молодого в голову ударило, вот и напился, да деньги потратил. Да и ладно...
Только когда наступил вечер, уже многие заметили, что взял Насреддин опять кувшин для вина, медный, намотал чалму и куда-то побежал. Зашептались узбеки, обсуждают – что-то странное!
А что, хоть и большой город, а все всё знают, всё течет своим чередом, и если что-то необычное случается – как тут не обсудить? Вот и ползут слухи и сплетни, растекаются по городу, быстро, как мыши от пожара бегут... В этом углу города шепнули, в другом уже слышно.
Вот и про Насреддина на третий день весь город знал и обсуждали, что это с ним случилось? К Ибрагиму ходили, спрашивали, вроде как между делом – тот только плечами пожал. К Альфие ходили, спрашивали – она только фыркнула, мол, откуда я знаю, молодой парень, что ему там в голову стукнуло, кто знает...
А ведь любопытство-то, смертной тоски страшнее. Все можно перетерпеть, боль, страдания, неизвестность и ожидание. А любопытство – нет! Так уж человек устроен. Скажут ему – иди, кучу вон ту огромную камней всю разгреби до самой земли, будет стонать и плакать, еле-еле землю таскать, заступом вполсилы работать... А скажешь ему – вон куча камней, там под ней спрятано что-то запретное, ни в коем случае нельзя смотреть, ведь придет ночью и будет махать так, что только искры во все стороны полетят. И ведь разгребет, чтобы посмотреть. Потому что любопытно!
Знал Насреддин про это, знал.
В общем, собрались узбеки, пошептались и решили: надо проследить, куда это он ходит. Стали обсуждать, кому идти. Ну, как бывает в большом сборище, когда главного нет, вместо того, чтобы решить дело – сначала долго ругались да кричали, да спорили.
А потому так бывает, если соберутся много людей, и все вроде друг другу ровня, начальников нету – так каждый хочет себя показать, слово свое сказать. И некому их остановить, сказать – хватит, давайте решать, а не воду в ступе толочь!
А ведь хочется людям из себя умных состроить, не повторять, что другие сказали! Надо ведь что-то от себя добавить, вроде бы, как и ты веское слово сказал – вот и начинают нести околесицу, да на других наскакивать, слово за слово, глядишь, уже и подрались. И если не найдется мудрого среди них, что спокойным тихим словом решит вопрос, то и дела не сделают, и время зря проведут.
Короче, через десять минут после того, как собрались узбеки обсуждать ситуацию с Насреддином, уже дым коромыслом стоял и шум, как стая собак дерется из-за кости брошенной.
- Ты, Умид, давай, иди за Насреддином, кричал Мурод, – ты узкий, тощий, тебя не видно в темноте, и халат у тебя вон грязный, черный, совсем незаметно будет!
- Да ты что говоришь-то, сын шакала, чегой-то у меня халат грязный? На свой посмотри, его уже вместо плова варить можно! Ты, Мурод, не решай тут за меня – я сам, может, пойти хочу, и не заметит меня Насреддин, потому что я прячусь хорошо!
- Ой, хорошо, все видели, как ты крался в прошлом месяце на Гузаль посмотреть, как она во двор вышла причесываться. Ты аж на дерево влезть пытался, так упал – знаешь, как все смеялись? Ты думал, тебя не видел никто? Тоже мне, прятаться он умеет!
- Нет, давайте Дилшода пошлем! – кричал маленький толстый узбек с огромным носом. Помните, как он дыни с бахчи воровал? Ковриком накрылся и полз среди бела дня прямо по бахче! А Али, что хозяин бахчи, подходит, говорит:
- Ого, ковры сами ползают, наверное, это волшебный ковёр! Сяду-ка я на него и полечу на небо! И как бухнется сверху, Дилшод чуть Аллаху душу не отдал! Помнишь, Али, как мы тоже чуть со смеху не умерли?
В общем, так кричали и переругивались, пока не устали и, наконец, договорились, что пойдет Мирза, тот самый маленький и толстый узбек с огромным носом. Решили, что раз он маленький, хоть и толстенький, ему будет легче спрятаться и Насреддин его не заметит.
И вот снова золотое солнце стало багроветь, наливаться темно-красным оттенком, словно черешня в августе, стала спадать жара и тени от кипарисов медленно потянулись по пыли... Наступил вечер, базар, кипящий как казан с пловом, сперва будто накрыли крышкой, и он ещё некоторое время медленно потомился, и вот закрылись лавки, посчитали дневную прибыль или убытки хозяева, и стал базар пустеть...
Насреддин опять намотал на голову чалму, надел новый красивый халат, взял большой медный кувшин и быстро пошёл куда-то в сумерки...
На этот раз за ним катился, перебирая тонкими ножками под большим брюхом, Мирза. Он пыхтел и сопел так, что было слышно за два квартала, но Насреддин, казалось, ничего вокруг не замечал, а стремительно двигался куда-то на окраину города.
Мирза, однако, был не одинок в своём преследовании. Узбеки, как и вообще все люди, очень любопытны. Каждый подумал про себя – как же это, Мирза все узнает раньше меня, а я буду потом жалеть, что не я пошёл следить за Насреддином?
Поэтому сзади Мирзы по городу, прыгая через заборы, по крышам, переулкам, в темноте крались другие любопытные. Давно уже в великом городе не было так оживлённо ночью. То и дело крадущиеся впопыхах сталкивались друг с другом и тогда пытались сделать вид, что оказались здесь случайно.
Вот, Кубат, хозяин лавки с пряностями, перелезает через дувал, тяжело пыхтя от усилий, и сталкивается нос к носу с Фаридом, тем стариком, что живёт у старой вербы.
- Ай, Аллах всемилостивый, – восклицает шепотом Кубат.
- Ай, шайтан! тоже шепотом восклицает Фарид.
-Уж не Фарида ли я вижу? – спрашивает Кубат, кряхтя поднимаясь и отряхивая колени от пыли, потому что не устоял на ногах, слезая со стенки.
- Уж не Кубата ли я встретил? – переводя дух, отвечает ему запыхавшийся от быстрого шага Фарид. – Что это ты в ночи, как вор, по чужим дворам шастаешь? Может, ужалил тебя шайтан в какое место и взыграла там молодость? На свидание к молодой гурии лазал?
И Фарид захихикал довольно мерзким смешком, но вполголоса, тихонько.
- Да уж, на свидание, – отвечал Кубат, рассматривая свежую дырку в шароварах, видно где-то зацепился, перелезая через ограды, – нет такой гурии, – продолжал он, – чтоб я через эти заборы прыгал, шайтан их забери. А ты, Фарид, что, подышать вышел? А что это ты шепчешь так тихо, словно горло у тебя болит? (Сам же Кубат тоже все произносил громким шепотом).
Но не успел Фарид ответить, как из-за угла выскочил ещё один любопытный, и сбил обоих с ног. Все трое провалились в дорожную пыль, образовалась куча-мала и некоторое время были слышны только яростное кряхтенье, придушенная ругань и сопенье. Наконец, преследователи разобрались, где чьи руки и ноги, и снова встали.
- Что же ты творишь, шакал, сын шакала?! – зашипел Фарид, ...
- И любимый внук шакала! – добавил Кубат.
- Кто это гарцует в ночи как верблюд в порыве страсти, увидев верблюдицу! А, это ты, Рустем! Чтоб у тебя печенка вывалилась, ты что, не видишь, куда бежишь?!
- Ассалам алейкум, уважаемый Фарид и ...э-э-э... Ну-ка, не разгляжу в темноте... А! И ты, уважаемый Кубат.
Рустем всегда говорил очень обстоятельно. И все время вставлял 'э-э-э' в свою речь, но все привыкли. И не обращали на это внимания.
- Дело в том, что мне вдруг ...э-э-э... очень захотелось инжира... Ну ... э-э-э ... я взял и отправился ... э-э-э ... ну в ту рощу, что у мельницы. Все знают, там …э-э-э… самый сладкий инжир...
- И ты бежал, сломя 'э-э-э' голову', потому что так сильно 'э-э-э' хотел инжира поесть? – язвительно прошипел Фарид, передразнивая Рустема.
- Я, э-э-э... – только и смог ответить тот.
- Уважаемые, – сказал тут Кубат, – не будем ссориться, давайте, признаемся, что мы следим за Мирзой, который следит за Насреддином. И будем вместе следить, и давайте быстрее, а то Мирза уже, наверное, далеко – а я уже не молод, чтобы так бегать!
Тут все трое переглянулись, кивнули и поспешили дальше.
В общем, когда Насреддин дошёл до большого чёрного камня, стоящего в поле далеко за городом, все поле позади него шевелилось и пыхтело – это ползли или передвигались, согнувшись в три погибели любопытные, сопя, ругаясь шепотом и тяжело дыша. Но Насреддин напевал себе что-то весело под нос и ничего не замечал, хотя в тишине и лунном сиянии над полем пролетали довольно отчетливые реплики.
- Ассалам алейкум, уважаемый Феруза! Что, тоже не спится?..
- Почтенный Шавкат, уберите к шайтану вашу ногу, в этой ямке не хватает места для двух таких почтенных узбеков, как мы с вами!..
- Нет, я слава Аллаху, успел, потому что следил за Асадом, который следил за Измаилом, который следил за Тохиром, который шел за Кубатом, Рустемом и Фаридом, которые шли за Мирзой, которого мы послали следить за Насреддином...
Насреддин же тем временем встал перед большим чёрным камнем, поставил медный кувшин рядом, и достал из халата какую-то вещицу.
- Что это, что это??? – прошелестело над полем и тёмные халаты зашевелились – это узбеки пытались в свете луны рассмотреть, что там достал Насреддин.
Раздался такой звук, словно из бутылки вытащили пробку. Насреддин наклонил что-то сверкнувшее в лунном свете, и полил себе на ладонь. Наблюдающие затихли, вытягивая шеи и стараясь ничего не пропустить. А посмотреть было на что. Насреддин вдруг задрал халат, нагнувшись и оголив зад, и начал водить по нему руками.
- Смотрите, смотрите, мажет чем-то! – раздался довольно громкий возбуждённый возглас кого-то из наблюдавших.
- Шшшшшш! – немедленно раздалось в ответ со всех сторон возмущенное шипенье, и только кто-то такой же несдержанный сказал 'ага!'.
Насреддин же достал из своего широкого халата небольшой коврик, аккуратно расстелил его и сел как для молитвы. Он поднял руки к небу, потом поклонился, коснувшись коврика перед собой лбом и начал что-то бормотать себе род нос, нараспев.
Как ни тянули шеи узбеки, как ни оттопыривали уши, а ничего разобрать было нельзя, кроме фразы 'о, великая Муравьиная Царица!', которую то и дело Насреддин призывал или к которой обращался. Но понять, что это за царица, не было никакой возможности.
Так продолжалось очень долго. Хорошо Насреддину, сидит себе на коврике, бормочет. А лежать на твёрдой земле, усеянной острыми камешками, скрючившись и забившись в ямки было ужасно неудобно. То тут то там начали раздаваться приглушённые вздохи, кряхтенье и ругательства. Но Насреддин все сидел и бормотал, бормотал, бормотал... Уже луна поднялась высоко в небе, выделился и стал ярким Млечный Путь, стали проноситься над головами бесшумно тени хищных ночных птиц... Один раз со стороны поля даже раздался всхрап, словно боевого коня, а за ним сразу звонкий шлепок. – Это Мирза захрапел, – прокомментировал кто-то громким шепотом, – а Фарид его стукнул, – добавил тот же комментатор. – И ничего я не захрапел! – яростно зашипел в ответ Мирза. – Нет, ты сам молиться начал, – тут же раздался язвительный шепот Фарида, – и снова наступила тишина... И опять только бормотание Насреддина, да тихие ругательства прячущихся и их сопение нарушали тишину.
Вдруг все услышали отчетливый звон. Как будто в кувшин, стоявший рядом с Насреддином, бросили монету. Поле тут же зашевелилось и зашипело, это встрепенулись уставшие узбеки.
- Деньги, деньги, смотрите, золото падает, слышите! – шептали со всех сторон.
Звякнуло ещё раз, другой, потом все чаще, и вдруг узбеки услышали, как в кувшин потоком потекли монеты!
Шум от шепота стал ещё сильнее, а кто-то не выдержал и даже привстал в лунном сиянии, правда, со всех сторон на него зашипели, и кто-то более выдержанный из соседей пнул под колено, так что тот снова плюхнулся на землю.
Насреддин же спокойно встал, собрал коврик, поклонился низко-низко большому черному камню, воскликнул, – Спасибо тебе, о Великая Царица, – с явным трудом поднял кувшин, в котором звякнуло еще раз, поставил себе его на плечо и, весело напевая, пошел обратно в город. По дороге он не заметил валявшихся тут и там узбеков, которые притихли и затаили дыхание, и даже, кажется, наступил кому-то на руку, потому что раздался приглушенный вскрик 'ай, рука!', но Насреддин не обратил на это внимания и скрылся в темноте.

Тут уж все поле зашевелилось, зашумело, узбеки закряхтели, стали подниматься с земли и образовалась довольно большая толпа. Все разом заговорили, обсуждая увиденное.
Из общего шума можно было выделить несколько повторяющихся слов: царица, деньги, колдовство...
Наконец шум поутих, и слово взял Мирза.
- Почтеннейшие, вы выбрали меня проследить за Насреддином, что ж, я выполнил ваш наказ, правда, я вижу, что жало любопытства сильнее доводов разума, и вместо меня одного тут собрались все, но что сделано, то сделано. Мы видели настоящее чудо, о котором не стыдно будет рассказывать внукам, пусть Аллах даст их нам побольше!
- Пусть Всемилостивый Аллах даст нам побольше таких же монет, как он отсыпал этому мальчишке! – закричал кто-то из толпы.
- А при чем тут Аллах? – ответил Мирза, – мальчишка просил у какой-то царицы, вот про неё у него и надо выведать! Да к тому же сдается мне, тут колдовством дело пахнет.
Поле зашумело, все согласно закивали.
- Плевать мне, чем это пахнет! Золотом это пахнет, вот чем! – злобно выкрикнул Дадоджон. Многие согласно закивали и зашумели в ответ на эти слова.
- И еще семь раз мне плевать, что можно и что нельзя, если можно заполучить поток денежек, золотых монеток, с неба в свой кувшин. Мы должны выведать у Насреддина, как он это делает!
- А кто же будет у него выведывать? – выкрикнул кто-то.
- А это мы завтра посмотрим, – сказал Мирза и зевнул. Что вы так разволновались? Если это все правда, значит, мы разберемся. Если нет – значит, и беспокоиться не о чем. А теперь простите меня, достопочтенные, а мне завтра лавку рано открывать, пойду-ка я спать.
И снова все закивали и согласились, и побрели по домам, обсуждая по дороге невиданное доселе чудо...

Глава про Царицу Муравьев (продолжение).

На следующее утро лавочки на базаре открылись не позже, а раньше обычного. Невыспавшиеся, зевающие во весь рот узбеки пришли ни свет, ни заря, чтобы не пропустить развитие истории с Насреддином.
Насреддин же не торопился, пришёл как обычно, открыл лавку, разложил товар и встал за прилавок. Посетителей в этот ранний час ещё не было, и обычно шла весёлая утренняя перекличка – соседи по прилавкам приветствовали друг друга и шутили в предвкушении нового дня. Некоторые брали чайник и располагались на достархане попить чаю и съесть лепешку, усыпанную кунжутовым зерном как лицо рыжего пацана веснушками.
Но сегодня было непривычно тихо, только иногда перекидывались словом участники вчерашней слежки.
- Салям Алейкум, Аслан, пусть Аллах даст тебе здоровья...
- А, это ты, Холма, и тебе салям, только теперь мне, правда, нужно много здоровья, после того, как ты мне вчера на ногу наступил... Еле хожу сегодня...
- Да мне самому Мурад так головой в живот стукнул, когда бежал, я с утра встал, лепешку взял, а есть не могу – живот болит...
- Что, даже лепешку не съел?
- Ну нет, слава Аллаху, конечно съел... Но совсем без удовольствия...
- А все этот Насреддин!
- Да и не говори, прям такое творится...
И оба соседа устремили взгляды на Насреддина, который к этому моменту доставал из халата спрятанные в поясе золотые монеты и складывал на прилавке аккуратными столбиками по пять штук. Он долго выравнивал каждый столбик, смотрел на него любовно, ещё раз пересчитывал монеты в нем и начинал выкладывать следующий столбик. На базаре воцарилась такая тишина, что можно, наверное, было расслышать как упала на пол пушинка.
Всего образовалось ровно десять столбиков по пять монет в каждом.
- Пятьдесят золотых... – шепнул кто-то...
- Золотых! ... Повторили ему эхом с другого конца базара, и снова тишина.
Насреддин перестал считать, ещё раз любовно окинул взглядом монеты и начал снова прятать их в глубины халата.
- Ого, вижу, не зря люди болтают! – раздался громкий голос Охахона.
Насреддин вскинул голову и судорожно попытался ссыпать сразу все оставшиеся монеты в халат, закрывая их рукавом, но несколько монет проскочило мимо и звякнули об пол. Одна подкатилась прямо к ногам Охахона.
Прежде чем Насреддин, мигом выскочивший из-за прилавка, успел ее подхватить, Охахон кивнул своему подручному и Жон ловко цапнул монету и тут же с поклоном отдал Охахону.
- Ассалам алейкум, достопочтенный Охахон, – сказал, поклонившись, Насреддин и протянул руку вперёд ладошкой вверх.
- Будьте так любезны, передайте мне мою монету, я тут подсчёты делал, и уронил нечаянно...
- Не так быстро, юноша, не так быстро, – ответил Охахон, отводя монету в сторону и наклонив голову, стал ее разглядывать.
- Видно, хорошо у тебя идут дела, Насреддин, что кидаешься золотыми монетами с утра, а? Не нужна мне твоя монета, у самого хватает, а вот узнать, где ты их берешь столько и даром, – это я должен. И узнаю, – с угрозой добавил он.
- Ой, о чем вы говорите, уважаемый, какое там 'столько', торгую потихоньку, вот наторгую... И меняю на крупную монету... Люблю, знаете, крупные...
- Ха, удивил, кто ж их не любит-то! Только ты кому чай сеном завариваешь, щенок, думаешь, я не знаю твои барыши? Думаешь, один раз с пчелами обманул, так уже и герой? Да я твой расклад, что, кому и когда и за сколько лучше тебя скажу. Я же купец из семьи купцов, не заморыш безродный, как ты. Вот вчера с утра ты продал масла на шесть таньга, потом к обеду пошло, трое взяли притирания на пятнадцать таньга суммарно, на четыре первый, на три второй и на восемь таньга третий. Потом ничего, и к вечеру два кумгана по две таньга и ещё чаю на одну таньга. Хочешь, я про каждого здесь так же расскажу?
Насреддин молчал и, улыбаясь, смотрел на Охахона.
- Вот, смотри – Бахтияр, – Охахон ткнул за спину большим пальцем туда, где была лавка Бахтияра, торговавшего мясом. – Бахтияр с утра промывал уксусом баранину, потому что вчера опять с женой ругался и забыл убрать мясо на лед, оно с утра подванивало. Будет продавать по полтора таньга вместо двух. Вчера выручил восемь таньга. А вот (он ткнул в другую сторону) – Азамат, вчера продал пряностей на двенадцать таньга и сегодня поднял цену, может себе позволить – удачный день был. Азамат, не правда ли? – повысив голос, спросил Охахон, не оборачиваясь.
- О, да, о, да, Слава Аллаху, многомудрый Охахон, от твоего зоркого взгляда ничего не скроется, ты как сокол под небесным куполом, все видишь, ничего не упускаешь, – закивал и затряс бородой Азамат, испуганный тем что на него обратили внимание.
- Видишь, Насреддин, от меня ничего не укроется. У меня везде глаза и уши. Я купец! Настоящий! И знаю свое дело крепко. Не мог ты наторговать столько золотых монет даже за год, не то что за один день!
- Уважаемый Охахон, – все так же спокойно улыбаясь, сказал Насреддин, – не знаю, может, я и плохо торгую, только мой кошелек – мой кошелек, и уж сколько в нем звенит – мое дело. Но я понимаю твой интерес и готов об этом поговорить. Только о таких делах, понятно, надо говорить без лишних ушей. А сейчас, есть у меня такое чувство, что уши растут из каждой лавки. Может быть, окажешь честь, зайдешь ко мне, откушаешь свежих лепешек, выпьешь пиалу-другую чаю, хороший чай, хоросанский, как ты, я знаю, любишь. И поговорим, как полагается, без спешки...
Охахон невольно обернулся – быстрый шелест пролетел по базару, и десятки голов втянулись в лавки или отвернулись, словно не подслушивали напряженно все, кто был в это время на базаре.
- Ну что ж.… – дело говоришь, видно, понимаешь, что со мной тягаться тяжело. Ну, давай, зайду, поговорим...
И Охахон зашел в лавку к Насреддину. Жон было сунулся за ним, но Охахон только толкнул его, не глядя ладонью в грудь, и Жон отлетел назад. Двери лавки (а для защиты от ночных воров помимо сторожа на базаре все лавки закрывались большими дверями) плотно закрылись за Охахоном и Насреддином...
Тут базар словно вздохнул единым дыханием, и поднялся гомон, обычный гомон, как бывало каждый день в это время. Уже стали подходить посетители, торговаться, и не было времени у торговцев обсудить происшедшее, но у каждого в голове билась мысль – о чем это там Насреддин и Охахон разговаривают? Что это за Царица такая, что отсыпает просто так золота в большой кувшин? И каждый в душе жалел, что не он на месте Насреддина или Охахона, и завидовал. Не завидовали только Ибрагим и Альфия, они сидели у Ибрагима во дворике, пили чай с утра и переживали.
- Ведь молодой он еще, придумал невесть какую штуку, так думает, самый хитрый. Нашел с кем тягаться, – причитала Альфия. Она очень беспокоилась.
- Ничего, – отвечал Ибрагим, откусывая лепешку. – Небось, не промахнется. Шустрый у нас мальчишка, да и однажды уже поборол он Охахона-то...
- Ну, пчел в кувшин закатать, не велика придумка. И потом, Охахон сам к нему полез, получил в ответ. А тут уж дело о золоте, как бы не пожалеть потом ему – дойдет дело до ушей нашего Шаха, или Сарыбек прознает, а ведь прознает! – и тоже заинтересуется... А где золото, там и тюрьма, там и палач, там и смерть.
- Ну уж ты, давай, Альфия, сильно-то не перегибай. Смерть! Золото, это просто металл. Ну да, дураки за него дерутся, на него думают жизнь купить... Покупают жизнь... Не ту, только, что хотели...
- Это ты так говоришь, потому что не шибко богатый, – съязвила Альфия. – Гляди, какой бессребреник выискался. Небось, тоже хотелось бы, чтобы тебе в кувшин золота царица какая-нибудь насыпала, вряд ли отказался-то, а?
- Ну ты даешь, Альфия, – засмеялся Ибрагим, – ты что, тоже поверила, что Насреддину Царица золото отсыпает? Ты уж только не говори никому, я тебя умоляю Всевышним нашим Справедливейшим, – Насреддин у Охахона хочет долги отобрать и беднякам раздать. Попросил у меня золота из того, что я на старость коплю. Я дал.
Альфия от удивления раскрыла рот и тут же прикрыла его рукой.
- Ах, Ибрагим, во что мальчик наш впутался! Сгноит его Охахон!
- Не бойся, не сгноит. Все будет нормально, иншАлла.
Ибрагим омыл лицо и бороду руками, как полагается после еды, и встал из-за столика.
- Ты, Альфия, не переживай, Насреддин костлявый, жесткий – Охахону его не разжевать.
И пошел на базар.
На базаре же к этому времени открылась лавка Насреддина и оттуда медленно вышел Охахон. Жон тут же кинулся к нему и заюлил: – Хозяин, все ли хорошо? Этот молодой наглец не обидел вас, хозяин? Ух, я его, если что! – и Жон замахнулся лапкой в сторону Насреддина, который вышел за Охахоном.
- Ты сдурел совсем, Жон, – сказал Охахон. Кто в этом городе меня обидеть может? Тьфу! – он плюнул себе под ноги.
Но взгляд у Охахона был странный. Почти весь базар повернулся посмотреть, когда вышли они из лавки, – а долго они там были за закрытыми дверями.
В руке Охахон держал небольшую стеклянную бутыль. Насреддин же в руке держал кожаный мешочек. Базар замер в изумлении.
Все знали про этот кожаный мешочек. Каждый житель великого города Шаша знал про этот кожаный мешочек, многие видели его во сне, но хуже тем, кто видел его наяву.
В этом мешочке, который держал сейчас в руках Насреддин, Охахон хранил долговые расписки. Много было расписок, и судьбы десятков узбеков хранились в этом мешочке. Если бы все слезы, которые хранились в этом мешочке, собрать и выпустить – утонул бы, может быть, весь древний город Шаш... Кто однажды попадал – кусочком пергамента – в этот мешочек, пусть небольшой долг даже был у него, знал, высосет из него все безжалостный Охахон.
Так паук сначала увидит свою жертву, неосторожно зацепившую клейкую паутину, и выскочит посмотреть... Не кидается сразу, чтобы не напороться на чужие жвала и коготки. Накинет издалека петлю из паутины и отскочит в сторонку... Подождет, ещё накинет, и так, пока жертва не выбьется из сил. Тогда уже паук подкрадется осторожно и укусит опутанное прочно тело, чтобы влить в него жуткий яд.
Сначала, вроде бы, и незаметен этот подлый укус, не потечет кровь из раны, не будет вырвана плоть зубами... Но внутри яд медленно начнёт сжигать несчастную жертву, растворяя мышцы и кости, пока не останется мешок с полупереваренным месивом. И тут паук подберется и выпьет свою жертву как бульон из чаши...
Так и Охахон не сразу действовал. Приглядывался, ждал, и когда попадал человек в трудную ситуацию, предлагал немного денег.
- Потом отдашь, не спеши, скажем, через месяц, – говорил он благодушно, – деньги небольшие, найдешь. Мы же узбеки, соседи, должны друг друга поддерживать... Аллах милостив к дающему.
И соглашался человек и радовался помощи. И кланялся, и благодарил.
Но проходил месяц, надо было отдавать долг, приходил человек к Охахону, отдавал деньги – тот брал, пересчитывал и потом говорил:
- Молодец, принёс немного, остальное можешь завтра донести, я тебе на первый раз прощу задержку.
- Какое 'остальное', уважаемый Охахон? – удивлялся человек, Коран же запрещает процент...
- Ну как же, сказано «Те, которые дали Аллаху хороший заем им будет удвоена награда; им еще — щедрое воздаяние». Я не прошу процент. Я прошу вернуть удвоенное, это моя награда... Все по-честному... В хадисе же сказано: «Мусульманин – брат мусульманину...»... И еще сказано, что в Судный день будут прощены грехи, но не долги. Это не в долг я тебе давал, а для того, чтобы ты дело делал, деньги наши в оборот пустил... А уж как ты там ими распоряжался, я не знаю, мне прибыль только нужна – ну вот и отдай. Это Коран не запрещает. Так что принесешь завтра ещё столько же, а не принесешь... Уж прости, дело есть дело, тогда это уж долг, а не процент на заем. И каждый день заем расти будет. Немного. Я же не зверь какой-нибудь. На одну таньга в день. Всего лишь. Ну иди, дорогой, мне работать надо...
И человек уходил, стиснув зубы, проклиная тот момент, когда решил, что деньги так удачно упали в руки... И проклиная Охахона, который извратил дух Корана и, прикрываясь цитатами, пьет кровь из братьев-мусульман...
И каждый день рос долг, а как его отдашь, если за день зарабатываешь три таньга, а одну надо отдать? Это же треть заработка!
Так было раньше. Но и теперь, когда уже все знали, как придётся платить Охахону, все равно попадали к нему в сети. Ведь голод заставляет человека делать страшные вещи. Голод невозможно победить, как и стужу. К нему нельзя привыкнуть. Он точит тело, мозги, душу, занимает все мысли, убивает волю, лишает совести...
Да, стар я стал и тело мое уже не хочет столько еды. Душа и тело здесь созвучны: тело перестает принимать еду, душа перестает принимать мысли. Старость…Да… Давно было то время, когда голодал я – молодым юношей. Но хоть и много времени прошло с тех пор, а помню я ужас голода и помню, как подкрадывалось ко мне безумие.
Вы, те, кто никогда не голодал, те, кто жалуется на подсохший хлеб и выбрасывает кусок в мусор, знаете ли вы, что тысячи людей дали бы руку себе отрубить за этот кусок?
Не страшен голод, когда сытый и крепкий человек не поест один день. Это только разогреет аппетит... Страшен голод, когда много, много дней перепадают тебе крохи, так что тело начинает поедать само себя изнутри, вытягивая мышцы, обнажая кости... Ни о чем не может думать голодный, только еда – любая – мерещится ему. Нет для него ни любви, ни радостей, ни забав. Он как ходячий мертвец среди людей. Что ему долг! Скажут ему – дадим поесть и после убьем тебя, и набросится он на еду, будет глотать куски и орать от боли в желудке и снова кусать и глотать как зверь – нет, зверь так не будет рвать свою жертву, как голодающий. И умрет от еды – не выдержит желудок и тело, умрет в муках, потому что не сможет удержаться. Надо такого человека привязывать и кормить понемногу, не давать ему пищи, чтобы не умер потом. Вот как страшен голод.
И ловил в свои сети Охахон голодных бедняков, и писал расписки, прижимали свой палец, намазанный чернилами, к куску пергамента должники, и кончалась для них жизнь. Становились они рабами, хоть так и не назывались. Что хотел мог с ними сделать Охахон. Взять у кого-то на время дочь, позабавиться и потом выкинуть на улицу, выгнать и самого человека из его собственного дома, заставить делать любую работу за просто так. И заставлял, и брал, и выгонял. Власть – любая власть – развращает человека. А власть денег –особенно. Потому что ты сам не делаешь ничего плохого. Только выкладываешь на стол золотые монеты. Разве это грех? А найдутся всегда такие, что за эти монеты совершат любое. А ты чист. Перед законом чист. Перед людьми чист. А что?
Только знает Аллах, как черна становится такая душа.
А ведь родился богач как рождаются все люди – добрым... Что сделало из него такое чудовище? Кто знает...
Так вот, Насреддин вышел из лавки, держа в руках тот самый мешочек, в котором Охахон хранил долговые расписки. Если бы собрать все слёзы, что были пролиты из-за этих кусочков пергамента, то, наверное, не хватило бы и тысячи кувшинов. И вот, долги в руках у Насреддина.
Да, когда Охахон вышел, лицо его было, правда, странным, словно он только что проглотил нечаянно жабу или узнал, что будет править страной Чин с завтрашнего дня. Он споткнулся о какой-то горшок, но даже не заметил этого и не выругался, как делал обычно, а быстрым шагом, насколько позволяло его толстый живот, пошёл с базара, сжимая в руках бутылочку с какой-то жидкостью. Сзади семенил Жон.
Насреддин же громко закричал ему вслед: Охахон! Может, передумаешь? Предупреждаю, это опасно! Опасно!
Но Охахон только отмахнулся и вышел, не замедлив шага.
Насреддин же вдруг весело улыбнулся, поднял руку с кожаным мешком и громко, на весь базар, спросил:
- Эй, добрые люди, не найдётся уголька, хочу шишу подкурить?!
В ответ ему была тишина... Узбеки не знали, как себя вести теперь с этим человеком. Ведь обманом, угрозами или колдовством – наверное, колдовством – он теперь стал хозяином половины города...
- Что же вы такие неповоротливые, достопочтенные мои, неужели ни у кого нет уголька? – продолжил Насреддин. – Я ведь могу и разозлиться, а я теперь большой человек, сами понимаете! – и он многозначительно потряс мешочком.
Словно тихий стон прошёл по базару – новый мучитель и кровопийца появился у людей. Старый был страшен, но к нему уже привыкли, его знали... А этот?... Прикидывался хорошим, и вон оно как обернулось... Как он будет их мучить? Было плохо, а станет вообще – ложись и помирай...
Может, потому и правят людьми бандиты и мерзавцы, что боятся люди поменять их – а ну, как следующий еще хуже будет? Так бы скинули, завалили бы его охрану своими телами, порвали бы на куски кровопийц... Пусть пятеро из десяти погибнут в битве, но половина же будет жить, зато свободной! Но как доходит до бунта – закрадывается мысль… а кого поставить на место правителей? Как бывает: вроде бы хороший человек, добрый, умный, справедливый... пока бедный и бесправный. А попадает ему в руки власть и деньги – не успел глазом моргнуть, как смотрит на тебя чванливое, мерзкое мурло... Удивляешься, спрашиваешь – ты ли это, друг? А он морду в сторону воротит и пальцем своему палачу или начальнику стражи – мол, возьмите этого, который меня другом назвал, да сдерите с него шкуру – и на кол посадите... И что с того, что вместе вы бегали по двору и играли в одни игры, что выручал ты его, а он тебя... Все, умер внутри него веселый добрый товарищ. Осталось страшное, мерзкое нечто, нечеловеческое, ненормальное, жуткое... Так власть и деньги делают из живых людей мертвецов, вампиров. Неужели и Насреддин таким станет?
Но делать нечего, ведь в руках у него мешочек с долгами – и вот уже из нескольких лавок выскочили самые шустрые и сообразительные узбеки и, низко согнувшись побежали угодить новому властелину. Они несли в медных плошках угольки на розжиг кальяна, или, как его называли арабы, шиши.
- Вот, молодцы, – довольно сказал Насреддин, вытаскивая огромный кальян из лавки и устанавливая его поудобнее.
- Вот молодцы, – повторил он, – умеете услужить, давайте, кладите угольки сюда... А что же ты, Карим, прямо в ладошках принёс угли, совсем обалдел, руки же сожжешь!
- Это ничего, – все время кланяясь, отвечал Карим, – ради Вашего всемилостивого удовольствия, почтеннейший Насреддин, да будет милостив Аллах ко всем вашим делам, я, ничтожный, готов руками угли размешивать!
- Да, Карим, это ты правильно заметил, – засмеялся Насреддин, – что мы, богатые, любим, чтобы за нас другие из углей таскали мясо жареное... Не любишь ты нас, богатых-то...
- Что ты, что ты, то есть что Вы, что Вы, – испугался Карим, – я совсем не это хотел сказать!
- Значит, думал одно, а сказал другое? – нахмурился Насреддин, – Скрываешь мысли, значит? Не любишь поди совсем, нас, богатых-то, но лицемеришь, потому врешь? И уж реши, я тебе 'ты’, или 'Вы', а то я начал путаться.
- Вы, Вы, конечно Вы, всемилостивейший господин, – чуть не плача со страху, залепетал Карим, украдкой пытаясь подуть на обожжённые ладони, – и я очень люблю богатых, клянусь Алла...
- Стой, молчи, – прервал его Насреддин, – А то согрешишь, прибавив ко лжи имя Всевышнего. – Да шучу я, успокойся, какой я тебе 'всемилостивейший'? Насреддин я, весельчак и простец, таким был, таким и останусь. И ты мне не «выкай», пожалуйста. А с 'богатством' моим мы сейчас вот что сделаем... Мы им будем лечить людей. Видел когда-нибудь, чтобы богатством людей лечили? Нет? Ну, сейчас увидишь!
- Сильно ты обжегся, когда услужить мне побежал с углями в руках. Болят ведь у тебя ладони-то, не бойся, скажи правду?
- Болят немного, достопочтенный, ничто не укроется от Вашего мудрого взгляда!
- Ну прости, мне и в голову не пришло, что ты в ладонях угли побежишь приносить. Так хочешь, я тебя враз вылечу, боль снимет, как рукой?
- Что Вы, достопочтенный, не стоит моё ничтожество Ваших забот! – пробормотал, кланяясь и пятясь задом Карим.
- Тьфу ты, – сплюнул с досады Насреддин, – видно, деньги разум-то сильно туманят. И почему я не такой, как все, как было бы легко жить в этом мире! Давай, Карим, ты угли в руках держал, сможешь бумажку, горящую, до конца продержать?
- Все, что будет угодно Вашей милости, почтенный Насреддин, – поклонился Карим.
- Погоди-ка минуту, – Насреддин открыл мешок и начал быстро просматривать расписки. – Так, так, ого! – он поднял глаза и поискал кого-то взглядом, – так, так, продолжал он перебирать кусочки пергамента, а их было очень много.
- Ну вот, всегда почему-то, когда быстро надо найти, попадается не то под руку, погоди-ка... Насреддин стал вытаскивать сразу по несколько бумажек, взглядывал на них, кидал обратно, и вдруг остановился, выхватил одну и поднял вверх. – Вот эта бумажка, что излечит тебя, Карим, – громко сказал он, – ну-ка, держи. Это твои долги! Читать-то умеешь? Нет?
Карим замотал головой.
- Ну тогда гляди – вот твой палец приложен был – помнишь этот отпечаток?
Карим закивал головой, не в силах вымолвить ни слова.
- Вот, видишь, это точно твои долги. На!
Насреддин вложил опешившему Кариму в руку расписку и, взяв его за руку, поднес её к углям, так что уголок пергамента коснулся углей. Угол расписки затлел и начал чернеть.
Насреддин взял трубку кальяна и всунул в рот Кариму.
- Ну-ка, Карим, дунь посильнее!!! – рявкнул он бедняге в ухо.
Карим от неожиданности дохнул с такой силой, что угли сверкнули жаром, даже несколько угольков выскочили из кальяна и упали на пол – и расписка в его руке ярко вспыхнула.
Карим втянул в себя дым и закашлялся, по лицу у него потекли слёзы.
- Что, сладкий дым, а? – участливо спросил Насреддин.
Карим, крепко держа горящую расписку, улыбнулся сквозь бегущие слёзы и закивал.
- Не жжет руку, а, Карим? Смотри, расписка твоя уже наполовину сгорела, сейчас заболит рука!
- Это правда моя расписка горит?!! – вскричал Карим, глядя, как огонь подбирается к пальцам.
- Правда, правда, ты вдыхаешь дым своих горящих долгов, – подтвердил Насреддин, – брось, если горячо.
- Аааааа! Проклятые!!!! – вдруг закричал Карим, – он схватил трубку кальяна, глядя на догорающий клочок пергамента, который крепко держал, потом сунул его в угли, не обращая внимания на жар, еще раз изо всех сил дунул.
Он повернулся к базару лицом, спина его выпрямилась, глаза, давно потухшие от постоянной нужды и забот, заблестели словно сами стали горящими в кальяне углями, лицо исказилось – он хотел что-то сказать, но не сумел и только потряс над головой сжатым кулаком. По лицу его катились слёзы. Тишина наступила невероятная. Все перестали дышать.
- Ну что, Карим, вылечил я твою руку? Не болит теперь? – спросил Насреддин.
- Сердце мое ты вылечил, проклятый мальчишка! – воскликнул Карим, и сграбастал Насреддина в охапку, и стал целовать.
- Э, полегче, полегче, я же не мальчик из арабского гарема, – отбивался, смеясь, Насреддин, – что люди-то про нас скажут?... Целовать меня вздумал! Вижу, вылечился, раз я как раньше проклятым мальчишкой стал, а то «достопочтенный», «достопочтенный»... И руки-то у него не болят, так тискать, все ребра мне помял... Жену свою так обнимай!
А Карим вдруг замер, схватился за голову, пробормотал: – Бахор, любимая моя, ты... я.... Ж… ж... жене сказать... – и вдруг сорвался места и умчался, как молодой конь весной выбегает в поля...
- Ну что, почтенные узбеки, кто ещё хочет полечиться сегодня, подышать дымком из кальяна? – спросил Насреддин, оправляя помятый Каримом халат. Базар замер, не дыша. Казалось, упади булавка – и будет слышно.
Насреддин достал из кожаного мешка другую расписку и развернул.
-  Наримон, что живёт у родника, таааак, должен... Ого... Ну, где у нас Наримон?
Из толпы начал быстро выкарабкиваться маленький, шустрый узбек в потертом халате, он подскочил к Насреддину и стал быстро-быстро низко кланяться.
- О шайтан, – закатил глаза Насреддин, – и ты туда же, – кланяться – ничего, сейчас излечим. Держи, жги, вдыхай! – Насреддин отдал ему расписку тот глянул в нее и сразу сунул в угли и дунул так, что та сгорела в мгновение ока.
А Насреддин уже выкрикивал новые и новые имена, – Наргиз! Шухрат! Саодат! Максут!  Азамат! Тохир!..
И подбегали узбеки, Тохир, Шухрат, Азамат, ... прижимали правую руку к сердцу, кланялись, а потом хватали бумажки, совали в угли и вдыхали дым, плача и смеясь.
- Что, складок дым горящих долгов, узбеки? – спрашивал Насреддин.
- Сладок!!! – ревел хором базар, куда уже сбежалось пол города.
- Лечит ли мой дым, узбеки? – спрашивал Насреддин.
- Всё, всё лечит!!! – ревели сотни голосов в ответ. Люди начали выкатывать из лавок и открывать бочки с вином, раздавать бесплатно угощенья, кто-то вытащил инструменты – зазвучала музыка, началось такое веселье, которого давно не видел древний город...
Долго длилось это. Потом спросили у Насреддина, почему он сразу весь мешок не сжег?
- Хором больных не лечат, – ответил он коротко. Но потом пояснил.
- Если б я все сразу сжег, стали бы думать, вдруг что-то себе оставил, вдруг там именно его расписки не было... Не смогли бы они жить спокойно. Не смогли бы со мной как раньше дружить, кланялись бы да выкали, да врали, да лебезили и в глаза заглядывали, лицемерили бы по нужде... А я так не могу. Лучше я буду 'проклятым мальчишкой', чем "достопочтеннейшим" господином. Такая моя судьба. Нет, не судьба – таков мой выбор, и я буду его держаться... А Аллах Всемилостивейший мне поможет.

Еще про Царицу Муравьев, или что делал Охахон (продолжение).

А что Охахон? Куда делся Охахон, и что с ним было?
Если бы кто проследил за Охахоном, то увидел, что тот, как уже говорилось, с расширенными то ли от удивления, то ли еще от какого другого чувства глазами быстрым, насколько позволял его толстый живот, шагом пошел домой. За ним семенил Жон, ничего не понимавший, но боявшийся до ужаса спросить – что происходит. Жон ведь был не дурак и отлично понял, что Охахон обменял знаменитый мешочек с долговыми расписками на какую-то бутылочку. Что же это за бутылочка, – вертелось в голове у Жона, – за которую отдано такое богатство?
А Охахон молча шагал по улицам древнего города, и лицо его было, словно увидел он что-то непонятное, или забыл что-то и силится вспомнить: удивленное и сосредоточенное. Он дошагал до своего дома, махнул рукой Жону, чтобы тот оставался при входе и не ходил дальше, и ушел в свои покои.
Зайдя к себе в комнату, он скинул толстый халат, оставшись в одной длинной белой рубахе, и вдруг повалился на спину прямо посередине огромного пушистого ковра, поставил рядом с собой бутылочку, которую ему дал Насреддин, раскинул руки и стал смотреть в потолок.
Что он видел там, толстый и жадный купец, ростовщик, безжалостный торговец, для которого люди – просто средство для получения прибыли?
Он видел там свою мечту.
Мечты же бывают разные. Кто-то хочет, чтобы у него был свой конь. Сидя в лачуге, в грязном оборванном халате, жуя засохшую лепешку, купленную на последние медяки, сидит человек и представляет – вот он заходит в свой денник, приветствует своего друга, брата – своего собственного коня. Он берет щетку и медленно, с удовольствием чистит лоснящуюся шкуру, расчесывает и подстригает гриву, хвост, надевает уздечку, седло, затягивает подпруги... Проверяет, не трет ли, ладно ли сидит упряжь. Чувствует горячее дыхание друга, заглядывает ему в добрые и умные глаза, дает теплый хлеб с руки. Конь аккуратно берет хлеб мягкими пушистыми губами, благодарно кивает, машет головой. Человек вдыхает запах – этот прекрасный запах конюшни, запах ухоженного, кормленного отборным зерном коня, поглаживает его по шкуре – чувствуя переливающиеся под ней мышцы, упругие, полные силы и энергии...
Нет для него черствой лепешки, нет дырок на халате – он сидит и даже забыл жевать свою лепешку, сейчас он в мире своей мечты, и ему хорошо...
А кому-то мечтается о женщине. Чтобы с утра открыть глаза, повернуться – и увидеть, что любимая еще спит, и легкая улыбка тронула ее уста во сне, солнце еще не коснулось лучом ее прекрасных глаз, и нежное дыхание чуть слышно. Ты приближаешь лицо к ее волосам, и тебя окутывает тонкий аромат, который узнаешь из тысячи запахов, и тепло проходит по тебе волной. Мечтается даже не о любви, а об этом невероятном чувстве, когда ты приходишь уставший, вымотавшийся за день в вечной битве с этим миром – переходишь порог своего дома, и – здесь твое царство, твой мир, и тебя ждут с радостью, не показной, как свита и челядь лицемерно кланяется и лебезит перед шахом или визирем, а настоящей. Здесь тебя любят и ждут, и верят, что ты самый лучший...
А Охахон мечтал о деньгах. Ему не то, чтобы не нужны были женщины, нет, он пользовался ими, как пользовался одеждой или ножом. Но не мечтал он о них, деньги могут купить женщин столько, сколько захочешь. Всегда найдутся такие, что за кучку таньга будут тебя любить и сделают все, что пожелаешь. Ему не нужна была еда, он любил поесть, но опять-таки, если есть деньги и ты можешь выбрать всегда все, что хочешь – еда как бы теряет смысл. Ну, вкусно, а как иначе? Даже власть, для некоторых такая желанная, для Охахона была лишь приложением к деньгам: на деньги, на много денег, можно купить себе власти столько, сколько надо для спокойной жизни. Деньги – вот что любил он, о чём мечтал.
Странно, всё, что можно было купить за деньги – а Охахон полагал, что купить можно все, – как бы теряло смысл в его глазах, кроме самих денег. Женщина любит украшения за красоту, блеск камней, изящество, которое придает оно внешности – Охахон видел только сумму, за которую можно продать или купить драгоценную вещицу. Мужчина любит оружие, блеск хорошей закаленной стали с тонким узором Дамаска заставляет замирать сердце воина, прикосновение к добротной, удобной рукояти сбивает дыхание от счастья: мой кинжал! Охахон вместо прекрасного лука и стрел, вместо кинжала, видел мешочки монет, за которые можно это купить. Он собирал оружие – но и в оружии видел он только деньги.
И сейчас лежал он на спине, смотрел в потолок, украшенный затейливыми узорчатыми надписями на арабском из мудрой священной книги Коран, и видел такую картину: голая земля без единого кустика, без рек, без всего, словно только созданная Творцом в первый момент – до горизонта. И посередине высится гора золотых монет, тускло сверкающих в солнечных лучах. Гора высокая, достает до облаков – а наверху, на самом верху, вот так же, раскинув руки, лежит Охахон, рядом с солнцем и луной, может коснуться рукой звезд – просто лежит на этой горе золотых монет и ему хорошо...
Вечерело. Охахон встал, приказал Жону оставаться дома. Тот очень удивился и даже начал поскуливать, как пес, потому что привык всегда ходить хвостом за хозяином – но Охахон так посмотрел на него, что Жон струсил и забился в угол. Сам же вышел в ночь, взяв с собой кувшин, молельный коврик и бутылочку, которую дал ему Насреддин.
Он внимательно оглядел тёмную улицу. Никаких фонарей и другого освещения ещё не придумали для улицы, да и кто из порядочных людей будет ходить в ночи! А непорядочным свет не нужен. Так чего тратиться на освещение, глупость какая!
Все узбеки в этот час были ещё на базаре, праздновали освобождение от долгов. Улица была пуста.
Охахон как мог быстро пошел туда же, куда раньше ходил Насреддин. Никто за ним не следовал, только луна грустно смотрела сверху, прикрываясь иногда тучкой, как застенчивая девушка накидывает на лицо полупрозрачную чадру – не чтобы скрыть лицо, а чтобы привлечь внимание загадкой…
Но Охахону было не до луны. Он шел, стиснув зубы и нахмурившись. Ему и верилось, и не верилось, что мечта всей его жизни сейчас осуществится.
Это странное состояние предвкушения экстаза, которое не многие пережили в этой жизни. Когда понимаешь, то, чего ты так долго ждал, то, чего ты хотел всем своим сердцем, то, ради чего ты шел на низкие поступки, подличал, убивал, обижал, надрывал свои жилы, отказывал себе в самом необходимом – вот-вот, вот сейчас произойдет. И радостно, и страшно – а как же жить после этого, для чего? И не верится, что это будет, и хочется – и не хочется…
Охахон, несмотря на свою толщину, дошел очень быстро до места, где Насреддин обращался к муравьиной царице.
 Он проделал то же самое – сначала расстелил коврик, сел и долго молился. Потом встал, задрал халат, налил из бутылочки себе на левую руку и стал мазать себе зад. Мазал старательно, втирая жидкость с усердием, достойным похвалы.
Потом выпрямился, поднял голову к небу и стал взывать к Царице Муравьев.
- О, Великая Царица Муравьев! Поклоняюсь тебе и прошу дать мне то, чего я заслуживаю, как никто другой!
Два, три, пять, десять раз повторял он это, взывая к небу запрокинув голову, но только луна смотрела на него и укоризненно покачивала серебряными рожками… Охахон не отчаивался и продолжал твердить молитву, как вдруг почувствовал жжение в нижней части своего тела. Он обрадовался, ибо Насреддин сказал ему – когда золото будет собрано Царицей Муравьев и готово для него, он почувствует жжение – надо усилить просьбу.
- О Великая Царица Муравьев! – кричал уже Охахон, удерживаясь, чтобы не начать чесаться и бить себя по ногам, ведь жжение было все сильнее и поднималось все выше, – Поклоняюсь тебе и прошу тебя дать мне то, что заслуживаю я как никто другой!!!
Но тут кто-то впился ему в самое дорогое для мужчины, да так, что у Охахона слезы брызнули из глаз. Не удержался он, поднял халат и увидел в свете луны, что все ноги его облеплены сплошной массой муравьев, которые вгрызлись в его тело – и что уже добрались они почти до пояса. Боль была адской и вид этот был так ужасен, что Охахон завизжал, словно девица и начал вертеться и смахивать муравьев, колотя себя по телу, куда мог достать.
Знаете ли вы, как кусают рыжие пустынные муравьи? Их солдаты обладают мощными жвалами, и если вгрызаются они в жертву, то можно оборвать им тело, а голова муравья будет продолжать грызть тебя. Да еще поливают они все вокруг едкой кислотой, так что словно раскаленные иглы пронзают плоть… Когда они идут колонной по земле, маршируя словно солдаты на марше, все живое прячется, убегает, улетает, уползает – и горе тем, кто оказался у них на пути. Будь ты тигр, лев, слон, бегемот, не спасет тебя ни сила, ни ловкость. Мириады муравьев вопьются в тело и будут отгрызать маленькие кусочки, пока не останется от тебя голый сухой скелет. Пусть погибнут их тысячи, самое страшное, что не боятся они смерти и каждый отдельный муравей легко идет на гибель для всего муравейника. Только Царицу Муравьев ценят они, ведь она мать для всех них. Несут ее в походе отдельно, охраняя как зеницу ока, окружают ее самые отборные отряды муравьев-гигантов с жвалами, словно железные кусачки, яростные, как молния. Горе тем, кто не смог убежать с их пути, потому что нет страшнее воина, чем воин, готовый отдать свою жизнь без тени сомнения…
Охахон завыл, как гиена, повизгивая от ужаса, побежал, потом упал и стал кататься по земле, сорвал с себя халат, скреб ногтями кожу, бился в пыли – потом вскочил и, бросив все, обезумев от страха, побежал через ночь домой…
Наступила тишина. И в темноте неподалеку вдруг возник силуэт, кто-то все же наблюдал за Охахоном. Темная тень, окрашенная блестками лунного света, захихикала и неторопливо подошла к месту, где валялся Охахон. Это был Мирза. Он не был должником Охахона, а любопытство мучило его сильнее других. Поэтому, пока большинство узбеков радовалось уничтожению долговых расписок, Мирза пошел за Охоном, и на этот раз он прятался уже гораздо лучше.
Мирза аккуратно, стараясь не потревожить муравьев, подобрал халат Охахона, бутылочку с волшебной жидкостью, отряхнул их и пошел домой, мурлыча себе под нос какую-то мелодию…

Глава про то, как Насреддин вернул слух Хамзе, Альфия попала к Сарыбеку, а арапчонок обрел имя. 

Эх, как живут богачи! Если у человека очень много денег, то начинает он часто с жиру беситься. Бедняк рад черствой лепешке с чаем, а богатый от плова с изюмом нос воротит. Да и то сказать, если в ведро воду лить, не останавливаясь, начнет через край переливаться. Так и у богача. Денег-то много, а горло-то одно, желудок один – не съешь больше меры. Какое брюхо не отрасти себе, да только верблюда один не съешь.
Маялся с утра Сарыбек. Встал поздно, пропустив утренний намаз. Ничего, сказал сам себе, небольшой грех, отмолю потом как-нибудь. С вечера объелся мяса жареного, лагман ел, долму, кебаб, вином запивал много, так что уж не лезло в него. Спал плохо, живот болел. Проснулся, голова болит от вина, начал думать – самый ли он богатый в городе, или нет? Подумал, что у шаха богатства больше. И у Охахона, может быть, тоже... И настроение у него еще больше испортилось. На раба своего, Хамзу, начал ругаться, да тот глухой, что ругайся, что не ругайся – смотрит на тебя и молчит. Плюнул Сарыбек, надел халат, даже не умылся, вышел на двор – двор у Сарыбека большой, с фонтаном в середине – поискать, на ком зло сорвать. Увидел кухарку, Зухру, подозвал.
- Эй, Зухра, есть хочу, давай плов мне!
(А кто же с утра-то, только встав, плов ест?)
- Мой господин, прошу прощения, – Зухра ему отвечает, – еще плов не успели приготовить, солнце только встало, рано еще... Я сейчас на базар пойду, куплю баранины лучшей, изюму...
- Ах ты дрянь, ты меня учить будешь, когда мне плов есть! – завизжал Сарыбек своим тонким голосом, ему ведь только повод надо найти, а там виноват-не виноват, без разницы.
- Мой господин, прости, – повалилась на колени Зухра, – недоглядели! – Хотите, с вчера осталось еще много – и кебаб, и шашлык, фруктов вот принесу...
- Ты дура! – еще сильнее завизжал Сарыбек, – Ты что, хочешь мне вчерашнее разогреть? Ты меня за шакала держишь? Да я тебя за дерзость сгною! Да я тебя...! – захлебнулся слюной от ярости, покраснел весь, трясется. А что сделаешь, он хозяин, как хочет, так и морочит...
Зухра лицом в пол уткнулась, молчит, трясется. Знает, что перечить – только хуже сделаешь. А Сарыбек уж не знает, как больше ужалить – кричит:
- Вон иди, дрянь глупая! Не кухарка ты мне больше! Иди, ищи хорошую, сюда приведи – пусть мне она плов готовит! Где хочешь ищи, чтобы пока «Слава Живому Бессмертному...» муэдзин не пропел, у меня новая кухарка была! Не сыщешь – запорю! Вон пошла, отродье гиены!
Вскочила Зухра, слёзы в глазах, поклонилась молча и выбежала из дома на улицу. А что делать, ведь запорет.
Сарыбек же походил, попыхтел, вроде как полегче ему на душе стало. Люди же какие бывают? Есть люди – на вид вроде как человек. А на самом деле это свинья в образе человека. Или шакал. Или волк. Присмотреться если, вот этот – и очки надел и чалму на голову свою навертел, а внутри – ишак ишаком.  А вот тот – чистая гиена. Везде, где мерзко, где воняет падалью, где темные дела – там он подбежит, свой кусок ухватит и убежит, хохоча и завывая. И бесполезно с такими разговаривать, надо с людьми – по-человечески, а со свиньями – как со свиньями, с волками – как с волками. Одни палку только понимают, другим лишь бы в навозе покопаться... Только вот иногда отличить трудно. К нему, как к человеку, а он-то – шакал, только очень уж ловко повадки человеческие перенял. Как узнать! Только в беде да в напасти и обнажается внутренняя сущность. В беде-то и узнается, человек он, или зверь в обличье.
Так и Сарыбек. Не мог он, как гиена, без падали да без гадости прожить ни дня. Если кому плохо сделает, то вроде как настроение у него улучшалось. И чем другим-то хуже, тем ему радостнее.
Представил он, как заплаканная Зухра по городу бегает, ищет кухарку ему, и заулыбался.
- Эй, Хамза, – позвал он раба своего черного. – Поди-ка, за Зухрой присмотри, а то знаю я, не за кухаркой она побежит, а куда-нибудь развлекаться, да лясы с женщинами у колодца точить. Присмотри пойди.
(А сам пальцами и руками показывает, Хамза уже привык, понимает, что надо). Кивнул Хамза, вышел из ворот, пошел Зухру искать – да чего там искать, одно место есть в городе, где все дела делаются, на базаре.
Сел Сарыбек довольный у фонтана, сам себе из кувшина налил вина, что вчера от ужина осталось, достал кошелек из халата и начал денежку пересчитывать. Любил он просто так сидеть, монетки перекладывать и мечтать о богатстве еще большем, успокаивало это его.
А Зухра, и правда, на базар побежала. А куда ей, бедной, было деваться-то!
Женщины, они же как. У них свои границы и меры, свой суд. Как бы ни улыбались друг другу, а соревнуются-то между собой во всем. У кого платье лучше, у кого подвеска дороже или красивей, кому муж чаще подарки дарит, кого любит больше... Мужчины тоже, конечно, и завидуют, и спорят, и соревнуются, но это как-то так... не до конца. Посмотрит бедняк на богача на скакуне породистом, вздохнет, подумает – вот бы мне на таком скакуне-то... Потом отвернется, плюнет и опять за мотыгу возьмется. Черт с ним, со скакуном – ведь понятно, что не видать мне такого, как своих ушей. Так чего и переживать-то.
Не так женщины. Увидит она у другой красавицы, скажем, браслет дутый, золотой, заморский, какого нет ни у кого, и стоит который – столько денег в мешке из-под муки не уместится, – так загорится у нее сердце, глаза искрами засверкают, и ляжет ей эта мысль на душу как жернов, придавит и все другие мысли выдавит прочь.
Будет она козни строить, мужа точить и пилить, если надо, любовника заведет, интриговать будет, копить деньги, хитрить, взаймы брать, угрожать, вымаливать, такого наворотит, что можно было бы реку повернуть вспять или гору заставить передвинуться. И будет так день, месяц, если надо – год и больше, пока не плюнет муж, не продаст последнее, надорвавшись от работы, пока не выжмет все из друзей и знакомых… Но вот, получит она свой браслет, наденет, выйдет на улицу – подгадает так, чтобы мимо той красавицы пройти, да вроде как невзначай браслетом-то сверкнуть да звякнуть. И снова тогда вспыхнут у нее глаза искрами, по душе и телу истома с дрожью пройдут, да такие, что от любви таких не бывает – такая сладость, ну такая сладость, что голос у нее словно кошачье мурлыкание станет, и на глазах поволока синяя навернется. И будет ей счастье на миг, будто уже душа в райских вратах стоит и на ангелов смотрит...
А та, что с браслетом была, увидит на этой такой же – и омрачится ее душа, хотя и ни капельки не изменится лицо, не дрогнут веки, и бровь не изогнется, и губы как улыбались, так и улыбаются, и ни один мужчина не заметит ничего – но почувствует ее соперница, как глубоко в сердце красавицы войдет копье разочарования, что уже не одна она с таким браслетом. И кончится жизнь для красавицы, и не милы ей будут ласки любимого, содрогнется душа ее от горечи и словно стоит она у врат ада, а ифриты ее уже туда толкают, в яму огненную и запах серы жжет ей нежное сердце...
А мужчины, что рядом с ними идут, и не заметят ничего – ну, шли по улице, мимо прошли, друг на друга женщины глянули... И что?
Так что город Шаш большой, да все женщины знали, кто чего стоит, у кого какие достоинства. И шла слава про Альфию, что лучше нее никто плов сделать не может. Правда, говорят, плов мужчины только готовить умеют правильно, кто ж женщине такое дело доверит! Но говорят, что кур доят, да мы пошли и вымя-то не нашли. Не всему надо верить, что говорят.
Так вот, везде, где надо было пловом блеснуть, где важное было празднество, Альфию звали – вроде как помочь там, морковку порезать, рис помыть... А на самом деле понимали, она как-то так незаметно, – вроде как все мужчины делают, – управляла готовкой, и получался плов – ну, умереть и не встать. Ведь можно на пять минут раньше морковку бросить в казан, а уже не то будет... Или лук чуть крупнее или мельче порезать... Или лишнюю щепотку зиры положить... Огонь там убавить или чуть прибавить...
Вот, казалось бы, ну что такое плов. Ну рис вареный в казане, да мяса туда кинуть, да пряностей – луку с морковью добавил... Ерунда! Дитя справится, покажи один раз – и все понятно.
Ан нет. Кухня вообще дело тонкое. А плов... Ну что сказать про плов – это не искусство, этим жить надо! Это надо так понимать, так чувствовать, чтобы струны от каждой рисинки к твоим нервам были протянуты, и от каждого кусочка моркови лучи шли к твоим чувствам, чтобы и обоняние, и осязание и зрение вместе как оркестр вибрировали в гармонии с огнем, да с казаном, да с дровами, чтобы время отмерялось как дирижер палочкой такты отмахивает – трепетно, не дай Аллах, с ноты сбиться или на одну тридцать вторую раньше вступить со своим инструментом... Да что дирижеры – ерунда эти дирижеры! У них, в конце концов, метроном есть. Отстукивает им время туда-сюда, знай, палочкой повторяй. И каждый раз музыканты-то те же, инструменты те же, все одинаковое. Чего бы им музыку-то не исполнять?!
Не то с пловом – да взять хоть казан. Он же каждый раз разной величины! Если бы у дирижера первая скрипка играла то на маленькой скрипочке, а то скрипку притаскивали с пианино размером, как, сыграли бы они свою музыку одинаково? То-то!
А ведь когда плов готовишь, то каждый раз и дрова чуть другие – и сырее могут быть, и посуше. Морковь, лук – тоже разные, и по вкусу, и по цвету. Горох, нут, зира тоже – сколько сортов, да и один сорт по-разному высушен может быть. А сколько кинуть чего – тоже разница, а когда, в какой момент закладывать? А когда огонь посильнее, когда поубавить – а ведь это не плита электрическая или газовая, в огонь под казаном не дунешь, ручку не повернешь, чтобы убавить... Вот из таких-то, казалось бы мелочей, мастерство и растет.
В общем, прибежала Зухра вся заплаканная на базар, думает – надо Альфию найти, потому что иначе запорет ее Сарыбек. А Альфия-то в служанки разве пойдет? Но делать нечего, попытаться надо.
Прибежала, знает, где Альфию искать – у Ибрагима с Насреддином, они всегда вместе в лавке, у Альфии своя часть товара есть, вроде как вместе торгуют. А теперь у них еще в лавке всегда арапчонок сидит, которого Насреддин из рабства выкупил. Первое время он как волчонок был, и слабый очень, а потом ничего, откормили его, выходили, повеселел арапчонок – но все равно чаще в уголке сядет, лепешку возьмет, и отщипывает по кусочку, жует, все не верится ему, что еды вдоволь... Вот и сейчас, все чай пьют, а он в углу пристроился и снизу глазенками да зубами сверкает, лепешку в чай макает и по кусочку в рот отправляет. По-узбекски-то он не понимает, но все слушает, молчит. А ему и не запрещают в углу сидеть – все веселее вместе-то. Еще попривыкнет, все будет хорошо, – так Ибрагим сказал, а все с ним и согласились.
Вот и правда, сидят, чай пьют внутри – пока рано еще, посетителей нету, только просыпается базар. Увидела их Зухра, слезы у нее сильнее потекли, кинулась к Альфие.
- Альфия, ох, Альфия! Ох, Альфия! – а сама сказать-то не может, и наплакалась, и запыхалась...
- Так-так-так, Зухра! Что же это с тобой! Сарыбек тебя обижает, вот ведь, сын шакала, – Альфия сразу все поняла, да и с чего еще Зухра с утра такая может быть...
- Ну-ну, давай, садись, успокойся, чаю выпей, расскажи, что случилось, может, мы и сможем помочь.
Подвинули ей подушку, посадили, чаю налили, лепешку в руки сунули, Альфия сидит, по голове ее гладит, стала Зухра чуть успокаиваться, рассказала, в чем дело.
- Что скажешь, Ибрагим, – повернулась Альфия к Ибрагиму. – В служанки к Сарыбеку, кухаркой – виданное ли это дело! А не пойти – запорют Зухру-то... Что же делать?
Зухра как это услышала – опять слезами залилась.
- Да ты не плачь, Зухра, глупенькая, не плачь, придумаем, что делать, – утешила ее Альфия. А Ибрагим молчал, думал. И Насреддин тоже думал, только глаза его сверкали.
- А знаешь что, – сказал Ибрагим, подумав, – может быть, Аллах нам удачу подает. Может быть, это знак сверху. Я так думаю, надо тебе пойти к Сарыбеку. Есть у меня мысли кое-какие, только это мы с тобой потом обсудим. А? – и он повернулся к Насреддину.
- Да, я тоже так думаю, – сказал весело Насреддин. – Такие дела у нас в городе творятся, что это чудо, что тебя вот к Сарыбеку-то зовут. Если не боишься, Альфия, то надо идти. И уж пловом-то его угостить на славу.
И подмигнул Альфие.
Альфия погрозила им пальцем.
- Ишь, в один голос запели. Знаю я вас, хитрецы. А не жалко меня в пасть этому крокодилу-то ядовитому запускать?
- Ну, Альфия, если на тебя крокодил нападет, ему же и хуже, – засмеялся Насреддин. – И потом, мы тебя одну-то не бросим. Только Ибрагим прав, давай дома обсудим.
- Альфия, Альфия – запричитала Зухра, – мне до того, пока муэдзин «Слава Живому Бессмертному...» не пропоет, тебя привести надо к Сарыбеку. А если позднее, все, не жить мне!
- Да ты не бойся, сейчас вот чай допью и схожу с тобой. Я же ему пока еще не служанка, да и не рабыня ему, так что если он хочет, чтобы я ему плов делала, я с ним на своих условиях говорить-то буду. Он надо мной власти не имеет, а придти к нему я приду, что ж не сходить-то? Так что вот, еще лепешку съешь, женщина должна быть круглой, с животиком, бедра чтобы были, а ты, смотри, худая какая. Как жениха себе искать будешь! Давай, ешь, ешь – и потом спокойно пойдем к твоему Сарыбеку.
И тут появился Хамза. Большой, черный, глухой Хамза встал у лавки как столб или дерево, и стал смотреть куда-то вдаль. Хозяин сказал проследить за Зухрой, он нашел Зухру. Теперь будет стоять рядом. Все. Исполнять не думая. А скучно ему никогда не было, он так мог день простоять и не шелохнуться. Свой мир внутри у глухого Хамзы, и живет он там, внутри – а снаружи – это так, обман, морок.
А Насреддин с Хамзой еще знаком не был. Видел его рядом с Сарыбеком иногда, но не знал про Хамзу ничего. Мало ли у кого какой раб рядом ходит, про всех-то и не узнаешь. Но чтобы вот человек рядом стоял, а они чай пили и не пригласили, так Насреддин не мог.
- Добрый человек, – встал он и обратился к Хамзе, – будь гостем у нас, посиди с нами, поговорим, попьем чаю с лепешками, – и вежливым жестом к столу пригласил черного раба.
Хамза глазом повел, жест понял, но только головой покачал.
- Ой, Насреддин, да это же Хамза, ему говорить бесполезно, он глухой, он раб Сарыбека и телохранитель, – стала объяснять Зухра, – наверное, за мной пришел проследить...
- Ну и что ж, что глухой, – что, глухой – не человек, что ли? Пусть чаю-то с нами выпьет, не обидим ведь.
- Да он как деревянный, – стала объяснять Зухра, – или каменный. Всегда молчит, ну это понятно, он же глухой, так он и не реагирует ни на что. Тут однажды шли мы с ним вечером, уже темнело, да послал нас Сарыбек к знахарю за лекарством на другой край города, ну вот, а я там редко хожу, забыла, что, когда за мельницей арык переходишь, там собаки злые. Ну вот, собака выскочила – да так, не лает, хитрая, молча сзади подскочила и Хамзе в ногу вцепилась, глубоко так клыками прокусила, и собака-то большая.
- И что? – заинтересовался Насреддин.
- Вот то! Он даже на секунду не дернулся, как шел, так и шел, не обернулся, не подпрыгнул. Прямо на ходу наклонился, словно не здоровенная собака у него на ноге висит и хрипит, до кости прокусив, а так, веточка зацепилась за шаровары. Только пальцами за шею собаку взял, оторвал, и кинул в сторону! И дальше пошел, на кровь и укус даже не посмотрел. Я ж говорю, деревянный он.
- Да хоть железный, а человеку уважение оказать надо, – сказал Насреддин.
- Слушай, Хамза, хоть ты и глухой, я с тобой говорить буду, ладно? – при этом Насреддин показал на уши, на Хамзу, покачал головой, будто говоря «нет», потом на себя, на губы свои – и так перевел свои слова на язык жестов. – Мы тут (он обвел руками всю компанию) – пьем чай (он взял чашку и прихлебнул). – Ты к нам садись тоже (он показал на Хамзу и на место у столика с пиалами, чайником и лепешками). – А то я, Ибрагим, Альфия, Зухра и мальчишка наш – мы обидимся (он показал на каждого и сделал злое лицо). – Прошу тебя, ради Аллаха, раздели с нами утреннюю трапезу! – он сложил руки, словно в молитве и поклонился Хамзе.
-  Да, кстати, – сказал он товарищам – у нас ведь есть, может быть, его соплеменник. Может, они, черные-то, из одного места?
Он снова повернулся к Хамзе, поманил его пальцем и показал в угол лавки, где сидел маленький арапчонок.
- Ты, Хамза, и он – черные (он показал на кусок угля в мешке, который стоял для готовки). – Садитесь оба, а то ты там, он в углу – нехорошо!
Хамза посмотрел в угол и вдруг увидел там арапчонка! Впервые на его, словно вырезанном из эбенового дерева, лице мелькнуло что-то живое. Будто на большой глубине невнятно мелькнула тенью рыба, и снова растворилась в пучине. Но мгновения, что сверкнули его глаза, и расширились ноздри, хватило Насреддину, чтобы понять его.
- Нет, он не раб! – Насреддин схватил кусок веревки с полки с товаром, обернул вокруг шеи – как водят в петле рабов – и показал, что веревку разрезали. – Нет, не раб он, – повторил он Хамзе, глядя прямо в глаза. – Видишь, он нам друг, свободный! – просто хочет там сидеть. – и Насреддин подошел к арапчоку и погладил его по голове. Арапчонок заулыбался и не было в глазах его страха. Понял Хамза, и снова что-то мелькнуло на его лице. Медленно кивнул он, словно тяжело двигалось тело его, – потому что отвык он делать что-то сам, и сам принимать решения. Отвык он быть человеком, спрятался от этого мира внутрь себя, забыл, что можно взять и с кем-то сесть, попить чаю, поулыбаться...
- Давай, давай, – еще раз показал на чай и лепешки Насреддин, – мы не кусаемся, садись с нами! – и другие тоже закивали, стали махать руками, приглашать Хамзу. Медленно, словно раскачиваемый тяжелый камень, двинулся Хамза и присел на подушку рядом со всей компанией. Странно было видеть, как этот огромный негр вдруг превратился в робкое, неуверенное существо, присевшее на краешек и вроде как готовое вскочить от любого громкого звука. И еще тянуло его к арапчонку, а тот тоже увидел Хамзу, как шагнул тот внутрь лавки – и застыл, не дожевав лепешку и уставился глазищами на своего соплеменника. Так длилось мгновение, и вдруг арапчонок, до того не издавший ни звука с момента, как принес его, чуть живого, Насреддин – залопотал что-то на своем языке, кинулся к Хамзе, прыгнул ему на грудь, вцепился ручонками, обнял за шею и стал что-то горячо говорить ему в ухо. Было слышно только непонятное, что-то вроде: «нум бат тха гры быр шыр…»
- Вот ведь проделки шайтана! – всплеснула руками Альфия, – Хамза-то не слышит ничего! А наш малец-то не знает об этом, как же они поговорят-то?!
В это время Хамза молча смотрел куда-то вдаль, только в глазах у него заблестело влажно, вроде как когда в пустыне в жару у земли воздух дрожит... Нет, не слезы это, Хамза больше не мог плакать, потому что все свои слезы на этой земле он уже выплакал – но марево, тень слез увидели в его глазах наши друзья...
Хамза вдруг сам обнял и поцеловал арапчонка в макушку, потом посадил себе на руку, как птичку на ветку, показал себе на уши и покачал головой. И вдруг заговорил! Он сказал всего два слова на том же наречии, что и арапчонок!
- Боже, как жалко, что он глухой! – вдруг воскликнул арапчонок, повернувшись к честной компании. – Но это ничего, мне все равно, пусть он мне будет папой, пожалуйста! – и он, сидя на руке у Хамзы, сложил молитвенно черные ручки светлыми ладошками вместе и поклонился Насреддину.
У всех отвисли челюсти.
Сказать, что все удивились – это ничего не сказать. Несколько секунд все молчали. Потом заговорили все трое.
- Ай, шайтан! – воскликнула Альфия.
- О, Аллах! – сказал Ибрагим.
- Чтоб я стал ишаком, – промолвил Насреддин.
- Ой, что же это творится! – пискнула Зухра.
Еще на несколько секунд все замолчали. Потом опять заговорили все сразу.
- Так ты говоришь по-узбекски? – спросил Насреддин у арапчонка.
- Как тебя зовут? – спросила Альфия у арапчонка.
- Так ты глухой, но не немой? – спросил Ибрагим у Хамзы.
- Только не говорите Сарыбеку, что Хамза говорит! – воскликнула Зухра.
Все посмотрели друг на друга.
- Так, спокойно! Говорим по очереди! – сказал Ибрагим. – Давай, говори ты, это же ты его выкупил, – и он кивнул Насреддину.
- Ты чего раньше-то молчал, а? И кстати, тебя зовут-то как? – обратился к арапчонку Насреддин.
- Меня зовут Мбвана. Я боялся говорить. Пока я молчал, вы меня кормили и не прогоняли. Зачем что-то менять, если все хорошо, – может быть, если я заговорю, вы меня разлюбите. Я боялся.
- Хм, – Мбвана говоришь... – а ты неглупый мальчишка, Мбвана. Не бойся, мы тебя не разлюбим. Иначе зачем бы мы тебя забрали у тех людей?
Все это время Хамза сидел, словно в руках у него была драгоценность, гладил Мбвану по кудрявой голове и улыбался!
- Теперь я, я скажу! – нетерпеливо крикнула Альфия – Ибрагим, ну какой ты глупый иногда! Как можно спрашивать глухого, не немой ли он! Он же не слышит, что ты спросил!
Она повернулась к Хамзе, схватила его за ту руку, что он гладил Мбвану по голове, и впихнула в нее лепешку. И показала, чтобы он дал ее Мбване. Хамза понял и протянул лепешку арапчонку. Тот заулыбался и охотно ее взял. Альфия вздохнула, словно все стало в порядке и все вопросы разрешились сами собой, и подвинула им две чашки, наливая туда чаю.
- Ну вот, – довольно сказала она, – два черных человека нашли друг друга и счастливы. Давайте пить чай, и давайте, перестанем спешить. Все само уляжется.
Но тут Насреддин вдруг встал, словно его осенила какая-то мысль.
- Говоришь, глухой... но не немой... Значит, он потерял слух от какого-то случая... Но слух у него был... Иначе бы он не мог говорить... У нас был такой человек в ауле... его ударили по голове и у него лопнули перепонки в ушах. Но он мог слышать иногда... если... если...
...сейчас посмотрим... где тут у нас кувшины-то были?
Насреддин зашарил взглядом по лавке, сорвался с места, побежал в дальний угол, где стояли медные кувшины и подносы, схватил огромный медный кувшин и, глядя прямо в глаза Хамзе, стал говорить медленно и чётко.
- Смотри, Хамза, я – друг. Все хорошо. Этот таз поможет, может быть, твоей беде. А, неважно, – сиди спокойно, сейчас я попробую одну штуку!
Хамза, как и все остальные, смотрели на возбужденного Насреддина. Было и так понятно, что он что-то придумал.
Насреддин взял кувшин, приставил его к одному уху Хамзы дном и прижал с другой стороны голову поплотнее к медной поверхности. Хамза продолжал сидеть, как статуя, не шелохнувшись. Все замерли.
Насреддин приблизил губы к горлышку кувшина и вдруг громко крикнул туда: «А-а-а-а!».
И тут все увидели, что Хамза вздрогнул, по лицу его пробежала растерянная улыбка – он повернул голову и посмотрел на Насреддина.
- Я слышу, – по-узбекски, глухим деревянным голосом сказал Хамза.
- Вот и чудненько, – неожиданно успокоившись, сказал Насреддин и всучил кувшин Хамзе в свободную от Мбваны руку. Он показал жестом, чтобы тот снова приставил кувшин к уху. И, нагнувшись, четко и громко сказал в кувшин:
- Этот кувшин может помочь тебе слышать. Когда хочешь поговорить, приставляй его вот так, плотно. И ты будешь слышать.
Хамза повернулся к арапчонку, приставив кувшин к уху. И между ними произошел разговор на неведомом языке...
- Веве мвао?
- Наам...
- Ммоя?
- Пеке янгу!
- Мтумва?
- Хапана!
- Мими веве тупа мтото!
На языке их племени так знакомятся люди, спрашивают про здоровье, выказывают уважение.
Хамза посмотрел на Насреддина своими огромными глазами, где в двух сияющих белизной океанах плавали черные острова зрачков.
- Спасибо тебе, добрый человек, прости, я не знаю, как тебя зовут, – деревянным скрипучим голосом произнес он. – Ты вернул мне радость слышать. Проси у меня что хочешь, я твой должник. Только прошу тебя, прошу вас всех, не говорите никому, что я могу слышать. Убьет меня Сарыбек, если узнает, что я не глухой. Слишком много он при мне говорил своих тайн – не поверит, что я не слышал раньше. Убьет меня Сарыбек, – повторил он медленно.
- Ой, Хамза, не бойся, никому мы не скажем, никто тут Сарыбека не любит, – воскликнула, всплеснув руками, Альфия.
- Ты ему в кувшин скажи, – подал голос Ибрагим. А Хамза повернул к ней ухо, приставил кувшин – и она повторила эти слова в кувшин. И улыбнулся Хамза, кивнул что понял, и тут словно тяжесть спала со всех, и все рассмеялись одновременно, даже маленький Мбвана, который вертел головой, сидя на руке у Хамзы, как попугай и, несмотря на все события, не забывал все это время жевать лепешку.
Кто голодал, тот поймет.
Хамза поцеловал его неумело, но искренне, поставил на пол – и кивнул Альфие с Зухрой – пора было идти к Сарыбеку делать плов.

Глава про то, как Хамза и Альфия узнают страшную тайну.

Хамза привел Альфию и Зухру в дом Сарыбека. Зухра тряслась по дороге так, что у нее стучали зубы. Альфия шла спокойно, будто и не к Сарыбеку идет, а так, прогуляться. Они подошли к воротам, вделанным в глухую стену, за которой укрывалось хозяйство Сарыбека. На Востоке же как: идешь вдоль улицы, одни сплошные каменные или глиняные заборы, высокие, толстые. Не видно, что за ними – а зайдешь в ворота, там тебе и фонтаны, и павлины, и виноград свисает, тень, прохлада, вино струится... Это если дом побогаче... Но и в победнее домах – дворик, тишина и прохлада. Никто не может просто так потревожить. В своем доме каждый сам себе хозяин, и, наверное, это правильно.
- Эй, достопочтенный Сарыбек! – прокричала Альфия от дверей, – твоя Зухра звала меня готовить плов, можно зайти?
Раздалось какое-то ворчание, потом из окна выглянул Сарыбек, завернутый в шелковый халат. В одной руке у него был мешочек с золотыми монетами, в другой – кувшинчик с вином, из которого он явно только что пил: по халату бежали мокрые полосы, а в бороде сверкали капли вина.
- А, Альфия, ну хорошо, что пришла, – проворчал он, махнув рукой, чтобы они проходили дальше. – А то я уж собрался кожу живьем содрать с этой бездельницы Зухры, глаза бы мои ее не видели. Что смотришь, ослица, дочь ослицы! – крикнул он Зухре, – иди, учись у Альфии, как надо плов делать и радуйся, что я добрый!
- Ну, достопочтенный Сарыбек, ты не только добрый, но и мудрый, – сказала Альфия, глядя прямо Сарыбеку в глаза, – содрал бы кожу с Зухры, кто бы за мной сходил? Был бы ты без плова, я без твоего почтеннейшего внимания, ну а Зухра без кожи, разве что ее саму на плов диким хазарам отдать — а так все при своем, ну разве не мудрец? Ладно, мы пойдем, наше дело подготовить все, – дальше ваше, мужское дело.
И, потянув Зухру за рукав, они прошли на женскую половину. Дело в том, что дом внутри разделен на две части. Мужскую и женскую. Даже если мужчина один живет, – а жена у Сарыбека умерла давно – есть там женская половина, где служанки живут, и мужчина без приглашения не может пойти на женскую половину, пусть небо на землю упадет. Там Зухра была в безопасности. Да и Сарыбек бы не приставал с советами и болтовнёй.
- Ой, Альфия, – запричитала Зухра, когда они пошли на кухню, – ты ему вот говоришь, вроде слова ласковые и правильные, а получается, что он дураком выглядит! Как это тебе удается?
- Ну потому что он дурак и есть, – отрезала Альфия, – давай лучше плов делать, вот, бери морковь, режь, зови подмогу – я пока все остальное подготовлю...
И они начали подготовку к плову.
Хамза, приведший их, пошел к дверям в покои Сарыбека – днем он обычно сидел, стоял или даже лежал на небольшом коврике у дверей, охраняя вход в дом. Хоть двери и запирались, а Сарыбек любил, чтобы Хамза охранял их.
- Мало ли что, – говорил он, – Хамза, хоть и глухой, а чувствует человека за сто шагов. Никто ко мне в дом не проскочит...
Альфия развила такую кипучую деятельность, что, когда Сарыбек вышел на двор и хотел еще поругать кого-нибудь и сорвать плохое настроение, – ему показалось, что по двору кружит вихрь. Зухра стояла в сторонке и хлопала глазами, а к казану и от него бегала прислуга, которой лихо управляла Альфия. Все умаялись еще при готовке зервака, ряд женщин сидел и стучал ножами – это дорезали последние порции моркови. Лук уже был закинут, и аромат кипящих в масле специй и мяса уже вился по двору, вытекая на улицу и дразня окружающих.
- Скорее, скорее, курицы неповоротливые! – кричала Альфия тем, кто резал морковь, – шустрее стучите ножами, опоздаем с закладкой! Куда понес! Куда понес, ишачья твоя голова – поставь на огонь, мне нужен кипяток будет как рис закладывать – и куда ты котел с водой понес! Быстро раздувай, чтоб успела вода закипеть! Эй, Килич, давай еще шафрану! Цвет мне что-то не нравится, надо чуть добавить, давай бегом, что ты ползешь, как змея в жаркий полдень по бархану!
Альфия любила устроить суматоху и суету, ведь есть два стиля готовки плова. Один, когда все делается степенно, каждая закладка сопровождается умными тостами и возлияниями во славу хозяев, Аллаха, гостеприимства, здоровья и так далее. И другой стиль, когда все переворачивается вверх дном, как на карнавале, и, после того как засыпан рис и закрыта крышка котла, все говорят «уф», отирают вспотевшие лбы рукавами и валятся замертво, отдыхать – чтобы восстать как раз, когда будет готов плов.
Альфия любила пошуметь. Да и то дело, ведь когда человек – мастер, то становится он главным даже среди самых главных. И все это понимают и беспрекословно подчиняются. Сарыбека она словно не заметила, только на мгновение сверкнула в его сторону раскосыми глазищами, и продолжила командовать. И как ни суров был Сарыбек, как ни грозен, а чувствовал, что власть в это время перешла к Альфие, и лучше с ней не связываться, пока она готовит. Да, так всегда бывает, если человек твердо знает свое дело… Сарыбек постоял, посмотрел, и повернулся уйти в дом…
Но сегодня был, видимо, день посещений и гостей. В ворота постучали, и раздался голос Охахона:
- Сарыбек, уважаемый, дома ты? Можно зайти потолковать?
- Ради Аллаха, гость в дом – счастье в дом, заходи, дорогой! – приветствовал его незамедлительно Сарыбек, поспешно выбегая из дома к воротам. – Что стоишь, открывай, открывай быстрее, – замахал он Хамзе, который, впрочем, уже и сам отворял ворота.
Купец и Сарыбек протянули друг другу обе руки, но пожали правую руку, левая при этом придерживала правую руку снизу, ибо левая рука нечиста. Потом приложили правые руки ладонью к сердцу, поклонились, и потом уже обнялись, приложились щеками два раза друг к другу – в общем, проделали весь ритуал приветствия, и Сарыбек проводил Охахона к себе в большую комнату, где был сделан фонтанчик с холодной водой, и стояли сладости и вино.
- Проходи, уважаемый Охахон, как я рад тебя видеть, давай, поговорим, о чем ты желал, обсудим все неторопливо. Вот вино, я тебе своими руками налью, ибо гость мне в радость, а такой уважаемый, как ты – вдвойне!
- А для меня радость навещать тебя, уважаемый Сарыбек, чья мудрость известна далеко за пределами нашего города! И потолковать я пришел об одном молодом мерзавце по имени Насреддин, что появился не так давно в нашем городе. Считает он себя самым умным и дерзок не по годам.
Надо сказать, что Сарыбек и Охахон ненавидели друг друга до дрожи, потому что оба были богаты, при власти и умны, и каждый считал другого соперником. Но друг с другом всегда были приторно любезны и, если за ними наблюдал бы кто-нибудь не знающий, подумал бы, что они просто не-разлей-вода друзья, лучше родных братьев. Кстати, ненависть не мешала им время от времени объединяться против кого-нибудь еще, ведь враг моего врага – мой враг. Гадости же друг другу они старались делать очень осторожно, поскольку опасались ответных мер. Так скорпион и паук-птицеяд кружат друг вокруг друга, шевелят жвалами и потрясают ядовитыми иглами, но не решаются на схватку…
- Да, да, дерзок этот Насреддин, наслышан я об этом, – кивнул Сарыбек, и словно усмешка скользнула в его бороде.
- Что ты хочешь сказать, уважаемый, – насторожился Охахон, – уж не рассказывают ли тебе какие мерзкие ложные гадости про меня?
- Что ты, что ты, уважаемый Охахон, про тебя люди говорят только хорошее, – замахал руками Сарыбек, хотя ему уже раза три во всех подробностях рассказали про то, как Насреддин высмеял и победил в состязании Охахона, да еще с Царицей Муравьев провел как полного дурака... А уж когда ему изображали сцену, где Охахон мажет себе зад какой-то жидкостью, а потом начинает орать, кататься по земле и выть, как шакал, Сарыбек чуть голос не сорвал, так смеялся.
- Ну ладно, – успокоился Охахон, все-таки недоверчиво поглядывая на Сарыбека, – так вот, надо его наказать, чтобы неповадно было чужакам безродным уважаемых людей в городе задевать, как ты полагаешь, дорогой Сарыбек?
- Да согласен я, только как же мы его прищучим? Говорят, умен не по годам, хитер, и его голыми руками не взять.
- Что я слышу, дорогой Сарыбек, мы же тут все свои, понимаем – это у кого деньги или власть, или то и другое, того не ущипнешь. И то, смотря какая ситуация. А уж простолюдина-то завсегда можно придавить. Простолюдин-то для того и создан, чтобы его, если нужно, можно было наказать. Был бы, как говорится, человечек, а закон на него найдется.
- Ну да, ну да, конечно, – покивал Сарыбек, – только все равно придумать надо повод-то. Говорят, любит его народишко, а без нужды волновать чернь нам не с руки…
- Ну, зачем волновать. Мы аккуратненько, и если ты не против, уважаемый, повод-то я придумал. Надо только, чтобы поддержка была в этом деле. Да, кстати, совершенно случайно...
При этих словах Охахон вроде как что-то вспомнил, и начал копаться у себя в халате толстыми пальцами с нанизанными на них золотыми перстнями.
- ...совершенно случайно... совершенно случайно... а, вот! – и Охахон достал изящный золотой ножичек с рукояткой слоновой кости. В рукоятку был вставлен довольно большой изумруд, зеленый, темный, сверкающий иногда искрой на солнце.
- Вот, дорогой Сарыбек, совершенно случайно сегодня нашел одну безделушку, ну разбирал у себя разные мелочи, нашел вот ножичек... Помню, ты любишь ножички разные? Вот, прими, в знак нашей дружбы!
- Что ты, что ты, уважаемый Охахон, – замахал руками Сарыбек, но глаза его жадно блеснули. Он действительно любил ножики, кинжалы, сабли, ятаганы, вообще оружие. И чем дороже оно стоило, тем лучше. У него было несколько огромных комнат, где по стенам на коврах висели ножи как новой работы, так и старинные. Целая толпа слуг должна была следить за ними, смазывать маслом лезвия и протирать, полировать, смахивать пыль. Сарыбек все время проверял состояние оружия, и, если, не приведи Аллах, замечал пылинку или пятнышко, всех слуг без разбора пороли плетками во дворе.
- Что ты, что ты, зачем такой роскошный подарок, – отмахивался Сарыбек, а сам невольно пододвинулся поближе и поедал глазами изумительный ножик.
Охахон силой впихнул ножик в руки Сарыбеку, и тот медленно вытащил его из ножен.
Действительно, было на что посмотреть. Тонкой резьбой была покрыта рукоять из бивня слона. Тысячу лет пройдёт, а слоновая кость, хоть и потемнеет, и пожелтеет, но останется такой же благородной и практичной. Со стороны лезвия был вырезан степной волк, разинувший пасть, и как бы из этой пасти торчало лезвие, покрытое легкой паутиной дамасского узора. Со стороны пяточки рукоять ножа изображала клюв орла, кричащего в ярости, и в клюве у него сверкал еще один камень, кровавый рубин. Глаза у волка горели зеленым – это были два изумруда поменьше, глаза орла – желтым, то сверкал драгоценный топаз.
Ножны были вырезаны из костяных пластинок, покрытых выделанной кожей змеи, все было искусно отделано золотыми вставками, перемычками, кольца для подвесной цепочки (тоже из золота) искусно вставлены, чтобы было удобно носить нож на поясе. Изумительная вещь.
- Да, Охахон, – молвил Сарыбек, на лице которого впервые вместо сладкой фальшивой улыбки, которую всегда надевал он для разговоров с другими, примерно равными себе по власти или богатству, мелькнуло что-то человеческое.
- Да, Охахон, услужил ты мне этой «безделушкой»... Спасибо, спасибо... Я подумаю, что можно сделать с этим Насреддином...
При этих словах словно тихий вздох послышался в дальнем конце зала, в полумраке арки из мрамора. Альфия, чтобы сказать Сарыбеку, что плов сейчас будут подавать, пошла искать его в доме – и случайно услышала разговор. Не смогла она сдержаться, охнула – но вовремя зажала сама себе рот ладошкой и шагнула в тень, исчезла, словно и не было её.
Слава Аллаху, Сарыбек был слишком увлечен ножом, а Охахон слишком озабочен тем, доволен ли Сарыбек, и они не услышали Альфию.
- Да, – продолжал Сарыбек, люблю я оружие. Ведь оружие – продолжение силы воина, острые зубы из стали, которые дополняют наши зубы. Мы не волки, мы не орлы, у нас нет когтей и клыков, но Аллах милостив, он дал нам возможность сделать железные клювы и клыки, чтобы рвать наших врагов на куски и завоевывать Вселенную во славу Аллаха и нашего Милосерднейшего Шаха, дай ему Аллах силы и здоровья!
При этих словах оба посмотрели вверх и воздели руки, а потом омыли руками бороду – во славу Аллаха. Вот странно устроено: ведь оба знали, как ненавидят они друг друга, и что шаха они боятся до дрожи и ненавидят еще сильнее – и понимали, что врут друг другу и слова их лживые насквозь, но посмотреть со стороны – такая искренняя сила была в их пожеланиях силы и здоровья, что поверишь невольно. Всем сердцем любят эти люди шаха, всей душой они расположены друг к другу, нет такого подвига, что не сделали бы ради своего любезного друга, да что там друга – брата, что сидит напротив… Как умудряются люди так искренне лгать? так искренне, что сами почти верят – и при этом так же сильно ненавидеть… Странно, странно устроен мир.
- Чтобы сделать такой ножик, Охахон, – продолжил Сарыбек, – мастер должен долго ходить и искать железную руду, невзрачную и рыжую от покрывающей кусочки руды ржавчины, долго собирать ее кусочки, потом рыть яму, набивать ее дровами, ценным деревом, чтобы нажечь уголь. Ветки да мусорное дерево не пойдут для такой цели, нужны твердые породы – самшит, акация, черное дерево... Потом надо добиться в горне такой температуры, от которой ифриты плачут от жары, чтобы потекло железо, стало жидким. Но мало этого, потому что железо мягкое, если не добавлять тайные добавки, про которые знают лишь мастера. И можно пытать их и рвать у них ногти, не расскажут они секретов...
- А что, ты пробовал, уважаемый? – с интересом перебил его Охахон.
- Как не пробовать, пробовал... – сокрушенно ответил Сарыбек, – только мастера хорошего загубил. Уж я и кожу с него полосками срезал, и ногти рвал – у меня палач-то опытный, знает толк в пытках, так и он умаялся пытать. В общем, помер он у нас, а секрета так и не сказал... Нет, говорит, секретов – есть опыт… Лживый старик! И в чем душа держалась, долго пытки выдерживал. Не сказал. А ведь знаю я, есть секреты! Есть! Но так и помер под пытками…
Сарыбек помолчал и покачал головой, – Жаль, жаль, что не сказал секрета... убыток такой – и мастера нет, и секрета нет. Надо было к желтокожим из страны Чин обратиться. Поверь мне, у них дело с пытками поставлено твердо. Уж такое выделывают, не приведи Аллах… Да, после этого я вот подумываю своего палача на время отправить в страну Чин поучиться… Но как без него, пока он там будет… Одна неудача, это ничего, это с каждым бывает… Больно крепкий духом мастер попался…
- Не бывает крепких духом, дорогой Сарыбек, бывает недостаточно пытки, уж ты мне поверь… – улыбнулся Охахон, – при правильном подходе человек перестает быть человеком и готов на все, лишь бы прекратить страдания – на службу Шайтану пойдет, тьфу-тьфу-тьфу-тьфу, аузу би Лляхи мин аш-шайтани раджим, что означало «прибегаю к Аллаху от побиваемого камнями сатаны» (оба при этих словах омыли бороду руками, обратив глаза к небу).
- Ну да, погорячился я – а хороший был мастер, умел такие кинжалы делать, что в кольцо свернуть можно, а он выпрямится – и ровненький как солнечный луч... Ну ладно, я еще привез мастеров, есть пока кому ковать да вырезать.
- Ну что же, почтеннейший Охахон, не желаешь ли отведать плову, сейчас у меня готовится, скоро будет готов – а пока перекусим немного, заморим голод, вино вот есть хорошее...
- Ой, нет, нет, спасибо, спасибо, в другой раз обязательно, а сейчас не могу, уважаемый Сарыбек, – стал кланяться Охахон, – у меня сегодня очень важные дела, честное слово, и надо мне подготовиться. Спасибо за приглашение, в другой раз, дай Аллах тебе здоровья, уважаемый Сарыбек, пойду я....
Сарыбек, согласно обычаю, еще долго уговаривал Охахона, но тот был непреклонен. У него действительно были важные дела. Наконец, он откланялся и уже почти ушел, но в дверях повернулся и как бы мимоходом сказал: – Насреддин, говорят, колдовством золото себе добыл – а Коран осуждает колдовство-то...
Внимательно посмотрел на Сарыбека, тот кивнул почти незаметно, мол, понял мысль, и Охахон удалился.
Сарыбек же пришел в отличное расположение духа, и пошел посмотреть, как готовится плов, все время поглаживая полученный подарок, вынимая из ножен и вставляя обратно лезвие, любуясь сверканием драгоценных камней на солнце и мурлыча в бороду какую-то мелодию...
Тут из тени вышла Альфия и объявила Сарыбеку, что плов готов.
Они вышли во дворик, где уже было все подготовлено к трапезе – огромный стол ломился от явств, а посередине стоял здоровенный казан, который еле-еле взгромоздили вчетвером слуги. Виноградные гроздья, гранаты с частью содранной шкуркой, прозрачные от наливного сока и спелости груши, орехи, приправы, мясо всех видов и сортов – кебаб, на небольших палочках шашлычки из бараней печенки, даже бараньих яиц, соки разных фруктов, сладчайшие персики, надрезанные и источающие одуряющий аромат дыни, вино в легких капельках росы кувшинах… Словно не один человек должен был поесть, а целая армия.
И все это венчал, конечно же, казан с пловом. Специальный слуга дождался, когда Сарыбек сядет – вокруг полукольцом стояли слуги, чтобы по первому знаку подавать что Сарыбек пожелает – и открыл крышку. Над казаном поднялся и ударил в ноздри запах великолепного плова… О, кто ел, тот понимает! …
Сарыбек повел подбородком, и тут же подскочил виночерпий, налил ему в золотой кубок красного терпкого сухого вина. Первая порция плова на огромном блюде коснулась стола одновременно с первым большим глотком. Сарыбек начал жадно зачерпывать плов руками и пихать в рот, рассыпая желтые рисинки по бороде, роняя куски баранины и моркови, хлюпая, чавкая и сопя, отрываясь только, чтобы глотнуть еще вина. Казалось, кабан жрет из лохани с помоями.
Альфия, стоявшая в стороне с Зухрой, подала голос: – Сарыбек, ты доволен? Смотри, Зухра хорошо училась, это почти все она сделала.
- Ладно, ладно, – невнятно пробормотал Сарыбек, махнув рукой, по которой стекали жир и масло. – Иди, я доволен, и ты, Зухра, шайтан с тобой, можешь отдохнуть. И вы все уйдите, не стойте тут, дайте спокойно поесть…
Все тут же повернулись и исчезли. Только Хамза остался у двери. А Сарыбек с удвоенной силой накинулся на плов.
Хорошо быть богатым, иметь много власти. Все хотят быть богатыми, все хотят, чтобы не им приказывали, а они повелевали другими. Но мало кто знает, какова истинная плата за это. Власть и богатство выжигают истину из отношений между людьми. Никто не скажет тебе правду, никому не скажешь и ты, что думаешь. Скажет тебе девушка: люблю! А ты думаешь – это она потому что у меня сундук золота и табун лучших лошадей. Как узнать, правду ли она говорит? Другими делает людей богатство и власть, начинают они чувствовать себя выше простолюдинов. Люди – как муравьи, а кто станет разговаривать с муравьями? Только, если замутнил свой разум крепким вином… Незримо, но неумолимо строит богатство и власть вокруг человека клетку, потом забивает отверстия железом – и вот ты в железной бочке, из которой не выйдет искреннее слов, из неё не увидишь мира вокруг – толькото, что подадут тебе через кормушку слуги твои. А как им верить: ты внутри, они снаружи.
Не с кем, не с кем поговорить, некому довериться. И давит железная стена страшной платой за богатство, за власть.
Но ведь хочется иногда перед кем-то открыться? Потому, говорят, переодевался великий Шах Гарун Аль Рашид в простое платье и уходил в ночь, чтобы сидеть неузнанным в темных притонах и беседовать со случайными незнакомцами.
Сарыбек же делал по-другому. Отсылал он всю прислугу, выпивал крепко вина, чтобы краснели глаза и туманился ум, объедался, так что живот надувался барабаном – и говорил с Хамзой. А что взять с глухого – говори, что душа пожелает, все равно он не слышит…
Вот и сейчас, огромный черный Хамза стоял и смотрел, как Сарыбек шепотом и скороговоркой, плюя слюной от возбуждения, рассказывал ему свои достижения. Только ухом Хамза прислонился к большому медному щиту, что висел как украшение на стене, но ничем не показывал он, что слышит Сарыбека. Пусты были глаза Хамзы, пусты и бесстрастны, ибо этот воин умел владеть своими чувствами.
- Так вот, раб, знай, – говорил Сарыбек, размахивая руками в драгоценных кольцах с геммами и инталиями, оправленными в золото и вырезанными мастером на красных полосатых сердоликах и агатах, именуемых сардониксами, – так вот, раб, – Сарыбек умный, Сарыбек всех перехитрит! Представь, какую я штуку задумал! Нашел я старого мастера, который переделывал покои шаха – старого, слепого, бедного – а бедняку много ли надо! И дал я ему золотую монету – чтобы он рассказал мне про тайные ходы. Не может быть, чтобы не было тайных ходов, чтобы не сделал их для себя шах! И рассказал мне старик, и плакал от счастья и благодарил за монетку, и целовал мне ноги. Никто не видел этого, никто не знает про это, а старик никому не расскажет, потому что шепнул я нужному человеку, что делает для меня грязную работу и дал немного золота — и кости этого старика уже засыпало песком в пустыне!
И теперь могу я ходить в покои шаха тайно, и подливаю я ему отравы в кувшин, из которого пьет он ночью. Три специальных раба пробуют эту воду, чтобы не отравили шаха, только куда им! Ночью захожу я тихо, шах спит беспробудно, и подливаю отраву в воду!
Ты хочешь спросить меня, раб, – говорил Сарыбек, хотя глухонемой раб не мог его ни о чем спросить, – ты хочешь спросить меня, раб, почему я не отравлю его насмерть? Глупый раб! Разве понять тебе мою мудрость! Отравлю я шаха, и будет борьба за власть. Может я выиграю, а может и проиграю. Все друг друга будут убивать, зачем мне это! Я один отравил шаха немножко, только чтобы заболел он – я один его и вылечу! Есть у меня мысль – объявить, что болеет он потому, что есть порча, колдун сделал кольцо, и от этого кольца он болеет. Скажу так шаху, и объявим поиски кольца.
- А у кого найду это кольцо, того сгною и уничтожу. Это мне разрешение убить любого, любого, самого сильного и хитрого врага! А подбросить колечко-то не проблема – вот оно, у меня в шкатулочке! А шкатулочка с секретом. Открываешь – а она пустая. Если не знать, куда нажать, не появится колечко… А я знаю… А тебе не покажу… Надо еще вина выпить, хорошо говорим! А, Хамза?
Сарыбек открыл шкатулочку, изящную, сделанную из слоновой кости, со специальным хитрым затвором, чтобы случайный человек не открыл, да еще с двойным дном...
- Вот видишь, – продолжал он, – колечко-то готово, ждет своей жертвы... А шах меня наградит. Золотом, драгоценностями.
И стану я самым богатым человеком в этой стране! Понял, раб? Ты должен быть счастлив, раб, что у меня служишь – у самого хитрого человека, у Сарыбека!
Обычно Хамза, которого Сарыбек и не знал, как зовут, и называл только «раб», стоял и смотрел на кривляющегося хозяина. Но все равно ему было: после многих десятилетий лишений и страданий, битв, смертей и побед, Хамза ценил спокойствие, еду и тишину. Устало его тело воевать, устало бороться за жизнь. Здесь его никто не трогал, все боялись, хорошо кормили – и можно было спать, когда спит хозяин. Хамза ложился тогда у дверей на коврик, сворачивался как собака калачиком – вернее, большим черным калачом – и чутко спал…
Но сейчас буря бушевала в душе искалеченного негра. Хоть и не подавал он виду, а хотелось ему взять в свои сильные руки жирное горло Сарыбека и сжать, сдавить, чтобы вышла жизнь вместе с воздухом из его хозяина. Но молчал Хамза и смотрел куда-то вдаль. Потому что немолод уже был и понимал, не все важное в жизни делается сразу и не все делается открыто. Знал, хорошо знал Хамза, одно из тех правил, которые понимаешь с опытом. «Готовь дело молча, а делай быстро». Вот и молчал и обдумывал Хамза, что будет теперь делать.
Сарыбек выпил еще вина, махнул пьяно рукой, уронив чеканную чашу из золота и разлив вино на мраморный пол, и завалился набок на коврик, сразу захрапев так, что колыхалась его бородка…
Хамза постоял, посмотрел на хозяина – потом повернулся и пошел к Ибрагиму. Через некоторое время он уже стучался в дверь, которая приветливо распахнулась. На пороге стояли Ибрагим и Насреддин. Увидев Хамзу, они заулыбались и поприветствовали его.
- О, ты вернулся, дорогой Хамза, заходи, посидим, поедим, вина выпьем, – любезно сказал Ибрагим и приглашающе махнул рукой.

Но Хамза вдруг завращал своими белками, сделал страшное лицо и ответил:
- Братья, ибо братья теперь вы мне, и я ваш должник на всю жизнь – должен я вам сказать страшную тайну... Дайте мне кувшин, чтобы я слышал, что вы скажете.
Ибрагим и Насреддин невольно оглянулись – нет, не было никого, пуста была улица, пусто было кругом. Насреддин побежал за кувшином, а Ибрагим закрыл дверь, и они прошли с Хамзой поглубже во двор. Хамза взял принесенный Насреддином кувшин, поставил его себе на голову – можно было беседовать.
- Говори, Хамза, мы никому не расскажем, можешь нам верить!
Хамза тоже оглянулся и деревянным голосом сказал:
- Сарыбек, хозяин мой, про кольцо все придумал, чтобы золото собрать с людей, и еще чтобы кого-нибудь на кол посадить, кого сам скажет – ведь никто не знает, какое кольцо он ищет. А он сам подливает отраву в питье шаху по ночам, знает ходы секретные. Поэтому шах болеет. Но и убивать его не убивает, чтобы потом перестать подливать отраву, и шах поверил, что Сарыбек правду говорит... А у кого кольцо найдет, того уничтожит – на кол посадят...
- Неплохо придумано, – сказал Ибрагим, выслушав Хамзу, и покачал головой. – Только лучше такие знания держать при себе. Доказать это невозможно, а на кол сесть за такие знания – легко. Что думаешь, Насреддин?
- Согласен я с тобой, Ибрагим, – поддержал его Насреддин. – Ты, Хамза, не переживай. Шах, конечно, тоже человек – и как бы жесток он не был, травить его исподтишка не дело. Мы подумаем, что тут можно сделать... Потерпи несколько дней, мы тебе скажем. А если ты скажешь что-нибудь сейчас против Сарыбека, он от всего отречется. Кому поверят – тебе, рабу, или ему, стоящему по колено в золоте?
- Хорошо, – деревянным своим голосом сказал Хамза, – мне легче стало, что не один я знаю эту тайну. Пойду я теперь, братья мои.
Он нагнулся, взял на руки Мбвану, который выбежал из дома, как обычно что-то жуя, потискал его, поцеловал, потом застеснялся, поставил снова на землю, отвернулся и быстро пошел прочь.
Насреддин и Ибрагим задумались, глядя ему вслед. А Мбвана улыбался, и его белые зубки сверкали на черной мордочке ярче лунного света в ясную ночь.
- Пойду-ка я к Сухробу, – сказал Насреддин. Учусь я у него немного… Когда работаешь, легче думается.
- И то правда, – кивнул Ибрагим.

Глава о том, как Альфия предупреждает Насреддина и как появляется волшебное золотое кольцо.

Альфия же, услышав разговор Сарыбека с Охахоном, очень встревожилась. Она понимала, что могут сделать два богатых и могущественных человека с обычным простолюдином, если задумают недоброе, да еще и объединятся. Она заторопилась скорее в дом к Ибрагиму, чтобы предостеречь о заговоре.
Но Ибрагим сказал, что Насреддин ушел к горшечнику Сухробу учиться делать горшки. Альфия быстро рассказала про заговор против Насреддина. Ибрагим только головой покачал, и сказал, что они с Насреддином тоже кое-что узнали от Хамзы, но это требует долгого рассказа.
- Ты лучше давай, найди Насреддина и скажи ему про заговор против него, это важнее, – сказал он Альфие и та побежала к Сухробу.
В это время Сухроб, пожилой узбек, сухой, как палка, крутил ногой большой деревянный диск, к которому был приделан столик. На столике лежал кусок красной глины, смоченный водой. Под длинными сухими пальцами Сухроба из этого куска волшебным образом вытягивался красивейший, изящный кувшин. Линии кувшина были совершенны.
- Сухроб, скажи, как ты понимаешь, какая линия красивая, а какая – нет, – спрашивал его Насреддин.
Сухроб долго молчал, продолжая задумчиво вытягивать форму кувшина, легко, но твердо и уверенно касаясь пальцами стенок, иногда помогая себе длинной отшлифованной палочкой. При этом его нога не сбивалась с ритма и круг вертелся послушно и ровно…
- Понимаешь, Насреддин, ты неправильно задаешь вопрос. Ты спрашиваешь про линии – а ведь линий нету. Что такое линия? Это место, где встречаются две поверхности, одна переходит в другую…
- Это что, как горизонт? Линия есть, а горизонта нет? Никто ведь до него не дошел…
- Ну, что-то вроде того, отвечал Сухроб. – Линий, как я говорю, нет, и когда я был молодым, я не мог этого понять, а мне про это рассказал еще мой дед, ты бы видел, какие горшки и кувшины он делал! Так вот, когда я леплю, я думаю про форму – форму лепестка, форму текущей воды, форму бедра девушки… Вспомни и представь себе грудь красавицы, как скользит по ней твоя рука, – и поверь, твои горшки будут совершенны…
- Ай, Сухроб, чему мальчика учишь! – вмешалась Альфия, стоявшая у входа и с нетерпением слушавшая их разговор. – Если он будет про девушек думать, руки у него задрожат и все горшки он тебе испортит!
- О, Альфия, мир тебе и добро пожаловать в мой дом, – обернулся к ней Сухроб. – Что мне скрывать, любой настоящий мастер, даже если черенок от лопаты вырезает, все равно про красавиц думает! 
- Это уж точно, вы, мужчины, такие – про что ни начнете, все на мысли о красавицах перескочите… Ну ладно, у меня серьезные новости, надо с Насреддином поговорить! Пойдем, дорогой, хватит в глине ковыряться, есть дела поважнее… Спасибо тебе, Сухроб, что учишь мальчика, прости, что на минутку заскочила, с удовольствием бы с тобой поболтала, но видишь, не могу…
- Хорош «мальчик», – проворчал Сухроб, – ему лбом баранов-трехлеток валить, крепкий юноша растет… Но ты заходи как-нибудь, Альфия, всегда рад, поговорим, чаю попьем…
И Альфия с Насреддином пошли к Ибрагиму.
- Послушай, Насреддин, что тебе скажу, – громким шепотом на ходу говорила Альфия, пока они шли по улице. – Охахон приходил к Сарыбеку, подарил ему дорогой кинжал, ты знаешь, как Сарыбек любит оружие, – просил помочь тебя в колдовстве обвинить! Я вот говорила тебе, паршивцу, не связывайся ты с Охахоном, нет, полез на рожон, что за дурь-то у тебя в голове?! Хоть кол теши, говорить без толку, как об стенку горох! Вот смейся, смейся, сдерут с тебя кожу-то, тогда посмеешься!
Насреддин действительно улыбался.
- Альфия, дорогая, – отвечал он, – все будет хорошо, да и не такие уж они страшные, твои Сарыбек с Охахоном. Не переживай…
- Как же мне не переживать, – очень громким шепотом горячилась Альфия, – если Охахон что задумает, он обязательно сделает, упрямый он и злой, а денег у него много, кому надо, денег даст, а кого – запугает. И потом у него там наверху все друзья да товарищи, сговорятся – и конец тебе. Ой, что делать, что делать?
- Они там наверху, – отвечал Насреддин, – не «друзья и товарищи», а пауки и скорпионы в одном горшке собраны. Каждый соседа ужалить пытается и сожрать…
- Вот именно, вот именно, – запричитала Альфия, – а уж простого-то человека им схрумкать, что чихнуть.
- Ничего, Альфия, пожалуй, подавятся они меня хрумкать, – улыбнулся Насреддин. – Неужто теперь всю жизнь взгляд в землю прятать, да спину гнуть? Пусть и пауки узнают, что и на них управа есть.
- Ой, не к добру это все ты затеял, ой не к добру, – проговорила Альфия, но причитать перестала. Да и дошли уже они до дома Ибрагима.
Но только они хотели войти в дом, как услышали шум, топот, крики и увидели толпу людей, приближающуюся в облаке пыли. Видны были всадники на лошадях, возвышавшиеся там и сям среди толпы.
- Что за напасть? – спросила Альфия, вглядываясь вдаль.
- Похоже, сгоняют всех на площадь, – сказал Ибрагим, появляясь в дверях. Пойдем и мы, пока силой не потащили.
- Ладно, потом поговорим, – сказала Альфия.

Дело в том, что важные указы принято было объявлять на площади, а поскольку город большой, до всех не докричишься, время от времени стражники выгоняли людей из домов и гнали на площадь, чтобы те выслушали указы.  Всегда это сопровождалось шумом, толкотней и суетой.
Альфия, Ибрагим и Насреддин пошли на площадь перед дворцом шаха, чтобы занять места поудобнее, и их не затолкала толпа.
Стоять пришлось долго.
Но вот шум на площади усилился, и тало видно, как разбегается народ, летят сшибленные узбеки, что попались по дороге – это стража шаха идет. А во главе Темир, начальник стражи.
Молча прогрохотали стражники на середину площади. Встали – впереди Темир. Только головой мотнул – вышел глашатай, голос тонкий, как у козла, блеет – а слышно везде, даже далеко за площадью. Затихли люди, ждут.
- Именем Вечно Великого Шаха Абдурахмана, Предводителя паломников и Повелителя верующих, Халифа Поднебесной, Вождя всех узбеков, Затмевающего своим светом солнце, Мудрейшего из мудрейших, Отца наших побед и Властителя наших жизней, Он, величайший покоритель мира и миродержец, квинтэссенция потомков Адама, избранник рода человеческого, Солнце Джемшида Востока и Запада, подобный высочайшему светилу на хризолитовом горизонте небесного ожерелья, Помогающий вере, Книга высокославной нравственности, Страница культурных знаний вселенной, Господин великих степей, пока будет существовать небо, да будет жив Шахиншах, да будет всегда Его природа озаряема
милостями Владыки лучезарного Солнца! ... – перечисление титулов шаха длилось долго, но никто и не думал шелохнуться или даже, упаси Аллах, моргнуть. Живо или голова бы с плеч слетела, или схватили бы и бросили гнить в тюремный подвал такого наглеца. У Аллаха девяносто девять имен, а Шах, похоже, хотел быть наравне с Аллахом. Все стояли, вытаращив глаза, приложив правую руку к сердцу, наклонив головы, потому что если и не так велик был шах, как его описывали – то жесток так, что и не описать.
Но вот кончились титулы – и еще громче заблеял глашатай, так что у некоторых зубы даже стали вроде как позванивать от его голоса.
- ... Великое горе постигло наш народ! За наши безмерные грехи и преступления перед Вечно Великим, принял на себя Отец всех узбеков, Сиятельнейший Шах Абдурахман, недуг. Весь народ скорбит и сострадает Затмевающему Солнце! Весь народ молится за выздоровление Славы Небесной и Мудрейшего из Властителей. Но если найдется шакал, такой, что демон гордости снес яйцо в гнезде его разума, и будет он шутить или смеяться, когда народ скорбит, этим указом объявляется, что каждый должен схватить его и привести к суду, или позвать стражу, указав на него. И будет наказан нечестивец самым страшным образом –мучительной смертью на колу! Так будет, так написано в настоящем Указе, так объявляется всем, и кто не слышал, пусть не говорит, что не знал!
Также стало известно, что исцелит Светоч нашего Неба и Властителя Поднебесной кольцо золотое с рожками, посему всем взрослым надо явиться завтра с утра после утреннего намаза и сдать все золотые украшения, и мужчинам и женщинам. Каждому будет выдана печать о принятии золота, и будет оно возвращено в свое время, после исцеления нашего Великого и Мудрого Отца всех Узбеков, Шаха Абдурахмана!
Такие слова прокричал глашатай, и тишина повисла, пока люди пытались понять, что же это такое творится. Но вновь вознесся голос – и сталь зазвенела в голосе глашатая:
- Если же смеялся и не сказали, если же знал, где кольцо и не сказал – пусть будет это мужчина, женщина или ребенок – смерть ему на колу и всем его родным и всем, кто рядом был, и всем, кто мог знать – и не сказал!

Закончил глашатай и юркнул за спину Темиру.
Покачался вперед-назад, с носков на пятки, Темир, исподлобья оглядел толпу, взмахнул плеткой в воздухе, повернулся – и пошел с площади. И стража за ним. И глашатай козликом просеменил, бородкой редкой тряся и пугливо оглядываясь. Молча стояла толпа, пытаясь понять, что же такое произошло в славном древнем городе Шаше.
- Это что же такое будет-то, а? – первая опомнилась Альфия. Она всегда шустрая была, Альфия.  И когда совсем девчонкой молодой бегала, и потом, когда уже замужней женщиной стала. Хитрая, глазки красивые прищурит, голову опустит – я, говорит, женщина слабая, ничего не знаю, все вы решайте, мужчины... А сама мужчинами вертит, как хочет. Тут подскажет, там поохает, тут посочувствует, здесь намекнет или шепнет – глядишь, а все вокруг нее уже закрутилось, завертелось, и все выходит, как она хотела! Но добрая была, всегда всем помогала, за что и любили ее и ей самой помогали. Ибрагим давно ее знает, на одной улице росли, в одном арыке плескались.
- Что будет, что будет, – вздохнул Ибрагим, – на кол посадят ни за что, это точно, – и головой покачал.
- Видно, правду нам сказал Хамза, – прошептал ему на ухо Насреддин, – вот, началось! Кольцо-то… Да, дела…
Они повернулись и пошли с площади. Говорить было не о чем, а вот думать было много о чем.
На следующее утро, только закончился утренний намаз, и сказали совершившие его, повернув головы направо и налево, «мир вам и милость Аллаха», потянулись толпы народу к главному казначейству, где принимали кольца и забирали их в казну для проверки. Рыдая шли женщины, девушки, потому что позор был это и несправедливость. Мужчины тоже шли отдавать кольца, потому что многие тогда носили золотые кольца, или у врагов отвоеванные, или как ценность хранимые и передаваемые в семье от отца сыну... Шумела толпа, но как-то глухо, неясно, словно волны ропщут в ветреный день, когда ветер дует с берега – вроде бы и волны сильные, и бегут на берег страшно, а добегают до берега – и расплескались, уползли, шипя... Где их храбрость? Смята порывом ветра.
Так и здесь, выходили люди на площадь и видели стоящих везде стражников, охрану, луки, мечи, щиты, блестящие на солнце. А во главе стражи страшнее ифрита Темир стоит, весь аж светится от яростной силы. Ну кто же пойдет против него?! мигом голова с плеч слетит. И это еще за радость будет, потому что, если сразу голова не слетит, потом три дня, а то и больше, на колу придется смерть мученическую принимать ослушавшемуся или возмутившемуся.
Большие ковры лежат перед чиновниками, что кольца принимают да опись делают. Много их в ряд сидит, перед каждым ковер. А над ними сзади Серикжан прохаживается, поглаживает цепь золотую, что на груди его висит. Та цепь стоит столько, что можно сто аулов десять лет кормить!
Любит Серикжан золото. Любит это золото показывать, да на себя надевать, да хвастаться. Борода у него холеная, волосок к волоску расчесана. Говорят, по два часа перед зеркалом проводит, как женщина – и глаза подводит, и седые волоски подкрашивает, чтобы красивее да моложе казаться. Руки у него белые, тоже, говорят, в молоко опустит и сидит, вымачивает, чтобы не как у простолюдинов. Масла, да притирания, да духи любит. Но золото превыше всего ценит, на каждом пальце по два перстня – жалко, пальцы короткие, а то бы и по три надел.
А ковры, что за ковры лежат, на которые золото складывают!
За хороший ковер можно целый дом купить, богатый дом с прислугой и бассейном, а бывают ковры, которые просто бесценны.
Как такие ковры получаются? На большую деревянную раму нитки натягивают шерстяные или шелковые. Нитки должны быть тонкие, прочные, без узелков. Ниточка к ниточке – и если ковер пять метров в ширину, то пять метров ниточка за ниточкой и выкладывают. Это основа. Сажают женщин, мастериц, их мастерство стоит больше в золоте, чем весят они все вместе! Потому что с детства учат узоры, да не просто так, а чтобы знать, в каком месте какой узелок завязать. Кусочек ковра с монетку маленькую – а в нем пятьсот, восемьсот, а то и тысяча узелков! И каждый на своем месте должен быть завязан. И все это помнить надо наизусть, потому что сидят они рядом, прижавшись друг к другу, как птички на веточке, и каждая свой участок провязывает.
Быстро мелькают пальчики, у каждой рядом – большие ножницы, специальный инструмент для подгонки нити, гребень деревянный... С утра до ночи работают, без передышки, и глядишь – чуть-чуть ковер подрос... Много месяцев, бывает, проходит, пока закончат они ковер с узором замысловатым. Бывает, что из Корана надпись появляется, бывает – древние знаки, священные для узбеков... И когда закончат ковер ткать, можно на пол его класть и ходить по нему ногами – не промнется ворс, не вытрется. Туго набитые нити будут мягко ноги обнимать, ласкать ступни, приглушать звуки, дарить радость тем, кто по ковру такому пройдет. А женщины уже другой ковер ткут, пыль шерстяная забивает им легкие – но ткут, ткут, ткут... без устали.
Богат Серикжан, богата казна у шаха – что такие ковры на землю бросили. Это чтобы народ видел, как силен шах, хоть и приболел.
Ходит Серикжан, приглядывает за чиновниками, улыбается гордо, бороду поглаживает, а сам вполголоса с Сарыбеком, Главным Визирем, беседу ведет.
- Достопочтенный Сарыбек, мудрость ваша глубока, как колодец посреди пустыни, а только боюсь, перемудрили вы на этот раз. Взбунтуется народишко-то, ой взбунтуется.
Сарыбек рыжий, коротко волосы у него острижены, бородка маленькая, головой трясет, шепчет на ухо Серикжану:
- О уважаемый и бесценный вы наш Серикжан, чья храбрость всем известна и величием своим загораживает горы и останавливает ветер и облака заставляет проливаться дождем! Стоит ли нам беспокоиться о простолюдинах. Они ведь право от лево не отличают, тьмы от света. Что им скажешь, то и будут делать. Куда поведут, туда и пойдут. Ибо, истину говорю, народ – стадо баранов, а мы – мы должны этих баранов что?...
Замолчал Сарыбек, заглядывает в лицо Серикжану снизу-вверх, ждет ответа. Но молчит Серикжан, только цепью золотой побрякивает. Тогда сиплым шепотом с улыбочкой заканчивает Сарыбек:
- ... от чужих волков охранять, да самим-то стричь, стричь, стричь наших баранов надо! И виданное ли дело, чтобы овцы да бараны стрижке противились? На то они и бараны, хе-хе-хе...
И рассмеялся визгливым смехом, не выдержал Серикжан, тоже улыбнулся.
- Хорошо, достопочтенный Сарыбек, хорошо... Пусть так. Только вот еще меня мысль какая удивляет. Вот если не найдем мы среди этих колец нужного кольца, что нашего справедливейшего из величайших шаха, чтобы Аллах дал ему много лет жизни и здоровья, вылечит от жестокой болезни, его постигшей? Ведь придется золото возвращать, а? А как же затраты вот на сборы, на подсчет, на работу всех, кто трудится над сбором золота?
Сарыбек даже остановился и руками развел, чтобы удивление свое показать.
- Да как же это возможно, достопочтенный Серикжан, мудрость ваша глубже глубин океанских, ведь золото это лично под мою ответственность сдается, пока кольцо не найдем, у меня будет лежать. Я за это отвечаю, а всем известно, ради нашего светлейшего шаха и его драгоценнейшего здоровья ни перед чем не остановлюсь! Выплачу казне все расходы, до последнего сума.
Серикжан никак не мог взять в толк, что за хитрость придумал Сарыбек. Шах действительно сильно заболел, и врачи не могли ему ничем помочь. Весь двор ходил на цыпочках, опасаясь гнева шаха, потому что даже здоровый был он страшен в гневе, а больной стал совсем невыносим. Каждый день чья-нибудь голова слетала с плеч и украшала собой стену перед городской тюрьмой. Капризный, как ребенок, шах впал в неистовство. Угодить ему было невозможно. Напрасно лучшие танцовщицы вертели бедрами и пускали волны по своим нежным животам, напрасно лучшие певцы и музыканты пытались развлечь его своим и сладчайшим звучанием своих инструментов...
Черная туча повисла над дворцом. Не рады уже были приближенные к шаху своей близости. Да бежать было некуда – зорко следил шах, помнил все и всех, несмотря на болезнь. Попробовал, было, сказаться больным и отпроситься главный опахальщик. Повел бровью шах, вроде как в сторону смотрит, и спросил:
- А вот что скажет наш главный лекарь, правда ли, что многие болезни от головы происходят?
- Да, о великий Шах! – поспешно закивал старичок-лекарь в расшитом звездами халате, вечно от него пахло какими-то травами, потому сидел он в самом конце зала и обращались к нему только по необходимости. А для лечения шаха выписали еще лекарей, из далеких стран, почище. Странные это были порядки, когда чужие ценятся больше своих. Хотя обычно издалека приезжали уж совсем глупые или неудачливые, или жулики – те, кто в своей стране не смог нормальным врачом стать. Но тем не менее своих наказывали и презирали, а про иностранных говорили: ну как же! Он же приехал с Запада… Уж там мудрость, не чета нашей.
И поэтому, когда шах обращался к лекарю, тот всегда и со всем трусливо соглашался и лебезил. Впрочем, во дворце все старались лебезить и унижаться перед теми, кто сильнее, и пинать тех, кто слабее. Такова плата за власть, потому что дорога к власти сплавлена из самых подлых субстанций – жестокости, трусливости, лизоблюдства, вероломства, предательства, страха, унижения…
- Ну объясни нам, – продолжил шах, – почему это болезни происходят от головы?
- О мудрейший из мудрейших, – засуетился лекарь, – Вы, конечно, шутите над своим недостойным рабом, ибо мудрость Ваша сияет как снег на горах, а наши ничтожные знания словно грязь в долине, и нет таких знаний, которые были бы Вам не открыты по великой мудрости Вашей, но, по Вашему милостивейшему желанию, поясню я собравшимся здесь, почему голова считается причиной болезней.
- Как учит Абу Али Ибн-Сина, великий лекарь, внутри человека омывают четыре сока, поддерживают его жизнь. Это черная желчь, желтая желчь, флегма и кровь. Черная желчь находится в селезенке, желтая желчь – в печени, флегма – в мозгу, и кровь – в артериях и венах. Если соки смешаны в нужных пропорциях, человек свеж и здоров... Если же, да будет милостив к нам Аллах, соки смешаны в ненормальных количествах, то обязательно возникает болезнь. Когда общее количество соков уменьшается, увеличивается или они сгущаются, становятся горькими и теряют свои обычные свойства, тогда возникают болезни. Вот как учит нас Абу Али Ибн-Сина, великий лекарь... А голова человека управляет соками, и если неладно с головой, соки неправильно смешиваются, и человек болеет.
- Будем ли мы спорить с самим Абу Али Ибн Синой?... – Шах издевательски прищурился и пожевал синеватыми от болезни губами. – Значит ты, опахальщик, болен? Голова у тебя плохо соками твоими управляет? Желчь, значит, разлилась и смешалась с флегмой?

Опахальщик уже почувствовал, что совершил смертельную ошибку, но сказать шаху «нет» не смог... Побелел он как мел и прошептал «кажется», а уже стекленел его взгляд в ужасном предчувствии.
- Эй, Темир, – сказал шах негромко – ему «кажется», слышал?
Шах пожевал бледными губами, словно что-то хотел проглотить, – ... а нам кажется, что его надо полечить. Голова у него болит… вот и вылечи-ка его... отдели больную голову от здорового тела! – и шах нехорошо усмехнулся.
И только он промолвил это, сверкнула молнией кривая сабля Темира – и голова опахальщика прокатилась по полу, стуча зубами и вращая от ужаса глазами, – удивляясь, как же это так необдуманно, глупая, рассталась с телом.
- Ха-ха-ха, – медленно сказал шах – теперь голова его перестала ошибаться, ей уже ничего не кажется, я думаю… да и соки его вылились и не станут причиной болезни – никогда его тело болеть не будет, верно ведь?
- О, как ты мудр, о великий, о средоточие знаний Поднебесной, о кладезь любомыслия! – сразу же забормотали и закивали, кланяясь в пол, все, кто был в зале, радуясь, что не им выпала такая судьба.
Теперь каждый, проходя утром во дворец, смотрел на эту голову, насаженную на кол перед воротами, и содрогался от мысли, что в любой момент может своей головой украсить соседний кол...
И вот одним утром Сарыбек, хитрый рыжий Сарыбек, прибежал запыхавшись, ворвался во дворец и громким голосом – это когда все шепотом-то боялись говорить – закричал:
- О, великий и пресветлый шах, милость наша и опора, надежда и защита, свет очей наших, лучезарнее утренней зари! Радуйся!
Застыли все – даже не в ужасе – застыли словно каменные статуи, потеряв уже всякие чувства, потому что вслед за таким поступком, потревожившим покой владыки, шах должен был приказать всем снять головы, что не уберегли его покой от глупых выходок Сарыбека.
Темир уже схватился за саблю – но чудо! – открыл глаза шах, лежащий на ложе среди мягких подушек и ковров. Открыл, посмотрел на Сарыбека, и надежда мелькнула в черных глазах повелителя.
- Говори, – слабым голосом приказал шах Абдурахман. И бледное, серое лицо его порозовело.
- О великий наш властитель, подобно солнцу, поднимающемуся над миром, встанешь ты с ложа и прострешь руку над своими владениями! Есть средство, чтобы исправить несправедливость и вернуть счастье твоим подданным, укрепить твое тело и изгнать черную болезнь!
Было видно, как затряслись губы у шаха от нетерпения, и быстрее заговорил Сарыбек, боясь не успеть высказать то, что задумал.
- Явился мне во сне ангел Джабраил, восемь крыльев было у него и свет исходил из его глаз, как два луча. Затрепетал я во сне, и пал ниц перед ним. Но он сказал мне: «Встань, Сарыбек, не бойся, я пришел к тебе, чтобы ты помог любимому тобой шаху Абдурахману, да пребудут дни его вовеки. Найди кольцо волшебное, особое, с тремя рожками. Пусть шах наденет кольцо на палец – тогда покинет его недуг и станет он сильнее всех врагов своих...».
Поразился я, – продолжал Сарыбек, – и слова не мог вымолвить сначала, но потом любовь моя к тебе, мой владыка, светлейший Абдурахман, превозмогла мой страх перед посланником Аллаха. И спросил я, как же мне узнать это кольцо, ведь в мире колец, как песчинок во вселенной?
- Не беспокойся, – ответил мне Джабраил, – вижу я твоя любовь к Абдурахману и почитание сильнее твоего страха. Поэтому отвечу тебе: кольцо в городе Шеш, недалеко от вас. И за то, что любишь ты своего властителя, покажу тебе образ кольца волшебного, с тремя рожками. Запомни, пока не найдется кольцо, не умрет шах Абдурахман, но и не выздоровеет.
С этими словами протянул мне свою сияющую длань Джабраил, и увидел я на ней образ кольца заветного, волшебного, с тремя рожками... Словно след молнии, вспыхнувшей и погасшей в темноте, остался навсегда перед глазами моими образ кольца этого. Так что узнаю я его из тысяч, о властитель, несравненный Абдурахман!
После этих слов упал на колени Сарыбек, уткнулся лицом в ковер и замер, ожидая, что скажет шах.
Долго молчал шах.
Наконец, пожевав губами, заговорил.
- Если правда, что говоришь, Сарыбек, то награжу тебя. Если нет – пожалеешь, что на свет появился. Но почему-то хочется мне поверить тебе. Найди кольцо. Да поскорее.
И, обращаясь уже к Темиру, повелел:
- Все, что ни попросит Сарыбек для того, чтобы найти кольцо, – сделать.
Темир голову наклонил, глазами сверкнул, всхрапнул как конь, мол, понял, и все будет выполнено. А все тайком с облегчением вздохнули – появилась надежда у шаха, значит, будет легче всем. А если обманул Сарыбек, то ему и на колу сидеть, или еще какую страшную казнь придумает шах за такой обман. 
Правду ли, не правду ли говорил Сарыбек, а только пришлось и Темиру, и Серикжану, и всем помогать собирать золотые кольца и украшения. Не так-то это было легко сделать. Во-первых, женщины носили много-много украшений.  Поди тут разберись, где у кого что спрятано. А ведь как женщину обыскать! Грех это ей – лицо или руки открывать при чужом мужчине! Позор страшный.
Ну тут что придумали – поставили шатры, там женщины из дворца, служанки, заводят девушек и женщин по одной в шатер, там раздевают, все обыскивают, и потом уже дают одеться и отпускают.
Мужчин в другие шатры заводят. Там стражники, те не церемонятся, чуть замешкался – зуботычина, а то и сорвут с тебя одежонку. А ты не мешкай, быстрей давай! Шум, гомон стоит, да только глянешь на копья да мечи острые, булатные – и голову склонишь.
Медленно толпа двигается, растет куча золота. Не только кольца, все отбирают, все украшения.
- На всякий случай украшения отбираем, чтобы потом разобраться потщательнее, – заявил Сарыбек своим тонким голосом, а только услышали его даже на дальних углах площади. Такой у Сарыбека голос странный, вроде как женщина пищит, а страшно становится, больно пронзительный он. – Лучше мы немного лишнего отберем, но не пропустим важное кольцо, во славу и здоровье нашего великого шаха!
А каждому, кто из шатра вышел, на грудь вешают веревку, на веревке висит кусок глины с печатью. Чтобы знать, что у этого уже золото отобрали. А почему из глины печать? Бумага-то дорогая, ее из страны Чин привозят, на простолюдинов не напасешься. Вот кусок глины берут небольшой, шлеп по ней печатью, и кладут сушиться. На солнце глина быстро сохнет, однако несколько дней пройти должно, а то взорвется она в печи, влагой кипящей изнутри распираемая. А как просохнет – в печь. Веревочку привязывают, для чего дырочки заранее по бокам сделаны, и готова печать разрешительная.
Из шатра вышел Ибрагим, и увидел Альфию, что из женского шатра вышла, вся красная, злая до невозможности. Тряхнула Альфия косами своими, их у нее может тысяча, такие волосы густые, а в них ленты разноцветные вплетены, и голова покрыта платком узорным.
Подошел к ней Ибрагим, и пошли они вместе через толпу, жили-то неподалеку друг от друга.
Идут, молчат. И тут Альфия говорит:
- Слушай, Ибрагим, Насреддин, а ведь вы что-то знаете! Вы обещали мне рассказать. Так скажите!
Молчит Ибрагим, только шагает своими длинными ногами. Молчит и Насреддин, идет, задумавшись.
- Нет, вы скажите, что надумали, а? Ибрагим? Насреддин? Что знаете?
Молчит Ибрагим. Но Альфию не так-то просто утихомирить.
- Ибрагим, что же ты как ишак, прости меня Аллах за такие слова, я ведь вижу, ты что-то надумал! Ну так скажи, сними половину груза с сердца, поделись со мной! Я ведь знаю тебя, дурака старого, ты что-то задумал, и глупость сделаешь – а тебя на кол и посадят. И дурачка твоего, Насреддина, вместе с тобой! Немедленно мне скажи, чтобы я тебя от глупости удержала.
- Альфия, знаешь, почему вместе бунтовать веселее? – спросил ее Насреддин.
- Почему?
- Двоих на один кол не посадить, – засмеялся Насреддин, – хотя не очень веселый был его смех.
- Да ты,  негодник, еще пошути у меня! Все бы тебе шутки шутить! Я прямо не знаю, что сделаю, если будете молчать!
- Ладно, Альфия, только подожди, отойдем, где людей нет.
- Да уж, – согласился Насреддин, – пора Альфие узнать, что мы узнали. Но не здесь.
Дошли они до своей улицы. Посередине, в арыке, бежала вода, чуть мутноватая, как всегда, если шёл дождь. А дождь шел ночью. Сбоку стояли домики простых людей. Делались эти домики просто. Набирали глину и камыш, лепили стену да плотно забивали между двумя глиняными стенами сухой камыш. Жару держали такие стены хорошо, потому что не давал камыш жаре пробиваться через толстые стены. Тем же камышом крыли крышу – вот и весь дом. Кто побогаче, деревом крыл крышу. Но это мало кто, богатых-то тут особенно и не было. Ибрагим вот деньги имел, конечно, потому что торговал умело – да только не хотел он менять своей жизни – как жил в своем доме всю жизнь, так всё и оставалось.
У бедняков всё попроще, чем у богатых. Женщина из богатого дома не может к мужчине во двор зайти, позор это. Но если у Альфии муж умер давно, а дети выросли и разлетелись по свету, и Ибрагима она с детства знала – могла и зайти к нему во двор, чаю попить, посплетничать. Не одна, конечно, служанку звала с собой. Альфия тоже, хоть богатой не стала, но из бедности-то выбилась. Смеялась всё, мол, думала ли, что у меня служанка будет! Да и служанку-то взяла из бедноты, из жалости, что с голоду чуть не помирали. Кормила её так, как сама не ела. И не нагружала работой, да что там за работа – пыль вымести. А на кухне вместе они крутились, потому что Альфия сама готовить любила.  А то и поговорить есть с кем, посплетничать. Женщины, они сплетничать не меньше мужчин любят, это точно… Хотя нет, наверное, мужчины всё-таки больше, потому что им нельзя сплетничать.
А все запретное так сладко!
Ну, сели чай пить во дворе у Ибрагима. Заварили хороший зеленый чай, из страны Чин, или как по-старому называют, страны Суй. Кинешь зеленую соломку в кипяток, надо чтобы постоял чайничек. Потом, через нужное время, надо взять чайничек, в пиалу налить чуть больше половины – и обратно в чайничек снова вылить. Это называется «поженить». Хозяин должен так делать. А кто так не делает – гостя не уважает, да и в чае не разбирается.
И потом надо, чтобы не сразу полную чашку тебе наливали, а половину. Ты пьешь, а хозяин подливает еще. Тогда у тебя все время горячий чай будет, и тебе хозяин оказывает уважение.
- Вот что я думаю, – сказал Ибрагим, вертя в руках глиняную печать, что повесили ему на грудь. – Хамза нам рассказал тайну Сарыбека и тайну кольца. Но разве можем мы пойти и сказать об этом Шаху? Во-первых, не пустит нас туда никто. Во-вторых, как мы докажем, что правда это? Наше слово, да еще со слов глухонемого раба Хамзы – против слова Сарыбека. Как доказать?
- И то верно, – закивала Альфия. – Лучше уж помолчим, а то слетит голова с плеч-то быстро. Или на кол посадят…
- Так что же, молчать? – спросил Ибрагим. – И еще против тебя, Насреддин, Сарыбек заговор затеял. В любой момент арестуют тебя, и всё. Надо что-то делать!
- Ну, с Сарыбеком я сам справлюсь, – сказал уверенно Насреддин, – а по поводу кольца… Вот скажи, Ибрагим, сколько времени надо, чтобы глина высохла перед тем, как ее в печь класть?
- Ой, будто ты сам не знаешь, такие вопросы задаешь, – неделю надо сушить на солнце, чтобы хорошо внутри все просохло. А то ведь взорвется глина в печи-то...
- Вот и я думаю, что неделю надо. А печатей столько сделать, на всех жителей нашего города, сколько надо времени?
- Ой, ну ты спрашиваешь, тоже мне, – ну, тоже неделю, наверное, и то, если много горшечников посадить, чтобы лепили...
- Вот и я думаю... – Насреддин умолк.
- Слушай, не томи уж, заладил «вот и я думаю, вот и я думаю», – чего думаешь-то? – Альфия всегда была нетерпеливой.
- Если... если то, что Сарыбек во сне увидел, по правде, – про кольцо, – то прошло-то всего три дня... Когда же успели печати сделать? Заранее они были заготовлены, вот что я скажу.
Альфия охнула и закрыла рот рукой.
- А ведь ты прав, Насреддин! Ну и правда! Это что же получается, значит Сарыбек заранее знал, что ему Ангел приснится и что скажет?
- Нет, дорогая Альфия, ничего ему не приснилось, никакой Ангел к нему не приходил. Задумал он это, чтобы перед нашим шахом выслужиться и заодно деньги у народа отобрать, правду нам Хамза сказал, вот что я думаю... И можно это доказать. Только как до шаха-то добраться? Как заставить себя выслушать? Не выйдешь же на площадь, не закричишь… Тут же скрутят и рот заткнут навсегда.
- Ой, верно, сохрани Аллах, услышит кто-нибудь, не сносить тебе головы, – запричитала шепотом Альфия, оглядываясь по сторонам.
- Да ладно, нет тут никого, некому нас слушать, кроме тебя, – сказал Ибрагим.
- А что теперь делать-то, – спросила Альфия? – Ведь разорили нас уже совсем, и вот новые козни придумали... Как же мы жить-то дальше будем?
- Ничего, Альфия, как жили, так и будем, сейчас ляжем спать, а утром снова будет жизнь.
- Ас-салят хайр мин ан навм, что означает «молитва лучше сна», – сказала Альфия, попрощалась и пошла к себе, горестно качая головой.
А Ибрагим и Насреддин еще долго сидели молча, думали о чем-то своем, пока звезды уже не прорезались на небосводе, и не стало совсем-совсем темно. Потом Насреддин встал и сказал: - Ибрагим, ты мне вместо отца. Придумал я одну вещь. Пусть меня в тюрьму Сарыбек упрячет, пусть будет мне совсем плохо. Ты верь, что я выберусь и верь, что я доберусь до шаха и сумею ему правду рассказать. Что бы я ни делал, не удивляйся. Все будет хорошо.
- Да будет на всё воля Аллаха, – ответил ему Ибрагим и стал молиться искренне, как молятся стоящие на краю.

Глава о том, как Насреддина хотели кинуть в темницу.

Страшно попасть в тюрьму. Когда великий пророк Мухаммед ходил по земле, тюрем не было. Разве исправится человек, если посадить его в яму, не давать есть, или давать есть мерзкую тухлую пищу, бить и позорить? Если ошибся человек и вина его невелика, лучше разобраться, пристыдить всенародно и заставить исправить ошибку, научить, чтобы впредь так не делал. А если велика вина его, если не побоялся он наказания от Аллаха Милосердного, если сознательно преступил закон и не послушался мудрых слов Корана – не исправится такой. Отрубить ему голову, да и дело с концом. Так думали наши прадеды, и правы, пожалуй, они были. Сейчас некоторые говорят, мол, вдруг ошибка, и отрубят голову невинному? А так есть шанс, что исправят когда-нибудь, выпустят на волю… Сколько тех выпустили? А каково это невинному сидеть в яме и знать, что злодей, посмеиваясь, ходит на воле, а он, невинный в яме сидит? Не милосерднее ли отрубить ему голову, чтобы прекратить страдания – и попадет он, невинный, сразу в рай, где гурии за его страдания на земле отплатят небесными ласками. Не честнее ли?
Но меняются времена, вот уже построили страшный Зиндан, ощетинившийся каменными копьями по стенам, и устрашающую темницу – по всей стране выросли тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы, ямы, перекрытые решетками, темницы, узилища… Стражники волокут людей – и ой, как много среди них тех, кто преступил закон от голода, от безнадежности и отчаяния…
Разве посадят богача, что ограбил тысячи человек, недоплатив за работу? С кем пойдет судиться бедняк, которого вышвырнули вон без оплаты его труда? Говорят, что же он не пошел, не пожаловался в суд? А как пойдешь, если и Сарыбек, и Охахон, и Серикжан чай пьют вместе с судьей? Как пойдешь, если тебе же вину и присудят, да ещё и заставят издержки судебные заплатить? Как пойдешь, если слуги, специальная охрана, что есть у каждого богача, поймают тебя потом и изобьют до полусмерти, а то и убьют, и не будет ни спора, ни суда? Если ты писать-читать не умеешь и палец, вымазанный в чернилах к пергаменту прикладываешь, а у них ученые законники стаями вокруг ходят, охраняют богатство, сами от него надеясь отщипнуть кусочек… Правильно сказал пророк: злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски. Вот и промолчит бедняк, отойдет, плюнет, тряхнет головой и пойдет восвояси…
Но и те, кто не совсем бедняк, тоже под тюрьмой ходят. Ведь алчность толкает многих прихватить чужое добро. И если бедняк ворует чаще от голода, то богатые от жадности. Но не открывают они двери отмычками, не делают подкопы. Другие у них методы.
Приходят от них люди, скажем, к честному торговцу (а есть такие, есть!) – приходят люди с ясными глазами и учтивой речью, и говорят: хороший ты человек, хорошо торгуешь, следим за тобой и видим – молодец. Нам нужны такие друзья, мы же тебе как братья, о тебе заботимся и думаем. Решили мы, что нужно таким людям помогать и дружить с ними. Предлагаем тебе дружбу и будем теперь помогать тебе торговать. Не будет у тебя теперь проблем ни с кем, ни со стражей, ни с судом, ни с покупателями. Если вдруг проблемы будут – скажи нам, сразу всё решим. Ну только понимаешь, брат, что за помощь надо нам долю небольшую отдать – по-честному. Мы не жадные, девять десятин себе возьмем от прибыли, ведь ты хорошо торгуешь, тебе десятины вполне хватит.
И знает торговец, что позарился богатый и сильный на его кусок, положил глаз и уже сжимается жадная потная рука на том, что строил он всю жизнь. Пойдешь в суд, скажут – какое грабить!? Мы дружбу ему предлагали, мирно чай пили, никто никаких угроз не делал, а? Не согласишься – будут подсылать своих людей, чтобы срывали торговлю, скандалили у тебя в лавке с утра до ночи, сделают так, что никто тебе товар не продаст или в кредитах все откажут, а то и сожгут и лавку, и товар… Подстерегут и изобьют да искалечат – не тебя, твоих близких… Много есть способов заставить человека подчиниться…
И проклянет человек тот день, когда выбился из бедности и чуть разбогател. Нет нигде справедливости, и потухнут его глаза, потеряет он интерес к жизни, к делу, будет сидеть, смотреть в окно и ждать, когда кончится эта бессмысленная штука, жизнь…
- Вот я и говорю, – продолжал Ибрагим, – что в этом мире лучше быть совсем бедняком, прохожим, пассажиром… не иметь ничего – ни денег, ни одежды, укрываться полой драного халата да пить из ладони воду, что течет с гор бесплатно. Не должно быть у человека ни семьи, ни друзей. Не должен он ничего ценить в этой жизни, тогда жизнь его будет легка и свободна…
- И бессмысленна, – вставил Насреддин.
Они сидели после рабочего дня вдвоем и пили чай с лепешками. Еще дымились угольки в кальяне, который они подкурили, тяжелый запах шиши стелился по полу, тихо было вокруг и тихи были их голоса.
- Молодой ты еще, и не понимаешь, что жизнь вообще не имеет никакого смысла, смысл имеет только сама жизнь, – после долгого молчания сказал Ибрагим, – я говорю, может быть, непонятно, но это так…
- Надеюсь, я понял, и горько мне слышать то, что я понял. Когда-нибудь я, может быть, тоже буду так думать – но я еще молод, кровь моя горяча, а душа ищет смысла и жаждет перемен, – отвечал ему Насреддин, и глаза его сверкнули в свете догорающих углей.
- Битва – удел молодых, битва, чтобы переделать этот мир. Но поверь, мир ты не переделаешь, и смысл битвы тоже только в самой битве…
- Да, – возразил Насреддин, – пусть так, но пока я способен биться, я буду это делать.
- Боюсь, жизнь твоя будет тогда коротка…
- Пусть коротка, но прекрасна и свободна!
- Ох, давай, лучше еще подкурим шиши, – покачал головой Ибрагим, – если уж ты решил, упрямец, тебя не переубедить. Сам я такой был…
- Ничего, дядя Ибрагим, все будет хорошо…
Но хорошо не стало.
Недолго тянул Сарыбек, и быстро работает неправда. Только наступил рассвет, и правоверные мусульмане начали фаджр, утреннюю молитву, чтобы успеть до восхода солнца, – ведь слепой муэдзин уже заунывно запел с ближайшего минарета, – как послышался стук копыт, и несколько всадников подъехали к дому Ибрагима, где жил Насреддин.
Ибрагим и Насреддин почти закончили фаджр, и уже сделали таслим, сказали «Ассаляму аляйкум уа рахмату-ллах”, повернув головы налево, не обращая внимания на то, что в дверь колотили изо всех сил стражники и кричали «откройте страже!». Они посидели еще чуть-чуть молча, посмотрев друг на друга, потом Ибрагим кивнул, и Насреддин пошел открывать дверь, ведущую во дворик дома Ибрагима.
В дверь ввалились четыре разгоряченных толстых стражника, у двоих в руках были обнаженные мечи. Двое других размахивали копьями, словно перед ними был целый отряд вражеских войск.
- Ассалям алейкуму, – вежливо поприветствовал стражников Насреддин, отступая назад и приглашая войти.
- Ты Насреддин? – закричал первый стражник, не ответив на приветствие, и тут же, не дожидаясь ответа, проорал: – Взять это шакалье отродье!
Насреддин не сопротивлялся, когда двое схватили его за руки, вывернули их и стали выталкивать на улицу. Ибрагим стоял молча и смотрел. Что он мог сделать? Только хуже обоим…
- Скажите мне, любезные, куда вы меня ведете? – спросил Насреддин, когда стражники вытащили его из ворот и начали тащить по улице к тюрьме. На шум уже выглядывали люди, соседи, многие качали головами, сочувствуя Насреддину.
- Туда, где тебя ждут адские муки, грешник, где крики твои будут слышны за сто фарсахов! – отвечал ему главный стражник.
Насреддин вдруг резким рывком освободил руки и упал на колени перед главным стражником. На мгновение все растерялись.
- Я узнал тебя, о Азраил!!! Спасибо небу, что я лицезрею тебя еще при жизни, о Азраил!
- Какой я тебе “Азраил”, сын гиены! – недоуменно спросил стражник, – Я Турсун, главный стражник!
- То есть ты не Ангел, влекущий меня в джаханнам, в ад, который является к грешникам, а правоверный мусульманин?
- Ну конечно! Зачем ты называешь меня Азраилом, глупец?
- Ну посуди сам, правоверный мусульманин обязательно бы ответил на слова “Ас-саламу алейкуму”, иначе на него пал бы грех. Но Ангел не может согрешить! Только Ангел может не ответить на такое приветствие. Значит – ты Ангел! И потом, твои воины схватили меня во время фаджра. Разве может такое сделать обычный человек, правоверный мусульманин? А еще ты сказал, что я грешник и ты ведешь меня туда, где меня ждут адские муки и крики мои будут слышны за сто фарсахов! Значит, ты ведешь меня в ад, в геенну огненную, в джаханнам, о Азраил!
Стражник вытаращил глаза и уставился на Насреддина, который вдруг стал быстро-быстро кланяться как заводной и целовать, громко чмокая при каждом поцелуе, сапоги стражника, выкрикивая “О, Азраил, о, великий Азраил, о, какое счастье лицезреть тебя, великий Азраил!” и так не переставая. Он орал эти слова так громко, что было слышно, наверное, на другом конце города. Люди вокруг начали посмеиваться, хотя ситуация была совсем не смешная. Другие стражники переминались с ноги на ногу рядом, не зная, что делать.
- Немедленно прекрати!!! – завопил, наконец Турсун, опомнившись. – Да он тронулся умом от страха! Эй, что встали, болваны, быстро поднимите его и давайте вперед! – повернулся он к стражникам, приволакивая ногу, на которой висел Насреддин, обняв ее и обхватив сапог двумя руками, он со своими поцелуями уже подбирался к коленке. Народ вокруг уже откровенно смеялся.
- Так точно, мой Азраил, тьфу, то есть мой господин! – сказал один из стражников.
- Запорю! – завизжал Турсун, и огрел стражника по голове кулаком, – ты что, смеяться надо мной вздумал???
- Нет, господин, я случайно, мой господин, это он меня сбил с толку.
- Да замолчи ты! – заорал Турсун уже Насреддину под общий хохот вокруг.
- Что же вы стоите, мусульмане, – Насреддин вдруг выпустил сапог Турсуна, и тот от неожиданности зашатался и чуть не упал на спину. – Что же вы стоите, мусульмане, – закричал еще громче Насреддин, – почему не приветствуете Ангела Азраила, который пришел с неба за грешником? Вы должны пасть ниц и закрыть глаза от его сияния! Трепещите, ведь следующий раз он придет уже за вами! И все, что вы можете – это пасть ниц и смотреть, как влекут еще одного грешника в джаханнам! И если вы не можете спасти грешника, вы хотя бы можете встать на колени… Ведь кто из нас без греха? Значит всем нам уготован этот путь…
- А ведь он правду говорит, – вдруг сказал Ибрагим, стоявший до тех пор молча в воротах. – Мы не можем спасти его, но мы можем встать на колени… перед… хм… Азраилом.
С этими словами он медленно опустился на колени, наклонился головой до пыльной земли и замер.
С другой стороны улицы еще один мужчина, старик, вдруг кивнул, словно до него дошла какая-то мысль, и тоже медленно опустился на колени и поклонился до земли. И вдруг по всей улице люди стали опускаться на землю и молча сгибаться в поклоне…
Стражники растерялись еще больше. А вот Насреддин наоборот – встал с земли и выпрямился.
- Ну что же, ведите меня, – спокойно сказал он.
- Немедленно встать с колен!!! – завизжал опомнившийся начальник стражи, обращаясь к стоящим вдоль улицы людям. – Быстро заставьте их подняться! – скомандовал он своим подручным. Те переминались с ноги на ногу, не зная, как это выполнить.
- Что вы стоите, ослиное отродье! Вон, поднять этого! – Турсун указал на стоящего на коленях неподалеку мужчину.
Стражники подскочили к мужчине и, схватив под руки, подняли его с земли. Растерянно посмотрели на Турсуна.
- Что встали, теперь вот этого! – Турсун указал на другого.
Но пока стражники поднимали второго, первый молча опустился на колени. Они кинулись к первому – второй опустился, склонив голову. Те бросили первого и опять кинулись ко второму. Среди стоящих на коленях людей снова послышались смешки.
- Вы что, мне балаган тут устраиваете? Не подчиняетесь приказу! Всем встать с колен! – заорал начальник стражи уже сорванным голосом, как перенапрягшийся петух.
- Что, Азраил, легко можно поставить весь народ на колени – но трудно поднять его с колен, да? – спросил Насреддин спокойным голосом.
- А ты вообще молчи, мерзавец, не до тебя! – огрызнулся Турсун.
- И вообще мне странно, что начальник стражи, – продолжал Насреддин, – призывает народ подняться с колен. Это же прямой призыв к бунту! Я полагаю и Темир, и наш великий Шах, дай ему Аллах здоровья, будут очень рады услышать такую интересную историю.
- Ты сдурел, Насреддин! – выпучил глаза Турсун. Ни к какому бунту я не призываю!
- Люди! – громко сказал Насреддин – Все слышали, как начальник стражи призывал вас встать с колен?
Стоящие на коленях узбеки дружно закивали. Опять послышались смешки.
- Взяяяяааать этого мерзавца и немедленно в тюрьмууууу! – завыл, топая ногами, Турсун. Стражники бросили мужчину, которого они пытались поднять (он поджал ноги и висел у них в руках, а они трясли его, чтобы он выпрямил ноги), и кинулись к Насреддину.
- Постой, так ты – Турсун, не Азраил? – спросил Насреддин.
- Яяяяяааааа неееееее Аааазраааииииллллл!!!! – уже даже не прокричал, а проревел охрипшим голосом Турсун.
- И ты хочешь, чтобы я оказался в тюрьме?
- Еще как, мерзавец!!! И чем быстрее, тем лучше!!!
- Я понял тебя, Турсун, так я побежал?
- Что значит “побежал”?
- Ну, раз быстрее – то надо быстрее.
И с этими словами Насреддин еще раз резко вырвался из рук державших его стражников и помчался по улице по направлению к тюрьме. Это было настолько неожиданно, что те остались растерянно стоять…
- Кудааааа??? – заорал Турсун и кинулся бежать вслед, его стражники тоже спохватились и побежали, отдуваясь, за Насреддином.
Но куда им было угнаться за молодым и бойким юношей, привычным к тяжелой работе, худым и жилистым? Ведь работа в лавке, если у тебя нет слуг, означает тяжкий, тяжкий труд. Тут мой калам напишет еще немного о работе в лавке, ведь не все знают, что это такое...
Говорят, есть люди, которые платят деньги, за то чтобы делать физические упражнения! Не поверил бы, если бы не увидел своими глазами. Представляете, чего только не видел этот мир… Есть люди, зажиревшие от сидения и лежания, от обильной еды и неподвижности, от того, что плохо просыпаются к полудню и плохо засыпают под утро. … Они приходят в специальные места, дают деньги, чтобы им разрешили потаскать тяжести или побегать, поприседать… Они просят взвесить себя, словно поросят или овец, чтобы посмотреть, сколько веса наели они за свое сиденье и лежанье. Смешно!
Я уж не говорю про тех, кто убирает улицы или таскает грузы, работает кайлом или лопатой. Торговец, обычный торговец, который вроде бы тяжелее монеты не должен ничего поднимать, за день так натаскается тяжестей, так набегается, что к вечеру еле дышит и проваливается в сон, только коснется ухом кровати.
А что? Приходишь с утра в лавку – открой, подмети, прибери, проверь, чтобы все было на местах и красиво. Теперь, давай, разложи товар, что есть, потом разгрузи, что привезли, потом расставь все и в подсобках (не весь же товар на прилавке уместишь!), да так, чтобы и порядок был, и знал ты, где что лежит, и удобно доставать было. А не так просто – места всегда не хватает, да и покупатель обычно спросит то, что ты в самый дальний угол положил или вниз большой горы других товаров… А попросит, так надо же быстро-быстро достать, ведь уйдет – кто ж ждать-то любит? Или сопрет еще чего-нибудь, пока ты там ползаешь, кряхтя и согнувшись. Да еще принесешь, а он – нет, не нравится – давай вот это, нет, лучше вот это… А, передумал, – давай обратно вот то!
И бегаешь, суетишься, хоть и маленькая лавочка, а за день пробежишь расстояние, что твой скакун арабский!
А ушел покупатель, надо все обратно разложить. Сразу. Иначе потом такой кавардак будет, не найдешь ничего. Ну, а что ты все цены должен наизусть знать, да складывать-вычитать, чтобы от зубов отскакивало, это само собой. А что покупатель три раза решение меняет, да то это берет, то другое, и откладывает и тебя путает – все ошибки на тебе, ошибешься в его пользу – промолчит, порадуется. Возьмет товар и деньги – и был таков.  Но если в свою пользу ты ошибся, ой крику будет! Все же торгаши для покупателей – воры и жулики по определению. Про то, что ты, может, ночь не спал – зубы болели, – никому не интересно.
А ведь и портится товар-то. Значит, пересортица. Надо все перебрать, отделить плохое от хорошего. Одно яблочко плохое будет в ящике, а по закону подлости именно оно попадется покупателю (не видно было, плохим боком вниз лежало!) – и снова крик и оскорбления на весь базар… Сортировать-то да перекладывать когда? Да и куда? Один товар испортился, а пять надо куч перетаскать, все переложить… Уже ты себя ишаком чувствуешь, вроде и не тяжелые вещи, а на круг выходит – двадцать ящиков сейчас, десять потом, и к вечеру еще три кучи барахла… Вот тебе и тонна. И никаких гантелей не захочешь.
Ну и поесть надо. Нельзя же весь день без еды совсем. И сидишь, сидишь, час проходит, другой пошел – нет покупателей. Но глаз не сомкни, только начнешь кемарить, тут же кто-нибудь уже стоит и кричит: люди добрые, смотрите, что за продавец, – дрыхнет за прилавком! Позору не оберешься. А то и сопрут чего с прилавка, пока задремал… Держись, торговец, не спи. Но нету, нету никого! И думаешь, вот, сейчас, пока нет никого – перекушу, а то с утра маковой росинки во рту не было. И только в плошку себе лапши или риса положишь – подогреешь там на угольках в закутке где-нибудь, только первую ложку ко рту поднесешь – стоит покупатель. Бросаешь все и бежишь, кланяешься, суетишься, туда-сюда с товарами бегаешь.
Ведь кто по делу, – подошел, поторговался, взял – ушёл. А кто и покуражиться или от нечего делать всю душу вынет вопросами да претензиями. Но не сгрубить, не облаять: клиент всегда прав. Но ведь покупатели волнами идут – то не было никого, а тут трое стоят, и каждый внимания хочет, руки тянет, товар хватает, вопросы задает, торгуется… Попробуй-ка не запутаться, каждому чтобы казалось, что он главный и его первого обслуживают! Или двое за один товар схватятся, а у тебя как назло последний это, нету больше. И орут, лаются, а ты виноват. И товар попортят и в итоге не купит никто, только зря нервы издёргают…
Но вот вечер, всё, ноги гудят как деревья в ураган, в голове шумит, руки трясутся – что, отдохнуть можно? Да как же! Вдруг прибегает кто-нибудь, ему позарез надо купить что-то. И к тебе! И не рад ты уже покупке и клиенту совсем, но ведь не отбреешь, слава пойдет лихая, мол, вот этот-то клиентов посылает куда подальше. Нет, уже все позакрывались, а этот полуночник все выбирает и спрашивает… Аллах милосердный, когда же это все закончится!!!
Но вот, ушел и последний клиент. Ура?! Ан нет, и тут не ура. Ты все закрой, тару и упаковки убери, порченный товар убери да вынеси (не в лавке же бросать.ю да и рядом не бросишь), да все разложи, что можно, чтобы к утру было готово и быстрей открыться. Все? А деньги пересчитать? А записать, чего сколько продано и почем? Хорошо, если днем было время это сделать, а бывает и не хватает времени или упустил чего… Но и это не все. Товар сам в лавку не придет. Надо после подсчета денег и товара прикинуть, что хорошо берут, что плохо. На что цены завтра менять. Что выгодно, что не выгодно – значит, чего и сколько заказать на завтра поставщикам. С ними же тоже надо и торговаться, да не все у всех есть. Нужен вот изюм такого сорта, а тебе говорят “э-э-э, брат, изюм такой кончился у нас, бери другой или можем достать, только дороже будет на две таньга…”. У поставщиков свой бизнес, своя торговля. Хорошо, если ты помногу берешь, так и дешевле выходит и уважения к тебе больше, торговаться легче. А если понемногу, ну маленькая у тебя лавочка? Кто ради двух кувшинов вина будет с тобой возиться? Оптовики – они такие… И вот думаешь, взять побольше – так ставить куда и хранить как? А взять поменьше, так почти не заработаешь на продаже…
Тоже и время, и силы, и суета…
Приползаешь домой, в глазах мелочь денежная да лица и рожи, что в лавку весь день заглядывали, да ящики и товар… На луну бы посмотреть, что уже высоко свет льет со своих нежных рожек на темный мир. А не хочется на луну смотреть, и небо в звездах не радует. Проваливаешься в сон, и последние мысли – не опоздают ли завтра с изюмом, обещали вроде бы… изюм… привезти… пораньше…изюм…хорошо бы без червяков, как тогда… изюм…
И милосердный сон смывает тебя … кажется, что на секунду – а вот уже и утро. Не может быть, только ведь лег… Новый день, новая суета.
Так что Насреддин на такой работе жилистый был и шустрый, и мчался по улице к страшной тюрьме с такой скоростью, что за ним пыль в воздушных струях вихрилась, и полы халата хлопали громко, как кнут пастуха.
А стражники, отъевшиеся на бездельной службе, еле ковыляли, отдуваясь и то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться, натужно кашляли и сплевывали в пыль горькую слюну. По обеим сторонам улицы стояли люди, показывали пальцами и громко смеялись. Потому что Насреддин уже пробежал давно, громко и весело крича на бегу:
- Узбеки! Смотрите, как Насреддина ведут в тюрьму! Сам Турсун ведет, великий начальник тюремной стражи! Поприветствуйте Турсуна, узбеки! Большое дело делает он! Никто не вырвется из его цепких рук!
Народ дивился и смеялся. И правда – слыханное ли дело, чтобы преступник сам быстрее стражи в тюрьму бежал, а те за ним не поспевали? Чудно и смешно!
Зиндан, что означает вместилище для преступников, – страшное место. Чем ближе подбегал к нему Насреддин, тем страшнее нависала над ним эта громада, сложенная в виде башни из обожжённых кирпичей. Не было в этой башне окон, да и дверь была только одна, куда часто приводили людей и откуда редко их выпускали. Выносили – да, но уже не людей, а изломанные их останки, остро пахнущие страхом и смертью.
По всему периметру Зиндана торчали как рога выступы, непонятно зачем сделанные, но своими торчащими остриями придававшие этому сооружению еще больше жути. Если у здания есть своя душа, то у Зиндана это была душа палача.
Но Насреддин, подбежав к двери, начал изо всех сил колотить в нее и громко кричать: – Эй, стража! Откройте! Пустите меня! Я, Насреддин, должен сидеть в тюрьме!
Вдали, опасаясь подойти ближе, собирался народ, дивясь на это зрелище.
Насреддин колотил и кричал, но никто не отвечал из-за толстой деревянной двери, обитой железными полосами и утыканной металлическими коваными шишками.
Наконец, послышалась возня, и в двери откинулось небольшое окошечко, в котором возникла совсем невозможная заросшая волосами харя, которой позавидовал бы любой разбойник.
- Чего надо? – осипшим голосом спросила харя и попыталась сурово сдвинуть брови – но поскольку брови давно срослись над переносицей в один буйный мохнатый мост, только волна прошла по узкому лбу.
- Пустите меня, я Насреддин, приказ от вашего начальника Турсуна – арестовать меня и доставить в Зиндан.
- Что ты мелешь, сын шакала, вина обпился? Какого «нашего начальника» Турсуна?
- Вашего главного начальника, он меня пришел арестовывать – вот я и прибежал. Арестуйте меня и посадите в Зиндан. А то Турсун сейчас прибежит и всех вас накажет.
- Да ты совсем дурной, шайтан в тебя вселился, что ли? Турсун – шестерка мелкая. Если ты про него, я вообще ничего не понял. Кончай буянить, что, в тюрьму захотел?
А надо сказать, что стражники Темира и стражники, работавшие в Зиндане, не любили друг друга, не подчинялись друг другу и всегда старались поставить друг другу палки в колеса. Каждый на своей территории мнил себя главным.
- Ну да! Хочу в тюрьму! – громко сказал Насреддин.
- Бред какой-то.
Из глубины тюрьмы раздался другой голос:
- Аслан, что там за буза? Давай, врежь там, кто мешает, промежду глаз и иди уже доигрывать – твой ход!
- Да тут какой-то одержимый к нам ломится, говорит, Турсун – слышь, говорит, Турсун у нас главный, – мол, приказал его арестовать, – закричал в глубину тюрьмы Аслан, – а то Турсун, мол, придет и нас всех накажет!
- Ну скажи этому «главному» Турсуну, пусть разбирается – мы-то при чем! Иди уже, твой ход, говорю!
- Да нет тут Турсуна!
- А где он?
Харя снова повернулась к Насреддину.
- Слышь, ненормальный, и правда, а где Турсун?
- Сейчас, видимо, подбежит, – ответил Насреддин.
- Ха-ха-ха, да ты еще и весельчак! – засмеялся Аслан, – Турсун уже шагом-то ходить не может, зажирел, «подбежит»! Ха-ха-ха, вот рассмешил!
И, повернувшись, снова прокричал в глубину:
- Слышите? Он говорит, сейчас Турсун подбежит!
В глубине раздался смех, правда, больше похожий на ржание.
- Слышь, ты, – продолжил Аслан, обращаясь к Насреддину, – спасибо, посмешил – иди отсюда подобру-поздорову. А то промеж рогов стукну – у меня удар, как копытом.
И стражник показал здоровенный кулак, и правда, похожий на копыто.
- Странные вы люди, стражники, – сказал Насреддин – один говорит – в тюрьму, другой говорит – не надо. Вы разберитесь между собой, а? Кстати, вон и твой начальник Турсун бежит.
- Какой он мне к шайтану начальник! Ты поговори у меня еще! Щас выйду да как тресну тебя!
Но тут, совершенно запыхавшись, приблизился Турсун. Два стражника поддерживали его под руки. Он пытался что-то сказать, но не мог, так запыхался. Его валило набок, и лишь стражники не давали ему упасть.
- Ша… ша… шакалье… от…от…отродье, – выговорил он, останавливаясь и отдуваясь. – От ме…меня не сбежишь… Взять его – и кинуть в самую темную яму! Или нет, к этим, бандитам бухарским!
- Это ты мне, Турсун? – сказал через окошко Аслан. – Командуешь, начальником заделался?
- Ой, уф, не могу, прости, Ас…Аслан, я тебя не заметил… Это я не тебе, я им – Турсун кивнул на своих стражников, – я сказал, взять его, идиоты!
При этих словах стражники перестали поддерживать Турсуна, но он начал заваливаться набок, и они снова подхватили его, чтобы не упал.
- Да, от тебя не убежишь, это уж точно, – сказал Насреддин, поворачиваясь к двери – но я и не убегал, я бежал в тюрьму. Открывай, Аслан, Турсун, видишь, тебе приказал, надо меня в яму кинуть. Быстро выполняй приказ начальника!
- Да какой он мне начальник! Клал я на его приказы! Слышь, Турсун, ты не много на себя берешь? Совсем оборзелыы, гаденыш? Нюх потерял? На кого лепешку крошишь, а? Хочешь, чтобы я тебе райских гурий показал? Так я тебе покажу гурий! Ты знаешь, что лучше под копыта дикому кабану попасть, чем под меня?
- Это что, тебе там шелудивый Турсун приказывает? – раздался крик изнутри тюрьмы, – да сколько можно – врежь уже этому шакалу, чтобы не мешал людям играть!
Аслан исчез из окошка, раздался скрежет ключа и дверь распахнулась.
- Мне можно зайти? – вежливо спросил Насреддин.
- Уйди, дурак, не до тебя, – прорычал Аслан, отодвигая его в сторону и, подскочив к Турсуну, треснул тому по голове кулаком со всей дури.
Турсун присел, прикрывшись руками, стражники отпустили его, и он упал в пыль.
Аслан стал пинать его ногами, Турсун завыл, извиваясь, все кругом молча смотрели.
- Так мне в тюрьму или можно идти? – спросил Насреддин.
- Вали кулем отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели, а то разберусь вон с ним, за тебя примусь, – рявкнул Аслан, продолжая пинать Турсуна.
- Я тебе покажу, «начальник», командовать он тут будет, шестерка! Вот тебе «начальник»! Я тут начальник! Запомни, это я приказываю, кого сажать, а кого отпускать! Понял? Понял? Понял?
С каждым «понял» он пинал валяющегося Турсуна, который выл, как собака.
- Это Ох… Ох….
- Ща поохай тут у меня! «Ох»! – еще раз пнул его Аслан.
Насреддин же вежливо поклонился, пожал плечами и пошел вверх по улице, узбеки расступились – и он исчез в толпе.
- Это Охахон сказал его арестовать, – наконец выговорил Турсун.
- Да мне плевать! Охахон, не Охахон, хоть сам Аллах – тут я главный, запомнил?
- Да, да, запомнил, запомнил, прости, уважаемый Аслан, не бей меня, я все понял!
- И в следующий раз, когда какой-нибудь Охахон будет тут мне распоряжаться, получишь в рыло в пять раз больше! Начальник! Я тебе кишки выну и вокруг шеи намотаю!
- Да, да, уважаемый Аслан, конечно, прости меня!
Аслан, наконец, перестал пинать Турсуна. Тот не поднимался, а так и лежал, дрожа, на земле.
- А что, Охахон тебе, небось, денег дал, чтобы этого придурка арестовали? – спросил Аслан.
- Да… – пролепетал Турсун.
- Так, быстро сюда гони монеты!
Турсун полез в пояс и, прямо не вставая с земли, весь трясясь, протянул несколько монет.
- Это всё?
- Всё, всё, клянусь Аллахом!
- А если ещё найду? – с угрозой наклонился Аслан.
- Твои будут! – быстро сказал Турсун, – но правда нету!
- То-то, – засмеялся Аслан, придя в хорошее настроение. – Ладно, поднимайся – давай, быстро сделал так, чтобы я тебя долго искал. Сбрызни в туман с глаз моих долой. – Эй, давайте продолжим играть, тут мне денежки подплыли, – радостно сказал он, направляясь назад в тюрьму.
- А что же я скажу Охахону! – простонал Турсун.
- Ты скажи своему Охахону, чтоб у себя в лавке распоряжался, старый козел.
- Да, конечно, конечно, – закивал Турсун, становясь на четвереньки и медленно поднимаясь.
Аслан дал ему напоследок пинка в толстый зад и ушел играть вновь приобретенными монетами дальше.
Турсун кряхтя поднялся, посмотрел на затворившуюся дверь и поковылял прочь, придерживаемый стражниками.
Узбеки, наблюдавшие за этой сценой, еще постояли, потом кто-то сказал «ну дела!» – и все стали медленно расходиться…
ф
Глава, в которой всё становится ещё хуже.

А что же Сарыбек? А как же Охахон?
Прошло совсем немного времени, и Охахону доложили его соглядатаи – а их было у него много, за гроши они докладывали, что и где в городе происходит – что Насреддин каким-то чудом избежал тюрьмы и снова торгует в лавке.
Охахон кинулся к Сарыбеку жаловаться. Он пришел, ужасно недовольный и злой, но старался изобразить улыбку на лице, от чего всё лицо его перекосило и смотреть на Охахона было страшно.
- Уважаемый Сарыбек, – сказал он сразу после того, как Хамза открыл ворота на его стук и Сарыбек вышел ему навстречу, – зашел я так рано, чтобы сказать, что непорядки у нас в городе.
- Какие могут быть у нас непорядки, достопочтеннейший Охахон? – сладким голосом спросил Сарыбек. Ему, конечно же, уже тоже доложили о происшедшем, и он был в бешенстве, что его козни не прошли – но тоже изображал полнейшее радушие.
- Не буду ходить вокруг да около, скажу прямо, – ответил Охахон, – смутьян, бездельник, колдун и негодяй Насреддин сумел околдовать стражу и сейчас на свободе, а не в яме Зиндана, как ему и положено.
- Ах, не может быть, – всплеснул руками Сарыбек и погладил свою бородку, как бы успокаиваясь. – Видно, действительно, он сильный колдун…
- Что делать-то будем, – уже не стесняясь, грубо спросил Охахон, – что, стража нас ни в грош не ставит?
- Не беспокойтесь, уважаемый Охахон, – днем больше на свободе походит мерзавец, днем меньше. Я за это дело взялся, я его до конца и доведу. Полагаю, дело уже вышло такое, что надо доложить нашему драгоценному Шаху, да продлит Аллах его дни…
- Ой, стоит ли? – испугался Охахон. Все знали, как непредсказуем Шах и боялись впутывать его в свои делишки. Можно было и без головы остаться.
- Не переживайте, любезнейший Охахон, идите домой, отдыхайте. Все будет хорошо. У меня есть план.
- Ну, как скажете, уважаемый Сарыбек, – и Охахон, слегка поклонившись, ушел домой.
А Сарыбек хлопнул в ладоши, приказал себя одеть в парадный халат, причесать, намазать брови сурьмой, и отправился во дворец.
Не каждый может зайти к Шаху без приглашения, но Сарыбек мог. Он и раньше был влиятелен, но теперь, когда Шах надеялся на выздоровление, Сарыбеку было дозволено посещать его покои в любое время. Сарыбек этим пользовался, при любой возможности оставался с Шахом, развлекал его, наливал воду, подносил фрукты, лебезил…
- Что там с кольцом? – спросил его Шах, с надеждой заглядывая в глаза, когда Сарыбек вошел к нему в покои.
- О, Всемилостивейший, еще чуть-чуть, мои люди разбирают золото, что собрали у людишек. Но ох, скверный народишко, все жалуются, что бедные, а столько золота, столько золота, днями и ночами разбираем, ищем кольцо, я сам (тут Сарыбек показал свои холеные ручки) своими руками перебираю, чтобы быстрее. А говорят, что плохо живут. Все врут, все врут, как с таким народцем жить, прямо беда… Потерпите еще чуть-чуть, уважаемый Шах, да продлит Аллах Ваше всемогущество.
- Ох, не обманул бы ты меня, Сарыбек, – сузил жестко глаза Шах.
Сарыбек на мгновение побледнел, но тут же взял себя в руки:
- Разве мог бы я осмелиться обмануть наше Сияющее Солнце, Свет наших очей! Я же не глупец совсем…
Шах недовольно поморщился, но промолчал. Слишком велика была надежда выздороветь, слишком не хотелось ему умирать.
- Но если говорить о кольце, – продолжил Сарыбек, – то обнаружились новые обстоятельства. Ведь не только перебираем мы золото, мы еще и другими путями движемся, на всякий случай, чтобы не упустить ни единой возможности. Так сказать, двигаемся вперед по всем направлениям…
- Ты, дурак, по всем направлениям вперед двигаться нельзя, что мелешь, думай! – перебил его Шах, – по всем направлениям только тараканы бегают, когда свет увидят!
- О, Великомудрейший, как ты прав, я, ничтожный, недостоин твоего разума, – не смутившись продолжил Сарыбек, – путаюсь умишком своим скудным, да еще и в расстройстве, ведь дошли до меня сведения, что появился в городе колдун, негодяй, черный маг, мерзавец, по имени Насреддин. И может быть колдовское кольцо связано с его магией. Может быть и у него оно. Может, болезнь твоя из-за него? Я полагаю, надо проверить…
- Полагаешь? Почему этот мерзавец еще не воет под пытками? – вскинулся на подушках Шах. – Стоишь тут, разглагольствуешь! Иди, выполняй!
- Конечно, конечно, я мигом, о, Всемилостивейший, мудрость Ваша не знает границ, а я, недостойный, что бы я делал без Ваших указаний… – и бормоча это и пятясь задом с низко наклоненной головой, Сарыбек вышел из покоев Шаха.
И тут же преобразился. Он надулся как индюк, гордо задрав голову, так что бородка его встопорщилась, положил пальцы холеных рук в перстнях на свое брюшко и кивнул ближайшему стражнику.
- Ты, давай быстро – приказ Сиятельнейшего Шаха, да будут правление его вечно во славу Аллаха, немедленно арестовать черного мага и колдуна Насреддина, что торгует в лавке Ибрагима на базаре – и бросить в Зиндан. Я сам приду его допрашивать. Исполнять!
Приказы Шаха не обсуждались, выполнялись мгновенно и четко – уже через несколько минут по улицам побежал целый отряд стражников из личной охраны Шаха – арестовывать злого колдуна и черного мага Насреддина…
А что Насреддин?
Насреддин спокойно пошел на базар, взял вкусную лепешку, посыпанную кунжутом, с углублением посередине и вспухшую по краям, как грудь кормящей женщины. Чайничек хорошего зеленого чая, сел на достархане на ковер, скрестив ноги и наслаждался синим небом, свежим воздухом, смотрел на шумящую вокруг толпу и иногда что-то мурлыкал себе под нос.
Так сидел он довольно долго, подливая чай из чайника в пиалу с синим узором и слегка выщербленным с одной стороны краем, пока вдали не образовался человеческий водоворот, из которого вынырнул черный отряд стражников. Было слышно, как шумит народ, кто-то машет рукой, кто-то кричит – и вот уже перед сидящим Насреддином стоят человек двадцать воинов Темира, что пострадали в стычке на базаре, во главе с уже знакомым нам толстяком. Они подбежали к достархану и замялись. Страшно им стало: черный маг, смутьян, да ведь еще и помнили, как после стычки были выпороты плетьми по приказу Темира. И про то, как не получилось его арестовать первый раз, конечно, тоже уже все знали. Быстро разносятся вести в древнем городе…
Впереди стоял толстяк-стражник, тот самый, что буянил на базаре в лавке Ибрагима. Его звали Раис, что значит «воинственный». Он немного помолчал, оценивая обстановку – и народ, столпившийся вокруг, тоже замер. Всем же интересно, чем обернется арест Насреддина.
Наконец, немного помявшись и оглянувшись на своих стражников, толстяк решился.
- Тахир, Юсуф, Арслан – арестовать этого мерзавца!
Три стражника, стоявших в ряд, переглянулись… и вроде как качнулись вперед, даже почти сделали шаг, но почему-то остались стоять на месте. Каждый хотел, чтобы первым вышел другой.
Толстяк еще раз оглянулся на своих подручных. Брови его поползли наверх, и он бы, наверное, закричал на стражников, но тут Насреддин спокойно сказал:
- Помнится, ты уже однажды говорил эти же слова.
Толстяк повернулся и посмотрел уже на Насреддина.
- Смотри, Тахир, Юсуф и Арслан помнят! – так же спокойно и внятно сказал Насреддин.
Толстяк опять оглянулся и посмотрел на переминающихся с ноги на ногу стражников.
- Что, ребята, спины не чешутся с прошлого раза, что со мной столкнулись? Хотите еще попробовать? – продолжал Насреддин.
Раис еще раз повернул голову, чтобы посмотреть на Насреддина.
- А ты, Раис, уж реши – ты на них смотришь, или на меня. Пришел арестовывать – и зачем вертишься? Видишь, твои спокойно стоят. – продолжил Насреддин. Раис невольно снова обернулся на своих охранников. 
Тут кто-то не выдержал и хихикнул в толпе. Раис гневно дернулся и снова повернулся к Насреддину.
- Ты смотри, как тебя вертит туда-сюда, может, танец живота тебе лучше танцевать, а не отрядом командовать? – участливо спросил Насреддин.
В народе прошла волна смешков.
- Я тебе сейчас покажу «танец живота» … – прошипел Раис и начал поворачиваться к стражникам, но спохватился и не закончил поворот, застыл в странной вывернутой позе.
- Что, заклинило? – все так же участливо спросил Насреддин.
В толпе кто-то фыркнул, и людей прорвало. Смеялись все. В этом смехе потонул визгливый крик толстяка: «Запорю!!! Арестовать его, живо!!!!»
От его крика стражники все-таки преодолели страх, подскочили к Насреддину, подняли его, подхватив подмышки, и стали вязать ему руки верёвками. При этом они старались не смеяться, но их тоже душил смех, от этого они вроде как икали.
Насреддин перекрыл шум своим ясным и звонким голосом:
- Люди великого города Мадинат-аш-Шаша! Смотрите, как смешно, когда арестовывают человека по навету. Знайте, я вернусь – и мы снова посмеемся вместе!
- Я тебе посмеюсь, собака! – провизжал толстяк, – в Зиндан его! Немедленно!
Стражники сгрудились вокруг Насреддина, который и не сопротивлялся, подхватили его и потащили к тюрьме. Толпа расступалась перед ними и смыкалась сзади – было похоже, что корабль рассекает волны… Минута-другая… и вот уже снова шумит базар.
Был человек и нет человека. Пропал… Только покачает головой Ибрагим, и всплакнет Альфия, да может кто еще, кому помог Насреддин. А что делать? Против приказов правителей не попрешь, плетью обуха не перешибешь…
А в это время Сарыбек сидел у себя дома и тоже пил чай. Жарко было ему, солнце уже поднялось довольно высоко и не спасала тень и вода, журчащая рядом. Жирному-то хуже на жаре, чем тощему – вытапливается сало, утяжеляется дыхание, пот струится по лицу, подмышкам… Мухи, привлеченные запахом, начинают одолевать… Но Сарыбек радовался. Прибежал один из его подручных, покланялся, пошептал что-то, и Сарыбек заулыбался, хлопнул в ладоши – потребовал вина.
Хамза стоял у ворот, как обычно, наподобие статуи. Только головой он касался большого медного кувшина, висящего на перекладине. Вроде как случайно. Глаза его и лицо были неподвижны, но в глубине души пели птицы: он слышал!
- Вот, Хамза, – сказал Сарыбек, по привычке обращаясь к глухому, после того, как отослал остальных. – Вот, Хамза, Насреддин в тюрьме, там ему и сгнить. Ишь, полез, вошь, на благородных. А я пока перестану яд подливать, буду чуть-чуть капать. Полегчает хану – а я скажу: видишь, посадил колдуна в тюрьму, – и легче тебе стало. Посади его на кол, и выздоровеешь почти… А уж потом и колечко найдем… Найдем – как же – давно оно у меня лежит, удобного момента ждет. Думал, у Насреддина его найдут. Да с ним и так справились. Найдут его у того, кто мне поперек дороги встанет. Ох, и хитрый я… ох и хитрый… Может, у Охахона найдут?

Тут он задумался. Заманчиво было подбросить кольцо Охахону, да загрести его богатство…
- Нет, – продолжил Сарыбек, – Охахон, конечно, гаденыш конченный, но я его знаю, и он меня знает. А на его место другой придет, надо будет все сначала начинать. Нет, подожду. Я же не спешу! Такой козырь надо держать в рукаве на самый сложный случай, хе-хе-хе, – и он мерзко захихикал, прихлебывая вино и заедая сочным инжиром…
Хамза же стоял молча и на его черном лице не отражалось ничего. Только раз, на мгновение, словно молния сверкнула внутри его черных глаз…
А что Насреддин? Его почти бегом доволокли до тюрьмы и в спешке даже не побили, как принято. Крикнули «приказом Великого Шаха» – и без слов растворились ворота Зиндана. Втолкнули в темную камеру так, что он упал на глиняный пол. И захлопнули тяжелую и скрипучую железную дверь, еще и окованную толстыми полосами железа с шишечками… Окон в камере не было, лишь в потолке была проделана небольшая дырочка, через которую струился слабый свет, почти ничего не освещавший. Была эта камера, где собрали самых отчаянных бандитов, грабивших караваны на перегонах. Непростые люди. Хлебнувшие жизни и смерти от души.
Насреддин полежал несколько секунд, потом спокойно поднялся, отряхнул халат и огляделся.
- Чего оглядываешься, все равно же не видишь со света ничего, – сказал кто-то из темноты.
- Почему же не вижу, вижу хорошо, уважаемый, – сказал Насреддин, – На тебе вот халат в зеленую полоску и один сапог. Вижу, ты человек уважаемый, поскольку даже в темноте поблескивает золотое шитье.
- Ого! – удивился собеседник. – А как же ты так быстро к темноте привык?
- А знаешь, почему меня арестовали и сюда кинули? – вопросом на вопрос ответил Насреддин. Поскольку человек в одном сапоге промолчал, Насреддин продолжил: – Потому что я маг и колдун. Я многое могу, чего обычный человек не может.
В темноте зашуршали и вздохнули удивленно еще несколько человек. Похоже, помещение было довольно плотно набито народом.
- Какой ты колдун, время покажет, – безразличным голосом сказал человек, на которого это заявление не произвело никакого впечатления.
 – Это там ты колдун, – продолжил он. – А здесь главный – я. Потому что я здесь могу все, ты же не можешь ничего без разрешения. И в первую очередь должен знать свое место – сидеть будешь, где я скажу. Если разрешу сидеть. Понятно?
- Понятно, – спокойно ответил Насреддин, – и справедливо, я полагаю, – продолжил он. – Я не могу сесть на твое место, а ты не можешь сесть на мое. Договорились. 
- Нет, кажется ты не понял, – голос из темноты был тоже спокоен.
- Давай, мы ему объясним, что непонятно, – проговорил кто-то из глубины подхалимским голосом.
- Тихо там, не лезь, сам разберусь, – жестко отрезал человек в одном сапоге, и снова обратился к Насреддину:
 – Ты не понял, человек, в этом месте справедливость кончается. И начинается моя власть. Я здесь шах, понял? Я могу все. Я главный. А ты – никто, ничто, даже не пыль – пыль может лежать, а ты можешь делать только то, что прикажу я. Понял?
- А-а-а, – протянул Насреддин, – так ты тут главный, потому что можешь все? А другие не могут? Правильно?
- Правильно улавливаешь, молодец, – сказал его собеседник.
- Ну, все-таки на то место, где я сяду, тебе сесть не удастся, уж поверь мне, – сказал Насреддин.
В темноте засмеялись несколько человек. Кто-то угодливо, кто-то горько.
- Ну-ка, ну-ка, это становится даже интересным, – продолжил человек в одном сапоге. – Первый раз вижу такого умника. Я человек добрый и порядочный, поэтому сразу тебе скажу – у меня тут десять человек кинутся сразу выполнять любое мое желание, а остальные будут им помогать. Все. Понял? Все будут. И что ты сможешь? Наколдуешь себе иблисов и ифритов?
- Нет, я не пользуюсь силой демонов, это Аллах не позволяет. Коран не запрещает магию, только если я не прибегаю к демонам. Ну, ты говоришь, ты человек порядочный, значит, твое слово крепкое и на него можно положиться. Так что, если не сможешь сесть на то место, где сяду я, то я и стану здесь главным? И буду, кстати, сидеть на моем месте сколько хочу. Договорились? Кстати, я знаю, что твои люди тебе не помогут. Не смогут помочь. Ну никак.
- Ха-ха-ха, – медленно и отчетливо проговорил человек в одном сапоге. – Ну и наглец! Ты мне даже нравишься своей наглостью. Но ты слишком наглый. Даже у большой реки есть берега, хоть и широка река. Так и у человека, даже большого, должны быть берега. А уж у маленького ручейка берега узкие. И вода должна бежать в берегах. Потому что если она выходит из них, то становится всем плохо. Смывает урожай, гибнуть люди. Нам не нужно этого. Все должно быть в своих берегах. Ты же берегов не видишь – и поэтому жизнь твоя будет яркой, но недолгой. Говоришь, я не смогу сесть, где сможешь ты? Что же, рискни. Договорились! Только учти, если что, мои люди мне будут помогать. А? Не передумаешь?
- Годится. Мне сегодня второй раз говорят, что жизнь моя будет яркой, но недолгой. Занятно. А ты не пойдешь на попятный? Перед лицом Аллаха клянешься? – спросил Насреддин.
- Да, прямо перед лицом Аллаха и клянусь, валяй, колдуй себе место, на которое я не смогу сесть, – насмешливо сказал человек.
- Показываю. Это просто, – сказал Насреддин. – Смотри! Вот, я сажусь на свое место! – и он неожиданно проворно подскочил к человеку в одном сапоге и сел прямо к нему на колени. Посидел несколько мгновений и встал, вернувшись туда, где стоял. Было это так неожиданно, что никто не успел ничего сделать.
- Ты что творишь, мерзавец, сын собаки… – захлебнулся от гнева человек в одном сапоге.
- Подожди ругаться, – прервал Насреддин, – ты же хотел узнать, я показал. Видишь, я сидел у тебя на коленях. Можешь ли ты сделать то же самое?
- К тебе на колени сесть???
- Нет, к СЕБЕ на колени сесть? А? Если хочешь, тебе твои люди помогут – пусть помогают, мне не жалко. Ну?
Человек в одном сапоге молчал. Но только он открыл рот, чтобы что-то сказать, как Насреддин опять подскочил и снова сел к нему на колени, приобняв рукой за талию и быстро-быстро затараторил:
- Устал я что-то, понимаешь, уважаемый. А теперь это мое место, как мы договорились, раз я смог на него сесть. Ты же явно не можешь на него сесть. Ну так я, значит, посижу немного, отдохну. Ты не против? Видишь, твои люди не против. Они тебе не смогли помочь. Значит, я выиграл. Да?  – спросил он у остолбеневшего человека в одном сапоге. Тот ошарашенно молчал, сбитый напором быстрой речи Насреддина. В темноте почти было слышно, как скрипят мозги у остальных сидельцев в камере.
- Вообще сидя-то не отдохнешь, хорошо бы прилечь, – продолжал тараторить, не давая им передышки, Насреддин, – слушай, раз уж так вышло, что это мое место, надо мне на нем получше устроиться – может ты растянешься, чтобы я мог на тебя прилечь, хотелось бы вздремнуть немного, – и с этими словами Насреддин уперся в плечи человека в одном сапоге и опрокинул его на лавку, а сам начал устраиваться на нем сверху. – Вот, ты теперь моя постель, только больно костлявая – надо тебя будет попросить лучше кормить, а то я, пожалуй, все бока отлежу…
Все произошло так быстро, что никто ничего не успел сделать, все сидели, как загипнотизированные.
В камере на мгновение воцарилась такая тишина, что в ушах зазвенело. И вдруг кто-то хихикнул. И тут же темнота взорвалась смехом, за которым не слышно было дикого рева человека в одном сапоге, который вырвался из-под Насреддина, выскочил на середину камеры и заорал:
- Взять его! Взять этого шакала! Ты у меня собственные кишки жрать будешь, собака! Ну же! Хватайте его! – он бился под Насреддином, но никак не мог его сбросить с себя.
Но никто не хватал Насреддина, потому что все смеялись – нет, даже не смеялись, просто гоготали.
Заскрежетал заржавленный засов и открылась дверь в камеру. Аслан и Турсун заглянули внутрь. На мгновение все замерли – сработала привычка, ведь если в камеру заглядывают тюремщики, лучше замереть, чтобы не привлекать внимания.
- Что ржете, кони? – спросил Аслан, обводя камеру взглядом. – Ты чего на главном разлегся, Насреддин, это тебе что, девка? 
- А, Аслан, добрый тебе день еще раз, – повернулся к нему Насреддин. – Видишь ли, мы тут места делим, кому где сидеть, – ну и шутим, конечно… Отчего бы не пошутить, да не посмеяться – раз и место хорошее, и народ кругом хороший попался… Мне вот хороший человек место выделил – на себе полежать. Как отказать хорошему человеку?
- Ты что, совсем дурак? – спросил Аслан, – Где ты взял «хороших людей» – да тут одни разбойники – бандит на убийце сидит и живодером погоняет – посмотри, какие рожи вокруг?
Насреддин, уже привыкший совсем к полутьме, внимательно огляделся. Лица вокруг, и правда, были живописны. У многих не хватало зубов, шрамы покрывали лица. Перебитые носы, рваные халаты, все в заплатах, но главное – какое-то общее жутковатое выражение. Как будто при всех различиях на них поставили одну и ту же печать. И печать эта навевала ужас.
- Ну, рожи у нас, положим, у всех хороши, – внимательно осмотрев окружающих, ответил Насреддин.
- Это у кого-это «у нас»? – и у меня, что ли? – возмутился Аслан. – Ты меня с кем равнять вздумал?
- Что-ты, что-ты, – спокойно ответил Насреддин, – конечно нет. У тебя рожа совсем не хороша, не беспокойся. Это я про нас, которые по эту сторону железной двери.
И Насреддин указал на железную дверь, закрывавшую вход в камеру.
- Как это у меня «рожа нехороша» – снова возмутился Аслан. – Чем это тебе моя рожа не нравится?
- Аслан, уважаемый, ну ты уж реши, что тебе нужно – я говорю, у тебя рожа хороша – ты недоволен, я говорю «нехороша» – опять недоволен.
- Я тебе ща врежу вот дубинкой по темечку пару раз, чтобы не умничал, – проворчал Аслан, почесывая затылок и слегка задумавшись.
- А что, это, пожалуй, веский довод, – согласился Насреддин, – постараюсь не умничать.
Аслан внимательно посмотрел на Насреддина, потом обвел взглядом всю камеру. – Дать бы вам всем дубинкой по кумполу, как же вы мне надоели, особенно ты, мерзавец, – сказал он Насреддину, но никого бить не стал и, тяжело вздохнув, захлопнул дверь и ушел.
- Так, на чем мы остановились? – спросил Насреддин, слезая с человека в одном сапоге.
 – Кажется, ты хотел, чтобы я «жрал собственные кишки», уважаемый, не так ли? Ты хотел, чтобы я их жрал в сыром виде, или сначала приготовил по какому-нибудь принятому здесь рецепту?
Кто-то из окружающих снова хихикнул.
- Что стоите, хватайте его! – злобным тихим голосом сказал человек в одном сапоге, выпрямляясь и поправляя одежду.
- О, Аллах, как же я устал, сегодня слышу эту фразу, наверное, в десятый раз. Все время кто-то хочет меня схватить. А зачем? И потом, мусульмане, вы слышали – этот человек поклялся Аллахом, что, если я выиграю наш спор, я буду главным. Он нарушает клятву Аллаху, разве это справедливо?
- Дурачок, – все так же тихо проговорил человек в одном сапоге, – прав Аслан, ты дурачок… Здесь нет справедливости. Здесь есть только моя воля.
- Нет, погоди, погоди, уважаемый, давай разберемся, – сказал Насреддин, присаживаясь на край глиняного выступа, выходящего из стены вроде лавки. – Вот рассудите нас, – обратился он к обитателям камеры, – предположим, здесь кончается справедливость. Но ведь разум-то не кончается? Не скажете же вы, что здесь начинается одна глупость? Так? Так. Значит, никто не запрещает нам думать своей головой, пусть даже и вокруг одна несправедливость. Так? Так.
Несколько разбойников кивнули. Насреддин так спокойно говорил, что как-то и не думалось, что его надо схватить и избить. Все следили за его речью, как зачарованные.
- Вот смотрите, на самом деле вам ужасно надоел этот человек, он тиранит вас и вы его боитесь. Но никто не хочет выступить против него, потому что если один выступит, а остальные нет – его просто изничтожат, и какой смысл? Правильно я рассуждаю?
Все согласно кивнули в ответ, а некоторые сказали горько «правильно…».
- Вот если бы знать, что все его ненавидят, и хотят себе лучшего начальника – такого как я, – честного, справедливого и умного, тогда можно было бы всем сразу сказать – мы хотим тебя, а ты – посиди в уголочке, ты теперь никто. Но как это сделать всем одновременно, а? Знаете, мусульмане?
- Не-е-ет – протянули из полутьмы мусульмане, которые были так заинтересованы, что некоторые даже разинули рты и следили за Насреддином как за факиром, заклинающим змею.
- А я знаю, как это сделать. Я же маг, колдун. Хотите, сейчас сразу проверим, кто как относится к вашему бывшему начальнику?
- Да кто ж тебе скажет, глупец? – вставил фразу человек в одном сапоге, который как-то незаметно сильно потерял в авторитете и голос у него был уже не такой лениво-уверенный в себе, как при появлении Насреддина.
- Ну, и скажут, и покажут, обещаю, причем все одновременно! Я за свои слова отвечаю. Ведь я сказал, что не помогут тебе занять место, на которое я сяду – и я оказался прав, а ты ошибся. И еще потому спорить я с тобой не буду, что ты Аллахом клялся и отступил. Разве нужен нам такой начальник, который не держит слова, нужен ли нам клятвопреступник – а, мусульмане? – спросил он у камеры.
- Не-е-ет, – ответили несколько человек.
- Не слышу, муха что ли в ухо попала, – Насреддин сунул палец в ухо и потряс – нужен или нет нам клятвопреступник, преступающий имя Аллаха? А? – выкрикнул он громко свой вопрос.
- Не-е-ет! – как один взревела камера.
- Вот видишь, повернулся Насреддин к человеку в одном сапоге. – Никто тебя не любит, никому ты не нужен.
- Ты – мерзавец, это они не про меня!
- Ха-ха-ха, – медленно, уверенно-ленивым голосом сказал Насреддин и сел на место человека в одном сапоге. Неожиданно оказалось, что он сидит впереди всех остальных, а бывший хозяин тюремной камеры стоит перед ним, как нашаливший школьник.
- Мусульмане, – не поворачиваясь к сидящим сзади, сказал он, – давайте проверим еще раз. Когда я скомандую, вы все покажете, любите ли вы вот этого человека (он показал пальцем на человека в одном сапоге). Готовы? А?
- Готовы, – сказали все.
- Итак, – повысил голос Насреддин, – кто за то, чтобы начальником был я, … (тут он чуть-чуть помедлил и неожиданно громко выкрикнул) – НОГИ ВНИЗ!!!
Воцарилась тишина на несколько мгновений, потом Насреддин медленно встал, повернулся к людям и довольным голосом сказал:
- Вот видишь, уважаемый, – тут он приобнял человека в одном сапоге за плечи и доверительно к нему наклонился, понизив голос до громкого шепота, – видишь, секрет открыт, все держат ноги вниз. Все хотят, чтобы я был начальником, а тебя никто не любит – правда, мусульмане?
И Насреддин весело засмеялся.
- Правда! –тонким голосом поддакнул кто-то из дальнего угла и захихикал.
- Это… это жульничество! – возмущенно закричал человек в одном сапоге, высвобождаясь из объятия Насреддина, – это нечестно, несправедливо! – продолжил он.
- Погоди, уважаемый, ты же сам говорил, где ты – там кончается справедливость? Вот она и кончилась. Для тебя. Такое бывает, правда, мусульмане?
- Даааа! – взревела темнота десятком голосов.
- Ты обманул меня! – не успокаивался человек в одном сапоге.
- Если я тебя обманул, значит ты глупец, а я умный. И кто должен кем командовать, а? Братья, вы хотите, чтобы вами командовал этот глупец? Нет? То-то, – заключил Насреддин свою речь и повернулся к людям.
- Ну ладно, этот вопрос мы решили, – спокойно сказал Насреддин, – иди, посиди где хочешь, мне не жалко, а я поговорю с товарищами по несчастью. Хороший начальник не должен указывать, кому где сидеть, потому что есть вещи поважнее. Например, поговорить со своими людьми о том, как выйти всем на волю.
При этих словах вся камера словно тихо вздохнула. Ибо вырваться на волю было несбыточной мечтой каждого в этой камере смертников. И мысль о воле ни на секунду не каждого из этих людей.
Человек в одном сапоге растерянно обвел взглядом камеру и даже попытался поднять руку в сторону Насреддина, но его бывший телохранитель, огромный мужичина, сделал шаг, встал чуть сзади Насреддина, и человек в одном сапоге как-то вдруг поник, ссутулился и отошел в темный угол камеры, где сел на корточки у стены и обхватил голову руками.
- Так, дорогие мои братья-мусульмане, – начал Насреддин, уперев руки в бока и внимательно глядя в полумрак на сидящих в камере. – Я обещал быть с вами честным, поэтому с самого начала буду говорить правду. Передо мной сложная задача: я хочу всех вас выпустить на волю. Выпустить на волю человека – дело хорошее. Но если человек плохой, хорошо ли выпускать его на волю? Как вы полагаете? Надо нам разобраться. Аслан сказал, что тут одни душегубы, убийцы и бандиты. Правда ли это, мусульмане? И что мне делать, дать вам выйти отсюда на волю или оставить, чтобы не принести горя тем, кто наверху, на солнечном свету?
- А ты что, правда, можешь нас отсюда вызволить? – спросил маленький одноглазый человечек с острым носом, который сидел на корточках ближе всех.
- Ну конечно могу, вы же мне поможете в этом. Вместе люди могут сделать все. А если еще немного веры, как сказано, то и горе можно сказать – перейди на другое место, и она перейдет. Вопрос в другом. Стоит ли это делать? Пусть кто-нибудь из вас расскажет, почему вас нужно выпустить?
Наступила тишина, потом в углу завозились, кто-то шепотом сказал: – Ну ты давай, ты умеешь говорить, – и ближе к Насреддину вытолкнули довольно крепкого мужчину в таком рваном халате, что дырок было больше, чем ткани.
- Э-э-э… ну… – начал он.
- Погоди, скажи сначала, как тебя зовут, нехорошо говорить с человеком, не зная его имени. Меня вот зовут Насреддин, а тебя?
- Меня зовут Урак, уважаемый, – сказал мужчина, прижал правую руку к груди в районе сердца, и поклонился.
- Вот и хорошо, Урак. Скажи, почему стоит вас отсюда выпустить? Не будут ли убийцы и бандиты, если они есть среди вас, снова резать и убивать? Не положу ли я себе на голову горящие угли в день Киямата, Страшного Суда, когда Исрафил дважды протрубит в свою трубу.
- Уважаемый Насреддин, – сказал мужчина хриплым голосом, прокашлялся, – извини, тут сыро и голос мой отвык от употребления, – мы здесь несправедливо заточены, люди мы неплохие… Мы грабили и убивали тех, кто сам грабил и убивал, только они были защищены – с караванами всегда шла сильная охрана, а они грабили и убивали беззащитных простых людей…
- Погоди, погоди, – перебил его Насреддин, – Значит ты тут несправедливо?
- Да, да, конечно, – закивал головой Урак. 
- Урак, если ты хороший человек, веришь ли ты в Аллаха всемогущего и справедливого?
- Конечно, уважаемый! – поспешно сказал Урак.
- В Аллаха всемогущего и справедливого, я правильно понял? – еще раз спросил Насреддин.
- Да, конечно, Аллах велик, всемогущ и справедлив, – Урак сделал жест омовения и поднял глаза к потолку камеры. Так же сделали остальные люди в камере.
- Но если ты веришь в Аллаха, – продолжил Насреддин, – а Аллах справедлив, то ты веришь в справедливость. А если ты сюда попал по-несправедливости, то Аллах или не справедлив, или не всемогущ? Как такое может быть?
- Не понял, – растерянно сказал Урак.
- Смотри, – терпеливо сказал Насреддин, – если ты невинно осужден, как и все в этой камере, – то Аллах терпит, чтобы невинные страдали. Разве это возможно?
Урак задумался, растерявшись.
- Повторю, мусульмане, я готов вывести вас из этой темницы. Но я боюсь, если вы будете потом нести зло и вредить людям, то плохо я поступлю. Как мне быть? Вдруг кто-то все-таки здесь потому, что принес горе людям?
- Мы больше не будем, – вдруг сказал кто-то из темноты.
Насреддин стоял перед всеми, опустив голову и раздумывая. Тишина наступила невероятная, так что в ушах зазвенело.
- Правда, не будем. Клянусь Аллахом, что, если я выйду из этой камеры, я буду вести праведную жизнь, насколько смогу, – продолжил тот же голос.
Насреддин поднял голову и вгляделся в темноту.
- Насколько смогу… Насколько смогу, – задумчиво повторил он. – Нет, братья, «насколько смогу» не пройдет. «Умру, но не нарушу слова» – вот это пойдет… И если мы хотим выйти на волю, то никаких «насколько смогу». Это обман для самих себя. Только если все готовы идти на смерть ради воли, ради новой жизни – то получится и завоевать эту волю. Сказано: царство небесное силою берется. Но я вам поверю. Я поверю вам сейчас, но знайте – Аллах справедлив, он всегда дает даже грешнику шанс исправиться. Но горе тому, кто дважды обманет доверие Аллаха. Давайте, все поклянемся Аллахом всемилостивым, что, когда мы выйдем – не «если», а «когда», – вы будете жить так, чтобы не приносить горя другим. Это единственное, за что человека можно наказать. Клянетесь?
- Клянемся! – хором ответила темница.
- Верю вам, мусульмане. Так не подведите меня, не повторяйте своих ошибок, – спокойно сказал Насреддин. – А теперь можно я отдохну? Набегался я сегодня, хватали меня все, кому не лень – пора и поспать. А когда проснусь, мы поговорим о том, как отсюда выбраться.
Он огляделся и подошел к углу, снял обувь и лег на пол, подложив под голову кулак, вздохнул и закрыл глаза.
- Никогда убийцы и бандиты не сдержат слова, – вдруг прошипел из другого угла человек в одном сапоге.
- Ах ты гад, я тебе сейчас, – дернулся к нему телохранитель, который встал над Насреддином, охраняя его сон.
- Не надо, Искандер, – не открывая глаз сказал Насреддин, – и не надо меня охранять, отдохни сам лучше. Все будет хорошо.
- Откуда ты знаешь, что я Искандер, – удивленно спросил телохранитель, – о, воистину, ты великий маг!
- Да брось, у меня хороший слух. Я слышал, как тебе шептали, пока мы препирались с человеком в одном сапоге. Вот и вся разгадка.
- Но ты видел в темноте, попав сюда с яркого дня – сразу! – сказал кто-то из глубины камеры.
- Тоже ерунда. Я, пока меня сюда тащили, закрыл один глаз. Я же знал, что тут будет темно. Он и привыкал к темноте, пока я был на свету. Когда сюда меня бросили – я открыл закрытый глаз и закрыл открытый. Вот и вся хитрость. Не бойтесь, братья, все будет хорошо. Я думаю, если даже и есть среди вас плохой человек, надо дать ему шанс исправиться. А в тюрьме он вряд ли исправится. Аллах, и вправду, справедлив и милосерден, будем же достойны Его любви.
И он почти мгновенно заснул.
Остальные молча долго смотрели на него – а потом начали шептаться, разговаривать, двигаться – и через некоторое время каждый занимался своим делом. Только в углу угрюмо сидел, обхватив голову руками, человек в одном сапоге. И спокойно спал Насреддин, над которым все же так и стоял Искандер, задумчиво качая головой и вглядываясь в лицо колдуна и мага.

Глава, в которой Насреддин освобождает узников Зиндана.

Страшен Зиндан, как и любая тюрьма. Страшен безысходностью, невозможностью избежать судьбы. Человек счастлив тем, что не знает, когда настигнет его смерть. Человек счастлив тем, что имеет свободу выбирать, как ему жить. Но назначьте ему срок казни, заприте его в клетку – и страшная мука обрушится на него. Мука бессилия и отчаяния.
Ведь все мы смертны, все знаем, что придет день – и уйдем в землю, рассыплемся на частицы, развеемся по ветру, распылимся по космосу… Но не мешает это радоваться жизни, смеяться, строить планы, любить и ненавидеть. Почему? Потому что неизвестен нам конечный час.
Что такое жизнь, как не падение в пропасть. Мы рождаемся с криком, и нас выбрасывает в пропасть времени, полную тумана. Мы падаем, и рядом с нами падают другие люди, пролетают предметы – все зыбко. Из тумана то выступит край утеса, вот, ударился кто-то о скалу и остался в прошлом, а мы продолжаем наше падение во времени – и знаем, там в глубине, и нас ждут острые камни, но не знаем, когда ударимся о них. И привыкаем к падению, находим вокруг других падающих людей, любим, заводим детей, учимся, поем песни… Пока не ударимся о дно пропасти, имя которому – смерть.
Тюрьма обозначает дно, с ужасом видит приговоренный к казни, где и когда закончится его путь – и уже отчетливо выступают внизу те скалы, о которые разобьется его тело. И ломается человек, перестает бороться, сдается и безвольно ждет последнего часа. Кто-то плачет, кто-то молится, кто-то замыкается в себе – но нет таких, что так же, как и на воле, радовался бы жизни. Так было и в камере смертников в Зиндане, куда попал Насреддин.
Но он, к удивлению всех, не изменился: проспал долго, бодро проснулся, встал, совершил молитву и омовение из кувшина с подгнившей водой, стоявшем в углу камеры, оглядел всех присутствующих и улыбнулся.
- Ну что, дорогие мои, пора нам выходить из этого мрачного места!
- Скажи, что ты не шутишь, Насреддин, – хриплым голосом попросил его Искандер, – судьба и так нас прибила в пыль, и было бы слишком напрасно давать нам такую надежду.
- Я часто шучу, друг мой, – весело сказал Насреддин, – но сейчас я серьезен, как никогда. Разве можно запереть в клетке человека и думать, что он не найдет выход? Разве не сказано в суре Аз-Зумар: «О, вы, служители мои, кто преступил против самих себя! Надежду на Господню милость и в отчаянии не теряйте»?
- Но надежды мало, надо бы и делами помочь самим себе. Скажи, Искандер, готов ты вынести муки, терзания, даже пытки, чтобы вырваться отсюда? Готов стоять до последнего, не сдаться в последний момент, даже если будет тебе казаться, что один ты остался? Если «да», то все получится. Если все так скажут и сделают, то я расскажу вам, как выйти из этой тюрьмы и начать новую жизнь. Только все должны быть, как один.
- Да, Насреддин, я лучше умру, но не отступлюсь, – сказал, помолчав, Искандер.
- И я… и я… и я тоже… – раздались голоса из разных углов камеры.
- Скажи мне, человек в одном сапоге, – обратился Насреддин к сидящему мрачно в углу прежнему хозяину камеры, – присоединишься ли к нам? Мы не можем поделить нашу веру между тобой и нами, мы не можем разделиться и просим тебя забыть прошлое и стать одним целым с нами. Не спеши отвечать, потому что не так просто будет выйти отсюда, и понадобится внутренняя решимость и уверенность. Но, если будут грызть твое сердце обида и злоба, бесполезно, погибнут все из-за одного…
Человек в одном сапоге молчал. Искандер хотел было что-то сказать, но Насреддин жестом показал ему молчать. Наконец, по прошествии долгого времени, человек в одном сапоге сказал:
- Да. Я с вами.
- Хорошо, – просто сказал Насреддин.
- Погоди, Насреддин, – возвысил голос Искандер, – нельзя так, предаст он нас, уж я-то его знаю…
- Нет, Искандер, так можно и нужно. Ты знал его другого, хозяина камеры, царя ямы. А сейчас он такой же как мы. И если мы не поверим ему, как он поверит нам?
- Но… – начал Искандер, – и тут человек в одном сапоге тихо заплакал.
- Я, я… – сказал он сквозь слезы, – я хочу с вами… не смотрите, что я плачу, это так… минута слабости… я выдержу…
- Тихо, тихо, – махнул рукой Насреддин, – не трогайте его, оставьте, – а ты не переживай. Это не слезы слабости. Это чувствуешь ты, впервые, может быть, как входит в твое сердце любовь, и вытесняет многое плохое. Вот и проливается вытесненное слезами. И все, хватит об этом. Давайте лучше, послушаем меня: разве не интересно вам, как же мы отсюда выберемся?
- Давай! Говори, Насреддин! Интересно! Расскажи нам! – раздались отовсюду голоса.
- Ну так вот слушайте, мусульмане, только растопырьте ваши уши и завяжите языки в узел. Отныне ничто лишнее не должно выйти из ваших ртов. Откусите себе язык, кто не уверен, но сохраните наш секрет, ибо от этого зависит успех. Ведь недаром говорится – у длинного языка короткая жизнь, а у короткого – длинная.
И Насреддин начал свою речь…
…
Когда загремел засов и скрипнула тяжелая дверь, никто не поднял головы. Дверь медленно приотворилась, лучик тусклого света упал в камеру, и Аслан заглянул внутрь. В руке он держал свечу.
- Э, вы тут что, умерли все, что ли? – спросил он, оглядывая камеру. – Что тут за ерунда происходит?
- Тсс! Тихо! Тише! Не мешай! – раздался шепот со всех сторон камеры. Аслан пригляделся и глаза у него вылезли от удивления. Все узники стояли рядами на коленях, уткнувшись в пол лицами. На него шикнули и снова замерли. Никто не обращал на него внимания.
- Вы тут что, сдурели совсем, я смотрю? – сказал Аслан немного неуверенно. Он видел всякое – и дикие драки, избиения, истерики, крики, – но никогда в камере не было такого.
Тут Насреддин приподнял голову и тихим голосом ответил: – Аслан, пожалуйста, не мешай правоверным мусульманам совершать намаз.
 - Вы чего, время вечернего намаза же еще не пришло, – сказал Аслан.
- Мы совершаем непрерывный намаз, потому что нам явился Ангел, – ответил тоже тихим голосом Искандер и снова уткнулся головой в пол.
- Какой такой Ангел, – спросил недоуменно Аслан, – у вас у всех сразу помешательство наступило? К таким бандитам, как вы, Ангелов не посылают!
Голос он, однако, понизил до шепота. Так бывает, когда вдруг попадаешь в место, где все говорят шепотом и стоит тишина – в мечети или библиотеке – и сам начинаешь говорить тихо-тихо.
- Сказано в Суре «Ан-Нахль», что «Он ниспосылает ангелов с духом по Своему велению тому из Своих рабов, кому пожелает», – снова приподняв голову, ответил Насреддин, – и потом, подумай сам, разве не к больным приходит врач? Мы больны духом, и Ангел послан нам для укрепления и выздоровления. 
- Нет, я вижу, вы совсем тут умом тронулись. Это ты, что ли, Насреддин, их подстрекаешь? – повышая голос, спросил Аслан.
- Тсс! Да тише ты! Тихо! – раздалось шиканье сразу из нескольких мест. Насреддин не ответил, а за него ответил Урак:
- Аслан, дорогой, или присоединяйся к нам, или не мешай, потому что, если Ангел явится вновь, а мы не будем совершать намаз – будет что-то ужасное.
- Так же время намаза еще не пришло! – недоуменно, но опять шепотом, сказал Аслан. – Да вы на меня шикаете? Совсем обнаглели???
- Погоди, Аслан, я тебе разъясню. Разве ты не знаешь, что писал Абу Хурейра, да будет доволен им Аллах, – тихо сказал Насреддин, снова приподняв голову, – как Аллах спрашивал ночных и дневных Ангелов, что делали Его рабы, когда они покинули их? Ангелы отвечали, что они совершали намаз. Он спросил, что делали рабы Его, когда они к ним явились – тогда они тоже совершали намаз. Значит, мы тоже должны совершать намаз и когда Ангелы являются к нам, и когда покидают нас – все время. Тогда мы, ничтожные, сможем надеяться увидеть их! А сейчас, оставь нас, пожалуйста, ибо нельзя тревожить мусульман в намаз.
Аслан помолчал, покачал головой, потом плюнул и вышел из камеры, закрыв дверь.

Много часов прошло. Иногда узников кормили. Обычно это происходило так: раздавались шаги по коридору за железной дверью, чуткое ухо сидящих в камере сразу это слышало и все затаивались, ожидая. Ведь чаще всего дверь эта открывалась для того, чтобы впустить в камеру горе, побои, издевательства. Вот и ждали узники, надеялись где-то в глубине души, что вот – откроется дверь, и позовут, выкрикнут его имя – и выпустят на свободу… Но надежда эта была как слабая звездочка на усеянном тучами ночном небе. Хорошо, если покормят. А чаще за что-нибудь накажут, изобьют, выдернут на пытки и допросы.
Если, все-таки, доходили руки у стражников донести до камеры те объедки, что оставались от принесенного родными и близкими узников, то сваливали они это все в большой грязный медный таз и швыряли его от двери в камеру. Тогда первыми, не успевала закрыться за  стражником дверь, кидались к тазу приближенные к начальнику узилища. Подносили таз к нему, и он выбирал оттуда куски получше – сначала себе, потом охране и приближенным, а остальное, если что-то оставалось, кидали в тазу остальным – и начиналась драка не на жизнь, а на смерть за кусок обглоданной кости или шкурки, сухую корку и даже обсосанную косточку персика.
Ценность в недоступности. Ну, кто обратит внимание на косточку персика, валяющуюся при дороге. Персик-то не каждый поднимет – к чему? Вон, висят чистые, сочные на ветвях, бери сколько душе угодно… А этот в пыли.
Но посадите человека в такую камеру, и будет мечтать он о грязной косточке. Ведь ее можно разгрызть, достать сладкий орешек внутри и долго его сосать, слегка пожевывать, наполняя рот слюной, мечтая о еде! И каждый осколочек орешка еще долго катать во рту языком, отшлифовывая до зеркального блеска… Даже осколочек косточки от персика можно сосать и мечтать о еде… А уж если кусок настоящей кости – да хоть ослятины, хоть верблюда! Это уже пиршество. Голодный человек – это всегда сумасшедший человек.
Вот и в этот раз открылась дверь и загремел таз с объедками. Аслан, как обычно, швырнул его в камеру и уже хотел уйти, но задержался.
Странно. Никто не кинулся к тазу. Никто не потащил его трясущимися руками к Насреддину, который теперь был начальником камеры. Никто просто не шелохнулся. Все стояли на коленях, лицом в пол и молились. Аслан протер глаза – нет, не кажется.
- Эй, вы, спите что ли? Я жрать вам принес, – сказал Аслан.
- Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Тихо! – зашипели на него с разных сторон – и опять тишина.
- Да вы охренели тут все что ли!? – заорал вдруг Аслан. Честно говоря, он испугался. Многое он видел на своем веку охранника, но чтобы в камере не кинулись на еду!
Насреддин, стоявший на коленях в центре камеры, лицом к Мекке, поднялся и негромко сказал:
- Аслан, уважаемый, можешь не верить – но мы видели знаки. Не хотелось бы, чтобы Ангел увидел тебя в таком настроении. Может нехорошо выйти. Хочешь, присоединяйся к нам, не хочешь – не мешай, пожалуйста. Молитва – дело святое.
И снова опустился лицом в пол. И снова воцарилась мертвая тишина. Каждый молился про себя, молча.
Аслан растерялся. Он никогда не встречался с таким, и просто не знал, что делать. Если бы они бунтовали, возмущались, кричали – тут же прибежали бы его подручные и избили бы всех подряд. А так – он вроде бы занес ногу ударить стоящего рядом с ним человека… Но как ударить того, кто молится и называет про себя имя Аллаха Милосердного и Всемогущего? А ну, как сверху в ответ ударит за это молния?
Постоял Аслан на одной ноге – потом потихоньку поставил ее на пол, повернулся и пошел, в растерянности качая головой. Правда, дверь запер крепко, это уж он даже мертвый бы сделал.
Отошел на некоторое расстояние, потом что-то сообразил – повернулся и тихо-тихо на цыпочках прокрался обратно к двери. Приложил ухо к замочной скважине – проверить, что там после делается. Нет! Тишина! Не слышно звуков драки за еду, чавканья, ударов, криков и плача. Но слышно, как читает суру «Корова» Насреддин негромким голосом.
Вот ведь диво-то!
Постоял Аслан, постоял – и пошел, качая в недоумении головой. Не может быть, думал он, чтобы все сразу свихнулись. Может, правда, в этом что-то есть? Может, правда было им откровение или знамение какое? Может, увидят они Ангела?
И уже кольнуло в сердце жало зависти: как это, каким-то бандитам, бродягам, нищете и сброду Ангел явится, а ему, начальнику тюремной охраны, – шиш с маслом?
А они, и правда, молились.
Когда человек верит? Конечно, немного он верит всю жизнь, потому что никто не знает, что там, за порогом, что ждет человека после этой жизни. Но ведь каждый надеется, что еще не скоро, что еще продлятся его дни… И надо сделать вот это, потом еще вот то, да и завтра дел тоже невпроворот. И заслоняется вера суетой и повседневными делами.
Но когда плохо становится человеку, когда сгибают его удары судьбы, когда горе, болезнь, страдания входят в его жизнь – задумывается он: почему так? за что это мне? почему нет милосердия в моей жизни? Ведь трудно признать, что сам завел свою жизнь в тупик – хочется в этом обвинить кого-нибудь другого… А не получается… И нет опоры в жизни, и страшно – и тогда вера становится опорой…
Поэтому бандиты, убийцы, воры стояли сейчас на коленях и искренне молились. Они верили, они хотели верить, что вырвутся из тюрьмы и будут жить новой жизнью. И эта вера жгла им души.
Но вот Насреддин закончил читать суру и обратился ко всем в камере.
- Друзья, братья-мусульмане, узбеки, – сказал он. Вы знаете мой план. Сейчас настало время выполнить самую важную часть. Как говорится, на Аллаха надейся, а верблюда привязывай. Явим Ангела нашей охране.
- Как ты сделаешь это, Насреддин? – спросил его Искандер.
- О, Искандер, нет ничего проще. Люди верят в то, что им показывают. Но еще больше они верят тому, во что хотят верить. Что жизнь стражника? Тюрьма, тюрьма и тюрьма – ничего кроме тюрьмы. Поэтому они хотят увидеть Ангела, посланного им Аллахом, да будет милость Его с нами. Мне надо немного ваты из халата – кто может мне дать?
- Вот, вот – возьми у меня, – раздалось со всех сторон.
- Возьми у меня, – сказал человек в одном сапоге, – это будет правильно, потому что у всех халаты рваные, у меня одного целый. А я хочу быть с вами.
- Спасибо, брат, – ответил ему Насреддин, – и принял протянутый ему кусок ваты из халата, который вырвал человек в одном сапоге как рвут сердце из груди.
- Спасибо, отлично, – продолжил Насреддин. – Теперь раздвиньтесь в круг, чтобы всем было видно – сейчас я потру вату об известь на стенке, и еще возьму деревянный башмак.
Он подошел к стенке и старательно потер ватой об известку, которой была она когда-то побелена.
- Вот, братья, книга – это большая ценность. Я полагаю, немногие из вас умеют читать?
- Нет, не умеем, – раздались голоса.
- А книга – это голос мудрости из глубины веков. Скажем, Наджм ад-Дин Хасан ар-Раммы, да будет ему легко на том свете, описал семнадцать рецептов изготовления пороха, которым научился у своего отца и предков, а те переняли их у китайцев. Я прочитал много книг, и нашел некоторые рецепты, как сделать огонь из обычных вещей. Вот смотрите, сейчас я скатаю валик из ваты – и он начал аккуратно сворачивать вату из халата в трубочку, известью внутрь, и потом катать ее между ладонями, как колбаску из теста.
Все в камере, затаив дыхание, следили за его действиями.
- Трубочка должна быть плотной, не разворачиваться. Великий Шамс ад-Дин Мухаммада ал-Ансари ад-Димашки, мир праху его, в своем трактате «Ал-Махзун джами ал-фунун» , что означает «Книга собрания наук и утешение опечаленного», рассказывает, как внутренний огонь, который содержится в каждом веществе, можно извлечь наружу в виде огня или взрыва. Вот и в обычной вате есть огонь, и если сильно мять и тереть ее, то огонь выйдет наружу. Здесь нет колдовства и черной магии – просто Аллах всемогущий так устроил этот мир, что в нём много подарков людям. Просто не про все мы ещё знаем. И для этого мы учимся и читаем Коран и труды мудрецов, чтобы продолжать нести радость подарков от Аллаха в этот мир. А также Шамс ад-Дин рассказал в своей книге о том, как сделать порох из угля, серы и селитры, называемой «баруд».
- Смотрите, валик достаточно плотный. Теперь нужен башмак.
Он взял протянутый ему кем-то деревянный башмак с плоской подошвой, сделанной из обычной дощечки. Положил валик на глиняный пол, придавил башмаком и начал с силой катать туда-сюда, как скалкой катают тесто. Делал он это в полной тишине, с большой силой надавливая на башмак.
- Кажется, пахнет дымом, – удивленно сказал Искандер.
- Не кажется, а пахнет, – ответил Насреддин. – А ведь нет дыма без огня, – и он торжествующе вынул из-под башмака катанный валик, в котором внутри уже тлел огонек. Все ахнули.
- Теперь быстро, как договаривались! – скомандовал Насреддин, – и все кинулись на пол, встав на колени и громко закричали: Ангел! Ангел! Ангел!
Насреддин же тоже встал на колени в центре круга из людских тел и старательно раздувал огонек. Вата начала гореть, он подкладывал в маленький костер еще куски ваты, которые ему передавали, выдирая из своих халатов, те, у кого эти халаты еще были.
О, люди, видели ли вы настоящий халат бедного узбека, в котором он проходил всю жизнь? Грязный, сделанный из одних заплат, причем многие заплаты перекрывают одна другую, и все равно дырок в нем больше, чем самого халата. На этом халате следы всей жизни бедняка – его холодные ночлеги, его редкие и скудные обеды, следы кусавших его собак и грубых рук надсмотрщиков и хозяев. Из таких халатов вырывали куски окружавшие Насреддина узбеки, чтобы поддержать пламя.
- Кричите громче, братья – они должны нас услышать, – сказал Насреддин, и с удвоенной силой взревела камера: – Ангел! Ангел! Ангел!
Заскрежетала дверь – это услышали шум тюремщики и пришли, чтобы посмотреть, что творится в камере. В тот момент, когда дверь распахнулась, Насреддин быстро вытащил из кармана горсть серого порошка и бросил в огонь.
Столб пламени взмыл к потолку, осветив мрачную камеру так ярко, что все на несколько мгновений ослепли. Все одновременно сказали «ах» и непроизвольно прикрыли глаза рукой, даже тюремщики, стоявшие в дверях. И тут же наступила тьма: это Насреддин башмаком наступил на огонь и погасил его.
Во мраке несколько мгновений стояла полная тишина. И вдруг громкий голос Насреддина взорвал эту тишину:
- Что ты наделал, Аслан! – вскричал Насреддин. – Нам явился Ангел – а ты нарушил его святое присутствие! И вот, он исчез в огне и дыме! (А дымом пахло очень сильно, и серой тоже). И оставил нам запах серы, потому что недоволен он был, что явился к нам, страдальцам – а вы пришли и нарушили его волю. А значит и волю Аллаха Всевышнего, – возвысил голос еще больше Насреддин, наступая на Аслана и выглядывающих из-за его спины других стражников.
- Молитесь! Молитесь вместе с нами! Может быть, смилостивится Ангел, явившийся нам, и простит нас и тебя за нанесенную ему обиду! Или хочешь ты встретиться с ним лицом к лицу, когда призовут тебя в другой мир? А, Аслан?
Перепуганный Аслан не мог вымолвить и слова, губы у него тряслись, да и другие стражники дрожали от страха. Ведь они видели только столб огня – а откуда столб огня в камере, где нет ничего, кроме грязных узников?
- На колени! – громко продолжал Насреддин, – помолимся, братья, с новой силой, чтобы заслужить прощение! Сюда, к нам! – и он твердой рукой уверенно взял Аслана за рукав и поставил его в круг узников. – Дубинку-то оставь, как ты хочешь, чтобы твоя молитва дошла до неба, если в руке у тебя дубинка! – он отобрал дубинку у Аслана и передал ее Искандеру.
И вы все – на колени! – и другие стражники безвольно подчинились ему, отдали свои дубинки и мечи и встали на пол на колени.
Насреддин же протянул руку к Аслану, который, стоя на коленях, смотрел теперь на него снизу-вверх.
- Ключи от камеры! – потребовал Насреддин. – Мы запрем ее, чтобы никто больше не мог помешать нам!
Аслан дрожащей рукой протянул ему ключи.
- То-то! – сказал Насреддин, подошёл к двери камеры и спокойным голосом продолжил: – Ну вот, братья, Ангел, явившийся к нам, не обманул. Он сказал, что мы выйдем отсюда и тюремщики сами отдадут нам ключи. Так всё и получилось. Спокойно выходите на свободу, она давно ждет вас. А эти, – кивнул он на стоявших на коленях охранников – эти пусть молятся, может быть, и к ним будет милосердно небо, и они выйдут на свободу.
- Как же так! – встрепенулся было Аслан и попытался приподняться, но громадный Искандер твердой рукой толкнул его обратно на пол.
- Мы свое отмолили, – сказал Искандер Аслану, – теперь помолитесь и вы.
Растерянные охранники вдруг обнаружили, что они стоят на коленях среди толпы узников, и у них нет в руках привычных дубинок и кинжалов. И дверь камеры открыта. И страшно оказать сопротивление, потому что их просто порвут на куски.
- Насреддин, – дрожащим голосом сказал Аслан, – я хорошо к тебе относился, что с нами ты сделаешь?
- Ничего, – весело сказал Насреддин, – зачем мне пачкать руки и душу. Ты и сам ее уже достаточно запачкал. Я тебя просто оставлю здесь подумать о жизни. Сказано, последние станут первыми, и первые последними. Так бывает.
- Да, так бывает, – пробасил Искандер, – но пора нам и честь знать, заговорились мы с тобой, Аслан. Пойдемте, братья, дверь открыта!
И узники стали выбегать из двери, по коридору – и наружу, щурясь от солнца – ведь долго, долго они не видели дневного света. Последним вышел Насреддин, подмигнув Аслану и стражникам – и тщательно запер за собой дверь. Он вышел спокойным шагом на площадь перед тюрьмой, где стояли, озираясь, его сокамерники, бывшие узники, протянул руки к небу и сказал:
- Спасибо, Аллах Всемогущий и Милосердный, что не оставил ты нас в Своей милости. Что же, братья, – продолжил он, обращаясь к бывшим узникам, – я бы советовал вам разойтись и начать новую жизнь, как вы и обещали в сердце своем. Те, кто нарушит обещание, очень скоро вернутся сюда обратно, поверьте мне. Так что держитесь правды и все будет хорошо.
- А ты, Насреддин? – загомонили бывшие узники, – тебе опасно здесь быть, еще больше чем нам! Пойдем со мной, я спрячу тебя! Нет, пойдем со мной, я знаю далекое и безопасное место! – все наперебой предлагали свою помощь.
- Нет, друзья, спасибо. От судьбы не спрячешься. Я еще не закончил свою битву – так негоже мне убегать. А вот вам не стыдно сейчас затаиться, чтобы было время доказать и другим, и себе, что вы стали лучше. Чтобы люди перестали вас бояться и хотеть упрятать в тюрьму. Прощайте, братья, и да поможет вам Аллах.
Все поклонились ему при этих словах, на глазах у многих были слезы – но это были не молодые юноши, а тертые дядьки, они умели держать удар и понимали, когда надо говорить – а когда надо делать. Через минуту уже никого не было на площади, только Насреддин стоял перед воротами тюрьмы, задумчиво позвякивая ключами.
- Ну что же, – сказал он сам себе вполголоса, – значит, кольцо… Значит, кольцо! – повторил он уже тверже, кивнул и пошел вверх по улице ко дворцу Шаха.

Глава, в которой Насреддин встречается с Шахом.

Итак, Насреддин твердой поступью пошел ко дворцу Шаха. По дороге он подозвал мальчишку – за ним бежала, конечно же, стайка любопытных ребятишек, – Насреддин наклонился к нему и что-то сказал.
- Понял? – спросил Насреддин.
- Ага, – кивнул мальчишка.
- Смотри, от того, как ты сможешь это передать, зависит моя жизнь, и жизнь других людей. Я надеюсь на тебя. Хамза, Ибрагим и Альфия должны успеть.
Пацан еще раз кивнул и исчез с быстротой молнии.
Дети любили Насреддина, он всегда угощал их какими-нибудь сладостями, разговаривал с ними, играл или учил играть в разные веселые игры. Взрослые становятся взрослыми, и это полбеды. Беда, что они перестают быть детьми. Забывают, как это весело – залезть на дерево и смотреть на всех сверху, как птица. Или построить себе юрту из старого ковра и сломанной клетки для кроликов и, забравшись туда, представлять себя диким лихим кочевником в военном походе. Но забыли – и не понимают, что дети иногда могут выполнить то, на что не способны взрослые.
Насреддин же шел к площади, а за ним потихонечку собирались узбеки. Сначала к мальчишкам присоединился один, потом другой, потом еще и еще – и вот уже он идет во главе толпы, которая, как многоглавая гидра с улицами-щупальцами шевелилась и перетекала вслед за ним на главную площадь.
Хорошо поставлена служба у Шаха. Насреддин подошел к площади и увидел впереди цепь стражников с Темиром во главе. Они стояли плотной тройной цепью и оружие их – пики, короткие кривые мечи и сабли, нагрудники в медных начищенных бляхах – сверкало на солнце.
Толпа тоже увидела стражников и остановилась. Но Насреддин сделал вперед еще несколько шагов и встал напротив Темира. Их разделяло шагов двадцать. Оба были спокойны – но и люди позади Насреддина, и стражники позади Темира нервничали и боялись.
- Салам Алейкум, Темир, – сказал Насреддин, и голос его был хорошо слышен в наступившей тишине.
- Алейкум Салам, – ответил Темир.
- Отведи меня к Шаху, – сказал Насреддин.
Темир коротко дернул головой и повращал своими бычьими глазами.
- Ты сбежал из тюрьмы. Я арестую тебя и верну туда, – сказал он после некоторой паузы.
- Не отведешь, Темир. Меня уже дважды арестовывали, и я сидел в запертой камере, но Ангел вывел меня и всех, кто был со мной. Но не потому ты не отведешь меня туда, ведь ты на службе и тебе никто не указ, даже Ангел. Да и чудеса тебя, я думаю, не впечатляют. Ты отведешь меня к Шаху, потому что я знаю причину его болезни и знаю, как его вылечить.
Темир посмотрел одним глазом куда-то на небо, где, может быть, и летали Ангелы – только сейчас их не было видно, а другим своим косым глазом на дальнюю мечеть и еще подумал.
- Ты врешь, Насреддин, чтобы спасти себя. Я не отведу тебя в тюрьму, откуда ты опять убежишь – я отрублю тебе голову прямо сейчас.
- Нет, Темир, ведь пока твоя голова на тебе, подумай ей – ведь она дана не только, чтобы носить волосы и тюбетейки. Шаху обязательно донесут, что я говорил. Он спросит тебя – узнал ли ты, что хотел сказать мне Насреддин? А вдруг есть совсем немного надежды, что я прав и могу вылечить Шаха? Не чудесным кольцом, которое так внезапно приснилось Сарыбеку. И, кстати, я знаю, что это за кольцо и в чем лжет Сарыбек. Так вот, Шах спросит тебя – и что ты ответишь ему? Покажешь мою голову? Моя отрубленная голова ничего не сможет ему рассказать, Темир. А насчет того, правду ли я говорю, – так ведь если я вру, это очень скоро откроется – и тогда, сам понимаешь, наказание моё будет таким, что я сам буду просить тебя отрубить мне голову, чтобы не мучиться. Так что отведи меня к Шаху – говорю тебе в третий раз.
Темир надолго замолчал. Тишина стояла такая, что было слышно, как где-то через много домов ссорятся муж и жена из-за дыры на рубашке, яхтаке. Далекий визгливый голос жены был так пронзителен и так неуместен, что люди ежились и многие думали – когда же она замолчит!
Темир помотал головой, видно приняв решение, и затем коротко сказал:
- Связанным. Если обманул – головой не отделаешься.
- По рукам, – кивнул Насреддин и, выставив вперед руки, пошел к одному из охранников, который уже доставал тонкие и прочные кожаные ремни. У всех охранников были с собой специальные ремни, вязать руки (а иногда и ноги) арестованным. Если правильно завязать узлы и полить водой, кожа разбухает и развязать её практически невозможно. Да и сухие ремни охранники умели вязать особым образом, чтобы одна внутренняя часть ремня, мягкая, ложилась на другую и не скользила – развязать такой узел не мог никто.
Сзади них остались стоять – цепь стражников и молчащая толпа.
…Темир и Насреддин прошли в сопровождении охраны во внутренний двор и остановились посредине около прекрасного фонтана. Двор был великолепен. Камни, выстилавшие его, были из разных ценных пород, хорошо отшлифованные, составлявшие изысканный узор. Колонны, поддерживающие балкон, на котором любил отдыхать или появлялся перед народом Шах, были украшены тонкой резьбой. Кругом шелестели кусты и деревья с различными цветами и плодами. За всем этим великолепием следила специальная группа садовников, так что, говорят, в саду Шаха круглый год были и плоды, и цветы.
Посередине было широкое пустое место, вымощенное мрамором с фиолетовыми прожилками. Мрамор был отполирован так, что казалось, идешь по воде – и человек отражался в нем как в молочном озере.
Темир остановился, остановился и Насреддин. Стояла тишина.
- Великий Шах! – громко сказал Темир, и голос его раздался в этой тишине неожиданно резко. – Я привел его.
Некоторое время было все так же тихо, потом послышались шаги. На балкон вышел Шах. Он шел медленной, но твердой походкой. На нем была расшитая золотом чалма и халат невероятно глубокого темно-синего цвета с нашитыми золотыми семиконечными звездами. Сила цвета была так сильна, что казалось, Шах плыл в темном облаке, полном мерцающих звезд.
Шах встал у балкона, оперся на него двумя руками и посмотрел на Насреддина.
- Так вот ты какой, Насреддин, – сказал он. Голос его был хриплым. – Рассказывали тут мне о тебе, рассказывали, – Шах сделал легкое движение головой, и за ним показалась свита, мелкими шажками, присогнувшись, окружавшие его придворные подошли к балкону и встали по обе стороны, оставив расстояние между собой и Шахом, стоявшим в центре.
Темир молча положил тяжелую руку Насреддину на плечо и придавил к земле – Насреддин опустился на колени. Но голову поднял вверх и смотрел на Шаха открытым взглядом и улыбаясь.
- Да ты ведь мальчишка, ты ведь еще даже не бреешься… – слегка разочарованно сказал шах.
- О, мой властелин, если бы глубина мысли измерялась длиной бороды, – старые козлы бы считались мудрецами, – ответил ему Насреддин, продолжая улыбаться.
Шах невольно чуть усмехнулся.
- Говорят, ты мудрец, колдун, знаешь, что думают люди и говоришь с Ангелами, – сказал шах, – что ж, докажешь это, уйдешь живым. Расскажи, как ты это делаешь?
- О, мой повелитель, это просто. Для этого не нужно ничего, кроме страха, – ответил Насреддин.
Шах опять усмехнулся.
- Шутишь. Молодец. Но только глупец шутит, когда жизнь его висит на волоске.
- О, великий шах, – ответил Насреддин, – мне тоже про тебя рассказывали, что ты мудр. И я сейчас убедился в этом – раз ты признал во мне глупца. Ведь мудрец всегда узнает глупца, поскольку сам был глупцом. А глупец – никогда не узнает мудреца, так как никогда не был мудрым.
Шах помолчал и подумал.
- Да ты, я смотрю, правда не прост. Значит, – опасен. Но если ты – колдун, который читает мысли, ты опасен вдвойне.
При этих словах Темир, стоявший рядом, положил руку на свой меч и слегка выдвинул его из ножен, чуть напрягшись, словно для быстрого удара.
- Великий шах, – сказал тут Насреддин, – нет ничего проще, чем понять, что думает человек. Это приходит с опытом, даже к молодым. Вот, например, теперь я точно знаю, о чем думают люди, когда разговаривают с тобой. Спроси своих мудрецов, а потом скажу я – и ты сам рассудишь, кто прав.
Шах чуть приподнял руку и слегка махнул пальцами. Темир задвинул меч в ножны и снова встал ровно.
- Мудрецов, говоришь, спросить… Ну-ка, – он повернулся к свите, в которой выделялись несколько стариков в высоченных тюрбанах, с длинными седыми бородами, – ну-ка, Фарход, ты у нас главный мудрец, скажи-ка, о чем думают люди, которые разговаривают со мной?
Фарход, которому было, наверное, сто лет, слегка трясясь и колыхая жиденькой но очень длинной седой бородой, сделал шажок вперед, поклонился и сказал:
- О, свет наших очей, властитель Поднебесной, это очень легкий вопрос: конечно же люди думают о сиянии твоего величия, о том, как ты мудр. Они чувствуют восхищение, восторг и безмерную радость от того, что им посчастливилось увидеть тебя, о солнце нашей земли, и услышать твою речь, словно сладкий мед вливающуюся в наши души…
Шах повернулся к Насреддину и приподнял бровь.
- Что скажешь, Насреддин?
Насреддин медленно поднес палец ко лбу, наморщился, словно напряженно думал, потом вдруг рассмеялся:
- Да нет, мой повелитель, ерунду он сказал. Даже не буду изображать, что я раздумывал над ответом. Любой, кто стоит перед тобой, в первую очередь думает о своей заднице, прости мне это крестьянское слово.
При этих словах по свите прошел тихий, но возмущенный «ах», и свита словно всколыхнулась. Шах же поднял другую бровь и недоуменно посмотрел на Насреддина.
- Я сейчас объясню, мой шах, и ты согласишься: вот стою я тут на коленях перед тобою и не могу не думать о том, как длинный кол, хорошо заостренный палачом, входит мне в задницу… И так уж мне страшно, что не могу я ни о чем думать, как только о моей бедной, бедной заднице… Бр-р-р-р! Спаси меня Аллах!
И Насреддин передернулся, зажмурившись.
Шах засмеялся.
- А мальчишка-то прав, – сказал он, повернувшись к свите. Фарход, видно, недостаточно длинной бороды, чтобы быть мудрым. Впрочем, есть вещи посерьезнее шуток.
Шах опять повернулся к Насреддину.
- Ты сказал, что можешь вылечить мою болезнь. И здесь я шутить не буду. Говори, если можешь, а обманываешь – твоя задница действительно почувствует острый кол, и очень скоро.
- Мой шах, – сказал Насреддин, – я, правда, знаю причину твоей болезни. И уже сегодня ты начнешь выздоравливать. Но только пообещай, что сначала ответишь на один вопрос.
- Ты со мной торговаться вздумал? – нахмурил брови шах. А Темир выдвинул меч наполовину и снова напрягся.
- Какое там торговаться, – ответил Насреддин, – я так наторговался на базаре, что сил торговаться с тобой у меня, конечно, нет. Я просто хочу, чтобы ты сам пришел к тому же выводу, что и я. Иначе трудно будет поверить в сказанное мной.
- Хм, – что-то ты темнишь, – сказал шах, – ну давай, не тяни, что за вопрос?
- Хорошо, мой повелитель, – ответил Насреддин, – посмотрел на мраморный пол, потом поднял голову и спросил:
- Сколько дней должна сохнуть глина, чтобы её можно было обжечь в печи?
- Что за глупый вопрос? Откуда я знаю, я что, горшечник? – ответил шах и брови его нахмурились.
- Это очень важно, поверь мне, мой шах, – спроси у кого хочешь, глина должна даже на самом сильном солнце сохнуть не меньше трех дней, а лучше неделю. Если начать обжигать ее раньше, в печи вода, что внутри, закипит и разорвет глину.
- Ну и что? При чем тут моя болезнь? – спросил шах, и было видно, что он теряет терпение. 
- Ты знаешь, мой шах, что Сарыбек видел Ангела, который рассказал ему про кольцо. Это кольцо ищут теперь по всей стране, а пуще всего в нашем городе. И когда Ангел явился к Сарыбеку, уже на следующий день всем повесили на грудь обожжённые глиняные таблички. Значит, Сарыбек знал, что они ему понадобятся заранее и приготовил их много-много. Значит, не всё в его рассказе правда, разве не так, мой мудрый шах?
И Насреддин замолчал, глядя снизу-вверх прямо шаху в глаза.
- Сарыбека сюда! – сказал шах, и щека у него дернулась.
Темир мотнул головой и четыре стражника сорвались и умчались в город.
- Рассказывай дальше, пока приведут Сарыбека, – сказал шах.
- А что тут рассказывать. Каждую ночь Сарыбек пробирался к тебе тайным ходом и подливал отраву тебе в питье. Нет, он не хотел тебя убить, ведь неизвестно, кто станет на твое место. Но он хотел тебя потом как бы вылечить и войти в доверие, стать самым важным человеком в нашей стране. Все, что тебе нужно, это закрыть тайный ход, известный пока Сарыбеку, и не пить отравы. И сила вернется к тебе.
- Это сильное обвинение, Насреддин, ты понимаешь, что придется это доказать.
- Да, и у меня есть свидетели, которые подтвердят это, – твердо сказал Насреддин.
- И кто эти свидетели?
- О, мой повелитель, – пусть придут сюда люди, те, что стоят там, за воротами. Ведь великому шаху нечего бояться – даже своего народа. Будь достоин своего величия, покажи, что в словах льстецов, окружающих тебя, есть доля правды.
Шах помолчал.
- За такие речи, конечно, тебе бы надо отрубить голову (он опять махнул пальцами, потому что Темир уже снова начал движение мечом из ножен) – но сегодня особый случай. Я забуду дерзкие слова, если ты докажешь, что прав. Впустите людей, – кивнул он Темиру.
Темир повернулся и махнул рукой стоящим у ворот стражникам, сделав жест, словно открываются ворота. Те мгновение помедлили, но Темир чуть наклонил голову – и они распахнули ворота.
Линия стражников расступилась, и крестьяне, горожане, стоявшие толпой, стали робко двигаться вперед.
В первом ряду шли Хамза, Альфия и Ибрагим. Перед ними семенил маленький черный арапчонок, улыбаясь белозубой улыбкой. Хамза держал на голове большой медный кувшин.
Альфия, увидев Насреддина, стоявшего на коленях, молча ахнула и прикрыла рот рукой.
- Да, я еще жив, Альфия, не бойся, подойдите ближе – вы мне нужны! – громко сказал Насреддин.
И никто не возразил ему и не остановил его. Он хоть и стоял на коленях, но стоял спокойно, будто бы это была нормальная, обычная поза для человека. Ну подумаешь, стоит посреди площади среди стражников человек на коленях. Бывает…
Люди подошли ближе и остановились, потом все медленно встали на колени и склонили головы перед шахом.
Тут толпа снова зашевелилась, и через стоящих на коленях людей из переулка вытащили Сарыбека, его тащили два стражника, подхватив под руки, почти бегом. Сарыбек хватал воздух ртом и мелко перебирал ногами в домашних туфлях с загнутыми концами.
Стражники подтащили его и шмякнули на землю рядом с Насреддином. Сарыбек упал на четвереньки, приподнял голову, увидел шаха и сразу начал быстро кланятся, доставая лбом до земли.
- О, великий шах, свет очей наших, сияние неба, за что? Я твой верный раб, а вот он! – выкрикнул Сарыбек, – он, этот грязный мальчишка, колдун, он, наверное, наговорил на меня напраслины! Кому ты поверишь, мой мудрый и справедливый шах, этому оборванцу, или мне, твоему верному слуге, порядочному человеку!
- Помолчи, Сарыбек, – поморщившись сказал шах, и Сарыбек тут же затих, уткнувшись лбом в мраморный пол и мелко дрожа.
- Спрашивай, Насреддин, – кивнул шах.
- Ну, здравствуй, Сарыбек, – сказал Насреддин, – мы тут с шахом обсуждаем, сколько сохнет глина. Чувствуешь, к чему вопрос?
Сарыбек, который трясся всем телом, вдруг замер, словно в него ударила молния.
- Ты колдун!!! – вдруг завизжал он и прыгнул на Насреддина, словно дикая кошка, и попытался впиться зубами ему в ногу – тот еле успел отскочить. Это было непросто сделать, стоя на коленях, ибо Сарыбек проявил удивительную ловкость в своем прыжке.
Темир опоздал лишь на секунду, но все-таки реакция у него была прекрасной – свистнула плетка, и прямо в темечко Сарыбеку прилетел освинцованный конец нагайки. Сарыбек обмяк и снова уткнулся носом в пол.
Шах поморщился.
- Прости его поведение, мой повелитель, – сказал Насреддин. Но разве невинный так отстаивает свою невинность.
Шах вопросительно посмотрел на Темира.
- Пять минут, – коротко ответил Темир.
- Ну ладно, очнется, спросим его еще раз, – сказал шах. – Ну, Насреддин, ты обещал свидетеля. И кто будет твоим свидетелем?
- О, великий шах, – сказал Насреддин, – ты знаешь, что для обвинения в убийстве нужны двое. Альфия, которая готовила Сарыбеку плов, узнала о существовании тайного хода, что сделал еще далекий предок Сарыбека во времена, когда только строили этот дворец. Так, Альфия?
Насреддин повернулся назад и посмотрел на Альфию.
Альфия несколько раз открыла и закрыла рот, от волнения она не могла говорить – и только закивала быстро-быстро, прикрывая рот платком и глядя в пол.
- Покажешь ход? – спросил ее шах.
Альфия закивала еще быстрее, не смея поднять на шаха глаза.
- Ну хорошо. А второй? – спросил шах.
- Хамза, скажи за меня, – снова попросил Насреддин.
Шах поднял брови. Также приподнялись тут и там головы тех, кто знал Хамзу. Ведь он был глухонемым.
- Да, мой великий шах, – так делаются чудеса. Я бы мог наврать тебе и изобразить, что я великий волшебник. Я бы разыграл такую сцену! Я сказал бы – «если я прав, пусть глухой услышит и немой заговорит» – и ты поверил бы. Но я не такой, мой повелитель, я простой парень, который, также, как и ты, хочет, чтобы наш народ, узбеки, жил в справедливости. Хамза может говорить, и может слышать, если приложит к голове этот медный кувшин или таз. Звук проходит ему прямо в голову. Да, Хамза?
- Да, Насреддин.
Хамза поднял голову, продолжая прижимать к ней медный кувшин.
- Мой повелитель. Я счастлив, что слышу твой голос и могу отвечать, – сказал он своим деревянным голосом. Я подтверждаю слова Насреддина. Насреддин – честный и добрый человек. Он вернул мне возможность говорить с людьми. Он сделал много хороших дел. Он избавил многих от долгов. И то, что он говорит, – правда. Сарыбек хвалился передо мною, думая, что я не слышу. А я слышал. Если бы не Насреддин, я бы пришел к тебе и рассказал все. Но тут все так закрутилось… Вот, так.
И Хамза замолчал.
- Так что, – спросил шах, – и голос его чуть дрогнул, но совсем чуть-чуть – и он снова овладел собой. – Так что, повторил он, – я просто не буду пить отраву и выздоровею?
- Да, мой шах, – просто сказал Насреддин. – И хорошо бы еще решить вопрос с золотом, которое отобрали у народа и отпустить всех уже по своим делам. Нечего нам тут тебе глаза мозолить, не так?
- А что с золотом? – спросил шах.
- Ну, которое у всех отобрал Сарыбек, якобы, ища кольцо. Разреши народу забрать свое назад.
- А они не передерутся, если допустить их к золоту.
- Негоже мне говорить такие слова, великий шах, – ответил Насреддин, – но в чем-то крестьяне и простой народ благороднее тех, кто сидит вокруг тебя. У нас мало золота, у нас мало украшений, у нас мало дорогих вещей. И мы ценим память выше золота. Какое-нибудь колечко, что подарил жених невесте на свадьбу, она носит всю жизнь. Ведь вряд ли он сможет заработать еще на одно. И узнает она его из сотен других. И не нужно ей другого, потому что это для богатого кольцо – золото, а для бедного – душа, память о том, кто его подарил. И передаются украшения из поколения в поколения. Так что мы разберемся, не переживай.
- Что, полегчало? – усмехнулся шах, – опять ты бодро заговорил.
- Ну что врать, конечно полегчало, – ответил Насреддин. Главное, под конец все не испортить. Уж можно, я пойду. Отпусти меня, мой повелитель, а?
Но тут зашевелился Сарыбек. Он приподнялся, рухнул набок, потом снова приподнялся и сел, очумело глядя вокруг.
- Та-а-ак, – задумчиво сказал шах, глядя на Сарыбека, – надо бы тебе, Сарыбек, придумать что-нибудь особенное. Содрать с тебя кожу или на кол посадить будет маловато, пожалуй… – Сказал он это тихо, вроде про себя, но под Сарыбеком вдруг начала расплываться желтоватая лужа. Шах поморщился.
- О великий шах, – вдруг сказал Насреддин, – прости, я понял, что мы еще с тобой не закончили. Ведь я спас тебе жизнь. Разве не надо меня наградить? Я читал в книжках, что шах обычно говорит «проси, что хочешь»! А?
Шах удивленно посмотрел на Насреддина.
- Ну, действительно, – сказал он. – Знаешь, Насреддин, а ты мне понравился. И не буду тебе врать, я тоже, конечно, волновался – вот и забыл тебя поблагодарить. Ну, проси, что хочешь.
- Мой повелитель, прошу отпустить Сарыбека – только отобрать его богатства, отдать ему самую обычную хижину и пусть живет жизнью крестьянина. Это будет самое страшное наказание для него. Что такое кол? Три дня весело посидел на нем – и уже разговариваешь с Джабраилом! А жить Сарыбеком-крестьянином, когда ты был Сарыбеком-купцом… Как тебе, мой шах?
- А что, пожалуй, ты прав, – сказал шах. – Но это было бы несправедливо. Попроси что-нибудь и для себя, Насреддин. Заслужил.
- А что, и попрошу! – сказал Насреддин. Он медленно поднялся с колен, поклонился шаху с достоинством и сказал: помоги мне снарядиться и отправь меня в Мекку, где лежит священный камень Кааба, мой повелитель. Я хочу, правда, стать мудрым. А по пути я увижу много стран и людей, и сердце моё будет вознаграждено за те страхи, что я испытал сегодня. А вернувшись, я обещаю быть таким же веселым и помогать людям жить. Вот и будем мы вместе – ты сверху, а я снизу делать жизнь наших узбеков лучше.
- Что ж, – усмехнулся шах, – а золота телегу не хочешь? Или дом Сарыбека? Или место придворного мудреца? Можушь попросить, я сегодня добрый.
- Мудреца??? Мой шах, разве можно стать мудрецом по назначению? Нет уж. Вот ишака мне бы – это да, пешком, конечно, хорошо идти по жизни – но иногда ведь нужны ослы, чтобы на них проехать.
- Правду говоришь, – засмеялся шах. – будет тебе ишак. Темир – он указал на валяющегося без чувств Сарыбека, тот снова потерял сознание от страха. – Вышвырни эту мерзость – но не трогать. Пусть живет. Все отобрать, раздать вдовам и бедным. Народ пустить забрать назад своё золото. Мне – есть, пить и веселиться. Всем веселиться. А вы, Хамза и Альфия, получите отдельную награду, я распоряжусь. Всё.
Шах подмигнул Насреддину, повернулся и ушел в покои. Два стражника подхватили Сарыбека и потащили куда-то на улицу. Темир щелкнул пальцами, потом протянул и пожал руку Насреддину. Молча. Глаза Темира все так же глядели в разные стороны, но в них читалось уважение. Насреддин весело пожал плечами, словно ничего необычного не произошло, – и стража стала вежливо вытеснять народ из дворца назад в город.
За воротами Альфия кинулась на грудь Насреддину и плакала, и смеялась. Ибрагим стоял, явно сдерживая слезы, но крепясь, а Хамза взял арапчонка на руки и просто смотрел, его словно вырезанное из черного дерева лицо было бесстрастным. Но мы-то знаем, что творилось в его душе.
Темир уже щелкнул кому-то пальцами, и к Насреддину, наконец со смехом успокоившему Альфию и освободившемуся из ее объятий, подвели нагруженного осла. Все было подобрано как для далекого путешествия. Сбоку висели бурдюки, хурджин, чересседельные сумки были чем-то плотно набиты. Ишак посмотрел Насреддину в глаза и прищурился. Насреддин посмотрел ишаку в глаза и почесал его волосатую морду. Они понравились друг другу.
- Что ж, друзья, – давайте, заберем наше золото – и пойдем, отпразднуем, – сказал Насреддин.
Что они и сделали.
А рано утром, в легком тумане, раздался мерный цокот копыт. На ишаке сидел Насреддин и, обернувшись, весело махал провожавшим его товарищам.
Так Насреддин отправился в свой хадж.