«Крепостная любовь» Пушкина
Глава из книги "Пушкин в любви и любовной поэзии", вышедшей в издательстве "Вече" в серии "Любовные драмы"
Средь этой скромной обстановки, в непреодолимой сельской скуке, которая развеивалась лишь литературными трудами, вдруг – озарение… Поэт наименовал его впоследствии своей «крепостной любовью».
Няня Арина Родионовна долгими зимними вечерами собирала возле себя сельских девушек и усаживала их за «множество пяльцев». А среди девушек была и дочь управляющего имением Ольга Калашникова.
Иван Иванович Пущин, гостивший у Пушкина в январе 1825 года так вспоминал:
«Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порожденным исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и все было понятно без всяких слов.
Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, – начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее. Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искромётным няню, а всех других хозяйскою наливкой. Всё домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание».
Как видим, простота Пушкина в обращении с крепостными крестьянскими девушками была необыкновенной. Запросто усадил за стол учениц няни, а вместе с ними и ту, что задела его сердце.
Ко времени приезда однокашника по Лицею Ивана Ивановича Пущина роман Пушкина с этой необычной и непохожей на других барышней уже начался и начался он, как полагают биографы, в ноябре или декабре 1824 года, в начале первой зимы пребывания Пушкина в Михайловском.
Михаил Филин отметил:
«В сельце Михайловском перед Александром Пушкиным предстала миловидная, в самом, что называется, соку особа отнюдь не робкого десятка. Деревенская Эда была черноглаза и русоволоса; при этом она имела на удивление светлый, почти белый цвет лица».
Что ж, что девушка заметно выделялась среди своих подруг, по тем временам не удивительно – всяко ведь бывало. Предки её были дворовыми людьми знаменитого Осипа Абрамовича Ганнибала, о котором Пушкин характеризовал, как смолоду склонного к «невоздержанной жизни» и отмечал: «Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединённые с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения». Биографы сообщали, что с женой генерал Ганнибал жил «в разъезде».
Ну а образ «барышни-крестьянки», возможно, оправдан. Не крестьянская дочь? Это тайна. Но исключить такую версию нельзя. Недаром, в очередной главе «Евгений Онегина» появились такие строки:
«Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй...»
По мнению Михаила Филина, по отношению к героине, применено не случайно, поскольку «Белянка» – ключевая лексема – употребимо в псковской губернии, да и «встарь так величали и юниц «пригоженьких», «белокурых, светло-русых». В «Толковом словаре живого великорусского языка»: Владимира Ивановича Даля: «Белянка – светловолосая или светлолицая девушка, в контексте местного псковского диалекта – молодая, любимая девушка». То есть необязательно светло-руса, а может быть, только белолица.
А вот ещё в одной главе:
В избушке распевая, дева
Прядёт, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
«Амурное приключение, – рассказал Михаил Филин, – не оставило Александра Пушкина равнодушным. Он стал реже посещать тригорских соседок.
Когда в середине декабря в село Тригорское в очередной раз приехал погостить студент Алексей Вульф, брат барышень, то Пушкин, среди прочего, откровенно поведал знакомцу о завязавшемся «романе». В ответ Вульф, тонкий и циничный знаток предмета, «холодный ремесленник любви», принялся вышучивать сентиментальность питомца муз».
Пушкин немедленно отозвался:
Смеётесь вы, <что> девой бойкой
Пленён я, милой поломойкой…
Биографы подметили, что Пушкин умышленно использовал не свойственное ему слово, которое ни до, ни после не употреблял. Поломойка – из лексикона самого Вульфа. Это тоже приём, который, впрочем, разгадать может только человек, равный или близкий по интеллекту. Чего о Вульфе сказать можно вряд ли.
Хорошо, что насмешки были не столь обидны, иначе всё могло кончиться дуэлью. Ведь Пушкин свой первый вызов послал в 17 лет и не кому-нибудь, а своему дяде.
Это связано с самым первым приездом в Михайловской, о котором сам Александр Сергеевич вспоминал:
«Вышед из Лицея я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но всё это нравилось мне не долго. Я любил и доныне люблю шум и толпу…».
Так вот в тот первый приезд он не поделил со своим дядей Семёном Исааковичем Ганнибалом какую-то местную красавицу – девицу Лошакову. Соперников, к счастью, помирили.
Несомненно, любовь, озарившая Пушкина, оставила следы в его творчестве.
Известный пушкинист П.Е. Щёголев писал о следующем небольшом поэтическом этюде: «Ни к кому другому, кроме как к невинной, простой, милой и доброй Ольге Калашниковой, нельзя отнести это приурочение».
Судите сами:
О боги мирные полей, дубров и гор,
Мой Аполлон ваш любит разговор,
Меж вами я нашёл и Музу молодую,
Подругу дней моих невинную, простую,
Но чем-то милую – не правда ли, друзья?
И своенравная волшебница моя,
Как тихой ветерок иль пчёлка золотая,
Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая…
Так же и стихотворение «Пред рыцарем блестит водами», которое является переводом из Ариостова «Orlando furioso» («Неистового Роланда» (итал.)
Антон Олегович Дёмин пишет: «Тут нужно пояснить, что Ариост (Ариосто) Лудовико (1474–1533) – итальянский поэт, комедиограф, служивший при дворах кардинала Ипполито д^Эсте. В своём главном произведении, поэме «Неистовый Роланд» (Orlando furioso, около 1502–1532, первое издание в 40 песнях – 1516, второе – 1521, окончательный вариант в 46 песнях – 1532), Ариосто творчески использовав образы, мотивы, сюжеты и способы организации античного эпоса, народных сказаний каролингского и артуровского (бретонского) циклов, средневековых рыцарских романов и итальянских рыцарских поэм ХIII–ХV вв., создал оригинальное многоплановое повествование, совершенная художественная форма которого выразила ренессансное понимание мироздания, межчеловеческих отношений и отдельной личности как сложного динамического и непредсказуемого взаимодействия многочисленных сил божественного промысла, природы, культуры и индивидуальных воль. Восторженно принятая современниками, выдержавшая при жизни автора 17 переизданий, поэма во все последующие времена пользовалась неизменной популярностью, которую ей создали и сохраняли увлекательность рассказа, неистощимая фантазия, жизнерадостный юмор, тонкий поэтический вкус и мастерство версификации. «Неистовый Роланд» неоднократно переводился на различные итальянские диалекты, латынь, французский, испанский, английский, немецкий, русский языки и вызвал множество подражаний».
Пушкин был хорошо знаком с произведениями Ариосто и занимался их вольным переводом в период своей ссылки в Михайловское.
Автор книги «Пушкин. Непричёсанная биография» Леонид Матвеевич Аринштейн, историк культуры, писатель, литературовед, полагает, что «отзвуками любовных встреч с Ольгой» наполнены строфы вольного перевода «из Ариостова».
Цветы, луга, ручей живой,
Счастливый грот, прохладны тени,
Приют любви, забав и лени,
Где с Анджеликой молодой,
С прелестной дщерью Галафрона,
Любимой многими – порой
Я знал утехи Купидона.
Чем, бедный, вас я награжу?
Столь часто вами охраненный,
Одним лишь только услужу –
Хвалой и просьбою смиренной.
Не верить хочет он, хоть верит,
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все, может быть,
Другой, не этой Анджеликой.
Михаил Филин в книге «Арина Родионовна» сделал такой вывод:
«Нам не дано проникнуть в тайники души крепостной крестьянки Ольги Калашниковой, где, по-видимому, уживалось тогда – как и позднее – всякое. Поэтому удовлетворимся лежащим на поверхности и безусловным: она и покорилась Александру Пушкину, и ответила на его чувство. Более того, псковская Эда сумела откликнуться так, что на длительный срок приворожила барина. И ему, и ей – несмотря ни на что – было ладно, уютно, весело. Сей лад, конечно, не тянул на подлинное счастье – резоннее вести речь о приятной свободе от обязательств, о не набивающей оскомину привычке. Следуя ей, Пушкин и «белянка» благодушествовали, предавались утехам и не думали о будущем. Будущего у их «любви» быть просто не могло».
В 1825 году родители Пушкина сделали отца барышни управляющим своего Болдинского имения. Поначалу он туда периодически ездил один, а в 1826 году собрался перевезти семью. Вот тут-то Оленька Калашникова и сообщила своему возлюбленному поэту, что ждёт от него ребёнка. Это уже было серьёзно… Особенно учитывая положение Пушкина, который всё ещё продолжал оставаться ссыльным. К тому же слух о его романе уже дошёл до столицы, хотя пока не вызвал особой реакции.
Иван Петрович Липранди (1790–1880), военный историк, деятель тайной полиции и в будущем автор воспоминаний о Пушкине сообщил:
«Лев Сергеевич сказал мне, что брат связался в деревне с кем-то и обращается с предметом – „уже не стихами, а практической прозой“».
Написано это было весной 1826 года.
Быть может, всё случилось примерно так, как в Пушкинской «Русалке», ведь приближалась разлука. Правда, уезжала Оленька. И уезжала в имение, принадлежавшее матери Пушкина, в Болдино.
Вспомним «Русалку»:
Постой; тебе сказать должна я
Не помню что.
……………………………………
Для тебя
Я всё готова… нет не то… Постой –
Нельзя, чтобы навеки в самом деле
Меня ты мог покинуть… Всё не то…
Да!., вспомнила: сегодня у меня
Ребёнок твой под сердцем шевельнулся…
А что же дальше?
Пушкин вынужден был обратиться за помощью к князю Петру Андреевичу Вяземскому:
«Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится – а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о п о п е; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах. При сём с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется – а нельзя ли его покаместь отдать в какую-нибудь деревню, – хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей Богу… но тут уж не до совести».
Интересно, что Петр Андреевич Вяземский, годы спустя составляя для «Русского архива» переписку Пушкина, сделал на этом письме пометку: «Не печатать».
Биографы полагают, что некоторые черты Ольги Калашниковой можно найти в Пушкинской «Барышне-крестьянке». Посмотрим:
«Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе
вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом
воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное, особенность характера, самобытность (individualitй), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы. Сие да будет сказано не в суд, и не во осуждение.
А вот и героиня?
«Ей было семнадцать лет. Чёрные глаза оживляли её смуглое и очень
приятное лицо…».
На этом месте хочется сделать небольшое отступление…
Поражает какой-то не совсем здоровый интерес к деталям любовных отношений Пушкина, попытка выяснить через долгие годы то, что по каким-то своим личным причинам поэт не хотел открывать и стремился оставить в тайне. Открываешь одну книгу, другую, третью, и что же? Мусолят авторы одну и ту же тему, ссылаясь друг на друга, или опровергая друг друга. Вот, мол, такой-то говорит, что Пушкин вступил в близость, скажем, в ноябре, а такой-то считает, что в декабре… Ну скажите, дорогие читатели, так ли важны подобные детали?
Я долго думал, браться или не браться за щекотливую тему «любовные драмы». И решил взяться, потому что случайно наткнулся в интернете на, с позволения сказать, «роман» какого-то шнурка, возомнившего себя ферзём. Я использую обеднённый лексикон «победившей демократии», поскольку говорю о литераторах «либеральной» эпохи вседозволенности в литературе. Так вот наткнулся на графоманский набор всякого рода пошлых диалогов, в которых героям приписываются, мягко говоря, некорректные фразы.
Вот, только несколько строк из романа
«– О, кого я вижу! – произнес Михаил на французском и захохотал, как ребенок. – Ты ли это, Жорж? Полысел весьма. Все еще ****уешь? Не пора ли угомониться?
– Нешто ты не бл…ешь, Миша? – покраснел Егор.
– Я? Нимало. Веришь ли, за всю дорогу от Ставрополя до Тифлиса ни одной не уестествил».
Такими пошленькими фразами, присущими обеднённому, лишь отдалённо напоминающему русский языку «победившей демократии», Лермонтов не изъяснялся. Да и не было в обиходе во времена Пушкина и Лермонтова вот этого омерзительного «уестествил». Ну и тем более уж никак не годится в обращении к Лермонтову вот это самое б… , развёрнутое в тексте без отточий.
И этот диалог выдуман за несколько дней до дуэли… Побоялся б Бога п-пис-ссатель…
Ну хочется наворотить в свой опус мат-перемат, так писал было чём-то отвлечённым, зачем же столь нагло подмазываться к священным для каждого русского именам? Иль если не подмазаться к ним и читать графоманские опусы никто не будет? Найдутся подобные… Найдутся… Так что – руки прочь от имён священных, принадлежащих великому прошлому России.
Конечно, очень интересно, да, подчас, для понимания творчества, важно знать о личной жизни и не только о любви, но и любовных драмах писателей, поэтов, поскольку, как правило, вот эти самые драмы накладывают свой отпечаток на творчество.
Мы привыкли, что по всем телепрограммам, да и в жёлтой прессе идёт неумолкаемый треск, к примеру, о киноактёрах. Вот тут этот треск является помехой для восприятия кинофильмов и телесериалов, поскольку знания о самом герое уводят от «врастания» в сюжет фильма. Кино вообще дело тонкое. К примеру, вот идёт фильм о Великой Отечественной войне, а танки на экране современные. Сразу теряется настрой. Ну ладно ещё, если в сценах сорок первого – сорок третьего годов действуют танки Т-34-85, поступившие в войска в 1944 году. Где уж теперь взять первые образцы тридцатьчетвёрок. Но когда в атаку идут Т-55, а то и Т-62, настрой теряется. Ну а если мы знаем всю подноготную того или иного актёра, то как-то тоже не очень врастаешь в образ героя, которого он демонстрирует на экране.
Иное дело писатели. Тут даже интересно, откуда взяты ими те или иные факты. Вот в уже упомянутом рассказе «Выстрел», наверное, кому-то могло показаться, что этакий черешневый завтрак под пистолетом явный авторский перебор. А ведь всё оказывается написано с натуры. Пушкин написал этот эпизод с себя.
А вот когда он вступил в близкие отношения, скажем, со своей «крепостной любовью», в ноябре 1824 года или в декабре 1824 года, так ли это важно? А тут целые исследования проводятся… Мол, первая близость произошла именно в ноябре, потому что отец возлюбленной Пушкина Ольги Калашникова был в это время в отъезде и вернулся в Михайловское в первых числах декабря. Ну и высказывается предположение, что способствовало тому и то, что комната, в которой собирались девушки, находилась против комнаты Пушкина.
Нужны ли такие теоретические изыскания? Лично мне гораздо более интересно поразмышлять над тем, кого из своих героинь Пушкин наделил чертами Ольги Калашниковой, и как вообще роман с нею повлиял на его творчество. Ведь она не какая-то именитая дама, а обычная крестьянская девушка. Вот тут тоже есть интересный момент. Почему она столь сильно выделялась среди своих подруг, что подметили многие, в том числе и навестивший Пушкина Пётр Андреевич Вяземский? Вот в этом плане могут быть интересны сведения о большой любвеобильности деда Пушкина, сообщённые самим поэтом. Но так, к сведению, но не ради выкладывания собственных домыслов.
Интересно понять, на не навеяны ли встречами с необычной и необыкновенной девушкой мотивы «Барышни-крестьянки»?
Не этим ли крепостным романом навеяны такие строки повести: «…романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сём решительном поступке, тем более находил в нём благоразумия».
Да, в жизни Ольга Калашникова – крепостная, и не скрывается под её именем конкретная барышня-дворянка. Но её вид, её манеры… Именно они могли заставить Пушкина помечтать, представить себе, что его возлюбленная не случайно столь выделяется среди своих сверстниц. Помечтать, впрочем, совершенно не считая необходимым воплотить свои мечты и жениться. Помечтать, но только в объёме литературного произведения. Да, такое возможно. И если получается, то привлекает внимание читателей, и, вполне возможно, доставляет радость.
Читатели нередко принимают даже изложенное в произведениях художественных за чистую монету. И они правы. Написать просто, ниоткуда, невозможно. Но так ли важно, что, когда и каким образом было с той барышней, да и было ли что. И дал ли право сам Пушкин копаться в его… Душе! Я не сказал, что нередко пошловато выговаривается в таких случаях – «в грязном белье». Белье в подобных ситуациях вряд ли бывает столь же грязным, что у авторов пасквилей. Я говорю «в Душе», потому что теперь-то уж только закоренелые атеисты могут считать, что наши предки нас не слышат, и не знаю, что у нас тут творится. И они ужасаются теми возомнившими себя писателями шнурками и фантикам (всё по либерально-демократическому словарю), которые со знанием дела, словно сами присутствовали при сём, ту то и так-то «уестествляли».
А между тем и художественные произведения у Пушкина, Лермонтова, да и других писателей гораздо более целомудреннее той белиберды, что писали и пишут о них борзописцы всех времён… И никаких «уестествлений».
Да хоть в «Барышне-крестьянке»…
Вот как Пушкин описал встречу героя рассказа с его героиней, переодевшейся в крестьянскую одежду…
«Привыкнув не церемониться с хорошенькими поселянками, он было хотел обнять её; но Лиза отпрыгнула от него и приняла вдруг на себя такой строгий и холодный вид, что хотя это и рассмешило Алексея, но удержало его от дальнейших покушений.
– «Если вы хотите, чтобы мы были вперёд приятелями, – сказала она с важностию, – то не извольте забываться».
– «Кто тебя научил этой премудрости? – спросил Алексей,
расхохотавшись. – Уж не Настенька ли, моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими путями распространяется просвещение!»
Лиза почувствовала, что вышла было из своей роли, и тотчас поправилась.
– «А что думаешь? – сказала она, – разве я и на барском дворе никогда не бываю? небось: всего наслышалась и нагляделась. Однако, – продолжала она, – болтая с тобою, грибов не наберёшь. Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим...»
Лиза хотела удалиться, Алексей удержал её за руку.
– «Как тебя зовут, душа моя?»
– «Акулиной, – отвечала Лиза, стараясь освободить свои пальцы от руки Алексеевой, – да пусти ж, барин; мне и домой пора».
– «Ну, мой друг Акулина, непременно буду в гости к твоему батюшке, к Василью кузнецу».
– «Что ты? – возразила с живостию Лиза, – ради Христа, не приходи.
Коли дома узнают, что я с барином в роще болтала наедине, то мне беда будет: отец мой, Василий кузнец, прибьёт меня до смерти».
– «Да я непременно хочу с тобою опять видеться». – «Ну я когда-нибудь опять сюда приду за грибами».
– «Когда же?»
– «Да хоть завтра».
– «Милая Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею. Так завтра, в это время, не правда ли?»
– «Да, да».
– «И ты не обманешь меня?»
– «Не обману».
– «Побожись».
– «Ну, вот те святая пятница, приду».
Даже в таком небольшом рассказе Пушкин сумел провести некоторые свои взгляды, передавая их через своих героев. Вспомним: «Но на чужой манер хлеб русский не родится», – говаривал помещик Иван Петрович Берестов, осуждая англоманию соседа, а ведь западничеством уже тогда было заражено русское светское общество.
И далее?
«Он (Берестов – Н.Ш.) не мог равнодушно говорить об англомании своего соседа, и поминутно находил случай его критиковать. Показывал ли гостю свои владения, в ответ на похвалы его хозяйственным распоряжениям: "Да-с!" говорил он с лукавой усмешкою; "у меня не то, что у соседа Григорья Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты».
И далее ещё резче:
«– Все эти заморские нововведения в первую голову крестьянин своим горбом чувствует. А я так думаю: чем более мы имеем над ним прав, тем более и наших обязанностей! Муромский – мот! Я таких не приемлю! Вот причина упадка нашего дворянства: дед был богат, сын уже нуждается, а внук идёт по миру… Древние фамилии приходят в ничтожество!..
И во всех сценах произведения проводятся русские идеи!
Как будто бы и ни о чём беседа перед обедом по случаю возвращения сына после окончания учёбы. А вот посмотрим…
«– А правду ли говорили, – вопросила тетушка Арина Петровна, – что мадам де Сталь была шпионом Буонапарта?
– Помилуйте, ma tante, – возразил Хлупин, – как могла она, десять лет гонимая Наполеоном, насилу убежавшая под покровительство русского императора, друг Шатобриана и Байрона, быть шпионом Буонапарта!
– Очень, очень может статься! Наполеон был такая бестия, а мадам де Сталь – претонкая штучка!..
– Я слышала, что однажды она спросила Бонапарта, кого он почитает первой женщиною в свете, – заметила жена Рощина. – И знаете, что он ответил? «Сelle qui a fait le plus d'enfants»!
– Pardon, французскому не обучена, – поджала губы Арина Петровна.
– «Ту, которая народила более детей!» – перевела жена Колбина. – Бонапарт попал не в бровь, а в глаз – ведь у мадам де Сталь не было детей!..
Кстати, вопросы деторождения в России всегда были под особым внимание. К примеру, наш великий полководец Александр Васильевич Суворов поучал своих крестьян: «Крестьянин богат не деньгами, а детьми, от детей ему и деньги».
В «Барышне крестьянке» буквально в следующей сценке одна из героинь утверждает, сравнивая русских женщин с заграничными:
«– Нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые Бог знает чем…»
Мы видим лёгкий протест против забвения русского языка и повседневных разговоров на французском – нет, не против знания языков, как таковых, а именно против подмены своего родного на чужеродное. Мы видим, как даже устами врага говорится о необходимости рождать детей! И, наконец, говорится о том, русские женщины и образованы лучше, и умнее, остаётся добавить, что и гораздо красивее всех иностранных.
Казалось бы, небольшой рассказ о любви, а сколько всего важного сумел внести в сознание читателей Пушкин, нанизывая это важное на занимательный любовный сюжет. Сказал и роли помещика, даже его обязанности священной, увы, не всеми исполняемой. Берестов говорит сыну:
«– А знаешь ли ты, что звание помещика есть та же служба? Заниматься управлением тысяч душ, коих благосостояние зависит от тебя, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши…»
И с огорчением:
«– Я никак в толк не возьму: почему главное старание большей части наших дворян состоит не в том, чтобы сделать детей своих людьми, а в том, чтобы поскорее сделать их гвардии унтер-офицерами?.. Я им уподобляться не хочу».
И вот тут высказывается через героя отношение Пушкина к императору Павлу I:
«– … военная служба нынче – это вино, карты и разврат. Не то, что при Павле Петровиче, царство ему небесное! Тогда был порядок, а нынче гусары только шампанское горазды пить и за юбками охотиться».
Но вернёмся к сюжету, взятому из жизни. Мы знаем, что в повести «Барышня-крестьянка» всё завершилось лучшим образом. Но какова же судьба возлюбленной Пушкиным крестьянки? В мае 1826 года, всё ещё находясь в ссылке, он спрашивал в письме к Вяземскому:
«Видел ли ты мою Эду? Вручила ли она тебе моё письмо? Не правда ли, что она очень мила?»
Почему Эду? Дело в том, что Пушкин назвал Оленьку именем героини поэмы Евгения Боратынского «Эда»…
(…) Сидела дева молодая,
Лицом спокойна и ясна.
Подсел он скромно к деве скромной,
Завёл он кротко с нею речь;
Её не мыслила пресечь
Она в задумчивости томной,
Внимала слабым сердцем ей, –
Так роза первых вешних дней
Лучам неверным доверяет;
Почуя тёплый ветерок,
Его лобзаньям открывает
Благоуханный свой шипок
И не предвидит хлад суровый,
Мертвящий хлад, дохнуть готовый.
(…)
Весёлость ясная сияла
В её младенческих очах,
И, наконец, в таких словах
Ему финляндка отвечала:
«Ты мной давно уже любим,
Зачем же нет? Ты добродушен,
Всегда заботливо послушен
Малейшим прихотям моим.
Они докучливы бывали;
Меня ты любишь, вижу я:
Душа признательна моя.
Ты мне любезен: не всегда ли
Я угождать тебе спешу?
Я с каждым утром приношу
Тебе цветы; я подарила
Тебе кольцо; всегда была
Твоим весельем весела;
С тобою грустным я грустила.
Что ж? Я и в этом погрешила:
Нам строго, строго не велят
Дружиться с вами. Говорят,
Что вероломны, злобны все вы,
Что вас бежать должны бы девы,
Что как-то губите вы нас,
Что пропадёшь, когда полюбишь;
И ты, я думала не раз,
Ты, может быть, меня погубишь».
«Я твой губитель, Эда? я?
Тогда пускай мне казнь любую
Пошлёт небесный судия!
Нет, нет! я с тем тебя целую!»
«На что? зачем? какой мне стыд!» –
Младая дева говорит.
Уж поздно. Встать, бежать готова
С негодованием она.
Но держит он. «Постой! два слова!
Постой! ты взорами сурова,
Ужель ты мной оскорблена?
О нет, останься, миг забвенья,
Минуту шалости прости!»
(…)
И дева бедная вздохнула,
И милый лик свой, до того
Отвороченный от него,
К нему тихонько обернула.
Пушкин как бы провёл аналогию, упоминая эту поэму. Но Вяземский в ответ посоветовал немедленно объясниться с отцом возлюбленной Калашниковым:
«Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца её сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём…
Я рад был бы быть восприемником и незаконного твоего Бахчисарайского фонтана, на страх завести новую классикоромантическую распрю хотя с Сергеем Львовичем или с певцом Буянова (Василием Львовичем), но оно не исполнительно и не удовлетворительно.
Во всяком случае, мне остановить девушки (или почти) нет возможности… Мой совет: написать тебе полу-любовное, полу-раскаятельное, полу-помещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею Божиею, ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде».
Результаты переговоров с отцом Ольги неизвестны, однако, судя по дальнейшим событиям, к какому-то совместному решению прийти удалось. Ольга уехала с родителями в Болдино, и в метрической книге болдинского Успенского храма за 1826 год появилась запись о родившемся у «Крестьянина Иакова Иванова» сыне Павле, крещённом 4 июля. Восприемниками указаны «Иерей Иоанн Матвеев и г-на Сергия Львовича Пушкина управляющего Михаила Иванова дочь Ольга». При крещении ребёнка присутствовал приходской дьячок Яков Иванов. Под 15 сентября того же года помещена запись о смерти сына «Приходского дьячка Якова Иванова» Павла в возрасте 2 месяцев. Похоронен он был «На отведённом кладбище», то есть в Болдино. Однако, записи о рождении сына у дьячка Якова Иванова двумя месяцами ранее нет. Куприянова сделала вывод, который приняли исследователи жизни Пушкина: обе записи относятся к сыну Ольги и Пушкина. Мать стала крёстной собственного ребёнка, чтобы иметь право воспитывать его».
А, между тем, Пушкин, вернувшись в Москву из ссылки, пытался возобновить отношения с Вяземской. В письме к ней от 3 ноября 1826 года поэт называет С.П. – своим добрым ангелом, но другую – своим демоном, поставив при этом многоточие. На что Вяземская кокетливо отвечает:
«Добрый ангел и демон дерутся ли ещё около вас? Я полагаю, что вы уже давно их отогнали. Кстати, вы так часто меняли предметы, что я уже не знаю, кто же другая. Муж мой уверяет меня, что я надеюсь, что это – я … Но я рассчитываю на вашу дружбу».
Веру Вяземскую выдает слово «уже»: «Я уже не знаю, кто же другая». То есть подтекст такой:
«Вы так часто меняете свои привязанности, что я уже и не знаю, кто сегодня у вас другая, хотя прежде ею была я».