Во-первых, меня бессовестно подкупал её тембр голоса: ласково-шёлковым шёпотом она дважды повторила словосочетание – пушистая голова. Не зная причины, быть может истока, моего безудержно-весёлого расположения духа, я отрывисто захохотал, чем её поверг в какое-то тихое изумление.
Во-вторых, до сих пор я не знал буквально ничего о её внешнем облике (да, это весьма важно, но всё-таки не всегда). Однажды она мне прислала какую-то фотографию книги, по-моему, сей фолиант носил гордое название – «Сумерки богов». Книгу, которая была траурного оттенка, аккуратно и по-женски держала изящная рука моей доброй знакомой – петербурженки. Да, безусловно, эта Каллисто была из моего Петербурга: почему Каллисто? Потому что для этой весёлой бестии, очаровательной егозы, место после земного пути я бы отвёл именно на небе. Уверен, она должна стать созвездием на небесной тверди моей памяти.
Её нежный по-матерински голос был воистину успокоением для моих весьма ненадёжных нервов: она была способна лишь одной изысканной интонацией меня рассмешить или подарить буддистское умиротворение. Тот обволакивающий шарм, который служил для меня даром от моей нереиды, возвращал меня к отроческим (возможно, утопическим) мечтам.
Апрельский луч солнца скромно вторгался в мой уютный кабинет. Под окном безмятежно колыхались ветви яблони, привлекая мой усталый взор. В тот вечер я находился в ожидании очередного звонка, сердце алкало услышать на том конце провода голос близкого человека для моей души. А вы когда-нибудь вели диалог со своим близнецом? С близнецом, который способен смотреть прямо в глаза самой жизни с той самозабвенностью, с той юной храбростью. Большое счастье встретить подобного путника, пусть эта встреча и продлится недолго.
Своими частыми письмами она гуманитарно вызволяла меня из этого болотистого психологического мрака, где я имел несчастье пребывать. Слушая её размеренную речь, я пробуждался от долгого кошмарного сна, и улыбка в одно мгновение по-барски расплывалась на моих устах.
Боже, с ней мы могли часами трещать о чём-то несуразном, либо вести многозначительные беседы на интеллектуальные темы (благо, у моей собеседницы было сносное образование). Когда я ложился ночью в постель, меня начинало участливо обнимать предвкушение завтрашнего разговора: вновь этот безмятежный смех, вновь эти откровенные беседы, будто два очень близких человека наконец-то встретились после долгой разлуки.
Наши предки умудрялись каким-то неизвестным мне образом гадать на кофейной гуще. Сегодня я пристально всматриваюсь в этот чёрный осадок и не вижу ничего кроме пустоты. Быть может, я совершаю сей чудодейственный процесс вовсе неправильно, но всё-таки я полагаю, что почтенные предки были изрядно склонны к предрассудкам. Но всё же… А что окромя пустоты нам может предложить будущее?
Тем не менее искра воспоминания меня назидательно посылает в тот майский лес, через который мне в пору моего ученичества доводилось гулять. Ненавязчивый ветерок непринужденно прикасался к моим русым волосам, напоминая о том, что скоро моя милость получит трёхмесячный отдых и проведёт эти летние каникулы весьма задорно. Несомненно, я был склонен к излишним мечтаниям – приятному следствию отроческого (чрезвычайно непростого) периода, но какой подросток этим не грешил? Хотя у меня это стремление к грёзам порой достигало действительно исполинских масштабов, что, конечно, отнюдь не пугало, но, мягко говоря, завораживало и отчасти подчиняло. В последствии было вполне логично, что я соизволил выдумать некую Наташу: обычная девочка, одноклассница с утончённым профилем и благородными манерами. Это была обладательница по-настоящему красивых, тёмно-синих глаз вкупе с каштановыми волосами, которые были склонны немилостиво виться (ох, моя преданная любовь к кудряшкам). Наталия имела весьма живой темперамент, но при этом подвижном характере она умела чувствовать этот мир тонко. Конечно, эта моя фантазия отчасти была моим зеркальным отражением, по крайней мере, в каком-то метафизическом отношении. И, соответственно, автор сих строк жил с этой сердечной утопией много лет. Эта вымышленная подруга была именно другом: духовно близким человеком и я к ней не испытывал какого-либо гнусного и непристойного чувства. Всё что я мог испытывать – блаженная нежность и любовь. Также не хочу сказать, что желал когда-нибудь встретить подобную девушку на просторах своего жизненного пути, но судьба, видимо, распорядилась иначе.
При весьма странных обстоятельствах мне довелось встретиться со своей Фисбой в реальности. Прав был поэт: «Но, как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер». Во время моего тяжёлого и затяжного странствия моя метафизическая Пенелопа преданно дожидалась меня на столь дорогом острове – остров отдохновения и тишины.
Из трубки доносился бодрый голос молодой девушки: голос имел обертон наставления, но и не был лишён сладкого обаяния. С моей Наташей её роднило не только присутствие шипящей согласной в ласкательной форме имени, которое ассоциативно перемещало вас ближе к персидским пескам (что-то рычащее и южно-горделивое было в звучанье имени). Но, конечно, лёгкость и беснующийся огонь, который не давал успокоения жительнице Северной Венеции, напоминали о том, что я где-то уже встречался с подобным чудом. Пусть эта встреча была лишь в моём воображении.
Наше общение весьма бойко создало ореол благополучия. Возможно, к сему ореолу мы с ней тянулись бессознательно многие годы или шли разными дорогами и с различными надеждами. Наконец, были подобны пилигримам. Через какие-то отрезки всесильного Хроноса оба пилигрима достигли конечного пункта назначения и первое, что почувствовали странники - парализующий яд ошарашенности.
И так же мы каждый день начинали с пункта А (дневные заботы, проблемы, обязанности) и в конечном счёте достигали пункта Б (долгожданного и вечернего телефонного разговора). Эти вечерние диалоги были, в сущности, исповедью для обоих. Мы спорили, ворчали, жаловались друг другу на несовершенство бытия, смеялись, мечтали, тосковали по детству, подтрунивали друг над другом, обсуждали литературу / театр / философию / кинематограф / историю! Боже, всё что угодно! Мы были просто счастливы, не смотря на угрюмость разделяющих вёрст:
Рас-стояние: вёрсты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: вёрсты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это – сплав
Вдохновений и сухожилий…
Отрывок из стихотворения Марины Цветаевой. 1925 год.
Удача кокетливо улыбнулась мне: мне довелось увидеть фотографию, которая заботливо приютила на себе мою подругу в полный рост. Гордая посадка головы, что-то итальянское (или греческое?) в чертах лица, да! Облик действительно соответствовал имени, южная кровь была видна невооружённым глазом. Прибавьте сюда и нечто до боли знакомое в её голосе и вздохах (она весьма часто уставала от меня, ах, как я её понимаю!) и вы, дорогой читатель, пойметё всю экзистенциальную важность, которую она галантно несла со своим образом.
Прекрасно я осознавал, что наш союз окажется недолгим и от этого понимания, может быть, мы инстинктивно старались переживать каждую эмоцию ярко, будто после телефонного разговора нас ждала сама смерть с распростёртыми объятиями. Мы без оглядки отдавались опьянению от наших долгих бесед, мы напрасно верили в судьбу и, поднимая удивлённо брови, с пиететом рассуждали о Пастернаке.
Великие умы беспокойно столетиями бились над вопросом: в чём смысл жизни? И этот насущный вопрос посетил меня в очередной раз, когда колоссальное сельское пространство проглатывало меня (единственную на многие мили точку, имевшую пульс) в свои бескрайние, до ужаса одинокие просторы. Покорно позволяя разливаться лунному свету на моём тёмном плаще, я неожиданно нашёл ответ: смысл заключается в неповторимой встрече, в блеске любимых карих глаз, в звонком голосе самой молодости, в любви…