1990 год
Высокая привлекательная дама лет сорока пыталась справиться с замком двери, обитой черным дерматином. Она то наседала на нее, то прокручивала ключ вправо-влево, но дверь не сдавала своих позиций. На возню в парадном вышла соседка, пожилая щупленькая старушка в синем атласе и с замысловатой чалмой на голове. Она прятала в широком рукаве маленькую собачонку и, чуть приподняв острый подбородок, надменно спросила:
— Позвольте спросить: что тут происходит?
Женщина обернулась и, раздраженно бросив сумочку на кафельный пол, ответила:
— Я владелица этой квартиры.
— Вы Алла?
— Да! А вы, наверное, Инесса Семеновна?
— Совершенно верно. Вот мы с вами и познакомились. Как ваш супруг? Такой он у вас хороший. Очень помог мне с похоронами…
Они натянуто улыбнулись друг другу.
— А я вот с дверью тут никак…
— Дайте-ка я попробую.
Соседка, взяв ключи и придерживая одной рукой собачку, легко справилась с замком. Когда они вошли в квартиру, в нос ударил душный запах касторки, пыли и каких-то старческих духов. Инесса Семеновна привычным жестом потянулась включить свет. Небольшая люстра, рассыпав разноцветные колкие искры, преломляющиеся в каждой грани хрустальной подвески, оживила просторный холл. Женщины вошли в комнату и сели у стола.
— Цветы поливала, как договаривались. Я здесь ничего не трогала, только посижу иной раз, покойницу мою повспоминаю, — грустно сказала пожилая женщина.
— Здесь так душно, совершенно нечем дышать, — сказала Алла и, подойдя к окну, открыла форточку.
— Я не открывала, потому что здесь старинные картины известных мастеров, и влажный воздух из окна может навредить краскам, — обиженно проговорила старушка.
Алла промолчала, но форточку закрыла.
Просторная комната была густо уставлена старинной мебелью. Многочисленные бра и канделябры, элегантные шкатулки, пудреницы, черно-белые портреты. Все это рождало ощущение, будто находишься на чудом уцелевшем среди океана современной жизни островке прошлого века. Тяжелая портьера не только охраняла эту цитадель старины от лишних звуков, но и несла таможенную службу, разделяющую два мира.
— Вы будете здесь жить? — спросила старуха.
— Да нет… Скоро приедут Егор с сыном. Нужно распорядиться по поводу наследства — и назад в Москву. Мы не любим Питер — город сумрачных надежд, депрессий и холодов…
Инесса Семеновна надменно усмехнулась:
— Петербург!
Она сказала это чуть понизив голос и надолго замолчала, будто хотела показать, что больше и сказать-то нечего: весь смысл — в одном-единственном слове. Но после паузы она все же добавила — мечтательно, с блеском в глазах, будто о любимом, близком ей человеке:
— Это город особенный, скрытый от обыденного восприятия, сюрреалистический. Здесь все — на грани возможного и невозможного. Может, это связано с чересчур активной энергетикой нашего неба и неустойчивостью почвы — она здесь зыбкая, болотистая. Эффект иллюзорности восприятия города порождает в душе что-то новое, неизведанное. Хрупкое…
— Да-а-а, — протянула Алла, виновато улыбнувшись, — мне, москвичке, никогда не понять питерцев.
Из квартиры сверху доносились тягучие звуки виолончели. Молодая женщина встала. Подойдя к комоду, она взяла в руки портрет балерины.
— А расскажите мне о ней… Я ведь ее совсем не знала. Только слышала, что она была блистательной балериной — служительницей Терпсихоры. Все эти заколдованные лебеди, спящие красавицы — где вы теперь?
Алла повернулась к окну. Оказавшись под властью доносящейся музыки, она говорила медленно, растягивая слова:
— Нельзя ни есть, ни пить, ни любить, ни родить детей… По утрам — класс, вечером — спектакль. Аплодисменты и гастроли.
Она задумчиво провела пальцем по гладкой поверхности комода, посмотрела на палец, сдунула пыль… Потрепанные афиши с изображением звезд будто подтверждали свое незыблемое превосходство над рутиной.
— Зря вы, Аллочка, так… Ведь вы ничего не знаете о Галине Нестеровой, о ее жизни. Она была великолепна! Была и счастлива, и несчастна одновременно.
— Да уж… Видимо, от большого счастья она и покончила с собой?
— Не говорите о ней плохо. Нельзя судить о человеке только по слухам. Что здесь случилось — это роковая ошибка. Ведь она так любила жизнь, и на нее это не похоже.
Алла бросила взгляд на фотографию в овальной рамке. Красивая грустная женщина, окутанная легкими, газовыми одеждами светлых тонов, сидела в византийском кресле; позади нее стоял, как надежный страж, солидный мужчина с тонкими усами и ухоженным лицом.
— А здесь она с мужем?
— Да, Ираклий Павлович, царствие ему небесное. Он был крупным чиновником. Очень любил Галочку. И балет. Все бросил к ее ногам. Единственная его дочь к тому времени выросла, и он ушел от своей первой жены. Ираклий был полон сил, хотел еще детей, блеска, веселья. Галочку он впервые заметил еще совсем юной, в кордебалете. Она летала по сцене такая воздушная, прозрачная, как сказочный эльф.
— Вы так подробно знаете их жизнь?
— Да, я всегда была рядом. И жили мы по соседству. Я ведь была когда-то балетным критиком и писала о самом главном в моей жизни — о балете. Балет — это целый мир с его взлетами и падениями, с тайнами и интригами. Всю жизнь оставалась поверенной во всех Галочкиных секретах.
У Инессы Семеновны заблестели глаза, она достала из кармана спички и портсигар и, не спрашивая разрешения у хозяйки, дрожащими руками прикурила папиросу. Уснувшая в кресле собачка повела носом на табачный дымок.
1965 год
Яркая и солнечная Барселона встретила зрителей Ленинградского театра оперы и балета испанским праздником.
Каталонские кавалеры, одетые в оранжево-красные праздничные одежды крестьяне, страстные тореро — все наблюдают за веселым и смелым танцем дочери трактирщика Лоренцо в балете «Дон Кихот». Маленькая фигурка обворожительной Китри кажется невесомой и фантастичной — настолько, что чудится, будто она в любой момент может раствориться, как облако, или иссякнет ее механический завод, поэтому мысль о принадлежности ее к обыденной жизни кажется просто нелепой.
Но праздник окончен, и занавес опускается. Публика ревет от восторга. Аплодисменты переходят в овации. На сцену поднимаются бесчисленные корзины с цветами для чарующей солистки Галины Нестеровой.
Ираклий приехал только ко второму отделению. Он так радовался успеху молодой жены, будто и сам был причастным к ее таланту.
После спектакля все поехали в «Норд». Веселью не было границ. Реки шампанского, черная икра, фрукты. Подавали около пяти или семи перемен блюд — все уже это плохо помнили. Тогда Нестерова прямо в ресторане, на бис, для своих гостей скрутила коронное: два раза подряд тридцать два фуэте. Аплодисменты, улыбки, восхищение ее талантом, ее неизменной драматической выразительностью лица и тела.
Дождь барабанил за окном. Она встала с кровати, накинула на себя жемчужно-серый пеньюар. Спальня, как и весь дом, впитала атмосферу ритуальной роскоши. По мягкому ковру неслышно зашла горничная. Подойдя к окну, она подняла белую фестонную штору, собирая наверху пышные гроздья тончайшего шелка.
— Доброе утро, — сухо улыбаясь, поздоровалась Галина.
— Доброе утро, Галина Сергеевна! Ираклий Павлович уже давно на службе, просили вам напомнить, чтобы на вечер ничего не планировали: Левицкие зовут к себе на юбилей. Я вам завтрак накрыла в столовой. Ираклий Семенович там, на столе, оставил записочку, — говорила горничная уже в дверях.
Галина, убирая волнистые пряди со лба, села в кресло. Пышные хризантемы роняли лепестки на белую скатерть. Взгляд упал на круглую серебряную шкатулку. Подарок?! Подняв крышку, она увидела флакончик из янтарного стекла. Ее любимые духи! Такие же закончились у нее еще прошлой зимой. И вот опять этот обожаемый запах! Ираклий… Он может сделать для нее все! Ну или почти все. Она для него — самая большая удача и единственный смысл в жизни. Распаковав флакон, Галина неспешно надушилась, распространяя аромат дубового мха и бергамота. Подцепив за хвостик райское яблочко из густого сиропа, отправила его в рот и подошла к заплаканному окну.
На подоконник с улицы присел серый воробей, укрываясь от дождя под широким козырьком. Его мокрые перья кое-где раздувал холодный ветер. Редкие капли падали на него, после чего он всякий раз вздрагивал и дергал головой. Но вскоре — будто ему кто скомандовал — он вдруг резко улетел.
Вглядываясь в низкое серое небо, зарешеченное тонкими березовыми ветвями, она беседовала с дождем. Дождь, набегая нарастающим потоком прозрачных струй, заливал в ее памяти свечи вчерашнего праздника, рассказывал о тихой печали.
Во второй половине дня балерина прошла в свой репетиционный зал. Она была очень благодарна мужу за то, что он пожертвовал комнатой для оборудования класса. Солнце пробивалось сквозь облака, веером роняя на землю серебряные нити. Большое окно впускало в комнату закатные лучи, и зеркальная стена, отражая свет, давала ощущение сверкающего зала.
Галина долго отрабатывала вращения. Вдруг у нее помутнело в глазах и закружилась голова. Потеряв сознание, Галина рухнула на пол. Через несколько минут она пришла в себя и села на стул. Это было не в первый раз — похожий приступ у нее уже был. Она знала природу этого состояния, но мужа пока не посвящала в женские дела.
Но сегодня она приняла решение.
В гостиной раздался телефонный звонок. Галина сняла трубку.
— Галочка, ты готова? Я через час подъеду, мы едем на юбилей.
— Ах, нет, Ираклий, я себя неважно чувствую.
— Что-то серьезное? Так мы не едем к Левицким? — Не дождавшись ответа, добавил: — Ладно, скоро буду.
Не снимая плаща, обеспокоенный, он направился сразу в спальню. Женщина сидела у трюмо и неторопливо расчесывала волосы.
— Милая моя, в чем дело? Тебе нездоровится? Или это трюк, чтобы никуда не идти? — Ираклий наклонился к супруге, пытаясь ее поцеловать.
— Нет, Ираклий! Ты садись, я тебе должна кое-что сказать.
Мужчина скинул плащ и послушно сел в кресло, не отрывая взгляда от жены.
— Ираклий, я беременна.
Супруг на мгновение оцепенел, потом рванул с места и, подхватив любимую, начал кружить, кружить ее по комнате. От охватившего его счастья он громко пел, не замечая, что она начинает раздражаться и требует, чтобы он ее дослушал.
— Ираклий, я вижу — ты рад! Но у меня не получится разделить твою радость. Ребенок этот не должен родиться. Я не просто женщина — я балерина. Как можно оставить балет на пике своей славы? Ведь рождение ребенка означает для меня уход из профессии.
Он с горящими глазами встал перед ней на колени, взял ее ладони в свои и с жаром принялся уговаривать:
— Дорогая моя девочка, ну что ты такое говоришь! Все не так… Ты родишь! Тебе будут все помогать, мы выпишем из Саратова мою сестру, нянек, еще кого хочешь, только, пожалуйста, давай оставим этого ребенка. Мы будем с тобой так счастливы! Ты после родов, как окрепнешь, сразу начнешь играть в спектаклях, тебе никто не будет препятствовать.
— Нет, Ираклий! Я все решила. Настоящая балерина никогда не сможет быть матерью.
— Ты хочешь сказать, что Кшесинская и Ваганова были ненастоящими балеринами?
— Просто я не смогу, как они… Будучи матерью, с заботами о ребенке, я не смогу всецело отдаваться танцу, вживаться в роль. Не смогу превращать технику в искусство…
— Ты сомневаешься в своем таланте? — Он, немного помолчав, добавил: — Или что-то еще?
Она глубоко вздохнула и, повернувшись к мужу, строго закончила разговор:
— Я приняла решение!
Он вышел из комнаты. Галина, утомленная разговором, легла в постель, опустив руку на глаза. Сумерки сгущались, но света она не зажигала. Слезы ручьями лились на подушку.
В соседней комнате, шаркая, ходил из угла в угол Ираклий. В кухне что-то звонко упало и разбилось, он раздраженно выругался. Затем на некоторое время все стихло, потом опять раздались шаги. Послышался звук открываемого замка, хлопнула дверь.
Галина подошла к окну и увидела Ираклия с чемоданом в руке. Он будто почувствовал, что она у окна, обернулся и глянул наверх. Они долго смотрели друг на друга, прощаясь навсегда…
1990 год
— Что-то я совсем у вас засиделась, — спохватилась старушка. Но хозяйка, удерживая ее, предложила выпить чаю.
Они прошли в гостиную. Алла впервые обратила внимание на старинный буфет. Он был восхитительный.
— Что же это за красота такая?! — удивилась она, отходя от буфета, чтобы получше его разглядеть.
— Да-да, этому буфету уже лет двести точно. Это все, что осталось у Галочки от гостиного гамбосовского гарнитура. Настоящий мореный дуб!
— Мореный дуб? Он что, покрыт такой серой морилкой?
— Нет, мореный дуб, Аллочка, это материал, который добывают из глубин рек и озер. Там залежи этой древесины могут пролежать триста-четыреста лет.
— Удивительно, как же она не гниет за столько-то лет?
— Дубильные вещества и отсутствие кислорода. Сама древесина мореного дуба не уступает в прочности камню, его еще называют железным деревом.
— Как это любопытно…
— Да-а. Этот буфет был когда-то сделан с любовью. И подарен с любовью, — с грустью подметила Инесса Семеновна.
У буфета был волнистый фасад серо-розового цвета с седыми прожилками. Верхняя часть украшена декоративными гирляндами из виноградных гроздьев фиолетового оттенка. Дверцы представляли собой витраж из розовых, голубых и синих стекол.
— Этот буфет непростой, — загадочно произнесла старушка.
— Да, я вижу…
— Нестерова была очень одинока. Она не выходила неделями. Я предлагала ей хоть телевизор купить, но она отказывалась наотрез. Только музыка, балет, книги, письма… Мы часто сиживали с ней за чашкой чая, вспоминали молодость. А однажды она мне поведала очень странную историю, связанную с этим буфетом.
Алла, не сводя глаз с буфета, присела на стул в предвкушении рассказа. Инесса Семеновна продолжила:
— Стоит она как-то в гостиной у окна, провожает глазами машины, прохожих, пролетающих птиц. И краем глаза видит, будто мелькает что-то слева. Осторожно повернула голову — видит, в стеклах буфета отражается высокая женщина в глухом светлом платье и с грудным ребенком на руках. А в кресле рядом сидит плотный мужчина в жилетке. Пенсне поблескивает в его глазу и он, улыбаясь в усы, читает «Петербургские ведомости». Галина в оцепенении простояла так очень долго, боясь шелохнуться. Вскоре видение исчезло. Галочка мне говорила, что видела эту семью в стекле часто. И что потом вроде и они ее тоже стали видеть… Такая вот энигма в стекле.
— Какие вы страшные вещи, Инесса Семеновна, рассказываете. Это невообразимо. Как в это можно поверить?
— Да что вы, голубушка, это жизнь, а в жизни всякое может случиться.
Инесса поднялась с кресла, подошла к книжному шкафу и из одной из книг достала измятый листок. Молча протянула его Алле.
Молодая женщина, взяв листок, быстро пробежала глазами:
«Дорогая моя Инна! Пишу эту записку, потому что не могла с тобой не попрощаться. Ты для меня так многое сделала, за что я тебе очень благодарна. Хочу тебя предостеречь от мысли о моем самоубийстве, — это не так! Просто я обрела свое женское счастье и ушла к своим. Прощай. Галина».
— К своим?.. К каким это своим? К этим, что ли? — Алла испуганно посмотрела на буфет.
— Однажды, вскоре после ее смерти, я пришла сюда полить цветы. Присела, задумалась. Мне очень хорошо у Гали — дышится как-то по-другому, сама обстановка рождает музыку. И это не только я так чувствую: когда здесь кто-то бывает, обязательно извлекает на свет эту музыку. Здесь чувствуешь потребность в хорошей поэзии, литературе, музыке. Изящные вещи, обои густых оттенков, мягкий свет — именно такая атмосфера умиротворяет и восстанавливает душевные силы… Избавляет от одиночества.
В тот день, сидя в гостиной, я нечаянно бросила взгляд на этот буфет и в стеклах неожиданно увидела саму Галочку! Она была светла и счастлива, смотрела на меня и пила чай из своей любимой чашки. Я потом обыскалась, но эту ее чашку так и не нашла…
В дверь неожиданно позвонили. Алла бросилась в прихожую. На пороге стояли высокий худощавый мужчина и мальчик лет восьми.
— Дорогие мои, как вы долго! — воскликнула Алла.
— Вот, Алла, выклянчил-таки у меня эту ерунду, — сказал Егор, протягивая жене резиновый мячик.
— Ого, какой тяжелый, — удивилась она и, отдавая его сыну, предостерегла: — Только в доме не играть!
В прихожую вышла старушка со своей собачкой.
— О, а у нас гости! Здравствуйте, Инесса Семеновна! — громогласно приветствовал соседку мужчина, разуваясь и вешая плащ на вешалку.
— Здравствуйте, Егор!
— Вот, знакомьтесь: это наш сын, Кирилл.
— Очень приятно. Вот какое у нас тут солнышко! — ласково начала старушка, склоняясь над мальчиком.
— Я не солнышко — я Кирилл! — строго констатировал ребенок.
— Конечно, конечно. Ты, наверное, уже в школе учишься?
— Еще! — отрезал мальчишка.
Алла укоризненно посмотрела на сына.
— Да, учусь, уже во втором классе, — ответил тот под строгим взглядом матери более вежливо, не переставая бить мячиком об пол. Собака заливисто лаяла, выражая то ли радость, то ли недовольство.
— Как там Машка, интересно… Думаешь, справится с Дашей? — спросила Алла мужа.
— Куда денется — пусть привыкает!
— А что, у вас в Москве еще дети остались? — спросила Инесса Семеновна.
— Да, еще две дочери дома, — ответила Алла.
— Так у вас целое семейство! — восхитилась старушка.
Егор подошел к жене и, с шутливой гордостью обняв ее за плечи, ответил:
— Да!
— Прекрати играть в мяч! — сказала Алла сыну.
— Я в последний раз!
Он бросил мяч изо всех сил.
Резиновый комочек подпрыгнул и, отскочив от пола, попал прямо в дверцу легендарного буфета. Разноцветные стеклышки щедрым дождем рассыпались по паркету.