В палату районного хосписа вошли молодой мужчина и худощавая женщина.
— Вот яблоки, мам, я сюда положу. Тут рубашка, белье, — выкладывая продукты и вещи из сумки, мужчина торопился уйти.
— Ой! Я зарядку забыла, — огорчилась женщина, порывшись в сумке.
— Мам, как ты собиралась? — раздражаясь, спросил он. — Ладно… Потом принесу… Потерпишь?
— Конечно, конечно, сынок. Делай свои дела! Обо мне не беспокойся.
Обняв и чуть отстранившись, взглянула ему в глаза, — нежным и долгим взглядом она пыталась выразить глубокую любовь к сыну. Мужчина, не выдержав этого взгляда, поспешно чмокнул мать в щеку и стремительно выскочил из палаты, боясь задержаться хотя бы на минуту, будто рискуя остаться в ней навсегда.
Не притронувшись ни к вещам, ни к продуктам, она тихо прилегла, прикрыв веки. Ей вспомнился тот светлый день, когда она принесла из роддома своего крохотного сына. Родни, знакомых тогда набежало с полсотни, — радость, смех, шутки… И почему люди так радуются малышу? Словно это самая большая награда, дарованная жизнью, словно и не вырастают эти дети — иногда в жестоких и черствых, а порой в горьких пьяниц и даже убийц. Трудно представить, что отпетых мошенников когда-то тоже с улыбкой встречали на этой земле, холили, лелеяли, мыли маленькие ножки, заглядывали в родные глазки, спорили о похожести носов, подбородков, глаз. Почему у женщины с появлением малыша не срабатывает инстинкт страха за его будущее? Вместо этого мать грезит о его карьере космонавта, дипломата или артиста…
«Как он будет жить, мой Митенька? Счастья бы ему побольше… Он же умненький у меня, светлая головушка. Нервный только, и ручки у него всегда потели. Бывало, снимет варежки в мороз, а от ладошек парок так и вьется. Как вырос — и не заметила. Всю жизнь старалась, все для него, все… Детей других не рожала, чтоб не обкрадывать Митеньку моего, чтобы вся любовь только ему, родненькому, досталась, не делилась ни с кем…»
— Извекова! Извекова, вы меня слышите?
Молоденькая девушка в сиреневом костюме возникла у кровати.
— Надежда Семеновна, что же вы сумки-то не уберете? Устраивайтесь поудобнее. Через час у нас ужин. Завтра придет врач и назначит процедуры.
Девушка убрала сумки с кровати, пакет с яблоками положила на тумбочку и села рядом с больной.
— Кто вас привез? — спросила она ласково.
От непривычного внимания к себе у Надежды Семеновны сдавило горло — и слезы покатились по щекам. Горько было еще и оттого, что не дождалась такой же теплоты от самого близкого и любимого человека.
Сестричка обняла женщину за плечи, уперев взгляд в стену, будто именно стена придавала уверенности словам:
— Все будет хорошо! Не нужно плакать. Иногда бывает: чем хуже, тем лучше.
Назавтра наступило ее первое хосписовское утро. Со всеми его хлопотами — капельницами, уговорами, слезами. Надежда Семеновна стояла в холле и грустно смотрела в окно. Голые деревья застыли в ожидании весны. К крыльцу подъехала грузовая машина, санитарки забрасывали в нее тюки с грязным бельем. «Решение о госпитализации принимаются коллегиально. В первую очередь идет подбор…» — главврач прикрыл дверь кабинета, и поток административной речи утих. Где-то слышался звон посуды.
— Что такое на самом деле человек? — послышался сзади хрипловатый бас. — Да, сегодня он ест, пьет, говорит. А завтра — разложится на молекулы. Атомы… И то, какой люди оставляют порой по себе отчаянный след, говорит лишь об осознании ими этой горькой истины.
Произнеся эту тираду, сорокалетний грузный мужчина, сидящий на диване, обреченно обхватил голову руками. Рядом с ним с безразличным выражением на бледном лице сидела женщина. Волосы у нее были собраны в пучок на макушке, ниспадая фонтанчиками до мочек ушей. То ли она не слышала соседа, то ли не понимала, но сидела молча.
Надежда Семеновна, вглядываясь в каждого прохожего за окном, высматривала сына. «Как я любила его! Всю себя, всю жизнь посвятила ему. Всегда хотела иметь сына. С мужем жили: все было, только детей не было, вот я его и бросила. Как же женщине без ребенка? А теперь думаю — как там он, муж мой? Как сложилась его жизнь? Наверное, правильнее было рассудить так: это не муж бесплоден, это мы вместе бездетны… Потом трудно мне было с Митенькой. Все денег этих вечно не хватало. Все мечтала купить ему велосипед. Так переживала, так переживала… У всех детей во дворе велосипеды, а мой — бегает, бегает собачонкой, просит покататься, а никто не дает. И теперь Митенька так же… Все покоя себе не найдет, с копейки на копейку перебивается. Глазки мои родные, уставшие. Трудно-то как ему. С первой женой не сладилось. До сих пор не пойму — почему? И невестка была хорошая, и детки здоровые. А отвечает как-то туманно. Говорит, в Ларисе постиг совсем новую вселенную — со стихией, с кислородом. Что за вселенная-то такая? Все кислорода ему мало… Что ж, это его жизнь, — не стала ему перечить. А сама думаю: когда у человека нет своей собственной вселенной этой, тогда и приходится искать другие миры… Боюсь скитальца моего в подобном вот хосписе уже никто не навестит».
Прошел месяц. Надежда Семеновна продолжала ждать сына. Силы с каждым днем покидали ее, боли становились все сильнее. Она теперь с трудом подходила к окну. И всматривалась, всматривалась в даль.
— Указания совести безошибочны, когда они требуют от нас не утверждения своей животной личности, а жертвы ею, — монотонно проговорил все тот же грузный мужчина безразличным голосом.
А молчаливая женщина с пучком на макушке, сидевшая рядом, посмотрела на него с укором и вдруг выпалила:
— О чем вы все время говорите? — Она, выставив руку вперед, с недоумением продолжила: — Никак не пойму… Будто не по-русски!
— Это не я. Это Толстой.
— Еще Толстого сюда приплели! У вас, я смотрю, совсем с головой ку-ку! — подытожила больная.
А Надежда Семеновна все смотрела и смотрела в окно. Вдруг ей почудилось, что видит знакомую фигуру. Она вгляделась и узнала сына. Еще пара минут — и тот вошел в палату. Казалось, был чуть бледнее обычного и несколько взволнованным.
— Как ты, сынок? Не болел? Почему не приходил так долго? Я же жду, переживаю! — в сияющих глазах женщины блеснули слезы радости.
— Мам, я предупреждал! На работе аврал. А в целом все в порядке. А у тебя как дела? Как кормят? — спросил без интереса, будто не ждал ответа. Она и не стала отвечать.
Немного помявшись, он заговорил о другом:
— Я вот принес доверенность. На продажу квартиры. Мы с тобой об этом говорили, помнишь? Это надо подписать!
— Может, не нужно, сынок? Это все-таки твой дом. Ты в нем вырос…
— Мам, брось ты эти архаичные привычки! Это раньше люди жили по полвека в своих убогих хрущах! Легче надо смотреть на мир, легче!
— Ладно, живи как знаешь. Лучше расскажи, как ты? Как Лара?
Он немного помолчал, устремив глаза в пол, потом ответил:
— Ты знаешь, мы с Ларой решили расстаться.
— Как? И с Ларисой тоже? — всплеснула мать руками.
— Да, мам, не сложилось… — проговорил он, подсовывая бумаги ближе к ней.
Надежда Семеновна молча подписала документы. И, сосредоточившись, проговорила вслух то, что копилось в ней давно. Не окажись она здесь, где болезнь сильнее медицины и человеческой воли, она, быть может, так бы и не произнесла вслух эти слова:
— Смотри: выпьешь залпом свою безначальную жизнь! Потом — кричи не кричи в пустоту о пощаде — услышишь только пустоту.
— Да-да, я понял, мам! — отмахнулся сын. На фоне появившихся перспектив он уже и не пытался вникнуть в слова матери и перешел на шутливый тон: — Сама-то за все время так ни разу мне не позвонила! Наверное, не скучала? И обществом уже обзавелась?
Сидя рядом с матерью, он говорил о всякой ерунде. После каждого слова порывался встать и уйти — но заставлял себя остаться. Он ничего не чувствовал к ней. Верил только в свое счастье, которое встретит его сразу после того, как покинет эти унылые стены. И потому так не терпелось сделать это. Он еще был тут, оставаясь лишь из чувства вышколенного долга, с детства тянущегося страха к матери, но никакой любви, ни даже теплоты он не испытывал. В его глазах горел огонь новых приключений — манящих, зовущих. Всей своей сущностью не желая оставаться в настоящем, целиком перетекая в будущее, он был взволнован новизной переживаний, окрыляющими надеждами. Вскоре он робко встал со стула и быстро, почти скороговоркой выпалил:
— Ну, я побежал? Ты звони!
— У меня телефон давно сел, сынок.
— Ах, точно, я забыл… Ты что, не можешь попросить зарядку?
— У меня старая модель, ни у кого уже нет таких телефонов.
— Ладно, заскочу как-нибудь — принесу!
Надежда Семеновна лежала в постели. Она и не спала, и не бодрствовала — тихо дремала. Наступало тяжелое время. Сумерки! Они сгущались в укромных местах комнаты, и, казалось, смерть наступала со всех сторон. Умирали люди, чувства, минуты... А дни проносились стремительно быстро и одновременно томительно долго. Как заезженная пластинка, жизнь пробегала в сотый раз по кругу и, застряв на чем-то, повторяла одно и то же. Казалось, еще один повтор — и ты не будешь уже прежним: перейдешь черту, за которой ожидает твое, но уже измененное сознание, которому будет легче воспринимать неизлечимую действительность.
Труднее всего Надежде Семеновне давались ночи: быть прикованной к постели, не в силах встать, — а лежать уже невыносимо. Она не находила ни одной мысли, ни одной причины, чтобы успокоить сердце. От воспоминаний о дорогом и приятном становилось еще больнее. По стенам проносились блики от фар, проезжающих мимо больницы машин, — они начинали свой абрис от крайней тумбочки, пробегали по стенам, приближаясь к ней, и исчезали у двери. Она представляла себя маленькой девочкой, ожидающей на станции: скоро солнечный паровозик, заберет новую пассажирку и умчит в сказочную страну, исчезающую у той двери, — навсегда унесет ее из этой унылой обители. Каждый раз, встречая новый паровозик, она надеялась стать замеченной им, но он опять убегал в будущее без нее. Тогда ей становилось страшно и одиноко, и она начинала кричать — громко-громко. Прибегала медсестра, делала укол, и постепенно все зловещее тускнело, и приходила очередная смерть: то умирала еще одна ночь.
Дни проходили за днями. Однажды в ее палату поместили молодую женщину. И теперь Надежда Семеновна была не одна.
Страшный и однозначный диагноз разразился для Ольги неожиданно и грозно. Только вчера у нее была обычная семья, каких сотни: муж и две милые девочки, шести и восьми лет. Теперь же — отчаянная неизбежность, заставившая их жить по-другому. Днем девочек в больницу привозил отец: они делали уроки, играли, общались с матерью и с Надеждой Семеновной. От присутствия этих милых деток веяло жизнью. По выходным дням маленькие гостьи были в хосписе с утра до вечера, пока глава семейства искал решение жизненных задач. Руководство хосписа смотрело на присутствие детей сквозь пальцы: да, нарушался порядок, но сочувствие выше любого порядка. Девочек причесывали, кормили больничной и домашней едой. Угощали все — и персонал, и больные. Надежда Семеновна помогала с уроками. Рассказывала о царях, полководцах, о татаро-монгольском иге.
Так проходили дни за днями, но однажды они не приехали. И появились только через три дня под вечер. Девочки были причесаны, накормлены. Муж — прячет глаза и отвечает уклончиво и неоднозначно. Вскоре они ушли, и приходили теперь все реже и реже. Напрасно Ольга, скрючившись от боли, стояла часами у окна. Немного передохнув на кровати, она переходила к другому окну. И ходила, взад-вперед по дверястому темному коридору, как сторожевой вдоль границы этого и того света. Вдоль границы, где звание человека определяет ответ на вопрос: отчего все так? Блажен кто, ответив на него, рождает в своей душе тихую радость светлеющего восхода.
Так проходили дни молодой женщины, а ночами она плакала, закрывшись с головой одеялом.
В воскресенье к ней все же пришли родные. Девочки, одетые в новые платья, были веселы и говорливы. Мать не сдержалась и спросила:
— Кто же это вам купил такие красивые платья?
— Тетя Рита! Ой, мам, она такая добрая, такая добрая! Она еще купила нам настоящую железную дорогу и куклу, — наперебой делились детским счастьем девочки. — Мы у тебя долго не будем, потому что сегодня мы едем в цирк!
— А тетя Валя пирожки приносила? Вон те, мам, помнишь, с тыквой, такие вкусные? — спросила младшая, но сестра ее одернула:
— Зачем тебе эти пирожки? Мы же завтра идем в «Сладкоежку», ты что, забыла?
Девочки еще немного поиграли; смеясь, вспоминали веселые истории, но скоро их позвал отец, и они убежали.
Мать подошла к окну. Красивая высокая блондинка, открыв дверцу новенького кроссовера, впускала на заднее сиденье девочек. Муж чинно сел впереди. Машина тронулась с места, и они уехали.
Ольга рыдала у окна, прикрывая ладонью рот:
— Чем же мне теперь жить?! Они же мои! Они же все, что у меня есть! Как же больно... В голове не укладывается…Так не бывает! Так же не должно быть! Почему — я?!
Упав на пол, она забилась в конвульсиях.
Что бы ни случалось на земле, какие бы события ни происходили в жизни, а солнце все равно встает. Оно так светит, будто ничего страшного никогда не было и не будет. Будто не настанет холодная зима, будто не наступит смерть.
Священник заглянул в комнату, приглашая больных на молебен. Он приходил раз в месяц, собирая всех желающих в холле. Молодая женщина набросилась на него с криками, будто давно искала виновного в своих бедах — и наконец нашла. Она обвиняла его в беспардонных посягательствах на ее и без того израненную душу, опускалась до оскорблений — в надежде на облегчение. Он, спокойно выслушав ее, молча прикрыл дверь.
В конце марта, ближе к утру, Ольга тихо скончалась. Надежда Семеновна тогда не спала. В голубеющем рассвете, истончившим ночь, она видела будто стыдливые, но вместе с тем обыденные лица санитаров, уносящих тело женщины. Воздух был предельно тих и молчалив, будто знал, что случилось что-то важное, значимое.
Утро вошло в стадию смелых звуков. Воробьи устроили возню за окном, за дверью слышалась обычная больничная суета. Надежде Семеновне вдруг почудилось, что день сегодня какой-то особенный. Даже воздух такой, как той весной, когда ей было двадцать. Ощущение было давно забытым и приятным. Вспомнился запах любимых духов в стеклянном флакончике в форме желудей. Еще вспомнилось лето в раннем лесу, когда взбегаешь на лесную опушку кликать эхо. И все дается легко и весело…
Она решилась встать с постели. Стены и потолок покачнулись, грозя обрушиться подобно ветхим декорациям в старом спектакле. Едва перебирая ноги, она вышла из палаты. На продавленном диване по-прежнему сидели грузный мужчина и женщина с пучком волос на макушке. Она горько плакала, причитая:
— Сережа, я боюсь умирать, я не хочу!
Он, нежно склонившись к ней, успокаивал:
— Ничего не бойся, Ниночка, я же с тобой!
Надежда Семеновна смотрела в окно, все еще в надежде увидеть сына. Слезы непроизвольно катились по щекам. Чья-то рука уверенно легла ей на плечо. Обернувшись, она увидела священника.
— Не надо… Не ждите его больше!
— Как же его не ждать? Это же мой сын, кровиночка моя! — закрыв руками лицо, она горько заплакала.
Присев в кресла, они долго беседовали. Надежда Семеновна рассказывала о себе, плакала, улыбалась, опять плакала. Священник утешал ее, взяв ее руки в свои.
Затем был молебен. Собралось много людей. Были и тот грузный Сережа с Ниной — они стояли, взявшись за руки. Священник пел, читал Евангелие. Надежде Семеновне опять почудилось, что ни стен хосписа, ни врачей, ни больных с их диагнозом — ничего этого не существует. Все это вроде и есть, но какое-то ненастоящее, будто картонное, — но об этом мало кто знает. И существует оно с притворной серьезностью только для того, чтобы кто-то однажды услышал молитву. На улице было пасмурно, но женщина вдруг почувствовала, что сейчас взойдет солнце. И оно взошло! Играя сотнями солнечных зайчиков.
Сидя в кресле, она вдруг уронила голову набок. Ее глаза смотрели перед собой со спокойствием небытия, и светлая улыбка застыла на ее лице.