Косое солнце

Игры у детей никогда не заканчиваются.
Лонгчен Рабджам

О круговороте всего повсюду вокруг всего.

Песенка сытого животика
Шарик весь подался вперед, разлился, вытянул массивные передние лапы, выпустил когти и включил мурчалку. Уютно и охотно распространял он свое тело на грудах вдоль и поперек исписанных и исчерканных листов бумаги, разбросанных по столу. Поерзал, размяк и начал выпускать шерсть.
Так солнце — одно на всех — дарит лучи пространству, щедро, без разбора.
Погода за окном мансарды стояла ясная, шелестела листва, тень от оконной рамы медленно ползла по полу. Шарик завернулся в хвост и, не переставая урчать, прикрыл глазища.

Охота на темную материю
Приют для стариков — не  особенно веселое место. Еще не хоспис, но уже и не вечеринка с кремовым тортом и воздушными шариками. Всего лишь шаткая ступенька на скрипящей лестнице — чуть ниже жизни, чуть выше смерти.
Судьба похожа на замотанную в шаль старушку в дальнем углу комнаты, что бесконечно, целыми днями изображала игру в шахматы сама с собой.
- Ты включи воображалку, воображалку-то включи, - бубнила она.
Ужасно странная это была игра. Как попало ходили у нее фигуры по доске. Безо всяких правил. Иная и по воздуху, бывало, на желаемую клеточку перелетала. То ли еще будет со старушкой-то...
И остальные постояльцы — все сплошь в  том же духе.
Приют существовал на планете Земля из своих самых распоследних сил.
Директорша, она же добровольная жертва своих прошлых наилучших устремлений, она же уборщица, она же санитарка, она же (иной раз) и бухгалтер, она же повар…
Она же Кот Базилио и Лиса Алиса. В смысле, подайте, кто может. В погоне за лайфхаком. Как лукаво  и нежно отобрать у граждан хоть что-нибудь на благотворительность...
Дом в поселке, слава богу, хоть не на аренде, свой дом, сама купила. На свою голову. Живет теперь на сплошные пожертвования. А как заработать на стариках? Она-то думала, кроме нее это еще кому-то будет нужно. Много кому.
И вправду, какое небо голубое...
Ах, мысли… Директорша вздрогнула — подъехала машина, хлопнула старая деревянная входная дверь, застучали подошвы на крыльце. Не иначе, еще одного старперчика прут.
Хотя, раньше бывало, кто пошустрее, приходили и сами, своими ножками…
Про личное. Ее Последний (именно так, с большой буквы, ибо теперь личная жизнь - это далекая, непозволительная редкость) называл Директоршу Ня. Эта самая личная жизнь, она еще недавно, кажется, была. Еще до всей этой лихорадки с охватившим душу вселенским состраданием. Ня. Ужас, говорил, до чего ты хорошая. Ня-на-няша прямою.Ты даже сама этого не понимаешь.
Хорошая — нет, не понимаю. Ужас — да, понимаю.
 Она оглядела человека в подозрительно идеально сидящем костюме и непыльных ботинках.
- Вы к нам?
Такие ботинки по земле сами не ходят. Их носят вертолеты, автомобили, их фортуна качает на руках. Мужчина в годах, но еще не старый.
-Как-то рановато, нет? - попыталась сострить Директорша.
Заранее, что ли, начали уже озабочиваться?
Пришедший вежливо поздоровался, оценил обстановку (бедность и почти разруха)
- Нужен дед, - доверительно, но вместе с тем коротко и ясно сообщил он.
Ня даже не удивилась. Спать надо больше. Меньше думать обо всякой ерунде. Тогда и с нервами будет получше. Закуталась в кофту, помахала ладонью у себя перед лицом и поплелась на кухню заваривать пустырник.
Посетитель послушно последовал за ее цветастой шерстяной кофточкой.
Может, удастся выбить из него пару тыщонок на новые полотенца и стиральный порошок?
- Вас как зовут?
- Борис Борисович.
От пустырника отказался.
Бор-бор, - про себя решила директор, делая глоток.  Нет, лучше Быр-быр. Смотря по настроению. Бор-бор молчит, надулся и думает. Быр-быр — уже что-то придумал и вещает.
Был посетитель крепким на вид. Видно, из тех, кого жизнь побила, но как-то по-доброму, чтобы тем самым заодно и укрепить. И говорил, почему-то то и дело поджимая нижнюю губу, будто бурча про себя. Или исполняя тихую, тайную арию на особенно низких нотах.
Быр-быр… Бор-бор… Чайник, урчащий в ночи. Закипит, выключить и пить.
Пустырник обжог горло. Директорша неприлично громко икнула.
Теперь она фито-Ня. Всякая ерунда в голову лезет. Даже при посторонних уже, безо всякого стыда.
- Извините, ночь выдалась тяжелой. Хирург Хохлова мучилась с сердцем, пришлось скорую вызывать. А она не давалась осматривать, все сама себе диагнозы ставила. Правда, все время разные.
Еще хирург Хохлова всегда любила рассказывать всем, как привыкла фасон держать. Во всем. Говорила, если уж судьба тебя нарядила в белый халат (иногда и днем, и ночью), встречай ее на каблуках! Так что Хохлова всю жизнь была на каблуках, на высоте то есть. И сейчас скатываться ни в коем случае с нее не собиралась. И у больных всегда спрашивала в первую очередь, есть ли стул.
Быр-быр не смутился, он, скорее всего, вообще икоты ее не заметил. Вернулся в зал-столовую (он же зона отдыха, он же игровая, она же в плохую погоду и прогулочная). Стоя у порога, он задумчиво рассматривал стариков, что сидели, погруженные в свои нехитрые дела и мысли.
До Директорши медленно стал доходить смысл его слов.
- Дед, говорю, нужен, - повторил гость. - Такой, поспокойнее чтобы.
Ня приподняла брови и поспешила допить чай залпом. Такое с ней случилось впервые. Все, наоборот, норовили сдать… А она послушно принимала. Началась эта беда три года назад, с бабушки с шахматами. Так ее жалко стало. Приняла. Просто приютила у себя дома. Ничья бабушка была, родни своей не помнила, в поселок приехала случайно. Заблудилась. И никто за ней не явился. Потом как-то само собой все закрутилось, пошли слухи, что она стариков к себе берет… И теперь уже не отступишься…
Сколько вокруг людей никому не нужных, оказывается...
Что-что, а назад до сих пор старичье свое никто не требовал.
Это же не приют для брошенных животных, - про себя возмутилась Ня. - Захотел, сдал — захотел, забрал.
И тут же осеклась. А, в общем-то, какая разница…
Помотала головой и на всякий случай решила переспросить.
- Что вы имеете в виду?
- Вот хочу, значит, насовсем, домой, к себе. Оформить. Это… Не знаю, как правильно сформулировать. Удедовить, что ли?
Хохотнул. Бульк. Звук такой, будто чайник сейчас выкипит, надо с плиты снимать.
- Принять на содержание, питание… И все такое… Обеспечен будет должным образом.
Директорша еще раз икнула для верности, на сей раз вполне отчетливо.
Ну, и как это понимать?
Если долго смотреть людям в глаза — ничего не происходит. Это она уже выяснила. Никаких чудес. Ничего яснее не становится. Никаких откровений касательно чужого внутреннего мира, намерений, бла-бла-бла…
Так что лучше смотреть сразу в паспорт.
Кто его разберет, может, моральный долг у человека? Может, совесть…
А может, - язвительно встрял едкий ум, - холодный рассчет.
- Я даже не знаю, какие документы для такого нужно… Собрать. Мы сами-то существуем на птичьих правах. Проверка за проверкой. И…
Так. Не упустить случай пожаловаться. Вдруг что выгорит…
- Бюджета у нас никакого. Власти не поддерживают. Говорят, сама взяла, сама и выкручивайся. А нет — так нормальные учреждения для этого есть… Узнает кто, будут проблемы, наверное...
- Про документы не волнуйтесь. Про бюджет тоже. Этот дед будет у меня как сыр. В этом, как его, масле. В топленом. Знаете, сыр такой есть. Черный принц.
- Гм, - хмыкнула Директорша и выразительно посмотрела на Бориса Борисовича.
Сыр, значит… Принц...
- Главное, дед нужен. Побыстрее.
Ня вслед за гостем окинула взглядом зал. Как же она устала, господи. Захотелось волонтеров. Много волонтеров. Всегда, каждый день, бесплатных, толковых, неутомимых, сильных, понятливых. А то приходят только на выходные, и то не всегда , и все время меняются.  Напоют песен, нашумят, намусорят, а тяжелые, сырые пододеяльники развесить во дворе все равно некому.
Бабушка с шахматами раньше хотя бы была в уме, еду на всех варила. Но в последнее время стала  ерунду творить — то соли в чай насыплет, то кашу в чайнике молоком зальет. И стоит, мешает вилкой.
Скажешь ей — громко, в самое ухо:
- Конь так не ходит!
А она голову наклонит и соглашается охотно.
- Не ходит. Так я вроде и не конь.
Логично.
И смотрит на тебя, как на собственного ферзя под шахом. В общем, беда.
Не скучно, конечно. Но беда.
На сегодняшний день подопечных у Ня в самопровозглашенном приюте было пятеро. Некоторые по входным документам совершенно без родственников (ага, как же). А кто-то и совсем без документов. Бабушка в вечной шали и с шахматами. На одну строну парализованный Денисович. Хирург-орденоносец Хохлова, еле живая, но врачей от себя гоняющая палкой. Огородник-матершинник. Этот утверждал, что по профессии летчик, но точно врал, не могут летчики таких слов знать. Они же в небе летают, а небо, оно вон какое, светлое…
Еще говорил, что от всех болезней вылечился пчелами. Будто бы был облученный (спецзадание), умирал, а вот пришел на пасеку, пчелы облепили его, искусали до полусмерти, и он воскрес.
И жить теперь собирается тысячу лет, не меньше.
Матершинник этот все грядки копал поначалу. С энтузиазмом, бодро так. Хорошо было, польза. Свеклу со свою голову вырастил в первое лето. Только почему-то от этой свеклы у всех животы заболели. С чем-то он эту свеклу скомбинировал, факт. Или обматерил, и она расти стала криво. Никто спасибо не сказал, и огородник обиделся, покрыл коллектив…  Потом и вовсе перестал рваться в пампасы. Все равно спина больная.
И...
Она задержалась взглядом на фигуре, застывшей вполоборота. Все глядит и глядит в свое окно. ФСБ-шник он бывший, вот что, наверняка, с душком, поэтому тут и скрывается. Пусть не врет, с такой-то мордой. И молчит все время, как шпион. Дед-загадка. Мощный мужик, несмотря на свои девяносто четыре. Двигалась фигура мало и предпочитала время проводить, опершись более-менее здоровым локтем о подоконник. Что он там выглядывал, а? Уставится и сидит. Смотрит на деревья, на землю, на заросли полыни у покосившегося забора. Общалась с окружающим миром фигура очень неохотно — да, нет, а уж про себя вообще ничего не рассказывала. Не дед, а пол-истории. Тяжелый лоб, большие ступни, руки, вечно сжатые в кулаки. Артрит. Крупная кость, двигается с трудом, того и гляди сляжет. Директорша подумала об этом с ужасом. Как она будет его ворочать? Одну лежачую она уже имеет. Так то хирург Хохлова-невесомое зернышко. Хотя и с характером крота-хищника, чрезвычайно недолюбливающая всякого рода -докторв. А что еще ее ждет? Рано или поздно все они, старики ее, станут тяжелыми.
Как сострадать-то, оказывается, страшно!
Чтобы искупать коллектив, приходилось нанимать санитарок. Волонтеров как ветром сдувало.
Хотела частный приют, где все будет по-человечески, и отношение, и отношения.
Получай. До сих пор официальные документы оформить не выходит.
Так что, выходит, это теперь ее семья. Другой нет. Не получилось.
Иногда она думает, а может, уже не надо было так к свету рваться.
Трудно это. Устала страшно. Всегда с ними, и всегда одна.
Вот так… Сначала-то все были сплошь добрые мысли, а теперь мысли разные...
Сейчас им с Борисовичем был виден особенно хорошо блестевший на солнце лысый затылок массивной фигуры псевдо-«особиста». Символизирующий вообще что угодно, в зависимости от точки зрения смотрящего.
Ня про себя называла его темной материей. Потому что из него никогда и слова не вытянешь. И потому что помощи не дождешься, хотя и вежливо попросишь. Подвиньтесь пожалуйста, я тут стол вытру. Хрен. Вот губы подожмешь и обводишь его шваброй, тряпкой, мыслью своей. Вычленяешь из пространства. А по роже видно, ум ясный, хоть и 94, и сил побольше, чем у остальных. Такие вещи сразу чувствуются.
Когда долго рядом со стариками живешь, мир начинает пахнуть по-особенному. Опьянение какое-то из него улетучивается что ли. Все съеживается в одну точку, и будто бы перед тем, как погаснуть, пылью покрывается… А этот тип, ну, вообще… Особенно тяжелый какой-то. И не то, чтобы хлопот с ним больше, чем с остальными, а именно тяжелый. Просто-таки квази-фига в кармане.
В себе содержит космос, а через дырочку сопит соплей.
Тоже мне, памятник недопониманию.
Ох, нехорошо так думать тому, кто на себя добровольно бремя сострадания взвалил.
Она уже приняла решение, и если у них оно с Бор-бором совпадет…
- Желаете почитать личные дела? 
Тем лучше… Даже у благотворительности нервы не железные.
И все время кажется, что кого-то одного покормить забыла. Они же все разными способами питаются — кто из ложки, кто сам, кто вообще руками. А кто забывает.
А личные дела — одно сплошное вранье. Эти дедки ничего толком не помнят, кроме своих подвигов. Подвиги зачастую липовые. Выдуманные.
Вон хирург-орденоносец Хохлова. На сегодняшний день, вероятно, ей около 90 лет. Любит рассказывать, как она консилиум за консилиумом опровергала диагнозы. Неверные. И однажды пулю у мужика застрявшую нашла там, где ее никто не увидел. Она одна такая, а врачи в большинстве своем дураки. Это все, конечно, так. И по лицу Хохловой видно, что она бывшая умница. Но как ее саму лечить-то, когда приступ, и она отключается?
Может, и нашла пулю. Может, и опровергала диагнозы. Да только теперь все это мимо прошло, и следов не оставило. Эх, жиза.
Со мной на операциях, - говорила хирург Хохлова, - сестрички стоять боялись. Больно строгая была. Но скальпель всегда подавала им лезвием в свою сторону, и шприц иголкой к себе. А нынешние врачи даже как человек устроен, не понимают. Не знают толком, что у него внутри делается, что из чего состоит.
У нее переломы в 10 местах. А почему? Жила бурно, бегала быстро. Домработниц гоняла, только пыль летала. Из писателей предпочитала Голсуорси.
- У вас тут и кот живет? - рассеянно заметил пришедший.
Ня вздрогнула. Вот кого она покормить забыла! А она-то все думала, ну, что-то еще не сделала! Да, на самом деле подопечных у нее, конечно же, шесть.
Этот в мансарде любит спать, на втором этаже, там же, где и Ня обитает, а спускается вниз только когда еду чует. 
Громадный, наипушистейший рыжий кото-пес, виляя штанинами, вплыл в зал, с интересом оглядел брюки посетителя и начал усиленно об них тереться, изрыгая яростное мурчание и награждая шерстью.
- Драконище, - восхитился Быр-быр.
- Шарик! - возмутилась Ня. - Ты уже скоро и меня сожрешь. Может, и его возьмете? Прокормить не в силах.
Когда она покупала этот дом на окраине поселка, кот достался ей вместе с помещением. Попробуй такого высели. Сколько пуха, сколько шерсти! Никакая уборка не спасает. А на время какой-нибудь комиссии или проверки по поводу очередной ее просьбы узаконить… Вообще приходится прятать.
А как такое спрячешь? Это же целая вселенная. Солнце на ножках. Отовсюду выбирается. Еще и возмущенно орет.
Нельзя, нельзя спрятать свет. Он повсюду. Он сама жизнь, Он солнце.
Борисович помотал головой. Не нужен ему кот, спасибо. Ему, видите ли, зачем-то именно дед понадобился.
Чуден этот мир, огромен и непонятен.
Директорша вздохнула. На самом деле, вместо того, чтобы болтать, пора  подумать насчет обеда. И насчет жалостливой статьи в местную газету. И насчет того, чтобы разобрать чердак, а то все руки не доходят. Вдруг там что найдется нужное. И насчет зимней одежды, которую хорошо бы подновить… Одеяла заштопать, не до новых уж. И еще ветки сухие в саду спилить, а то кому-нибудь из праздно гуляющих реликвий ходячих ее на голову свалятся… И еще… И еще.. А потом придет девочка подежурить, хорошая девочка, но тоже временно… А сама Ня поедет продукты закупать на своем стареньком, разбитом автомобайле. И за телефон мобильный хорошо бы кто-нибудь заплатил. И за интернет, который здесь, в поселке, как божья милость — то есть, то вымаливаешь.
Мысль цепляется за мысль. И если это не прекратить… И рождает нервные импульсы. То и работать некогда.
А главное все равно все остальное заслоняет. Ня все еще не замужем, Но об этом, решила она, давайте думать не будем. По крайней мере, не сегодня.
А сегодня новый день начался вот так, с Быр-быра.
Так что, просыпайся, девонька.

Корта не как все
Корта долго сидел у изголовья небесного животного, пока его не сморил сон. Он знал, что оно заснет вместе с ним. И с восхищением смотрел на него, какое оно прекрасное. А оно смотрело на него, лежа на боку. Полупрозрачные, отливающие живым, рубиновым светом перья, бегущие по голове золотистые, игривые дорожки.  Небесное животное всегда спало ровно, спокойно - длинное, величественное. Клюв был похож на волшебный источник, откуда вместо звуков исходил свет. Тронуть такое руками Корта не смел.
При свете свечи бедняга отважился глянуть на себя в зеркало. Растопыренные уши, чумазая кожа, черные, жесткие волосы торчком, мутные глаза, особенно жуткие в сумерках. Не зря таких, как он, называют больными. Глотать, жевать и кусать может чуть ли не все подряд — но внутри частенько ворочается и побаливает. Шея короткая, затекает, если лежишь неудобно, спина не гнется. Ходит он громко. Часто устает.
Не свет внутри и снаружи, как остальные в Лучезарном городе, а нечто плотное.
Заглянул Милостливый Вожатый, Лучитсый, как и все. Он разрешил выйти по надобности в сад на задний двор. Корте ужасно хотелось спать. Возле трона небесного животного, внизу, была и его постель, поскромнее.
Его забрали ухаживать за небесным сокровищем еще совсем маленьким. Семья отдала, не раздумывая. В Лучезарном городе у таких, как он, судьба печальная. Жизнь короткая. Зато теперь небесное животное поддерживает в нем жизнь. А он поддерживает сияние в нем, ухаживает, кормит специальными зернами. Так что волноваться не о чем.
У старого надсмотрщика та же болезнь была, что у него, а вон он при небесном животном сколько прожил — седой весь, сморщенный. Как только от небесного животного его отлучили, сразу умер. Корта его видел — взгляд печальный, руки трясутся, кожа дряблая, волос почти нет. Еще страшнее, чем он сам.
И Корта стал вместо него.
В саду он огляделся. Длинная кирпичная стена опоясывала угодья хозяина замка. Она была отлично видна за деревьями.
И зачем он встретил на базаре эту женщину? Зачем она его смущала? Сама-то вон, поди нормальная, Лучезарная. Кожа белая, сияющая, глаза лучатся, волосы золотые, словно нежный ароматный водоворот за ушами. Не идет — скользит, летит по воздуху. И пахла как все — нектаром и сладостью. А он воняет, и испражняется, и, стыдно сказать, какие еще звуки издавать может его больное, несовершенное тело. И зрачки — самому глянуть страшно. Расширенные, больные зрачки.
Он всего лишь покупал лакомые зерна — капли света - для небесного животного, единственного и невыразимого. Оно их любит. На базаре на Корту глазели настороженно. Обходили стороной. Не все еще в Лучезарном городе знали, что у небесного животного новый присмотрщик. Зато все знали другое. Такие, как он, рождаются редко. Обречены на быструю смерть и страдания. Знали все, что стыдно иметь в семье такое. Корте еще повезло, крупно повезло, что хозяин взял его в замок, где живет небесное животное.
Зачем же она сказала это?
Наклонилась, безо всякой брезгливости, сияющим лбом едва не коснувшись его исходящей потом, жесткой макушки. Смотрела на него с интересом.
- Такую болезнь, как у тебя, можно вылечить.
На базаре он встречал и видел разное. Лучистые не были одинаковыми. Каждый уникален. И разглядывать их Корте очень нравилось. Все равно, что смотреть на свет, разный, играющий, переливающийся. Но никогда никто сам с ним не заговаривал. Замок-базар-задний двор-сад. Вот весь его мир. Маленькая жизнь.
И не стоило это разрушать.
Одна мысль может изменить все, - говорит Милостливый Вожатый. - Так что остерегайся мыслей.
Корта уставился на женщину, разинув рот, который быстро наполнялся слюной. Никогда раньше ни от кого такого он не слышал. Даже забыл, что ему нельзя смотреть Лучезарным в глаза. Долго вообще ни на кого нельзя ему смотреть, а то оскверняет. Это запрещено. А глаза у нее были волшебные — без дна, голубые, сияющие. Зрачки, как положено, еле-еле видны, крошечные, как иголочки, на тон темнее радужки, еле уловимые. Так и свет исходил из них — свободно, все вокруг благословляя.
Все, кроме него, кроме того, кто болен. Тот непрозрачен, а плотен, и свет сквозь такое на проходит, все в таком безобразно, изогнуто, влажно и уродливо.
- Выйдешь из города, иди в ту сторону, куда трава наклоняется и куда смотрят колосья. Долго иди, - произнесла она зазывно, шепотом, певуче, как все они говорят, и как мама его, наверное, говорила, да он не помнит уже, -  Иди себе. Пока не надоест. Там вылечишься.
Потом Лучезарная выпрямилась, глянула еще раз сверху многозначительно и уж насвосем отвернулась. Забыла про него.
Зачем она это сделала?
Он в первый раз один, без Милостливого Вожатого пошел за лакомыми зернами — каплями света, и вот... 
За границей Лучезарного города, говорят, начинаются Лукавые пещеры. Только так говорят. Сами Лучезарные никогда их не видели, потому что кто же захочет уйти сам, добровольно из Лучезарного города? Это все ветер носит… Слова разные, мысли...
Значит, ему, таким. Как он, надо туда?
Солнце, огромное, яркое, сияющее, наклонившееся низко прямо над их головами, в зените, висело над миром, в котором коротал время в числе прочих несчастный, весь до самого последнего волоска нечистый и больной Корта.
Было время спать небесному животному, а значит, и ему. В Лучезарном городе больше никто не спал. Никто не знал сна. Незачем. Нет смысла терять время.
И солнце всегда для Лучезарных сияло вечно, вроде бы не двигаясь.
Не заходя, не исчезая из поля зрения.
Но Лучезарные говорили, что солнце, чуть отойдешь от центра города, начинает клониться. Так не всегда было. А вот стало. И тогда на окраинах стали рождаться такие, как Корта...
А чтобы Корта и небесное животное спали, им плотно задергивали шторы на высоких окнах замка.
В последнее время, говорили на базаре, солнце клонится все сильнее. Это заметно ужа даже отсюда, с базара. Будто бы все приближается оно к земле ближе и ближе.
Когда появилась граница Лучезарного города? Давно. С тех пор так, как света солнца стало хватать не всем. Лучезарные без него не могут. Над городом оно всегда висело выше, чем где бы то ни было. Тогда же, говорят, именно из отблеска солнца на земле возникло среди них невыразимое небесное животное.
Будто капля упала на землю. И съежился свет, стал сползаться. Так Лучезарные стали жить в отдельном городе. И появилось то, что за границей его. Где света и тепла становилось все меньше и меньше. Между Собой Дерущиеся. И Лгущие. Так говорят.
Подул ветер, деревья в саду зашевелились, зашелестели. Лучезарные бы сказали, что это теплый свет волной прошелся по земле. Корта передернул плечами. Такие, как он, ощущают кожей тепло и холод. Поэтому он то вечно кутается, то его кидает в жар. А Лучезарные чувствуют только приятную прохладу. Такие, как он, воспринимают еду как горькое и соленое. А Лучезарные питаются солнечным светом. Для них он — нежность, сладость. Вечное блаженство. Такие, как он, чувствуют боль от многого, тогда как Лучезарные хоть от чего испытывают одно лишь наслаждение.
Но он — сын Лучезарных, и в этом его позор.
Корта шмыгнул носом. В его организме вместо света — жидкость. Плоть. И видит он кругом одно сплошное непотребство. Спросят его — что здесь? Грязь, неровности, разломы. А Лучезарные видят свет, и свет этот их бесконечно греет и ласкает. Смеются над Кортой. Без жалости, но и без злобы.
Просто так есть.
Что слышишь ты, бедняга? Гул, резкие звуки, шум, пыхтение. А они, другие, Лучезарные — только сладкое пение.
Откуда же берется такое, как он?
Солнце клонится, вот почему. Свет искажается, и рождает изломанное.
Корта может кричать. А не петь, как положено. Вопить, орать, плакать. А не петь. Хоть и пытается он, а получается все равно не как у Лучезарных.
Бегать, прыгать, рывками двигаться. А не плавно. То плохо ему, то не очень плохо.
А Лучезарным в городе всегда замечательно. И они не хмурятся. Никто из них, даже Милостливый Вожатый, а уж он как с Кортой строг.
А хозяина все называют — о, Важнейший!
Зачем ему небесное животное, когда он его совсем не знает?
Небесное животное невыразимо, как само солнце.
Милостливый Вожатый говорит, когда смущен или не знаешь, как исправить положение дел, отвернись. Потому что когда Корта смотрит на Лучезарных, говорят, им делается не по себе, будто свет выключают.
Милостивый Вожатый считает, что Корта совершает много глупостей. Так что Корта на всякий случай часто отворачивается, просто стоит лицом к стенке, чтобы никому не портить жизнь.
Только небесное животное не пугается Корты.
Еще он соображает туго. Если бы не небесное животное, он быстро и тихо помер бы, и никто о нем и не вспомнил бы. Так много раз случалось с другими, такими, как он. И наверное, еще не раз случится. Но не с ним. Хорошо, что не с ним.
Жалко, что сжимаются границы Лучезарного города. Он становится все меньше и меньше.

«Мама, а старушки, они до скольки лет живут?»
Сказать по правде, документы его совсем не интересовали.
Дед-пол-истории смотрел на мир изподлобья, было видно, что слушал он Директоршу внимательно, и понимал все правильно. Но никаких эмоций по поводу своего возможного перемещения в пространстве не высказал. Переселение? Ну, и ладно. Хрустнул артритными кулаками и снова уставился в окно.
Когда они уехали (конечно, не в этот же день, а потом, когда она вдоволь напереживалась), Ня часто думала, что, может быть, поступила неправильно.
Все равно этот дом престарелых у нее неофициальный. Ну, пока что… Хотя с нашей волокитой и бюрократией...
Что там у Быр-быра дома? Судя по непыльным ботинкам, и в хате тоже должно быть непыльно. И как он за ним, этим дедом-ФСБ-шником станет ухаживать? Ей было совершенно очевидно, что ухаживать он станет не сам.
Ня терзалась. Для чего же этому типу понадобился дед?
А вдруг да для нехорошего? А она отдала. Без боя.
В голове почему-то всплывал образ Франкенштейна, ставящего на пойманных жертвах опыты. Директорша покрутила головой. Ну, вот, дожили. Это просто страхи. Гони их прочь.
Если заняться ремонтом деревянного пола, особенно если самолично и собственноручно, то вопросов в голову приходить будет поменьше.
Опустевшее продавленное кресло у окна быстро занял огородник-матершинник. Но он в нем выглядел как-то жалко, невыразительно, да и усидеть на одном месте долго не мог, все время бегал во двор купить свои вонючие сигарки.
Наполовину парализованный Денисович все время капризничал, у него мерзли ноги, и он требовал обязательно почему-то перчатки именно из козьего пуха.
На душе у Директорши было гадко, будто бы она усыпила собаку.

Мы с тобой
А тем временем жизнь шла, солнце склоняло все ниже и ниж над Лучезарным городом свое пугающее, громадное лицо. Огромное, вездесущее, единое.
Говорили на базаре, оно не всегда было таким.
Говорили, когда-то оно сияло высок, ясно и легко для всех, вообще для всех. Говорили, было время, и на него из любой точки можно было смотреть, задрав голову. Оно вовсе не собиралось косить, падать или закатываться. А все к тому идет, говорили на базаре. Все идет к тому.
Солнце упадет, наступит....  А что наступит? Этого не знал никто. Никто не знал, что наступит.
Как если бы все сразу глаза закрыли, вот что будет. Так говорили, Но это, конечно, странно. Все ветер, ветер… Носится, баламутит...
Раньше, говорили, не было границ, не было Дерущихся Между Собой, не рождалось больных, вроде Корты, не было Лгущих.
Но что Корта знает об этом? Его обязанности другие. Не умничать, а присматривать за небесным животным. Всегда быть с ним. Хозяин (о, Важнейший) дорожит им больше, чем кем бы то ни было. Небесное животное важнее, чем весь его замок.
А зачем оно?
Корте этого знать не надо. И так хорошо.
Небесное животное — счастье. Оно — его жизнь. А он — его жизнь. Небесное животное — чистый, неразбавленный свет. Даже чище, чем Лучезарные. Почти как солнце.
Когда Корта был совсем маленьким, то силы так и кипели в нем, ему хотелось бегать и играть. И хозяин собирался было посадить его в тесную комнату-клетку, совсем маленькую, чтобы не привыкал баловаться. Но небесное животное повсюду ходило за ним, и когда Корта смеялся, оно сияло особенно ярко. И тогда хозяин, видя это, дал им обоим волю, какой не знали другие присмотрщики до него.
Хотя, вряд ли Лучезарные, конечно, назвали бы это волей. Они-то живут совсем не так.
В замке о Корте шептались много. Небесное животное никогда раньше не было так восхитительно, так прекрасно, так послушно. Говорили, что его сила растет.
Чем ярче оно сияло, тем ниже склонялось солнце.
Какая сила? Корта не знал.
Небесное животное было одно на всех. Как маленькое, собственное, ручное солнце на земле. Мол, у кого оно есть, тот спасен.
Оно каплей солнечного света упало не куда-нибудь, сюда. И вокруг него сжимался и сжимался Лучезарный город.
Говорили, так было не всегда.
Отнять кусок солнца, света, чтобы он был всегда, но только с тобой, только для тебя.
Так, что ли?
По вечерам, когда Милостливый Вожатый отлучался из замка по своим делам, Корта нарушал правила. Он для небесного животного пел. Петь он не умел совсем. Он, конечно, боялся немного, что как-нибудь испортит небесное животное своими нестройными воплями. Страшился, что вдруг что что-то разладится в нем из-за его хриплого и грубого голоса, особенно поначалу. Но потом привык. Им обоим, кажется, это пение нравилось.
Если ты живешь
То и я живу
Если ты есть
То и я есть
Мы с тобой
Оба маленькие
Мы с тобой
Оба здесь
Неважно, что я больной ребенок, а ты — осколок всевышнего. Мы оба здесь. Так пел свою немудреную песенку Корта. Так осмеливался он думать, хотя ему запрещали. Пел сперва шепотом, чтобы никто не услышал, потом осмелел и стал петь погромче. Небесное животное почему-то под эту песню всегда исходило каким-то особенным, цветным сиянием, которому Корта не знал названия. Корте казалось, что его подопечному эта песня очень нравится. В такие моменты он немного фантазировал, пытаясь вспомнить свою семью, и как бы мама могла петь ему. Он прекрасно знал, что Милостливый Вожатый запрещал это — думать про то, что с ним было раньше. Это бессмысленно, наставлял он, потому что все прошло, это с одной стороны. А с другой - ничего еще не настало. Надо быть в сейчас, здесь, не думая. Это высшая мудрость. Ей и учили Корту, а больше ничему другому. Думать вообще ему незачем. Будь. А, какая разница, все равно вспомнить-то толком ничего не получалось. Уж больно маленьким был, когда его забрали из семьи и начали приучать к небесному животному, а небесное животное к нему.
Небо не менялось, солнце висело, будто угрожало чем-то неведомым, расширяясь, наклоняясь и исходя сиянием. В замке все двигалось и жило. В их с небесным животным комнате задергивали шторы и зажигали свечу, скрученную из травы, растущей за оградой. Кроме него и небесного животного никто больше не спал. Незачем спать. Спать - это болезнь. Но все знали, что сон Корты — вроде источника сил для небесного животного. И берегли его. Вроде того, без чего оно не сможет сиять. Будто бы этот невыразимый свет, он на самом деле лишь его болезнью питается. Из того исходит, что бывает, когда Корта закрывает глаза свои. А не лакомыми зернами-каплями.
Но пройдет время, умрет Корта, придет новый больной ребенок, найдут его, где бы он ни родился. На какой из окраин. И будет уже тот, другой, усыплять небесное животное и играть с ним, и жить рядом с ним для него одного.
Странно устроено все это. Все, включая заваливающееся на бок солнце.
Сказать по правде, иногда, когда никто не видел, Корта дотрагивался до светлых пятен на спине небесного животного, позволял себе это. Тогда по всему телу его подопечного шла радуга, и глаза его становились такими глубокими, будто хотели что-то сказать. И изнутри тоже шли радужные волны.
Что это значило, Корта толком не знал. Но, кажется, ничего плохого.
Корта понимал только, что небесное животное — существо древнее. Почти такое же древнее, как само солнце. И что от него многое в их жизни зависит. И что хозяин так возвысился в Лучезарном городе, потому что именно у  него было небесное животное. А вот для чего оно им послано, неизвестно.
Может, это из-за него солнце до сих пор не упало им на головы? А может, все как раз наоборот. Из-за него падает. Тут наверняка не скажешь.
Но мысли Корты глупые, как известно, и потакать им не следовало.
Слухов на базаре и в замке ходило много, но Милостливый Вожатый запрещал обращать на них внимание.
Хозяину небесное животное в руки не давалось, а когда он с ним заговаривал, опускало глаза или вообще отворачивалось. Но хозяин (о, Важнейший) был богат, ужасно лучезарен и делал, что хотел.
Разве Корта плохо жил в замке? Он был редкостью, не хуже небесного животного, он был всем нужен. Только такой, как он, Корта, больной, может поддерживать в небесном животном жизнь и сияние. Это ни плохо, ни хорошо. Просто так есть.
Зачем же она говорит, что можно все это вылечить?
И если бы было можно, почему таких, как он, до сих пор не лечили?
Может, она просто хотела, чтобы он убрался из Лучезарного города? Брезговала им? Многие обходили Корту за десять шагов, отворачиваясь, боясь заразиться дурным.
А кто отсюда уйдет, из благословенного города, не вернется больше. Так солнечный свет не возвращается обратно. Так все думают.
Корта лежал без сна. Он знал, что небесное животное тоже не спало, хотя оно дышало ровно и не шевелилось. В темной комнате с задернутыми шторами и погашенной свечой ему вдруг стало душно. Радужное фиолетово-золотистое сияние исходило от оперения, прекрасные глаза были полузакрыты.
Корта знал, что нужно спать, потому что иначе небесное животное наутро будет вялым, сияние померкнет, и ему попадет. Ему иногда казалось, что им снятся одинаковые сны. Горы, что в ясную погоду виднеются на горизонте, если забраться на самую высокую башню замка, луг с колыхающейся травой, ясное небо с огромным, неправдоподобно быстро приближающимся к горизонту солнцем. И еще, странное. Снилось, как будто бы они вдвоем… ходят по небу. Нет, не ходят, плывут. Вернее, он никогда толком не мог понять, кто это плывет — он или небесное животное, или они вдвоем, или… О, ужас, в таких мыслях никому нельзя было признаваться — или это он сам и был небесным животным. Просто рядом с ним (а он всегда спал рядом с ним) ему часто снилось это. Тогда под утро Корта чувствовал себя немного важным, немного... небесным.
Но никому, разумеется, об этом не говорил.
О таком нельзя.
Ни он, никто другой никогда не видел, чтобы на самом деле небесное животное ходило, или бежало, или плыло по небу. На небе никто и ничто не может быть, только солнце.
Небесное животное — одно на весь их мир. Мир, остывающий по краям. Утрачивающий свет по кромке, стремительно сжимающийся к сердцевине.
Будто бы готовящийся испустить последний выдох.
Так умирал бывший присмотрщик, и так не умирал никто в Лучезарном городе. Лучезарные просто были, и жили вечно. Немного менялись, может быть. Сначала бывший присмотрщик вырос, как и Корта, налился соком, а потом изнутри что-то стало втягивать его силы обратно внутрь, и он съежился и завял.
- Если ты не всегда было, что же было до тебя? - шептал Корта, разглядывая небесное чудо.
И как было?
Как было до солнца? До Лучезарного города? До того, как возникли границы Лучезарности, до того, как появились Дерущиеся Между Собой? Лгущие?
За ним присматривали, и даже очень. Милостливый Вожатый чувствовал каждое движение его мыслей, и глупостей не терпел.
Видел Корту насквозь. Вдруг он узнает о том, что сказала женщина?
За окном поднялся сильный ветер, деревья с пушистыми, сияющими кронами шелестели и шуршали громче и сильнее обычного. Ветер принес новости с окраин мира. Лучезарные слушали их и качали своими прекрасными головами. Корта поежился, поскорее закутался в покрывало и провалился в сон.
Но что-то треснуло в привычном ходе его времени. И впервые за долгое время Корте приснилось другое. Как он выбирается из замка через заднюю дверь, якобы по своей обычной нужде, идет по двору, к деревьям, прокрадывается осторожно, находит, словно бы всегда знал про него, шатающийся камень в кладке стены и выбирается наружу. Он долго стоит под ливнем из высокой, колыхающейся травы, ошарашенный, что все получилось так просто, что, оказывается, никто силой никогда не держал его в замке. Пытаясь понять, в какую сторону смотрят колосья - а их все время колышет ветер. И огромный зрачок солнца нависает над замком, будто бы готовясь моргнуть, прихлопнуть тех, кто под ним.
Выйти ли Лучезарного города может любой, не уставал повторять Милостливый Вожатый. Но вернуться не может никто.
В Лучезарном городе можно только родиться. Солнечный свет не проходит сквозь то, что плотно или нечисто.

Котина
Я тот, чью шерсть ты будешь носить на себе вечно.
Я вечный трепет времени и пространства, рождающий сияние.
Шарик выгнулся, будто натянутый лук, зевнул широко, с удовольствием, моргнул и спрыгнул со стола, беспечно разбросав задними лапами кипу бумаг, что немедленно полетели на пол.
Вихляя штанинами, он отправился на поиски еды. В обычном месте, там, где всегда стояла миска, было пусто.
Шарик какое-то время осоловело пялился на пол, будто бы узрел там черную дыру, куда засосало его благополучие. А потом стал неистово орать и тереться о косяк, награждая его рыжими ошметками.
Мужчина, что дремал в мансарде, свернувшись калачиком, обняв колени, на диванчике у окна, вздрогнул и проснулся. Ему приснился вселенский вой. Голодный и неумолимый. Звезды, планеты и астероиды сгрудились в одну точку и взвыли. Его тревожный взгляд упал на телескоп у окна.
Всю ночь ему не давали покоя расчеты. Где-то была ошибка. И она портила все. Бумагу, жизнь… Пробуждение...
Под утро пришел сон. Сон явился мужчине в виде формул, нисходящих хаотичной, бессмысленной лавиной с неба прямо в его голову.
Астроном-самоучка перевел взгляд на орущего кота. Громадного, с мощными лапами.
Не поленился подняться на второй этаж и завести свою песню прямо под ухом, бездна адская.
Вот так ты мотаешь, мучительно, натужно, нить своей судьбы, вымаливая каждый сантиметр. А в какой-то момент обнаруживаешь, что вся эта нить сплошь и рядом покрыта шерстью. И от этой шерсти не избавиться, хоть катайся.
Шарик легко вспрыгнул, точно взлетев, оккупировал свободную часть дивана. Всю ее с расслабленным удовольствием заняв своим пухлым телом, он с утробным урчанием вонзил когти в обивку.
- Опять жрать хочешь, скотина? - безо всякой надежды на отрицательный ответ обратился к коту мужчина и с наслаждением вытянул ноги вверх, стараясь не потревожить кота.
Он зевнул и почесал неопрятную щетину. Сел и снова огладил ласковым взглядом телескоп, словно долгожданную любимую.
- Я астроном, а не миллионер. Я столько не зарабатываю, как ты жрешь.
Шарик следил за ним желтыми глазищами, не моргая. Хвост ходил туда-сюда с боку на бок, гулко хлопая по старому, протертому диванному дермантину, скрывающему утомленное, жиденькое нутро.
- Сожрешь ты и меня как-нибудь, - равнодушным голосом согласился мужчина, - да и поделом мне. Нечего было с тобой связываться.
Он кое-как очистил шерсть с коленок, снова поглядел с прищуром в окно, будто бы оно должно было умиротворить и его, и кота, выдав им обоим то, что каждому было нужно. В небе ветки пронзали небо, словно застывшие солнечные лучи.
И, нащупав под диваном тапочки, поплелся за бодро трусящим впереди мучителем на кухню.
- Связался вот, да...С тобой, с домом с этим, с астрономией вообще..., - бормотал мужчина на ходу, себе под нос, жалуясь на судьбу.
Шаркая ногами по деревянным доскам.
Начинался новый день.
- Надо было тебя Черной дырой назвать. Прорва ты, бездна, хозяин вещей. А, как ни назови, все равно. Засасывает.

Оба
Он просто хотел проверить. Он ничего другого не хотел. Сердце колотилось так, будто бы его с размаху бил о стол Милостливый Вожатый.
Когда тот после сна приносил Корте еду, то всегда ставил тарелку на стол очень громко, так что он вздрагивал. Помни, что мы тебя корим.
- Помни, для чего ты проснулся, - говорил Милостливый Вожатый, будто бы знал все его плохие и глупые мысли.
И Корта помнил. Он опускал босые ступни на холодный, каменный пол, и начиналась его жизнь в замке.
Даже граница по большому счету не нужна, чтобы обезопасить Лучезарный город от глупости Лгущих или от ярости Дерущихся Между Собой.
А еще, говорили на базаре, есть звери… Совсем шепотом говорили, никто их не видел, только ветер приносил обрывки их криков и воя.
Никто не захочет покидать Лучезарный город, особенно узнав такое. Никто не захочет брести под шелест травы, что выше Корты в два раза, неизвестно куда. 
За стенами замка Корта позволил себе подумать. Немножко же можно, когда он так далеко от Милостливого Вожатого. Когда никто не увидит, чем он сейчас занят. Он рассуждал так — если сон о том самом камне, что шатается в кладке — правда, значит, правда и другое — то, что он может плыть по небу, как небесное животное. Или то, что он может стать небесным животным.
А может быть, тогда верно и то, что он сможет вылечиться. И стать Лучезарным, как все в городе.
Глупые мысли, но смелые, и их было не удержать.
Все знали, что присмотрищику разрешается отлучаться от небесного животного по своим больным надобностям на задний двор. Раскидистые деревья с пушистыми кронами заслоняли Корту от Лучезарных, которые были заняты своими делами и сновали туда-сюда по двору, то заходя в замок, то выходя наружу. Никто не обратил внимание, когда маленький калека нашел нужный камень и легонько надавил на него ладонью.
Камень вывалился по тут сторону стены, будто бы был смазан маслом. Или ждал Корту.
Корта недоуменно огляделся.
Может, кто-то еще, кроме него, видит такие же сны? И ходит зачем-то туда-сюда этой странной дорогой? Нет-нет, невозможно.
Никто не захочет сам покинуть Лучезарный город. За границей лучезарный свет меркнет, сгущается, смешивается и уплотняется. За границей солнце кажется стремительно катящимся за горизонт. Так говорили. Так пел ветер. А уж ветер-то побывал всюду.
Корта не мог перестать думать об этом. Он просунул голову в дырку. За стенами даже воздух пах по-другому. Его плечи легко протиснулись следом, будто бы сами решили, что им делать. Это не он, это его безумное, больное тело перебралось по ту сторону лучезарной жизни.
Что это он творит?
Но остановиться было невозможно.
А вдруг, и вправду, он сможет вылечиться? И его тогда никто и не узнает вовсе. До того сильно он изменится. Станет Лучезарным!
Пропадут торчащие уши и шмыгающий нос. Все это безобразие будет в прошлом - худые лопатки, вечно торчащий, округлый и голодный живот. Все, что мешало ему быть таким, как остальные в Лучезарном городе, все это исчезнет. Корта станет своим, на него больше не будут пялиться на базаре.
Так в какую же сторону смотрят колосья? Ах, все время дует ветер, и толком не поймешь.
С ним неохотно разговаривали на базаре даже о лакомых зернах-каплях света, а ведь стоили они недешево, и он всегда платил щедро.
До границы, наверное, ужасно далеко.  Из окон замка ничего такого не было видно.
Дерущиеся Между Собой или Лгущие наверняка тоже неблизко. И опасности никакой нет.
Какие они, интересно? Нечего бояться, пока он идет по траве, задирая голову и внимательно следя, в какую сторону ветер клонит колосья. Солнце, вон оно, просвечивает сквозь траву. Корта даже прыснул от волнения. Маленькому больному мальчику так легко затеряться в высоком, текучем.
А как же небесное животное?
Он успокоил себя. Ничего плохого он не делает. Просто еще немного погуляет и вернется в замок. Снова найдет выпавший камень, и все. Никто ничего не узнает.
А небесное животное, наверное, уже поменяло цвет. Оно всегда немного тускнело, когда он уходил на базар.
Корта начал петь, чтобы на расстоянии успокоить своего питомца.
Если ты живешь,
То и я живу…
Пение немного ободрило его.
Корта вдруг почувствовал большую печаль. Словно что-то горячее влили ему в глотку. Он затосковал по небесному животному. Показалось, будто они были связаны одной невидимой нитью, лучами, проходящими прямо сквозь его сердце. А он сейчас натянул эту нить до предела, и продолжает натягивать еще сильнее. Но ветер дул в определенную сторону, как и говорила женщина. И он совершенно точно видел, что колосья, будто стрелки, изгибались только в одном направлении, это было совершенно ясно.
Он долго шел на этот знак, толком сам не понимая, почему. Из-за сна?
Ничего не происходило.
Мысли запутались. Ветер стих. Колосья выпрямились, И солнце уже виднелось где-то сбоку, быстро убежав от него и лишив своего покровительства над его головой. Корта испугался и захотел повернул назад.
И повернул, а потом еще и еще, Он поворачивал много раз, задирая голову и ища глазами солнце.
Но оно всегда было где-то сбоку и никогда не над ним.
Потом он понял, что наделал. Заплакал и закричал.
Он больше никогда не сможет вернуться в замок.
В Лучезарный город, к своему любимому небесному животному.
Если бы он мог подняться в воздух, тогда все стало бы ясно — куда ему надо идти, и куда не надо.
Но он не солнце. И он не может.
От отчаяния Корта стал петь.
Если ты есть,
То и я есть…
Его наверняка уже ищут по всему замку, ведь он так важен. Милостливый Вожатый расхаживает по комнатам, хмурый и мрачный. Таким он делался всякий раз, когда Корта совершал какую-нибудь глупость. Найдут выпавший из кладки камень в стене на заднем дворе, побегут искать, найдут, спасут Корту. Пора бы ему поесть. Он очень любит круглые, фиолетовые плоды, что растут на деревьях с пушистой кроной.
Корта сорвал с верхушки травы метелку, высыпал на ладонь горсть черных семечек и осторожно стал их пережевывать
Семечки были горькими, но выбирать не приходилось.
И еще хорошо бы поспать.
Ах, какая досада все это. Но главное - как же сегодня сможет заснуть небесное животное без него и без его песни?

Созерцание белок
Какая красивая фраза. Наверное, это так и есть. Если вдуматься.
Одна твоя мысль может изменить целый мир.
А какая?
Ня меняла мир по-своему. Вот задумает с утра во дворе листья сжечь. И мир меняется. Пахнет дымом, старушье сползается к огню, словно духи в древней магической саге.
Она звонила каждую неделю, чтобы узнать, как Темная Материя себя чувствует. Она могла только представить себе. Дед в берлоге Бор-бора. Что он делает? Зачем вообще он там?
А сама берлога Бора-бора, вообще какая она?
Быр-быр отвечал короткими, быстрыми фразами. Булькнет чайник, и думай, что хочешь после этого, неизвестно вскипел он или электричество выключили.
Все хорошо. Привыкает.
Кушает нормально. Это Ня и сама знала, покушать как раз верзила был не дурак. Только знай накладывай.
Но чувствовалось, что по-настоящему на «как дела» Быр-быр ответить не может. Просто не знает, как у деда дела. Не достучишься до него.
И скорее всего, ходит за ним какая-нибудь домработница Марья Ивановна. А Быр-быр до ночи глубокой по своим бизнесменским делам хлещется. Ну, и что ж, подумала Ня, разве это плохо?
Дед наверняка чистый, умытый, сытый. Никогда и до того он никакого влечения к общению не испытывал. А окна, чтобы в них таращиться, они повсюду есть. Выбирай любое.
Ничем не хуже, чем у нее в доме-развалюшке на окраине. Друзей у него все равно не было, так по чему скучать-то? Белье чистое, постель мягкая. Живи и радуйся.
Так зачем же он тебе был нужен, а, Борисович? Все-таки?
Ня с самого начала свою комнату устроила в мансарде, на самом верху. Там было большое окно.
И телескоп.
Телескоп достался ей, как и кот, вместе с домом.
Говорили в поселке, дом раньше, еще до старых хозяев, принадлежал какому-то чудаку, астроному. Потом долго тут никто не жил, вон пыли сколько было. Потом продали его Ня. Мол, все-то этот астроном, или как там его, на небо смотрел. К нему даже ходили на экскурсии. И он про небо желающим охотно рассказывал. Про то, как мир устроен. Ну, естественно, так, как он это понимал. Астроном-то был неофициальный. Без трудовой книжки. Его астрономом прозвали, потому что не знали, как еще назвать. Умер этот чудак, остались его бумаги, вещи. Дом ветрами продувался, морозами промерзался. Ей пришлось и печку перекладывать, и отопление проводить. Страшно вспомнить. Ня бумаги сложила в шкаф. И вроде бы надо было сжечь, да рука не поднималась. Сверху Ня ночью слышала, как внизу дышит, кашляет, ворочается и стонет ее подопечное старичье. И она начинала тоже ворочаться.
Нажила хозяйство на свою голову.
Через пару месяцев Быр-быр позвонил сам. Стоял ноябрь. Было холодно и сопливо. Отопление грело еле-еле. У себя в мансарде Ня жгла печку-обогрейку. Бабушки и дедушки отдыхали в зале валенках и теплых шалях. Ворчали, жаловались и стонали.
Какой-то голос у Быр-быра был неуверенный, нелидерский. Она хотела спросить, как дела, то, се. Но после первого же вопроса все остальные отпали.
- Он у вас случайно не пел?
Ня так и села с кружкой горячего травяного чая на продавленный, оставшийся от астронома диван. Темная материя? ФСБ-ник-пол-истории? Какое там пел. Он и не разговаривал-то толком. А двигался, словно баржа, застрявшая на мели — рывками и строго по часам. Расписание его в этом смысле было весьма неустойчивым.
Директорша хохотнула. Выдохнула шумно. Выходит, зря она так боялась, переживала. Надо больше доверять людям.
Может, он у него еще и танцевать начнет? Вот что благополучная жизнь с человеком делает. Сыр черный принц. Ага.
- А у меня поет, - растерянно замялся благодетель. - Сидит все время у окна и поет. Но песни-то какие-то все странные. Они гласные. А, у, о, ы...
Песни странные? Ха! Ня снова радостно усмехнулась. А играть в шахматы с кастрюлей на полном серьезе не странно? А сшивать подушки друг с дружкой, думая, что это хирургическая операция? А кашей стул кормить?
Поет он. Вот и замечательно. Значит, хорошо деду. Ну, наверное.
Быр-быр вздохнул. Тяжко так.
- Поет и вдаль смотрит. А там у меня напротив окна в коттедже сосны растут. Лес. Участок большой. И белки по стволам прыгают.
Есть только одна вещь, в которой я безумно хороша, - подумала Ня. - неловко молчать.
Вот она и промолчала.
Что ж тут еще скажешь?
Белки, угу, пусть белки, какая разница. Наблюдение за живой природой полезно для нервной системы. Так ведь, кажется? Тут у нее он просто на сарай с лопатами смотрел.
Эх, собрала с округи, с окрестных сел-городов старичье на свою голову, пустила жить, а теперь пытается свою инициативу как частный дом престарелых оформить.
Бред? Бред же, ну.
Может, он ей поможет? Может, он всемогущий? А то ее проверками замучили. А толка все равно нет. Ничего не подписывают. Финансирование не дают. Крантик с денюжкой не открывают.
Ня собралась с мыслями, открыла рот.
Надо у него чего-нибудь попросить. Дедов-то поди не бесплатно отдают. Поди еще, поищи такого великолепного деда где? А?
Ну, ладно, вздохнул Быр-быр, словно собирался погружаться в необитаемые бездны океана. Ему пора.
Какие там у него бездны, интересно?
Ладно, подумала Ня и закрыла рот, придет время...

Лгущие
Корта шел так долго, что наверное пропустил уже не один прием пищи. Он устал, и совсем некому было его пожалеть. Хотя Корту и так нечасто жалели, но сейчас почему-то особенно захотелось этого.
Привычная темень с задернутыми шторами все не наступала. Хотя стало заметно сумрачнее. Чем дальше он отходил от Лучезарного города, тем сильнее к горизонту склонялось солнце. Сделалось прохладно. И воздух стал каким-то густым, с привкусом пыли. Здесь, в высокой траве никто не задвинет шторы, никто не принесет теплого питья на ночь, никто не зажжет и не погасит свечу.
А потом никто с силой не грохнет тарелкой с желанной едой о стол.
Корта споткнулся. Это был камень. Он уставился на него с удивлением. Земля в Лучезарном городе была гладкой, по ней не ступали — летали. А здесь — камень, вроде того, из которых были сделаны стены замка и ограда. Если начинается такое… Дальше идти совсем расхотелось. От голода урчал живот. Ныло тело. Корта лег на землю, согнув и подстелив под себя траву. Положил камень под голову, пожевал еще семечек и стал смотреть в небо. Солнце висело сбоку. Лучи были не лучи, а так — неявный свет.
Еще он заметил, что небо немного потемнело. Оно постепенно меняло цвет. Уже не ярко-голубое, а синее. Это значило, что как он ни пытался вернуться в замок, ему это не удавалось. Он, наоборот, уходил от него все дальше и дальше. Наверное, правду говорили, тот, кто вышел из Лучезарного города, обратно туда уже не попадет.
Корта немножко поплакал, а потом поспал, сколько, он не знает. Некому ему было спеть песню перед сном. Но он все равно спел. Так привык, а привычное успокаивает.
Мы с тобой оба маленькие.
Мы с тобой оба здесь.
Вдруг небесное животное его слышит. Он попросил у него прощения. Что ушел так далеко, что бросил своего подопечного, предал и подвел. Не зря его ругал Милостиливый Вожатый — Корта не оправдал надежд, он был безалаберным и никудышним присмотрщиком.
Мечтателем, который решил исцелиться.
Не снилось ничего. Вернее, почти совсем ничего. Перед самым пробуждением он увидел странное. Небесное животное смотрело на него глазами, полными какого-то чувства… Корта это новое чувство не знал и никогда не испытывал. Наверное, его не знали и в Лучезарном городе. Иначе о таком говорили бы на базаре. Взгляд был такой… необычный. Небесное животное словно бы все свернулось, превратилось в один этот взгляд, сияющий, говорящий. Но что? Что-то очень-очень хорошее.  Наверное, так могла бы смотреть на него мама, если бы его не отдала… Но Корта этого точно не знал, он просто так подумал.
В его сне небесное животное свернулось, невыразимый свет сконцентрировался в одну точку, превратилось в импульс сияния. Потом все это почти погасло, но вдруг снова возникло, развернулось красивым узором и нырнуло куда-то внутрь Корты. Через его зрачок прошло ему в сердце. И там уютно свернулось, устроившись и затихнув. Больше Корта мог не волноваться о нем, он знал, что небесное животное в безопасности, и он как всегда должен заботиться о нем. Только теперь оно не снаружи, а внутри него, и это было лучше, удобнее для них обоих.
Нужно было только не забывать петь ему их тайную песню.
Ну и сон.
Проснувшись, Корта забыл, где находится. Он собрался было по своему обыкновению сладко потянуться на подстилке и, бросив радостный взгляд на небесное животное, что всегда спало рядом с ним на высоком помосте, соскочить со своей уютной лежанки навстречу новой жизни. Но вместо этого он почувствовал ужасную слабость. Бока ныли, ноги затекли от неудобной позы. Живот гудел и урчал.
Корта собрал росы с метелок травы и попил.
А ветер все шумел, шелестя гривой колосьев. Корта повернулся на другой бок, вернее, перекатился со стоном. И вдруг совсем рядом услышал тоненький писк. Разворошил траву. На соседнем плоском, гладком камне лежало дрожащее Тельце. Никогда раньше такого Корта не видел, даже на базаре о таком не говорили. Голое. Клюв, полузакрытые глаза. Пугали зверями, но разве это зверь? Он беззащитен и почти мертв.
Может, всегда Корте надо быть возле кого-то, кто будет питаться его болезнью? Ну, уж нет. Не за тем он выбрался из замка, рискуя жизнью. Он идет вперед, чтобы вылечиться.
Но Тельце жалобно пискнуло и сделало попытку подползти к Корте. И он не выдержал, прижал его к себе, чтобы согрелось. Тельце дернуло головой и приоткрыло глаза.
Корта вздохнул и положил его за пазуху своей робы, которой было обернуто его тело по обычаю присмотрищиков замка. Тельце было холодное.
Что ты такое?
От тока его жидкостей внутри него находка быстро становилась теплой.
Если ты живешь,
то и я живу.
Нерешительно запел Корта. Он не знал, может ли он петь эту песню кому-то, кроме небесного животного, но надо было что-то делать.
Он почувствовал, что внутри него, в сердце что-то заворочалость, оттаяло и будто бы распустилось. Так распускались сиятельные цветы на деревьях в саду замка, Корта очень любил на них смотреть, когда жил там…
Эх, это было так недавно…
Корта поднялся и пошел дальше. Хотя мысленно он стремился назад, в замок. Там всегда была еда, там его тело не так страдало, как здесь, обнаженное перед небом и медленно, но неуклонно клонящимся к горизонту раскаленным бордовым шаром.
Но где же, наконец, эта граница, и что она такое?
Сколько времени прошло, неизвестно. Появились очертания желтых невысоких гор, тех самых, что при желании можно было рассмотреть, взобравшись на самую высокую башню замка.
Дырявые песчанники, размытые ветром. Воздух заходил туда безпрепятственно и безобразничал на все лады. Свистел, шипел, ругался, каялся, обещал...
Это они, Лукавые пещеры?
Корта сколько ни оглядывался, так ничего особенного и не заметил. Не было никакой границы. Только трава кругом. Тишина и ветер.
Он воодушевился. Наверняка, он пришел куда надо, и здесь его вылечат. Он много ел семечек, чтобы были силы. И кормил ими Тельце. То сначала ело неохотно, а потом распробовало мелкие зерна, что вызревали на верхушках травы, в метелках и даже стало просить, открывая клюв широко и требовательно. И все равно, с непривычки, у него дико болел живот.
Корта со своей находкой за пазухой подошел к Лукавым пещерам совсем близко и устроился на подступах, внутри околочного дырявого камня.
Лежал и слушал, как ветер ходит внутри пещер. Вступать в них пока что было боязно.
Снова прошло время. Корта закрывал глаза и открывал глаза. Тельце за пазухой иногда ворочалось. Он не забывал петь ему свою нехитрую песню.
Теперь почему-то он думал и о Тельце тоже как о небесной птице, как и о себе самом. Как о том, о ком он должен заботиться и кого должен собой питать. И это было ново и радостно. Этой радостью Корта и жил.
Ничего не происходило. Он время от времени оглядывал свое тело. Может, ветер должен омыть его, очистить, унести грязь, плоть, вскрыть тайники света, спрятанные в нем от рождения? Корта снял робу. Было холодно, и только-то. Но снова ничего.
Небо становилось заметно темнее. На открытом пространстве совершенно ясно было видно, как солнце, смещенное из привычной точки над головой, заваливается все дальше на бок. Чем дальше от Лучезарного города, тем явнее.
Тогда он приготовился умереть. Зачем он шел сюда так долго? Здесь нет никого и ничего. Ничего стоящего. Снова. Песчанник нагревался солнцем, и это было очень приятно — лежать и слушать разные голоса, как ветер играет в безумные игры сам с собой, залетая и вылетая в дырявые пещеры-ходы.
Он перебрался в одну из них. Уже ничего не боясь.
- Я вылечусь? - спрашивал Корта у ветра и Лукавых пещер.
Ветер относил его вопрос, обдумывал, рассматривал со всех сторон. Звук отскакивал от одной стены, от другой, дрожал, разрывался на части, складывался по-другому…
- Лучи — неслось откуда-то эхом, будто бы с неба.
- Лучше, - с другого края мира.
- Лишнее.
- Лечу…
В ответе вопрос было уже не узнать. И ничего не было понятно. Сплошной блеф.
Корта слышал на базаре, что здесь живут Лгущие. Но где они? Искать кого-то сил не было. Лгущие для него были легендой, мифом, выдумкой. Чем-то неопределенным и дрожащим, как и это ветреное многоголосье. И понять их было невозможно.
Пока он так лежал на теплых камнях, питаясь скудными семечками, почти без движения, с отогретым худым Тельцем за пазухой, у Корты появилось много мыслей. Гораздо больше, чем в Лучезарном городе. Чем дальше он уходил, тем больше и страннее становились эти мысли. Иногда какой-нибудь вопрос вырастал высотой с самого Корту и заслонял ему небо, мешая смотреть вперед.
Больные у Лучезарных стали рождаться, потому что солнце клонится, косит и возможно, остывает. А Лучистые очень высокие. Как будто бы тянутся к небу.
- Я стану Лучезарным? - снова спрашивал Корта у Лукавых пещер.
- Зря..
- Заря…
- Стукну…
Отвечали пещеры.
Неузнавание — вот что такое Лукавые пещеры. Они ничего-то вокруг себя узнать не могут.
Никто друг в друге это косое солнце узнавать не хочет. Все хотят из центра сиять. Ни Лучезарные в Лгущих и Дерущихся Между Собой. Ни наоборот.
А Корта и в Лучезарных пещерах стал петь. Громко, с вызовом.
Собирал воду, стоящую в каменных ямках — маленьких колодцах. Вода была сладкой и пахла песчаной пылью. Поил Тельце, тому нравилось.
Он пел и думал о небесном животном. Оно ведь необычное, может быть, его песню услышит, хотя он и так далеко ушел. Может, оно не умрет. Если он будет  петь, все будет хорошо.
Так и было. Теперь он постоянно видел этот свой необычный сон, как они с небесным животным бегут по небу.
Если я живу,
То и ты живешь…
- Жмешь..
- Жрешь…
Отвечали Лгущие пещеры…
Если ты есть,
То я тоже есть…
- Месть.
- Весть.
- Жесть...
Ветер забавлялся с Кортой, передразнивал его.
Здесь, в тепле, Тельце выбралось из-за пазухи, уселось, распластав руки-отростки без пальцев, спрятало нос или клюв, не разберешь, приоткрыло глаза и стало глубоко дышать.
Корта его все время кормил зернами, добытыми из травы-метелки, Тельце ело жадно, охотно, много. Было видно, что оно росло.
Лгущие пришли сами.
Они шли, танцуя. Воздух дрожал под их ногами. Свет колыхался, мерцал. И они тряслись, будто бы от страха за то, что будет, и то, что было.
Принесли лепешек, сухих и пресных, сделанных из семечек той же травы, Корта к таким не привык, но пришлось поесть. Принесли чистой воды. Забрали его с собой в свои дырявые жилища.
Когда Корта увидел их, он не поверил глазам. Лгущие выглядели почти так же, как и Лучезарные, хоть и пониже ростом. Но их свет был дрожащим, зыбким, неясным, пульсирующим. Зрачки тоже дрожали, свет шел из них рывками, точно не мог решить куда ему надо — наружу или внутрь. И не понятно было, о чем такие думают.
Они все время лгали — друг другу и ему. Не слышали друг друга, когда говорили, а слышали лишь только эхо своих и чужих слов.
Не поверили ему, что он из замка, из Лучезарного города. Сказали, что ветер о таком им никогда не рассказывал. А значит, и нет такого вовсе.
Наверное, у ветра тоже были свои тайны.
Лгущие все время дрожали, колыхались, мерцали. Их тела невозможно было нормально разглядеть. Они тряслись от ветра. А может, от того, что никак не могли определиться, кто они такие.
Дрожащий свет. Колышущиеся силуэты.
Он просил его вылечить, но они только посмеялись. Тельце велели им продать, целую пещеру за него ему обещали. Говорили, Тельце уникально. Нигде такого они еще не видели. А если не видели, значит, хорошо бы только у них такое было. Мол, есть же у Лучезарных небесное животное. Говорили, позаботятся о нем. Снова лгали. Как они могли позаботиться, если ничего про Тельце не понимали? Как бы они стали греть его за пазухами, если они все время дрожат, и вообще чем бы они стали его греть?
К тому же вон их тут сколько, этих пещер понадырявлено ветром, бери, живи бесплатно. Снова обман. Заманят и облопошат, так и знай.
Так что Корта спрятал Тельце поглубже в робу за пазуху. Он пел ему тихонько, шепотом, осторожно.
Мы с тобой оба маленькие,
Мы с тобой оба здесь.
От песен, от зерен или от кортиного тепла вскоре у Тельца кожа стала не синей, а розовой. И начал пробиваться пушок.
А про Лгущих на базаре так и говорили. Что, мол, свяжешься с ними — сам таким станешь. Весь насквозь продуваемый ветром край. Пропахший травой, песком. Ни то, ни се. Неопределенность неузнавания. Надо опасаться неопределенности. Дрожать станешь, как будто белье, что на ветру на веревке полощится.
Корта едва убежал от них. Он не раздумывал, как ему поступить, хотя еда здесь была получше, чем просто зерна травы-метелки.
Он прошел или, вернее сказать, пролез Лгущие горы насквозь. Если ветер смог, то и он сможет, думал Корта. Иногда полз на животе. Внутри горы было страшно и голодно — там ничего не росло. А еще в самом сердце камней было тихо. Очень тихо. Ни мыслей. Никакого движения. Так тихо, как у самого Корты внутри никогда не было. Так и подмывало остаться здесь, улечься, уснуть и больше никуда не торопиться.
Но Тельце пищало. Тельце ворочалось и хотело есть.
Корта выпускал его погулять на камнях и смотрел во все глаза. Очертаниями оно все больше становилось похоже на небесное животное, будто бы оно тоже отправилось с ним в далекое путешествие. Илди послало вместо себя своего наместника — свою мысль. Добрую и заботливую. Но походило на него оно только очертаниями. Нельзя было их сравнивать. Тельце было уродливо и плотно, как и сам Корта. И не излучало никакого света. Будто бы небесное животное отправило к Корте свою тень, чтобы он через него привычно о нем заботился.
О том, кто меньше него. Слабее него. И, может быть, глупее него, он точно это не знал.

Астрономия шерсти
Днем астроном спал, а ночью смотрел на небо. Но иногда приходили дети. В последнее время слишком много и слишком часто. Надоедали. Будили его, заставляли вставать, рассказывать. Их привлекало, что он рассказывал о Вселенной не так, как в учебниках писали. Хотя что они понимали. Ребятня, хи-хи все себе в воротники да хи-хи. Просились посмотреть в телескоп. Трогали бумаги. Громко ахали, если что-то видели, грозились еще прийти.
Астроном даже дверь перестал закрывать. Дети приходили, бегали по дому, ползали под столом, где у него лежали отвергнутые за недостоверностью решений записи, таскали яблоки из сада. Вертели телескоп туда-сюда. А он спал.
Рыжий нахальный Шарик за ними присматривал.
Не столько присматривал, сколько смотрел. А смотрел он так… Что если вдруг что, детям становилось стыдно. С бумагами на столе под его присмотром (расчеты, питающие надежду понять, как) они обращались бережно. Посмотрят, повертят в руках — и обратно положат.
Взрослые поначалу приходили тоже. Но проку от него не было — дров наколоть он не помощник — слишком хилой, выпить не любит, в любви разочарован...
А астрономия, она где? Далеко, вон, на небе. Что до нее, какое дело…
Вот кто, эт о да. Кот  у него знатный. В коте чувствовалась полнота жизни. И взгляд был тяжелый, местный, загородный, дикий — изподлобья.
Мясистый такой взгляд.
Казалось бы, что они, ребятня деревенская, кошачьих глаз не видела?
А вот ведь — вели себя вроде бы по-детски, нормально, но все равно как-то иначе.
Авторитет.
Астроном кота тоже уважал.
- Эх, ты, - говорил, - скотина невыразимая. Живешь сразу во всех мирах вселенной и все про них знаешь. А молчишь. Ну, молчи. А питаться приходишь всегда в этот, сюда, ко мне, к миске своей. Зараза ты самавсебевозникающая.
Повсюду в доме был пух. Кошачий. Летал в воздухе. Сколько уборку ни делай, он все летает. Будто бы весть благая.
Отдельные пушинки были похожи на звезды. Они сбивались в кучи, образуя созвездия. А под диваном, например, или на шкафу вообще расплодились целые излишне уверенные в себе вселенные.
Постепенно расширяющиеся.
И завоевывающие дом.
И все эти вселенные устремлялись порывами ветра навстречу входящим.
Только дверь хлопнет, шерсть летит, помечает того, кто пришел, своей милостью одаривает.
Все включено у кота. И шерсть, и сомнительного содержания экскурсия.
Вселенная так устроена, любая, - думал астроном. - Все в ней есть. И всем она может быть. Вообще всем, без исключений.
Даже летающей шерстью.
Мы с тобой оба маленькие,
Мы с тобой оба здесь...

Ты ушел недалеко, ну, так и придешь недалеко.
Наконец, он выбрался из пещер наружу.
Ветер здесь, с этой стороны Лгущих гор дул куда сильнее.
И снова никаких границ он не увидел. Корта недоумевал. Но зато вместе с тем кое-что стал понимать получше.
Все говорили, что есть границы. А оказалось, нет никаких границ, нет. Уж он-то, Корта,  прошел Лгущие горы насквозь и кое-что увидел своими глазами. А именно. Ни-Че-Го.
Просто трава то в одну сторону клонится от ветра, то в другую, так что ты можешь идти, куда вздумается. В таком случае логично, что любая сторона будет правильной. Потому что повсюду солнце видно, хоть оно и не прямо над твоей головой. И тогда ты сам решаешь, куда тебе следует повернуть голову. Куда идти.
Так теперь Корта думал. Милостливый Вожатый бы его за такое, наверное, заставил много-много в углу стоять и в стену смотреть, чтобы мысли пропали.
Некоторые из Лгущих кричали после того, как он ушел, вслед ему. Он слышал эхо. Поймать Корту, связать, продать обратно в Лучезарный город. Корта не обращал внимания на их слова-пустые угрозы, рикошетом бьющие в спину. Все знали, что это пустое. Что вернуться туда, откуда ушел, нельзя. Нет ниоткуда никуда обратной дороги. Есть только путь от солнца к тому, что бывает, если закрыть глаза. Как луч идет.
Так что на самом деле никто не побежал догонять Корту.
Лгущие были на своем месте — в своих пещерах. Выходить оттуда в неизвестность никому не хотелось. Как не стремился ни один Лучезарный уйти из Лучезарного города.
Обратно свет втянуть невозможно. Если только само солнце не захочет вечно стоять над всеми сразу в одной ровной позиции . И всех-всех-всех одинаково сделать Лучезарными.
Лукавые Лгущие.
Лакомые Лучезарные.
Лучистое небесное животное.
Так что вернуть Корту обратно нельзя.
Он смирился с этим. И просто шел.
Сны о небесном животном продолжались и здесь. Как они вместе плывут по небу. Бегут к солнцу. Блаженно.
Корта медленно стал понимать, что вообще ничего нельзя вернуть. Мгновения уходят одно за другим, и ничто уже не будет прежним. А следующие мгновения, о которых он мечтает, еще не пришли. Так что пребывай в сейчас. Будь здесь. Расслабься, Корта, и, может быть, так исцелишься.
Можно было только повернуть лицо к солнцу, чтобы посмотреть, где оно. Оказывается, для каждого в их мире оно светит по-своему. Лучезарным оно видится стоящим высоко и ровно, прямо над ними. А остальным — под углом, катящимся к выходу.
Чтобы что-то понять, нужно просто идти дальше. Не останавливаться. Не застревать в траве или камнях.
И еще петь.
Как бы это ни звучало, петь для кого-то.
Если ты живешь,
То и я живу….
Трава здесь была ниже, жестче, ниже, шагать по ней стало труднее. Больше камней, эти камни-великаны, торчащие из-под земли, иной раз встречались Корте выше него ростом. Желтые. Грубые, как он сам. Не те круглые булыжники, на которые еще можно было положить голову. Все время урчал и крутился живот. Заболело горло. Вода в оврагах собиралась мутная, серая.
А Тельцу было хорошо. Оно опушилось, стало нежным, мягким, теплым. Глаза — коричневые, один сплошной зрачок, начали блестеть. Смотрело оно на Корту нежно, как мама. Как небесное животное смотрело на него в том сне — невероятно, невыразимо…
Небо здесь, за Лгущими пещерами, стало почти фиолетовым. Свет перекатывался волнами, пугая. Солнце наклонилось над горизонтом низко, почти касаясь его. Вот-вот его начнет за самый край кусать земля.
Здесь жили Дерущиеся Между Собой.
Увидев их, Корта снова изумился. Это были просто тени — ни свет, ни то, что бывает, когда закроешь глаза. Ни то, ни се, посередине наполовину. Такого нигде раньше ему не встречалось. Да и сами Лгущие горы по эту сторону отбрасывали огромные, зловещие, колышащиеся от ветра тени. И под их покровительством жили другие, боле темные сгустки того, что светом уже не назовешь.
И они снова показались ему похожими на Лучезарных. Но это были всего лишь силуэты, неявные, серые, мрачные, словно высосанные изнутри. Бессильные и ничего не излучающие.
Тени замучили Корту. Они бежали за ним, догоняли его, словно бы пытаясь укусить за пятки. Тени сплетались, угрожали, нависали, вгрызались друг в друга, распадались на части. Дрались между собой, но что толку? Тень тени навредить не может, одна видимость, и все.
Что они делили? Свет,  которого здесь так не хватало? Тепло?
Он уже и сам стал похож на тень. Худой, все время что-то бормотал. Упрямо пел свою песню.
Если ты есть,
То и я есть.
А есть ли он?
Круги-отражения.
Дрожание лучей на ветру.
Отголоски света, словно острова тьмы.
И по-прежнему кажется, что нет ничего вечного и определенного, кроме солнца. Хоть его и видно плохо. Воздух густой, тяжелый. Небо мрачное, низкое.
Небесное животное — помнить о нем — одна радость. Оно - частица солнца, настоящего, близкого, теплого. Тут, у них, с ними. Рядом.
Корта понял важное. Сам, никто ему не подсказывал.
Все тогда началось, когда небесное животное родилось. Солнце изошло каплей и оттого стало клониться. Солнце родило небесное животное, как метелки травы рождают семечко. А для чего? Корта не знал.
Почему никто этого понимания отсюда, с края мира в самый его центр не принесет? Тем, кто живет беззаботно в городе-солнце правду не расскажет? Городе, благословенном под его лучами? Потому что обратно в Лучезарный город нельзя вернуться.
Ветер — вестник ненадежный.
Появились деревья, но не такие, как в Лучезарном городе, с нежной корой, мягкой и податливой, как губка, а кривые, мощные, приземистые, с жесткими иголками. Будто бы в бурой, грубой одежде-броне, стояли они, провожая Корту недобро махая ветками. Жевать их иголки было неприятно. Но приходилось.
Стало по-настоящему холодно.
Здесь, в сумерках, он все еще хранил надежду, что сможет поправиться. Когда-нибудь он станет питаться одним лишь светом. Чистым, ясным. И таким же светом стать.
Ведь Лучезарные — свет. Солнечный, неразбавленный. Быть таким — значит, быть счастливым.
Корта шел, высоко поднимая колени, придерживал за пазухой заметно потяжелевшее Тельце и думал о небесном животном. Нашли ли ему нового присмотрщика? Или оно умерло от тоски по Корте? Тогда это плохо. Тогда может быть беда. Какая, корта не знал. Но чуял, что может быть.
На всякий случай, чтобы отпугивать тени и не бояться, он пел громко, во весь голос. Здесь никто его не осуждал, никто не стыдил.
Если ты есть,
Значит я есть...
Если небесное животное, как-то связанное с солнцем, угаснет, то угаснет и само солнце. Так? Так.
Он почему-то чувствовал, что должен помочь небесному животному побежать по небу. Как, он сам не знал.
Где же оно, то место, где его, наконец, вылечат? Корта стал бояться, что эта женщина, видимо, заразилась от Лгущих. Ветер напел ей в уши что-то не то.
В этих бескрайних, тяжелых землях снова никто не собирался его лечить.
Кто и зачем еще, кроме него, здесь, в глуши, под косым солнцем думал о небесном животном? Да многие. Были у них самые разные мысли. Все думали свое и по- своему. И мыслей было столько же, сколько Лучезарных, сколько Лгущих, сколько Дерущихся Между Собой.
Никто на базаре не знал о том, что все они — и Лгущие, и Дерущиеся Между Собой были просто Лучезарными, лишенными солнца. Этот секрет Корта нес с собой, и уносил его все дальше и дальше от Лучезарного города.
Корта остановился под деревом. Одна новая, внезапная мысль-молния пронзила его. Вот он ушел. Почему же он все еще не умер? Ведь он так далеко от небесного животного. Он отвечал сам себе. Потому что он родился не таким, как все, вот почему. На него эти законы, о которых твердит ветер, не действуют. Он может и при солнце, и без солнца.
Лучезарность расходится из центра к краям. И там свет тускнеет, грубеет. Уплотняется, жизнь становится жестче, жить тяжелее.
Хотя, вероятно, жизнь — это всего лишь круги-отражения. Идущие от Лучезарного города.
И нет ничего, кроме солнца.
Так что все — свет.
Тогда Корте в голову пришла еще одна мысль.
Мыслей теперь у него стало пугающе много. Как бы с ними справиться? Не было рядом Милостливого Вожатого, и некому было не разрешать ему думать.
Может, тогда, если так… Если ты родился, то ты уже Лучезарный? Где бы ты ни жил, в каких землях? Ну, хотя бы глубоко внутри себя? Быть может, свет солнца есть в каждом? Спрятанный. У одних дальше, у других он ближе. Надо только найти, узнать...
Если бы только позволить себе считаться частичкой солнца, ее лучом… Тогда все выглядело бы именно так.
Здесь, на земле Дерущихся Между Собой, были вулканы, озера, подземные реки. Били из земли вонючие, стремительные гейзеры. Иногда выпадал пепел.
Высокие папоротники. И тени, тени, тени…
Стали встречаться новые. Быть может, это их называли зверями? Мелкие, юркие, мягкие, сновали под ногами, иногда мешались идти.
Эти выглядели совсем плотными, почти такими же, как он. Это пугало.
Почти всегда теперь его сопровождали вечные сумерки. Отблески на краснеющем горизонте.
Солнце закатывалось все ниже, почти касаясь горизонта.
Нет безумцев, кто захотел бы идти еще дальше. В непроглядную ночь.
В Лучезарном городе на базаре о таком не рассказывали. Потому что никто с рассказами не возвращался.
Вести о Лгущих и Дерущихся Между Собой в Лучезарный город приносил ветер. Он не знал о границах. А дальше, в мраке, на окраинах, ветра не было, он там еще не родился.
Дерущиеся Между Собой дрались ни за что. Тени теней в погоне за тенями. Корта привык к ним со временем и только вяло отмахивался. Ничего-то они не могли ему сделать ни хорошего, ни плохого.
Хотели схватить что-нибудь, а оно ускользало из рук. Хотели убивать, владеть, повелевать, а лишь протыкали воздух. Друг другу тени, и ничего и никто больше. Пшик.
Если ты ушел недалеко, так и придешь недалеко, - подбадривал себя Корта.
Надо быть смелым, и смотреть храбро.
Мы с тобой оба маленькие…
Если ничего позади нет, то значит все — впереди.
Так что иди и не раздумывай. Не бойся.
Иди, как жизнь идет.

Шиле
Солнце уже наполовину утонуло в земле. Оно вгрызалось в горизонт злобно, умирая, стекало куда-то вниз, хваталось за края обрыва.
Чего он добился, Корта, который ушел из замка? Стал светлым, ясным? Нет. Стал еще более грубым,  плотным, вонючим. Роба его покрылась грязью, будто он валялся и катался по мокрой земле. Изо рта пахло илом. Живот болел. Ноги покрывали синяки.
Начали попадаться болота, Корта обходил их стороной, ужасаясь. Кто знает, что там в них может быть.
Болота булькали. Иногда его провожали взглядом чьи-то глаза.
Если не здесь должна проходить граница мира, то где еще? Конец мечтаний. Предел его терпения.
И правда, вскоре за редкими, корявыми деревьями Корта увидел что-то, что могло сойти на сторожевой пункт. Каменную башню. Он боялся поверить, что это была башня — все-таки это значило, что тут кто-то мог жить. Может быть, кто-то, такой же больной, как он? Вдруг еще кому-то удалось уйти из Лучезарного города, и он не умер, а выжил? Здесь? Питаясь семечками и корой. На тухлой местной воде.
Уворачиваясь от непонятного.
Подойдя ближе, он увидел, что на самом деле от башни остались одни развалины.
Может быть, когда-то она была оживленным домом, вроде того, в котором он жил в Лучезарном городе. Возможно, и так. Башня совсем не походила на тот замок, который он знал, но почему-то мысли о ней были именно такие. Пора было признаться, он просто истосковался по своей прежней жизни.
Хотя башня выглядела неказистой, выщербленной поверху, все же тем действительно кто-то жил.
Корта спорил сам с собой. Давно уже вслух.
Да не смешите, кому в голову придет сюда забраться?
Но здесь, кажется, и вправду когда-то обитал кто-то. Быть может даже такой, как он. Но давно умер. Только его останки сохранились. Скелет, обтянутый засохшей кожей, сидел у входа в замок, у двери, охраняя и устрашая. На скелете было надето, одна на другой, много разной одежды.
Корта остолбенел. И стал ощупывать себя. Так вот во что он превратится. А бывший присмотрщик небесного животного уже превратился.
Корта долго смотрел на него, не решаясь переступить порог.
- Это Комендант. Он сам себя называл 33 рубашки. Почему? Потому что на нем и вправду 33 рубашки. Можешь проверить. Сам посмотри. Сам себя называл, больше его называть так или как-то иначе было некому. Здесь никого нет.
Она сама была похожа на сгусток того, что появляется, если закрыть глаза. И долго-долго их не открывать. С глазами бездонными, как колодцы, откуда черпала силы черная бездна. Совсем без зрачков. Ее кожа была почти черной. А волосы росли еле-еле.
- Я о таких, как ты и мой отец, много слышала, - сказала она, обойдя вокруг Корты. - Он сказал, что подобрал меня здесь же, когда я едва родилась. Как родилась и у кого, не спрашивай. Никто не знает.
Может быть, из самого сердца того, что приходит, если закрыть глаза..., - подумала Корта.
Вполне может быть.
Но не совсем пустой и темной она была. У нее и внутри переливался и играл свой собственный свет, мрачный, глухой, особенный. Но это все-таки был свет. Черная бездна, но, удивительно, она сияла, жила, двигалась, мыслила. Как такое было возможно, Корта не знал. Из  глаз Шиле (она так себя называла, так ее и отец-комендант называл) сквозило холодом. Ей же самой холодно не было, она холода вообще не замечала. А вот Корта по-настоящему мерз.
Она считала себя приемной дочерью Коменданта.
Или того, кто провозгласил себя Комендантом.
Того, кто установил здесь последнюю границу. И никого дальше не пропускал.
А были желающие? Были. Судя по количеству рубашек.
Что он с ними делал, Корта не стал спрашивать.
Корта тоже отдал бы рубашку тоже, ему не жалко. Да на нем была только длинная роба, в которую он всегда заматывался, когда жил в замке. В ней он и ушел бродить по траве.
Вот так. Шиле — приемная дочь коменданта, с любопытством изучала Корту.
- Ветер сюда доносит только обрывки того, что происходит в Лучезарном городе. Но только обрывки. Так что знаю я немного.
Корта чувствовал, что и он сам давно уже превратился в обрывок света.
- Если бы Комендант был жив, я бы не дала ему снять с тебя рубашку. А выпросила бы тебя в свой зверинец.
Вокруг замка и вправду жиле звери. Плотные и юркие. Они шныряли по башне, забирались в разрушенные пробелы между стенами, шуршали там, шумели, пели по-своему…
Небольшие, и все больше маленькие.
Шиле говорила, это ее звери. Мол, это ее зверинец. Особенно всяких мелких и пушистых тварюшек она привечала. Они ей нравились.
Свет съеживался без солнца и чах, а Тельце, наоборот, росло. У него появилось оперение, серое, под стать здешней земле. Вокруг коричневых глаз пробились желтые ободки пуха. Ноги окрепли, покраснели. Тельце прыгало по земле, упруго отталкиваясь. Теперь оно само добывало себе еду. И эта еда не всегда была та, что растет.
Вообще, Корта заметил, что звери, даже мелкие ловили и ели друг друга.
А Шиле ловила зверей и ела их.
Это было так ужасно, что Корта отворачивался.
- Так же и Комендант делал, - говорила она. - А что, разве в Лучезарном городе не так?
Корта ужасался. Но молчал. Прав был Милостливый Вожатый, не обо всем, что приходит в голову, следует распространяться.
Когда Шиле увидела Тельце, глаза ее загорелись. И огонь этот был недобрый.
Шиле схватила Тельце за шею и стала тянуть на себя. Она привыкла брать все, что ей нравилось. Очень полезный навык, особенно в таких местах. Как это.
Шиле была такой же плотной, как и Корта. Она была первая, кого он встретил, кто не был светом в чистом виде. Но Шиле была совсем другой.
Драка была короткой. Тельце заверещало и клюнуло Шиле в палец. И еще. И еще, посильнее. Потом оно отряхнулось, зацепилось когтями за рукав и вскарабкалось Корте на плечо.
-Никогда такого зверя я не видела, - с завистью сказала Шиле, косясь и дуя на палец. А уж сколько их переловила.
Звери никого не боялись, и поймать их было плевым делом.
Но Корта ни за что не отдал бы Тельце никому.
Даже Шиле.
Особенно Шиле.
- Ты же говорил, - шипела она, подражая мелким зверюшкам, что шныряли тут и там. - Оно у тебя совсем как небесное животное. А значит оно тоже должно уметь бегать по небу. Знаешь, что будет с тем, у кого есть бегущее по небу животное?
Корта не знал.
- И я не знаю. Но, ветер говорил мне, что с ним будет ВСЕ.
Может быть. Все — значит. Вечный свет? И милосердное солнце?
Все — это еда и тепло. Но это и так было у Корты в замке, и он знал, что это не ВСЕ
А что ВСЕ?
Чтобы узнать это, он должен идти еще дальше. Хотя дальше уже, кажется, некуда.
Корта слушал недовольное шипение Шиле вполуха. Гораздо больше он доверял свои снам. Плыть по небу как солнце и светить. Это было предназначением небесного животного. А его предназначением было петь для него, чтобы чудо выжило.
Но Тельце совсем не такое. Когда оно замерзало, то забиралось к Корте за пазуху. Небесное животное никогда так не делало. Оно само сияло и свтеило, как солнце.
И Корта пел.
Если я живу,
То и ты живешь...
Он откупился - пообещал, что станет рассказывать дикой и мрачной Шиле о жизни в Лучезарном городе. Он все знал о нем. А Шиле только мечтала туда попасть. Ей ведь в этой хмурой глухомани доставались только отзвуки и отблески далекой блестящей жизни.
Они сидели у единственного уцелевшего окна башни и смотрели, как клонится солнце. По сути это окно была просто дырой в стене. И гораздо удобнее было бы смотреть на закатывающееся солнце, просто забравшись на вершину развалин. Но они сидели и смотрели, как зачарованные. По корявому дереву бегали, словно стекали вниз, звери — красные, бордовые, алые огоньки. Будто бы капли заходящего солнца.
Тельце с местными зверями не водилось. Сидело на плече у Корты или прыгало за ним следом. И снова он почувствовал эту нить — то, что связывало его и кого-то еще. Или ту, что связывало их всех вообще вместе? Как это могло быть? Неведомо.
После его рассказов, а он не утаил ничего, Шиле тоже захотела вырастить или выкрасть свое личное небесное животное.
До его прихода она мечтала о другом - завести себе зверя с самого края.
- Там, на самом краю ничего нет. И водятся настоящие звери. Твари. Хищники. Огромные. Злые. Они жрут друг друга и все, что попадает туда, становится их пищей.
Она мечтала, чтобы ее питомец был черным, большим, и мог ходить через границы туда и обратно. А она бы въехала на нем в Лучезарный город, и всех удивила.
Она жалела Корту.
- Зачем идешь дальше?
- Чтобы вылечиться.
А Корта жалел Шиле. Она была бестолковой. Теперь корта понимал Милостливого Вожатого, который с грохотом ставил ему на стол тарелку.
- Помни, зачем ты проснулся.
Шиле просыпалась сама не знала зачем.
Настало время, и Корта стал петь и для нее.
Мы с тобой
Оба маленькие.
У Шиле теперь всегда блестели глаза. Она пододвигалась к нему так близко, что у него перехватывало дыхание. Когда он смотрел в ее глаза, казалось, его уносит ветром в большой, бездонный, черный колодец.
Все время снилось небесное животное. Теперь очень явно. Слишком яркое, сильное, оно кричало и звало его. У Корты во сне резало глаза. Они плыли вдвоем по небу… А небо было голубым и спокойным, без всполохов.
Казалось теперь сильнее, чем раньше, что если он вылечится, то они вместе с небесным животным наяву смогут побежать по небу. К солнцу. Вернуться домой.
Теперь он точно знал, что это будет так.
И тогда станет хорошо всем. Вообще всем. Потому что солнце перестанет падать.
Отчего так? Отчего он?
Неизвестно.
-Ты знаешь, что там?
- Никто не знает. Потому и иду. Хочу вылечиться. Хочу стать Лучезарным. Светом безоговорочным и окончательным. Хочу осветить все. Таким жить не буду.
Шиле подозрительно на него косилась. И осматривала себя. Ощупывала руками.
Вот-вот, еще немного, и она захочет прикоснуться и к нему. Как он когда-то впервые захотел прикоснуться к небесному животному. От этих мыслей все в его голове переворачивалось.
Что будет после такого, он вообще представить себе не мог.
Надо было уходить.
Вот бы солнце снова выровнялось и стало одним одинаковым, общим для всех. И тени Дерущихся Между Собой и визгливое дрожание Лгущих тогда стало бы просто ровным, приятным солнечным светом, льющимся и стелющимся по земле.
Все согревающим.
- Говорили, без небесного животного я умру в Лучезарном городе. А вот ушел оттуда, где все светло и ясно. И живу. Значит, иду правильно.
Она не сразу призналась, что у нее в руинах, под камнями был припрятан светильник. Не свеча, нет. Просто чуть менее темный сгусток света, чем все остальное.
Кто-то оставил его, или сам зародился, она не знает.
Она нехотя проводила Корту к границе мрака.
Корта уже не различал, где что.
Что, если, наоборот, он сейчас шел к сердцу всего. Ведь он понимал гораздо больше, чем тогда, когда сидел в замке, в блаженном неведении, тепле и сытости.
Что, если свет — это тьма, вывернутая наизнанку. Что, если они все время друг в друга выворачиваются? И так мы живем?
Наблюдая за светильником Шиле, он сделал открытие — тьма отражала свет и посылала его обратно. Такова была и она сама, Шиле — отражение тьмы в зеркале зарождающегося света.
Пришло врем, и он спел для нее в последний раз.
А она внезапно пообещала найти его в любом из миров. Куда бы он ни попал.
- Я найду тебя, упав с самого края. Прямо тебе на голову.
В ее глазах он снова увидел то самое странное чувство… Будто бы она вся таяла, когда смотрела на него.
- Почему? - растерялся Корта.
- Нравится мне твоя песня.
Его пробрало до дрожи.
- И пока я тебя не найду, ты не превратишься в Коменданта.
Корта понял, что так и будет. Такие, как Шиле слов на ветер не бросали. Это тебе не женщина с рынка, пусть даже и Лучезарная…


Ее божественные ягоды
Вскоре силуэт башни превратился в расплывшийся черный столбик где-то вдали.
Все здесь, казалось, кончилась. Даже деревьев не было.
Жизнь, ее божественные ягоды, капли света, семена, тут их было не сорвать. Не наесться. А если что и было, то горькое, сухое и завядшее.
На границе света и мрака из полной тишины и покоя рождался ветер. Белый спрут тумана полз по черной земле.
Очертания солнца становились все размытее, оно будто бы сжималось в крохотную точку на горизонте. Крохотную, как зрачок Лучезарного. Теперь было очень хорошо видно, что оно не падает, а как бы растворяется в темноте над горизонтом, сливаясь с землей.
То есть вскоре и вовсе должно будет исчезнуть.
Корте все чаще казалось, что он идет с закрытыми глазами.
Так выходит, есть места, где солнца и нет вовсе. Будто огонек от свечи пропал, когда убрали зеркало.
Корта шел и думал, что только здесь, во мраке, можно что-то узнать про солнце. И еще о том, как появилось небесное животное.
Идет ли он к краю мира или наоборот, движется в самый центр, где наконец все и прояснится?
Вот они, места, где совсем темно. Не сумерки, а тьма. Будто бы занавешенные шторы. Сомкнутые веки их мира. Голая земля, выжженная отсутствием солнца. Черные камни. Пятна черной воды в оврагах-расщелинах.
Сначала появились не сами звери, а Тени зверей. Большие. Страшные. Корта убегал от них и прятался в своей собственной тени.
Он понимал, что боится не их, а своего страха.
Он научился дрожать, как Лгущие и драться, как Тень.
Разве Лучезарные стареют? А Корта чувствовал, что с каждым опытом он старел. С каждым шагом делался все безобразнее. Уподоблялся тому, что видел.
А Тельце его оберегало. Терлось лбом, будто уговаривало не бояться. Дрожало, ворковало, грело. Отпугивало тени зверей криками.
Как там без него небесное животное?
Звуки. Рычание. Гул. Шум.
Черные Тени зверей.
И нет никого.
Не осталось больше никаких загадок. Лгущие и Дерущиеся Между Собой. Это те же Лучезарные, которым солнца досталось меньше. И со временем они изменились.
А вот таких, как Корта, больше нет нигде. По крайней мере он не встретил ни одного.
Разве что Шиле. Но она другая.
Он гнал мысли о ней,
Лучезарные далеко от него. Рождаются в Лучезарном городе и умирают там же.
Он добрел до того места, где солнца совсем не стало. Как крохотный уголек, оно растворилось во тьме. Так что такое солнце?
И вдруг он почуял первого настоящего зверя.
Зверь был большой, жуткий. Корта не видел его, но знал это. Он слышал, как тот ступал на огромных, когтистых лапах. Дыхание зверя было гнилостным и сильным.
Корта побежал, и зверь охотно и мягко побежал за ним.
Сейчас он прыгнет, и все кончится наконец.
В животе у него, перемолотый на части, из которых ничто уже никогда не соберется вновь, Корта исцелится.
Тельце трепетало от страха.
Но он никому и ни за что не отдал бы Тельце, даже голодному зверю.
Особенно голодному зверю.
Здесь горизонт совсем съел солнце. Корта поднял голову. И увидел чудо. Вместо одного-единственного над головой сияли, переливались и мерцали миллиона и миллиарды таких же, только очень далеких и крошечных солнц.
Их было много, и они мерцали и жили. Стоило ли волноваться об их, единственном?
Так вот оно что, значит, там, где закатывается наше солнце, восходит другое. Или другие?
И когда Корта закрыл глаза, эти другие солнца не исчезли. Они продолжали сиять внутри него.
И он понял, что именно здесь, внутри него, их солнце и начиналось, и заканчивалось. Отсюда возвращался, отражаясь от других, солнечный свет и рождал все вновь.
Например, сверкающую бездну Шиле.
Нерешительное дрожание Лгущих.
Исчерпанное бытие Теней.
Вот оно, сверкающее, многократно помноженное дно, куда все сливается, скатывается. Туда же и засасывает солнце. По крайней мере, его свет уходит, утекает так, как стареют. И солнце тоже свет, только сильнее, чем в Лучезарный. Свет, собранный в одну точку. Как зрачок. А здесь он рассеивается.
Но если он идет к солнцу, должно же становиться светлее? Почему наоборот?
Корта стал всматриваться в одно из самых близких к нему сияющих, крохотных солнц. И стал смотреть на него и петь ему, как если бы оно было тем, что следует защищать, хранить и кормить.
Если ты живешь
То и я живу
Если ты есть
То и я есть
Мы с тобой
Оба маленькие
Мы с тобой
Оба здесь
Даже солнце нуждается в одобрении, тепле и понимании.
Внутри него расправило крылья, отряхнулось ото сна и поднялось на ноги небесное животное.
Оно вскрикнуло оживленно и радостно.
Вот это великолепие!
Уютно свернувшись в черной дыре мироздания, солнца вращались, работали, жили.
А еще...
Если пристально посмотреть на одно из них,  вот, скажем это, что поближе, можно увидеть большого рыжего зверя, который заслоняет собой весь остальной свет.
Может быть, оно тоже есть солнце?
Ему показалось, что там, на этом новом, выбранном им солнце, кто-то, необычайно похожий Корту, кто-то так притягательно подобный ему,, смотрит на него в какую-то странную тубу, пытаясь рассмотреть и будето бы приблизить.
И он изо всех сил потянулся туда, навстречу.

***
Кот Шарик в мансарде потянулся, сбросил на пол ручку, спрыгнул со стола, немного покатал ее, и довольно заурчал.
Корта во все глаза смотрел на необычное, рыжее солнце.
- Ты кто? Тоже небесное животное?
Урчание в ответ.
Я лучше — означало это урчание. Я вон какие звуки издаю. И еще вон что умею.
Рыжая скотинка прошлась, распушив хвост и виляя ляжками..
Корта удивился.
Зевает, ест, потягивается, спит. Ни лжет, ни дерется. Как зверь, только очень медленный. И более понятный.
Кто ты?
Создает миры и разбрасывает шерсть.
Живет везде, а питаться ходит туда, где вкусно пахнет.
Солнце? Свет?
Не знаю. Просто разбрасываю шерсть. Урчу. И все для меня начинается с меня. Ни здоровое, ни больное, ни маленькое, ни большое.
Жрать хочу всегда почти. Учую если, тогда иду туда, где кормят.
Корта чувствовал, что внутри него все пульсирует. Ух, до чего же оно рыжее…
Все связано, все нанизано друг на друга. Все внутри друг друга и снаружи друг друга. Лучезарные — это как бы вывернутые наизнанку другие. Просто у других лучезарность сжата внутри в комок, не расправлена, не добыта. Но она есть.
Кто создал небесное животное? Тот, кто что-то понял про солнце? Или солнце само родило новый свет, чтобы его лучше можно было понять?
И про то, что такое свет. Очень может быть, что небесное животное родилось из тьмы. И солнце от него убегает.
Листая листья зимы, ты находишь засушенный цветок.
Когда входишь в мрак, находишь новый свет.
Потому что — свет — свойство мрака. А мрак — частица света.
Неси в себе солнце, внутри, только тогда выздоровеешь.
Что-то звякнуло внизу, на первом этаже. Запахло незнакомым.
- Мрня! - заорал кот и помчался, разбрасывая пух, вниз по лестнице.

Зимний кальций
Быр-быр позвонил, когда она скалывала последние сосульки с карниза. Все равно, что счищать с зубов налет — последний зимний кальций. Будь он неладен. Надоел уже.
Скрипело крыльцо.
Пережили зиму, слава богу, все. Даже слегшая Хохлова. Сильная баба. Не зря хирург..
Весна.
Руки заледенели, из носа текло, шапка сбилась на бок.
Почему-то Ня сразу почуяла недоброе. Прямо так и обмерла, когда доставала телефон из кармана.
Никак, хочет вернуть деда назад? Вот уж фигу ему. И так еле-еле перебиваемся.
Она настроилась на битву.
Но Быр-быр был какой-то тихий.
А тихим голосом обычно сообщают самые нехорошие новости.
- Это я из-за завещания его взял. Мне тетка велела, умирая, забрать себе какого-нибудь старика на воспитание. Любого, какой приглянется. Потому что я за ней, видите ли, совсем не ухаживал. Родня, а так и не удосужился сблизиться. Не помогал, а все своим бизнесом был занят. В гости не ходил, с днями рождения не поздравлял, игнорировал. Говорила, тогда только на тебя имущество перепишу, если пообещаешь старика взять, Чтобы воспитать меня, мол. Так хотела. Чтобы помог кому-нибудь, кому судьба одному помирать. Вместо нее, вроде. Ну, я и пообещал сдуру. Властная тетка была, самодурная. Но владела многим. Не смог устоять. Решил, подумаешь, какой-то дед. Ну, поживет годик-другой у меня на задворках. Много ли ему надо. Зато у нее вон недвижимости сколько. А родни, кроме меня, полно желающих. Но она меня выбрала. Моралью своей задавить хотела. Так я всех и умыл заодно. Вам такие мысли мои кажутся отвратительными, наверное?
Ня только замычала и отрицательно помотала головой. Знал бы он, какие ее мысли посещают! Стаями, пачками, кондоминимумами…
Она, конечно, посочувствовала. Тут добровольно не рад. А ему пришлось принудительно.
- И все-таки тут был холодный расчет, - ввернуло свое рассудочное, ехидное сознание.
Никакая-то благотворительность тебя не вытравит.
Тетка была с фантазиями. А под конец совсем с кукухи спрыгнула. Как же она ему руки выворачивала. Терпеть ее не мог.
Так сказал Бор-Бор и попросил о встрече.
Бедненький. Теперь-то зачем?
Ня кусала губы. Все равно я у него на порошок выцыганю. Тьфу. В такой момент вон что в голову лезет. Сплошное хозяйство.
Недвижимость в обмен на опеку незнакомого человека, Ну и подлянка... Мертвое в обмен на живое. Возьми деда. Возьми себе в дом старость раньше того дня, когда сам начнешь стареть. И смотри на нее, как на свет. Смотри на то, как свет клонится к закату. Как он готовится упасть в черную бездну, сжаться.
Но не навсегда. А чтобы потом появиться оттуда снова.
Так я, Шиле, найду тебя. И ты снова споешь мне свою песню, как будто бы я — вечное, сияющее небесное животное. Найти тебя в любом из миров — все равно что найти внутри себя свет. Или узнать свое отражение в зеркале.
И отразится свет от тьмы, как от зеркала. Как кот от зеркала, ха-ха. Ведь и он там тоже себя не узнает. Хотя и рыжий, и кидается шерстью. Куда уж великолепнее?
И все начнется снова.
Найти себя в любом из миров.
Найти тебя в любом из миров снова.
И снова. И снова. Чтобы все повторилось.
Будет стоять над миром солнце — одно на всех, одинаковое. И будет свет ровным и ясным. И снова кому-то будет его хотеться больше, чем остальным. Чтобы у него света было не как у всех.
Чтобы у него был, а у других не было.
Свет догонит тьму. Тьма догонит свет.
И тогда родится от света солнца небесное животное. Вроде как маленькое, домашнее солнце не для всех.
А также тот, кто его кормит собой.
И снова клонящееся к закату солнце поделит мир на границы. И снова, уйдя, нельзя будет вернуться к его милостивейшему теплу. Хотя многие станут упрямо уходить и пытаться.
О дальнейшей жизни Ня известно мало. Мало, потому что все было очень сентиментально, быстро и обыкновенно.
Дом на краю поселка с мансардой отремонтировали и добавили отопления.
Старики дожили в нем каждый по-своему, но новых ни Быр-быр, ни Ня больше не брали.
Не хватило сил на чужую старость.
Потому что постепенно, потихоньку пришла своя.
Двигаться быстро, не застревать. Быстро отдавать то, что получаешь.
Быр-быр признался, что после смерти Темной Материи кое-что понял. И вернулся к ней в поселок, в ее псевдо-дом для престарелых тоже потому, что что-то понял. Тетка хитрая была, своего добилась, стерва, прошибла его на мораль свою.
Для кого-то ты пол-истории, а для кого-то — вся жизнь без остатка.
Только теперь он стал жалеть о чем-то или о ком-то по-настоящему.
Ня иногда думала, слушая такое, что, наверное, тетка была интересным человеком. Непростым.
А с верзилой он, к сожалению, даже толком не поговорил, не растопил его, не разгадал.
Темная Материя, легенда ФСБ, разжал кулаки, только когда умер. Так и умер, как сидел, пялясь в окно коттеджа на белок и напевая свои странные песни.
В ладони лежали перья. Мокрые, старые, облезлые перья. Какой-нибудь маленькой, невзрачной птички. Серой и жалкой.
Чудаки они, эти старики, честное слово. Понимают что-то про мир свое, а другим сказать не могут, Вернее, говорят вроде бы, да никто, опьяненный собой, их не слышит. И так всегда.
Неужели и мы такие будем? - Ня даже поплакала.
Найти друг друга в любом из миров.
Узнать любовь - как перелить воду из одного кувшина в другой. И здесь ее узнать придется, и там…
Иначе не получится.
Если ты живешь,
То и я живу...
Узнать себя в другом.

Курлы
Корта, осторожно оглядываясь, вслед за умчавшимся котом осторожно ступил на крашенные, скрипучие доски. В мансарде было тепло. Свет из окна приятно грел уставшую спину.
Астроном, потягиваясь, шаркая ногами и топая, поднимался ему навстречу по ступеням лестницы. Корта заметался, прижался спиной к столу, уронил бумаги с расчетами.
- На экскурсию пришел? - мрачно констатировал небритый, худой мужчина не первой свежести в стоптанных домашних тапках.
И яростно, от души зевнул.
Корта вытаращил глаза. Этот больной был совсем как он сам. Выглядел также. Точно, как он. Или, наверное..., может быть, как выглядел, как Комендант?
Так вот кто его вылечит!
- Телескоп посмотреть хочешь?
Кот вернулся, облизываясь. Умылся в сторонке, Теперь он терся у ног астронома, снова выпрашивая еду или просто от нечего делать.
Не зная, что еще сказать, Корта нервно кивнул.
Астроном настроил телескоп. Подкрутил какую-то задвижку у трубы, нацеленной в открытое окно. И приглашающим жестом позвал Корту.
Тот настороженно приблизил лицо к стеклу.
Закрыл один глаз ладошкой.
Тельце за пазухой заворочалось.
В телескоп Корта увидел то, что уже видел. Черный колодец, куда все засасывает. И миллиард солнц, только очень далеких. Которым не стоялось на месте. Их все клонило и клонило куда-то, они вращались и роились. Сжимались в узлы, сходились, разбегались и сияли.
Все они были и Лучезарными, и Лгущими и Дерущимися Между Собой одновременно. Мчащимися тенями, заблуждающимися и находящими путь.
Просто некоторым из них собственного света доставалось меньше.
Или они его пока что не осознавали.
Видимо, повсюду, даже на самом краю, есть то, откуда можно увидеть что-то новое. И что-то большее. И что-то светлое.
Это ошибка — думать, что мы разные. Свет проходит всюду, и ничто не может его остановить, он принимает разные формы. Пронизывает пространство, становясь то тем, то этим.
Тогда и небесное животное, и Шиле, и Лучезарная женщина на базаре, не побрезговавшая наклониться так низко, и даже самая маленькая тень зверька, прячущаяся за стенами башни — все это я.
Так думал Корта, глядя в телескоп.
Я.
Шевелящееся под пристальным взглядом солнца.
Кот Шарик пристроился теперь у его ноги, задрав хвост. Он терся и урчал. Это было очень приятно, как будто бы Корта вернулся домой, но не в замок.
Корта понял - любой, кому ты песню от сердца споешь, засияет.
Он поправил робу.
Тельце пискнуло и выпрыгнуло из-за пазухи на стол. Оно стало прохаживаться по столешнице, наклоняя голову. Кот от неожиданности замер. Не веря своему счастью, он округлил глаза, напрягся и приготовился к прыжку.
Корта понял, что сейчас будет. Он поспешно сгреб своего питомца и отвернулся к окну, ко всем спиной. Он уже знал, что бывают такие звери, которые едят других зверей.
- Выпусти птичку-то, чего ты ее держишь.
Астроном неодобрительно покачал головой.
- Нехорошо животинку мучить. Зачем поймал?
Бедный Корта от неожиданности аж рот раскрыл и руки опустил. Это он мучает? Тельце быстро, освобожденное, будто только того и ждало, растопырив крылья, вспрыгнуло на подоконник. Повертело головой. Так глянуло на Корту, будто попрощалось.
А потом произошло невероятное. Оно расправилось, распушилось, вытянулось и встрепенулось. Вон у него, оказывается, уже какие крылья выросли.
Чирикнуло неуверенно.
Это было что-то, вроде «Курлы»...
И вдруг взлетело к потолку. Покачиваясь неуверенно. Точно также, как Корта всегда во сне делал. Так именно он ходил и бегал по небу.
Тельце сделало круг вокруг лампочки на потолке.
И безо всякого предупреждения спокойно и уверенно вылетело в окно.
Корта замер. Высунулся из окна по самой пояс. Его глаза стали круглыми, не хуже чем у кота.
Так вот оно как, оказывается, должно было быть...
Небесное животное легко плыло по небу. Мало этого, там же, рядом с ним, плыли, бежали и летели еще несколько таких же, как он. Серые, небольшие небесные животные. Никакого великолепия, но они бежали по небу! И выглядело это так обыкновенно, будто бы он, Корта, бежал за ними  по земле и смотрел наверх. Вскоре уже невозможно было бы различить, где тот, кого он выпустил, а где другие.
Убедившись, что его подопечный больше не вернется, Корта, робея, с трепетом собрал со стола несколько серых, мягких перышек и зажал их в ладошке.
Ладошка была потной и теплой.
Давно ему не было так тепло, как здесь, в мансарде.
Это все, что у него осталось от Тельца.
Астроном хмыкнул. Кот разочарованно мяукнул и посмотрел на хозяина.
Весна. Птица летит к солнцу. Поет. Что здесь необычного?
Вон их еще сколько таких, сереньких, по веткам прыгает.
В то же самое время Корта где-то внутри себя словно бы увидел сон наяву.
Он скорее почувствовал, что так произошло.
Небесное животное вылетело из замка в Лучезарном городе. Само, никого не спрашивая. Не зная, правильно это или нет. Поднялось к солнцу. И ввинтилось в самую его сердцевину, на свое исконное место.
И солнце удовлетворенно вздохнуло. Оно перестало клониться.
И все стало хорошо.
Если ты живешь,
То и я живу…
- Ну, посмотрел? Теперь чеши давай, - снова зевну астроном и сделал легкий прогоняющий жест ладонью. - Тебя, наверное, мама заждалась. На обед. У вас что там в школе сегодня постановка театральная? Что ты в простынь грязную замотался? И вывозился в земле весь, Вот тебе мамка по жопе-то надает. Молчишь. Ну, дело твое. Тогда шагай. А то у меня еще куча дел. Видишь вот, расчеты никак не сходятся.
И астроном улыбнулся и похлопал себя по урчащему животу.
- Еще есть хочу.
Он немного виновато почесал бороденку.
И легонько подтолкнул Корту к выходу.
Небесное животное летело прямо к солнцу. И все нити в этот момент в его груди будто бы ослабли. Что-то горячее растворилось внутри Корты, как плавится в миске с кашей кусок топленого масла.
Он знал, что солнце приняло небесное животное в свои объятия, как давно потерянного ребенка.
И еще Корта понял главное — для чего из солнца на свет появилось небесное животное.
Чтобы наконец родился он.
Чтобы случилось все так, как случилось.
Это было совершенно ясно.
Что бы сейчас ни происходило в том мире, который он покинул, это было правильно.
Кот Шарик недовольно заурчал. В монологе про еду о нем не было сказано ни слова.
Корте не давала покоя мысль, что был этот здешний по виду точно таким же, как Корта. Небритый, чуть пованивал потом, ногти нестриженые, зубы с гнильцой. Но Корте не было почему-то особенно уж противно смотреть на него. А ему, похоже, на Корту тоже.
Солнце сияло по-весеннему.
Корта опасливо вышел на крыльцо и зажмурился. До чего же оно здесь яркое.
Кот вытек следом из-за закрывающейся двери, улегся на теплой деревяшке и стал втягивать и выпускать когти, с удовольствием, медленно, расслабленно щурясь на свет.
Иди вперед. Следуй и ты за этим светом.
Он самый верный. Тот свет, который ты нашел во тьме. Это твой новый мир, твои лучи, твое тепло, твой собственный Лучезарный город. Твой, а не чужой.
Корта, немного стесняясь, ступил на землю. И пошел по тропинке в поселок.
Астроном смотрел на него из окна мансарды.
Он помахал рукой и зачем-то залихвастки свистнул.
Давай, шагай в жизнь, чумазый. Не бойся и не оглядывайся.
И, знаешь что, не прикидывайся. Не выдумывай ерунды. Ты совершенно здоров.
Вон, посмотри, здесь все такие же точно, как и ты. Одинаковые под высоким, то и дело меняющим свое положение солнцем.
Умойся, постирай одежду и включи мозги.
Больше нет никакого чуда.

Секрет котэ
Ты работай.
А я нет.
У меня же лапки.