Когда родилась Наташка, жизнь Алёши Кузнецова сразу переменилась. Всё внимание взрослых теперь принадлежало новорождённой. Мама с утра до ночи только ею и занималась: кормила, пеленала, купала, просто играла – целовала её крохотные пальчики, щекотала, делала «козу». Алёше же внимания почти не доставалось. Мама даже перестала провожать его до школы – куда ей, зимой, рано утром, с младенцем на руках? Мама договорилась с соседкой тётей Светой, которая водила в первый класс своего Вадьку, чтобы она помогала Алексею перейти дорогу к школе. Маме теперь некогда было даже просто поговорить с сыном, она слушала его новости в пол-уха – лишь бы не было двоек в дневнике. Они уже не смотрели вместе мультфильмы и не ходили с ней гулять.
Все разговоры в доме велись только о Наташке: как она сегодня какала, как ела, сколько у неё зубов и какие «агу» она сегодня сказала. Люди, приходящие в дом, интересовались только ею, ей несли подарки и игрушки, её брали на руки со словами «Красавица! Куколка!» Алёшка попробовал подружиться с сестрой, взял её однажды на руки, но мама увидела и закричала: «Положи на место, ты её уронишь!» Отец тоже не позволял Алеше прикасаться к Наташе: «У тебя сопли! У тебя грязные руки!»
Алексею стало казаться, что его больше никто не любит, он никому не нужен, что он лишний в своём доме. Если его замечали, то только для того, чтобы отругать – за неаккуратность, плохие оценки, лень, за то, что вечно путается под ногами и бог знает ещё за что. Однако даже такое внимание было вниманием. Наверное, поэтому ранее смирный мальчик стал ужасно озорничать в школе – он оказался выдумщиком на разные проделки. Первый раз его отца вызвали за то, что Алёшка выбросил портфель Ленки Андреевой в окно со второго этажа. Тогда отец с ним серьёзно поговорил, это, правда, помогло только на короткое время.
Алёшка затаил обиду на свою учительницу Эльвиру Ивановну, которая и раньше была грубоватой с детьми, и однажды подложил в ящик её стола открытую бутылочку зелёнки. Она полезла в ящик, не глядя – она всегда так делала, на это и рассчитан был трюк, хотела там ручку нашарить. Вынимает, а у неё все пальцы в зелёнке. Эльвира Ивановна глаза выпучила, сначала на каждого ребёнка в классе посмотрела, а потом только в ящик заглянула: книги, тетради, важные бумаги – испорчено был всё. Учительница как-то неловко взмахнула рукой, и зелёнкой оказалась испачкана её новая белая юбка – на ней остались зелёные отпечатки пальцев, очень смешно. Самое обидное, что это была юбка от костюма. Такой же у неё был пиджак, очень красивый и довольно дорогой. Откуда же Алёшке было знать про её пиджак? Он-то рассчитывал, что испачкаются только руки!
– Кто это сделал? – спросила Эльвира так спокойно, что ученикам стало не по себе.
Все молчали, опустив головы и вжавшись в свои парты.
Один только Витька, сосед Алёшки по парте, – разволновался, видимо, вообще-то он молчун, а тут на него разговорчивость напала – шепнул Алёшке:
– А ты знаешь, как зелёнка правильно называется, в аптеке? Бриллиантовая зелень! Правда красивая, особенно на белом?
Эльвира Ивановна услышала только последнюю фразу и уловила в ней насмешку.
– Ерохин! Кузнецов! Это вы сделали? Ну-ка встаньте!
Мальчики поднялись.
– Мы этого не делали! – стал отнекиваться Витя.
– Ребята, это Ерохин с Кузнецовым подложили в мой стол зелёнку? – обратилась она к классу и, не дожидаясь ответа, снова повернулась к мальчикам: – Сейчас пойдём к директору!
Ритка Занозина поднялась, поправила рукой чёлочку и заявила:
– Ерохин не виноват! Это Кузнецов один сделал.
Конечно, девочка хотела как лучше – чтобы всё было по справедливости, чтобы не пострадал невиновный. Однако Витька – всё-таки он хороший парень – не мог бросить друга в беде, поэтому сказал:
– Я не делал, но я знал. Значит, я соучастник.
– Все вы тут соучастники, – со сдерживаемой яростью произнесла учительница. –
Ерохин, оставайся с классом. Кузнецов, к директору!
Директриса у них красивая была, молодая, стройная. Она сидела за большим столом, на котором горой возвышались пластиковые папки. В углу кабинета в красивом керамическом горшке стояло какое-то комнатное растение с огромными тёмно-зелёными разлапистыми листьями. Непроизвольно Алёшка сравнил цвет листьев этого растения с цветом пятна на Эльвириной юбке. Пятно смотрелось ярче, интереснее. Он даже подумал, что если всю эту белую юбку разукрасить ярко-зелёными отпечатками пальцев, будет смотреться гораздо лучше, чем было.
Это всё он рассматривал и раздумывал, пока Эльвира Ивановна вводила директрису в курс дела. Классная руководительница присела на стул с краешку директорского стола. Алёшка стоял перед директрисой, опустив голову. В последнее время он стал привыкать, что его всё время ругают, и даже научился включать в своей голове шум, совсем как глушитель для радиосигнала: кричат-кричат, а слов не разобрать. Под
конец только он уловил:
– Родителей завтра в школу!
На следующий день мама пошла к директрисе с Наташкой на руках – папа не смог отпроситься с работы. Эльвира Ивановна также присутствовала при этом разговоре. Алёша был с ними. Мама так уставала с маленькой, что у неё не хватало сил спорить, и она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы её оставили в покое. Она молча выслушала всё, что ей высказала директриса чётким учительским голосом в жёсткой агрессивной манере, как умеют только педагоги, всё, что очень эмоционально в красках расписала Эльвира Ивановна.
– Мы извиняемся, да, Алёшка? – как только они выговорились, произнесла мама.
– Извиняемся, – пробурчал мальчик.
– Ну что, простим? – обратилась директриса к Эльвире Ивановне.
– Это ведь уже не в первый раз… – неумолимо ответила классная. Она не собиралась прощать.
– Мы всё вам компенсируем, вы только скажите, сколько нужно! – добавила мама, хотя это ей было непросто предложить.
– Не надо мне никакой компенсации! Пожалуйста, переведите его в другой класс! – взмолилась Эльвира Ивановна. – Я этого ребёнка видеть не могу! Вы посмотрите: он и сейчас нисколько не раскаялся!
Алексей набычился. Он вдохнул в себя воздух и боялся выдохнуть, чтобы не расплакаться. Вот ещё – плакать! Не дождутся!
– Или он уйдёт, или я! – срывающимся голосом заявила Эльвира Ивановна.
Про Наташку все позабыли, и мама держала её, как какую-нибудь небольшую подушку, без всякой нежности. В этот момент девчушка присмотрела на директорском столе кусок гранита. К камню было приклеено фото разведённого моста. Наверное, сувенир напоминал директрисе о приятной поездке в Санкт-Петербург, больше никакой пользы от этого предмета не было. Но Наташка нашла пользу: она схватила камень и начала быстро, ритмично колотить им по столу, припевая: «А-а-а!» Получилась песня под аккомпанемент.
Никто не рассмеялся. Наоборот директриса взглянула на нее очень неодобрительно. Она подумала: "Такая же, как братец, растет - неуправляемая". Мама заметила этот взгляд, быстро отняла у Наташи игрушку и положила подальше на стол.
– Наверное, надо заявление написать, чтобы перевестись? – спросила мама директрису, больше не глядя на Эльвиру Ивановну.
– Да, конечно.
Так Алёшка посреди учебного года перешёл в другой класс и даже в другую смену – раньше учился с утра, а теперь стал ходить в школу с обеда. В новом классе учительницу звали Алла Константиновна. Она была лет на двадцать старше Эльвиры Ивановны.
Как некоторым детям везёт с родителями или, наоборот, не везёт – могут попасться любящие, заботливые, внимательные или злобные, холодные, равнодушные, точно так же везёт или не везёт с первым учителем – просто судьба такая. Алла Константиновна была нисколько не добрее Эльвиры Ивановны, к тому же имела собственные тайные комплексы. Когда-то, на заре туманной юности, она неплохо пела и мечтала о карьере певицы, но не сложилось. Теперь, прозябая в провинциальной школе в полной безвестности, она должна была день за днём проводить с этими бездарями и страдала от этого.
Конечно, до неё дошли слухи о новеньком и не привели в восторг. Она нутром почуяла, что этот мальчишка ещё немало доставит ей хлопот, и всеми силами пыталась от него отказаться, но в её классе оказалась учеников меньше, чем в других третьих классах, и спихнуть Кузнецова не удалось.
Учился мальчик неплохо, но хулиганить не перестал, а наоборот – так он завоёвывал авторитет среди ребят.
Дело было перед Новым годом. Дети устроили в классе чаепитие: стихи, сувениры девочкам – всё, как обычно. Алёшка Кузнецов принёс из дома пистолет с пистонами. В классе он его не вытаскивал (Алла Константиновна не разрешала приносить в класс никаких игрушек). Когда все пошли домой, задержались в школьном дворе, чтобы поиграть в снежки. Тогда Алексей вынул этот пистолет и вместо снежков начал пулять в одноклассников пистонами. Две девочки играли с мальчишками, разревелись – удар пистонами был довольно болезненным даже через куртку.
Один пистон попал в спину Елизарова. Тот развернулся и в ярости потребовал:
– Сейчас же убери пистолет!
Кузнецов и не подумал: он продолжал вертеть игрушку, направляя её то на одного, то на другого одноклассника. Елизаров пошёл в его сторону, собираясь вступить в рукопашную и отобрать пистолет.
– Брось!
– Не подходи!
Елизаров шёл уверенно. Его свежее розовое лицо дерзко выглядывало из капюшона, опушённого мехом. И Алексей неожиданно даже для самого себя выстрелил прямо в это лицо. Пистон ударил Витю прямо в глаз. Брызнула кровь, Витя закричал, схватился за глаз рукой.
К нему тут же подбежали мальчишки:
– Витя, что с тобой?
Началась суматоха. Раздались голоса:
– Надо срочно в медпункт! Витя ты можешь идти, или за медсестрой сбегать? Мы тебе поможем!
Один из мальчиков подставил своё плечо и повёл Елизарова назад в школу. Другой одноклассник нашёл его портфель в куче портфелей и потащил следом. Саша Сашенькова побежала за Аллой Константиновной. Некоторые пошли из любопытства, чтобы узнать, чем дело кончится. Казалось, что об Алексее все забыли. Ему бы сбежать домой, испугавшись того, что натворил, но он, как под гипнозом, пошёл следом за всеми к медпункту, держась, однако, на расстоянии.
Запыхавшись, прибежала Алла Константиновна. Сашенькова ей всё успела рассказать по дороге. Классная высмотрела в толпе ребят виновника.
– Что ты натворил, поганец? Жди здесь!
Оказалось, школьная медсестра вызвала «скорую помощь». Алексей чувствовал, что произошло нечто ужасное и непоправимое, но надеялся в глубине души, что сейчас приедут врачи и скажут: «Ничего страшного, поправится». Однако приехала «скорая», и врач только горько покачал головой, перекинувшись взглядом с Аллой Константиновной.
Как только Елизарова увезли в больницу, учительница повела Алёшку к директору. Мальчик ещё не забыл, как всё было недавно, а в этот раз получилось гораздо хуже. Что ему говорили педагоги, Алёшка уже не понимал, он только видел искажённые от злобы лица, воспринимал интонацию – на него кричали в два голоса, и давился слезами, изо всех сил стараясь сдержать их, не выпустить наружу. Ему хотелось остаться одному и просто подумать: «Что же теперь будет с Елизаровым?», а на него всё кричали и кричали… Мальчик, уже имея некоторый опыт, знал, чем кончаются такие разборки, – словами: «Приводи родителей!» В этот раз однозначно прозвучало: «Отца!»
– Можешь идти, – устало сказал директриса и, наконец, замолчала.
Алексей вышел из кабинета и потащился домой. Он ещё не знал, что родители Елизарова подадут в суд, будут требовать денег, настаивать, чтобы Алёшу отправили в спецшколу. И много ещё придётся пережить: будут всякие разбирательства, обсуждения на родительских собраниях, отчуждение одноклассников, мучительное раскаяние и сожаление, после всех этих наставлений переходящее в ненависть. Алексей не знал этого, он просто боялся огорчить маму («Я плохой, гадкий мальчишка, поэтому правильно, что она меня не любит!»). Он боялся гнева отца.
Как только Алёша стал подходить к дому, его ноги стали тяжёлыми и непослушными, как ватные, а ранец казался неподъёмным. Он потоптался немного около своего подъезда, не решаясь набрать цифры на домофоне. «Погуляю немного», – подумал мальчик, развернулся и пошёл в другую сторону.
Он немного покатался на качелях во дворе своего дома. Снегу намело довольно много, и это было бы весело, потому что места поболтать ногами под качелями совсем не было, приходилось задирать ноги чуть ли не выше головы. Только Алёшу сегодня не веселило ничто.
В соседнем дворе стояла высокая железная горка. В это час она была густо облеплена визжащей и суетящейся детворой. Алёша поднялся на верхнюю площадку, и вдруг посреди весёлой детской толпы ему нестерпимо захотелось плакать. Он без всякого азарта поскорее съехал с горы и бесцельно побрёл дальше, всё больше удаляясь от дома.
Потом ему стало холодно, Алексей зашёл в большой шумный магазин, чтобы согреться. Он порылся в своих карманах, даже снял ранец и посмотрел в нём, насобирал немного мелочи. Её хватило на плюшку, которая показалась безвкусной, как трава – мальчик съел половину, другую сунул в портфель. После булки хотелось пить, но денег больше не было. Алексей снова вышел на улицу, присмотрел сугроб почище, взял пригоршню снега и немножко полизал. После ярко освещённого магазина, стало особенно заметно, что на улице стемнело.
Алёша ушёл очень далеко от дома, так далеко он никогда ранее не уходил. Он остановился и задумался, что делать дальше. В голове у него стучало: «Я больше никогда не вернусь домой, и в школу я больше не пойду». Сейчас он чувствовал только безмерную усталость. Мальчик оглянулся по сторонам и понял, что нужно искать ночлег. Еле волоча ноги, Алексей подбрёл вдоль улицы. В одном из домов он увидел полузаколоченное гнилыми досками окно в подвал, протиснулся в щель. В подвале была кромешная тьма, только слабый, ничего не освещающий, синий свет проникал через окно. Мальчик прошёл вдоль стеночки в угол, скинул портфель, не раздеваясь прилёг на пол, прижался к трубе отопления и моментально уснул.
Он проснулся ночью от какого-то звука. Окружающая тьма стала ещё гуще и непрогляднее. Алексей не сразу сообразил, где он находится и что с ним произошло.
Потом вспомнил и замер, прислушиваясь. Раздалось кряхтенье, как будто кто-то поворачивался с боку на бок, и тяжёлый надсадный кашель. Алексей так испугался, что заскулил, тоненько, как щенок. Человек долго кашлял, потом сказал:
– Эй, ты кто?
Мальчик всхлипнул:
– Алёша.
– А меня все Сашкой зовут. И ты зови. Кто таков?
Алёша догадался, что это бомж. С такими людьми мама раньше не разрешала даже рядом стоять, а теперь он, Алёша, сам таким стал.
Новый знакомый кряхтел доброжелательно, в голосе у него не было упрёка.
Неожиданно для себя Алёша выложил всю свою историю этому чужому человеку.
Дядя Саша слушал молча, внимательно, а потом, наконец, сказал:
– Ну, ты, парень, влип. Заклюют тебя. И в школе, и дома.
Алёшка не заплакал, у него все тревоги, обиды, чувство вины спеклись в один комок и больше не проливались слезами. От слов дяди Саши ему стало как-то легче, потому что его поняли и, кажется, сочувствуют.
– Что же ты делать будешь, друг Алёшка?
– Не знаю… Что-нибудь придумаю…
– А тут и придумывать нечего. Только два способа в твоём возрасте заработать на жизнь: или воровать, или попрошайничать. Что тебе больше нравится?
Алёша промолчал – ему не нравилось ничего. Он никогда не задумывался, какой жизни ему бы хотелось, но уж ясно, не такой.
– Ты, Лёха, пацан молодой. Успеешь ещё свою жизнь испортить. А сейчас философски посмотри на всю эту историю. Что сделано, то сделано, да?
– Угу.
– Жалко тебе этого, как его, Елизарова?
– Жалко… – Алёшка всхлипнул, комок в груди начал отмякать.
– Кончай давай, или реветь будем, или философски за жизнь разговаривать?
– За жизнь…
– Так на чём мы остановились? Помочь ты ему можешь? Ничем. Попросить прощения только. Попроси.
– Он меня никогда не простит.
– Что ж, тогда Бог простит. Верь мне! Я полгода при монастыре жил, я всё про Бога знаю. Полгода прожил в монастыре, а потом ушёл – слаб человек, грешен. И ты знай, что ты человек, а значит слаб и грешен.
Дядя Саша снова тяжело и надолго закашлялся.
– Да, на чём мы остановились? Слушай, а тебе не кажется, что ты отличный парень?
– Вы смеётесь, дядя Саша? Я человека искалечил.
– Ты же не со зла, мы-то с тобой знаем, просто получилось так, нечаянно. Ты добрый, хороший пацан. Жалко тебя, люди-то вокруг злые. Придётся тебе ещё немало вытерпеть. А ты прости! Вот что я тебе скажу. Тебя обидят ещё не раз, а ты прощай! Бог говорит: «Аз есмь любовь». Не помни обиды долго, прощай.
У дяди Саши громко заклокотало в груди, он снова закашлялся.
– Спи, Лёха, – наконец, сказал он. – Устал я. Трудно мне говорить, утром ещё побалакаем.
Алёша пристроил поудобнее портфель под голову и снова задремал.
Под утро его разбудили громкие голоса и шум: кто-то отрывал лист фанеры от окошка. Потом вглубь подвала направили луч фонаря. В проёме показалось молодое лицо милиционера.
– Есть здесь кто-нибудь! Отзовитесь!
Мальчик прижался к стене, а дядя Саша, лежащий на куче тряпья, приподнялся. В луче фонаря он выглядел очень страшно – волосы много лет не мыты и нечёсаны, борода клоками, обмороженный нос покрыт болячками.
– Сашка, ты, что ли? Жив ещё? – спросил милиционер.
– Тебя переживу! – нелюбезно ответил бомж.
– Ты один тут?
– Пацан со мной.
– Какой? – луч заскользил по стенам и остановился на Алёшке. – Его-то мы и ищем. Выходи давай, герой. Родители совсем извелись. Мать места себе не находит. А ты тут в тепле отсиживаешься.
Лёшка медленно вылез через окно и сел в милицейскую машину. Молодой милиционер крикнул дяде Саше:
– Может, с нами поедешь? Мы тебя в больницу устроим, подлечишься?
– Да ну вас, само пройдёт.
– Смотри, мы хотели, как лучше.
Алешу привезли в участок, позвонили родителям. Отец приехал через пятнадцать минут. Оказалось, что он уже всё знает про Витьку, и уже встречался с директрисой, и успел наорать на неё в кабинете: «Вот так и доводят детей до самоубийства!»
Заплаканная мама встретила Алёшку на пороге, как только они с отцом вошли в квартиру, и в сердцах шлёпнула сына по щеке:
- Явился! Мы тут с ума сходим! Да где же ты был, чучело такое?
И потом обняла сына и стала целовать, целовать и трогать – целый ли он, не горячий ли. Потом его накормили, и он снова лёг спать и проспал целые сутки.