Три переезда равносильны пожару, - любил говорить мой отец, когда вспоминал какие-то свои старые вещи. Он тосковал по вещам. После него они по большей части превратились в хлам, но при нем каждая была воспоминанием о людях, о нем самом рядом с этими людьми. О времени, чувствах. Он не любил, а может и не умел рассказывать о своих чувствах. Оттого и мне этот навык пришлось осваивать уже во взрослом возрасте. Чтобы написать эту книгу. Чтобы открыться миру и выразить себя.
Вот уже двадцать лет со мной по свету путешествуют письма. Небольшой сверток, размером с кирпич, аккуратно спрессованный временем, завернут в яркий пакет с бредом магазина, которого давно уже нет.
Я редко открываю эти письма. Слишком много эмоций. Помню, как трудно было сдерживать слезы, читая каждое из них впервые. Зато потом, дома, много лет спустя, не было нужды сдерживать и горячие струи лились из глаз, промывая сердце апрельским дождем.
Сегодня плакать уже не хочется. Я листаю ветхие страницы и как на старой киноленте возникают с обрывками события, лица… обыкновенная жизнь.
Сегодня бросилось в глаза, что однажды отец похвали мои волосы. Как это я тогда не обратила внимания. Запоздалый комплимент: «я в восторге от твоих волос» дошел до моего сердца через двадцать лет. А вот всякие колкости, вроде: «наконец-то ты поумнела» или «хорошо выглядишь, даже слишком (очень полная)» как раз наоборот, тогда воспринимались как очевидная правда, а сегодня я бы возразила. Ведь девочке так нужны любовь и одобрение, а не критика. Тем более, от любящего родителя. Но про эмоциональный интеллект в то время мир еще только догадывался.
Я долго не могла решить, как писать эту книгу. От первого лица или третьего. Иногда проще рассказать не о себе, а как бы со стороны.
И у меня уже есть серия таких рассказов. Многие из них мне нравятся.
Если бы я начинала писать сейчас, точно писала бы от первого. Думала даже переписать, но решила оставить как есть.
Что ж, пора с чего-нибудь начать, и будь что будет.
СМЕХ И СЛЕЗЫ
«…Уже больше двух месяцев я не плакала, не смеялась, не кричала, а все эмоции копила в себе…» - писала Таня родителям. Она лгала. Плакали все новенькие, но тайком, глубокой ночью, уткнувшись лицом в подушку. Плакали тихо, чтобы не потревожить спящих сокамерниц.
Когда Таня перешагнула через порог своей первой тюремной камеры, ей было пятнадцать лет. Женщина, одетая по-домашнему, развешивала выстиранное белье на веревки под потолком. Ее темно-русые с проседью волосы были собраны в пучок на затылке, сильно старя молодое лицо. Таня подумала, что это няня, работающая с трудными подростками. Кроме нее в камере никого не было.
- Здравствуйте!
- Здравствуй, - спокойно и тихо ответила женщина, - меня зовут Варвара Ивановна, я здесь старшая, смотрю за порядком. А тебя как зовут?
- Таня.
- Ты из детдома что ли? – Оглядев Таню с ног до головы грустно спросила старшая.
- Нет, из дома.
- И родители есть?
- Есть.
- Пьют? – понимающе закивала Варвара Ивановна.
- Нет. Они пенсионеры. Папа – ученый, математик. Мама – художник.
- А что же ты одета так плохо?
- Это они мне на ИВС вещи старые передали. В тюрьму хорошие отдавать пожалели.
- Странные они у тебя какие-то… Ну да ладно. Проходи, садись. Девчонки с прогулки вернутся – все порядки тебе объяснят. Но запомни хорошенько: здесь нельзя плакать, смеяться и кричать. Понятно?
- Кричать и плакать – понятно, но почему смеяться-то нельзя?
- Ты вот с воли только что, а люди здесь годами маются. Представь себе, в этих стенах по два года суда ждут. И у всех эмоций накопилось…
Таня не поняла, о чем хотела сказать Варвара Ивановна.
- Я Вас очень прошу, когда домой поедете - позвоните родителям, передайте, что со мной все хорошо, я номер напишу, пожалуйста.
- Конечно позвоню, если раньше тебя освобожусь, - усмехнулась женщина. – Я такая же зечка, как и ты. А ты подумала, что я с воли?
- Да. Как-то Вы на зечку не смахиваете.
- Сейчас девчонки придут, посмотришь, они тоже на зечек не похожи. Ты пока на свой матрас присядь, подожди их. – Женщина жестом указала на стену возле двери. – Светка придет, тебе место определит.
Таня села на свернутый валиком матрас. Взглядом обвела камеру. Яркие лучи полуденного солнца пробивались сквозь узкие прорези оконных решеток, слепили глаза, отражаясь от крашенных стен и до блеска вычищенного деревянного пола. Камера разделялась на спальную часть, столовую и туалет. Половину места занимала спальная зона. Выкрашенные в серый цвет железные кровати и такие же тумбочки, как и прочая мебель, прикреплены к полу. Камера рассчитана на двенадцать человек, однако порой набивается до двадцати пяти. Пока кровати не освободятся новеньких размешают на полу.
Тяжелая серая дверь отворилась, сжимая сердце стальным холодным лязганьем. В камеру вернулись ее обитательницы. Человек двадцать девчонок от четырнадцати до семнадцати лет от роду. Самая старшая на вид подошла к Тане. Прямые русые волосы длинными прядями спадали с плеч. Чуть прищуренный взгляд больших серых глаз напоминал мальчишеский. Девушка присела на корточки рядом с Таней. Она быстро крутила на пальцах красивые тюремные четки. Мизинец украшал синий татуированный крест. «Неисправимая» - позже узнала Таня значение этой наколки.
- Меня зовут Света, погоняло – Вася. Не тушуйся, я девушка, лесбиянок среди нас нет. Меня на воле так подельница называла, когда мы вместе воровать ходили. Теперь и здесь прижилось.
Вася вкратце объяснила Тане правила общежития, нашла ей место, познакомила с остальными.
Вася смотрела за порядком в камере. Безжалостно, по понятиям, относилась она к косячным, т.е. нарушившим простые человеческие законы. Тех, кого ловили за руку, ворующих у сокамерниц, ждала прилюдная казнь – Вася сама опускала голову «крысы» в унитаз и спускала воду. После с такой девочкой никто не общался.
Может быть, благодаря Васиной железной руке, в камере крайне редко случались подобные инциденты. Девчонки относились друг к другу доброжелательно, с пониманием. Все проблемы обсуждались. Старенькие помогали освоиться новеньким.
В свои семнадцать, Вася имела три судимости за кражи. Она рано потеряла мать. Отец любил ее, но не мог сладить с непокорным нравом подрастающей дочери. Первые три судимости она отделывалась условным сроком, но четвертый случай сделал ее рецидивисткой. Следствие прошло быстро, но суд все время откладывали. Вася ждала суда в тюремной камере почти два года. Два года видеть небо сквозь решетку и взрослый не каждый выдержит, а уж подростку – настоящая пытка. Но, как говорила Варвара Ивановна, Светка сильная. Она давно к тюрьме привыкла.
За полгода Таня сдружилась с сокамерницами. Веселой компанией, они проводили время за большим столом: смотрели телик, болтали, играли в шахматы… Когда они веселились, Ивановна недобро поглядывала поверх очков в их сторону, но не ругалась - пусть расслабятся.
Как-то раз, подруги рассказывали анекдоты. Тишину то и дело взрывал громкий хохот. Вдруг из хора смеющихся голосов выделился один, Васин. Ее смех звучал все громче и громче, все затихли не зная, как реагировать. А она вдруг перестала смеяться, бросилась на свою шконку, обняла подушку и разрыдалась.
- НЕ МОГУ ТАК БОЛЬШЕ! НЕ МОГУ!!! НЕ ХОЧУ БОЛЬШЕ ЗДЕСЬ!!! НЕ ХОЧУ ЖИТЬ ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ!!! А-А-А!!! – кричала Вася, захлебываясь слезами. Голос срывался на хрип и наконец затих. Варвара Ивановна повернула девочку на спину, вытащила из оцепеневших рук подушку, крепко сжала ее кривые пальцы в своих ладонях. Светка, бледная как мел, лежала уставившись в потолок. Ее губы беззвучно шевелились, повторяя одно и тоже: не могу больше, не могу… В потухшем взгляде полная отрешенность. Слез больше не было.
Все случилось так неожиданно, что всем, глядя на нее, захотелось плакать. Она была лидером с твердым, почти мужским характером. Ни до ни после никто не видел ее слез. Тогда только Таня поняла, почему «в тюрьме не смеются».
Прочитали.
Понравилось?
«Крылья» Наутилуса включите пожалуйста. Клип желательно. Для атмосферы. Это как совет от шеф-повара. Делать не обязательно, но можно неожиданно улучшить вкус.