Самолет нырнул в туманную дымку. Стюардесса, склонившись к пассажиру рядом, говорила что-то по-английски. Ольга, закрыв глаза, не хотела ничего ни слышать, ни видеть. Она припоминала все дурные мысли, пробежавшие в ее голове за сегодняшний день. Так советовал делать ее психолог. В ней давно уже назревал конфликт — и с собой, и с окружающими ее людьми. Путешествие в Грузию — это попытка что-то изменить в своей жизни к лучшему.
Плохие мысли, сюжеты и воспоминания сильно вредят душевному состоянию. Так наставлял психолог. Необходимо истреблять негативную мысль о ком или о чем-либо еще в зародышевом состоянии, помечая (убивая!) в блокноте крестиком. Каждую. В зародыше… Первые дни таковых насчитывалось до ста в день, но уже через три месяца девушка снизила их количество до десятка.
Она открыла глаза, посмотрела в иллюминатор, потом на часы и, откинувшись на спинку кресла, продолжала размышлять.
Вся ее жизнь похожа на глупую игру «Ерундопель», в которой, к примеру, обычное слово «дура» пишется с двумя «р». И это не вид слабоумия и даже не индийская похлебка, а, как ни странно, тропическое хлебное растение семейства злаков. А, например, «интима» — это не минимальное расстояние между партнерами в танце, а внутренняя оболочка стенки кровеносных сосудов. Так и в жизни: встретишь порой человека, поверишь ему — и окунешься с головой в омут любви, забывая, что на свете существуют невзгоды, боль и предательство, но чуть позже оказывается, что он, этот человек, и есть воплощение всего того, о чем хотел забыть навсегда, — и предательства, и боли, и бездолья... И такая ерундопель повсюду. Кружевное платье в витрине кажется восхитительным, а на деле — пошлость и безвкусица. Музыка вроде веселая, задорная, но почему-то вызывает скуку и душевное смятение. За видимой искренностью стоит лицемерие, за «искусством» — просто мода. Чем больше помпы вокруг внешнего, тем меньше значения внутри, как в глянцевом журнале, в котором самое приятное и ценное — запах свежей печати. Если бы парфюмеры смогли повторить этот запах, можно было бы сэкономить на бумаге, избавив создателей журналов от бесполезного занятия.
Зачем она едет? Куда? Опять бродить по незнакомым улицам? Никем не замеченной, будто приведение, будто ее уже и не существует... Последняя мысль укореняется настолько, что Ольга вынула из куртки блокнот с ручкой и поставила очередной крестик.
Самолет приземлился. Грузия, похоже, оправдывала свой расхожий эпитет — она выглядела солнечной даже из окна. Улыбчивая стюардесса рассказывала о главных достопримечательностях страны, о погоде, правилах поведения пассажиров при выходе из самолета.
Через полчаса Ольга уже катила свой красный чемоданчик, внимательно вглядываясь в лица встречающих. Вскоре она увидела свою фамилию, написанную маркером на картоне, — его держал невысокий, интеллигентного вида мужчина.
Гида звали Игорем. Он повез гостью по тенистым улицам Тбилиси, попутно рассказывая о запланированных экскурсиях, о необходимых покупках. Замолчав на полуслове, он заехал в уютный дворик, заросший виноградником. Ольга вышла из машины, вдохнула полной грудью. И с этим вдохом, с этим новым запахом будто что-то невидимое, неосязаемое вошло в нее. Ей показалось, что она не та, что жила в Москве, даже не та, что летела в самолете, — она будто и не она вовсе. И эта теперешняя Оля беспрестанно улыбается, и ей здесь нравится абсолютно все: и этот Игорь, и его хлопотливая жена, дети, родители-старики, собаки разных пород и возрастов, кошки и такая тихая и уютная комнатка с заботливо застеленной кроватью, и этот сладкий сон под теплым одеялом.
Утреннее грузинское солнце брызнуло апельсиновыми лучами-иголочками, пробираясь через полоски деревянных жалюзи. Ольга встала с постели, бросила взгляд на будильник, стоявший на комоде, застеленном кружевной салфеткой. Часы показывали четверть десятого. Девушка широко распахнула жалюзи и вышла на террасу, перилла которой были густо оплетены виноградными лозами. Запрокинув голову, она вдохнула хрустально-чистый воздух. Накинув на плечи ажурную шаль, Ольга присела в глубокое плетеное кресло у круглого столика, на котором лежал бронзовый колокольчик. Его вчера оставила хозяйка, чтобы гостья могла им воспользоваться, когда проснется. Она взяла колокольчик в руки, внимательно рассмотрела и поняла, что вещь старинная. Им, наверное, пользовались еще на каком-нибудь съезде революционеры-демократы, регламентируя речь своих соратников по партии, подумала Оля и позвонила. Инна моментально откликнулась на звонок, появившись на террасе с завтраком и кофе, источающим бодрящий аромат.
Неожиданно совсем рядом послышалось удивительное пение: «Stride la vampa! La folla indomita corre a quel fuoco lieta in sembianza…» Ольга перегнулась через перила, чтобы посмотреть, кто поет эту удивительную песню Азучены. На крохотном балконе второго этажа она увидела женщину средних лет в длинном платье в пол и с роскошной шевелюрой. Певица с неподдельным трагизмом исполняла итальянскую оперу. Закончив пение, она поклонилась. Послышались жидкие аплодисменты, доносившиеся из соседних окон и веранд. Дива, доброжелательно улыбаясь, благодарно принимала их.
Ольга села за столик. Ей все казалось удивительным, и все приводило в восторг. Она любовалась восхитительным видом холмов, густо усеянных коттеджами с открытыми террасами, стоявшими будто в обнимку с соседними домами, иногда разлученными друг с другом — лишь на время — узенькими улочками. Многие строения были совсем старенькие, пыльные и убогие, но они смело соседствовали с гордо возвышающимися дворцами современной архитектуры, выполненными в духе национальных традиций. Искусные винтовые лестницы некоторых домов вились ажурной бижутерией. Ольге поскорее хотелось окунуться в это пиршество красок, запахов и звуков. Схватив вязаную летнюю сумку и куртку, она сбежала по ступенькам старого дома и растворилась в городе.
Тбилиси кишел народом. Кто-то деловито спешил на важную встречу, кто-то неторопливо прохаживался. Солидные мужчины сидели за уличными столиками, потягивая чай, смешливой гурьбой проносились девушки поразительной красоты, величаво проплывали женщины, облаченные в черные одежды. Крикливый ослик, привязанный к дереву, изнывал в ожидании хозяина. Мальчишки гоняли мяч и голубей, старики, похожие на умудренную вечность, неподвижно сидели на лавочках в тенистых дворах.
Продавцы ковров ручной работы, демонстрируя свой товар, застилали ими всю улицу, отчего она выглядела ярко и празднично. Уличные художники поражали своим талантом — можно брать любую картину не глядя. Ольге показались любопытными полотна, изображающие разные двери — только двери. Рассматривая каждую и подолгу, она фантазировала. Вот за этой светло-зеленой дверью с облупившейся краской мог бы жить уважаемый, но скромный человек. Захватанная ручка говорит о том, что у него, наверное, большая семья; возможно, хозяин этой двери врач, пользующийся большой популярностью у горожан. За другой — яркой и помпезной, с вычурными коваными узорами — без сомнения, жил бы человек богатый и хвастливый. За той, почти нищенской, с заметной щербиной, уходящей к центру, мог жить кто-то совсем бедный.
По вечерам перед глазами Ольги, лежащей в теплой уютной кровати, мелькала пестрая мозаика богатого культурного наследия страны: храмы, монастыри, чеканка, глиняные сосуды, убисские фрески четырнадцатого века, знаменитые серные бани, обрывки чьих-то слов и фразы экскурсоводов: «На всей территории страны климатическая обстановка осложнена влиянием гор… В период вхождения Грузии в Российскую империю большой влияние на судьбы края оказал великий князь Михаил Николаевич, брат Александра…» Фразы накатывали друг на друга и постепенно таяли, высокие горы заносились дымкой, и девушка погружалась в глубокий сон.
Остался последний день ее пребывания в Грузии. Ольга шла по тенистой уютной улочке. Частные домики сменялись двух- и трехэтажными дореволюционными домами. Ей иногда казалось, что она здесь уже была, ее подсознание будто говорило: «Вот ты и вернулась!» — и теперь ей было так радостно от долгожданной встречи. Она влюблялась в каждую улочку, жадно запечатлевая их фотоаппаратом. Вглядываясь в небо, она старалась запомнить эту удивительную синеву.
Ольга присела на скамейку у дома с черепичной крышей. На пяти провисших проводах до-мажорным аккордом расселись воробьи. Свет от витражного окна дома падал на тропинку, вымощенную брусчаткой. Девушка прикрыла глаза, чтобы притормозить истекающее медовое мгновение. У нее было ощущение, будто она вернулась в детство — в то самое время, как этому детству предстояло плюхнуться в вязкое и топкое болото взрослой жизни.
Она услышала приближающиеся тяжелые шаги и, приоткрыв глаза, увидела перед собой невысокую старушку в черном платье и в штапельной косынке, завязанной узлом на затылке. На больших старческих мочках ушей висели крупные серебряные серьги с белым, искусно ограненным кристаллом. Женщина на хорошем русском спросила:
— Девочка, тебе плохо?
— Нет, все хорошо, — быстро, будто спохватившись, ответила она, встав со скамьи и сгребая вещи в сумку.
— Тогда тебя кормить буду, — улыбнулась женщина и, положив теплую руку на плечо Ольги, увела ее в дом.
Пройдя через всю квартиру с высокими потолками, старая грузинка привела ее на просторную открытую веранду и усадила на тахту, застеленную бордовым мягким плюшем.
— Как тебя зовут, девочка?
— Ольга…
— А меня — бабушка Анука. Откуда ты родом, юное дитя?
— Из Москвы.
— Из самой Москвы? Вот же радость какая! Ты садись поудобнее. Будем с тобой говорить и трапезничать. Для грузин застолье — это не просто еда, а повод пообщаться со старыми и новыми друзьями. Только что сварила мужижи. Собиралась приготовить хинкали. Ты, если захочешь, можешь помочь мне.
— Я с удовольствием поучусь, как делать настоящие грузинские хинкали.
— Как тебе у нас в Грузии?
— Мне здесь очень хорошо. Светло как-то…
— История Кавказа очень интересна и трагична. Кто-то из великих однажды сказал, что на Кавказе войны никогда не кончатся, и, судя по всему, это правда.
Во дворе голуби пили воду из лужи. Изредка слышалось «Гамарджоба… гамарджоба» сквозь разноголосые и неугомонные крики мальчишек. К веранде со двора подошла крупная женщина с красивыми большими глазами на приветливом лице. Увидев у хозяйки русскую гостью, она заговорила на русском — с колоритным акцентом:
— Здравствуйте, бабушка Анука, я вас холодным мацони угостить хочу, и гостью вашу. Здравствуйте, девочка, — приветствовала она Ольгу, протягивая кувшин.
— Так что ты стоишь там, как неродная, заходи! У меня гости из Москвы — событие какое!
— Спасибо вам, бабушка Анука, убегаю на работу, — улыбаясь, и признательно приложив руку к груди, женщина исчезла в зелени густого тополя.
По наружной винтовой лестнице спускалась грустная молодая женщина в красном платье с белым воротником. Она заглянула к бабушке Ануке и тоже поздоровалась.
— Почему эта девушка такая грустная? — спросила Оля.
— Это Манана, соседка наша. Учительница музыки. Она очень хорошая девочка, только впечатлительная. Как-то из Ахалгори им привезли в подарок живого петуха. Мысль о том, чтобы зарезать и съесть птицу, интеллигентным людям даже не приходила в голову, поэтому он ходил по дому где вздумается. Дети докучали ему своей заботой — расчесывали, душили духами, вливали в горло молоко пипеткой. Кукарекал он с утра до ночи. Соседи взбунтовались, и Манану с супругом вызвали в суд! Завели целое дело на петуха — нарушителя общественного порядка. Потом и приговор был вынесен: петушка приговорили к чахохбили в ближайшем кафе. И теперь у Мананы траур.
Хинкали были готовы. Хлеб, сыр и зелень, бокал хорошего вина —все, что нужно для приятного знакомства.
Постучавшись и сразу, не дожидаясь ответа, зашла худая высокая женщина со свертком под мышкой.
— О, дорогая Нино, спасибо, что пришла! Садись, сейчас ужинать будем, — приветствовала бабушка Анука, обнимая женщину. — Смотри, Нино, какая славная птичка к нам залетела!
Нино радушно обняла и поцеловала Ольгу, и девушке почему-то была приятна эта встреча с совсем чужим человеком.
Женщины подробно расспрашивали Ольгу о Москве, о ней самой. Потом Нино вынула из свертка вечернее платье темно-синего велюра.
— Вот так красота! — воскликнула Анука. — У меня скоро золотая свадьба, вот и наряд готов, сшитый умелыми ручками моей любимой Нино!
Платье пришлось в пору, сидело как влитое, сразу откинув бабушке десяток лет. Вскоре Нино засобиралась и ушла, оставив Ольгу наедине с хозяйкой.
— Бабушка Анука, а у вас большая семья?
— Да, большая. Мой дед, Ушанги, на базар ушел. Дети, внуки, правнуки — всего нас восемнадцать человек.
— У вас прям государство в государстве! И жили хорошо?
— Да всякое было… Мудрецами люди не родятся.
Чуть помолчав, женщина продолжила:
— Пока я что-то поняла, пока он — чуть не потеряли друг друга. Но вместе пришли к одному: чем больше мы радуем кого-то, тем радостнее становимся сами.
— В наше время очень трудно сохранить даже дружеские отношения между супругами, не говоря уже о любви, — сказала Ольга.
— Да нет, дочка, времена, я думаю, всегда одинаковые. Не то чтобы одинаковые, но тех трудностей, какие испытывали мы, теперь и в природе не существует. А те трудности, с которыми мы не сталкивались в молодости, сейчас испытывает каждая вторая семья. Вот поэтому они, эти времена, в целом всегда одинаковые. На каждый век — по тонне трудностей. Я думаю, здесь прогрессии нет.
— Интересная трактовка... А вы, бабушка Анука, были домохозяйкой или работали?
— Работала, и много работала. Преподавала в нашем университете, на кафедре философии.
— Вы с мужем любили друг друга, когда женились?
— Нас сосватали! Ну как это делали в старину. У нас не было выбора. Ослушаться родителей было равносильно смерти. Характер у моего мужа суровый, вспыльчивый. Слова из него не вытащить клещами. А я была веселая, говорливая. Трудно мне было очень. В слезах была проведена не одна ночь.
— А потом?
— А потом?.. Встретила я как-то человека, сильно его полюбила. С ним можно было говорить даже без слов. Он звал меня с собой в удобную и свободную Америку. Обещал стать отцом моему сыну.
— И как вы поступили?
— Нашему первенцу, Григорию, было тогда годика три. Крепкий такой малыш. Заберется, бывало, на загривок отцу и давай гонять по комнате.
— Так я не поняла, вы не бросили мужа? — допытывалась Ольга.
— Нельзя воспринимать все буквально: не всегда сладко от меда во рту, а горечь не всегда только от горчицы…
— Я, конечно, понимаю, что в жизни есть целая куча вещей, не соответствующих поверхностному восприятию: нет новостей в ежедневных новостях, а рутинная и скучная работа может, напротив, стать самым и увлекательным занятием. И дольше года порой длится день. Но здесь — непонятно! Вы добровольно отказались от любви, которая была вам дарована судьбой? И лишили себя и другого человека счастья, а потом всю жизнь плакали по ночам…
— Если делать добро тем, кто вам делает добро, какая вам за то благодарность, — задумчиво ответила бабушка.
— О какой благодарности вы говорите? Вы добровольно отказались от любимого человека, отказались от своего счастья…
Тишина повисла в воздухе. Девушка осеклась. Покраснев, она опустила глаза и тихо извинилась.
— Нет-нет, не извиняйся, — успокоила ее старушка, — мне понятно твое недоумение. Просто я в один момент поняла, что, оставаясь со своей любовью, я вступаю на другую территорию. Территорию повышенной негативной турбулентности. Где вся — и живая, и неживая — природа будто оскорблена мной, обижена, что ли… Где и воздух, и каждая пылинка в нем будут против меня. И моя любовь, где все просто и понятно, — это ничто по сравнению с влиянием на меня той зоны, которая была сильнее. И я осталась в привычной жизни, где воздух — просто воздух, и пылинки — просто пылинки, весело и беззаботно скачущие вокруг, а ты спокойно можешь жить, шить, варить обед, и тебя не истачивает червоточина изнутри. И ты от этого счастлив и свободен. Мы отпускаем любимых, а сами остаемся — чтобы научиться любить тех, кого сразу не смогли. А благодарность… Вот моя благодарность! — старушка повернулась вполоборота и показала на портрет большой семьи, написанный маслом.
— Так зачем же нам посылается эта самая любовь уже потом, когда сделан выбор? Это просто издевательство, что ли, такое? — спросила Ольга.
— Может, для того, чтобы осуществилась чистота осознанного выбора? Чтобы прийти к какой-то истине кратчайшим путем? Или бродить по пустыне сорок лет, или навсегда сгинуть, сбившись в пути. Я не знаю… Семейная жизнь — очень сложная структура. Можно сравнить ее с частоколом. А каждая дощечка — это как член семьи. Стоит, например, одной дощечке выпасть — остается проплешина. И потащится через эту дыру и холод, и нужда, и отчаяние в тот дом. И знаешь, даже не это самое трагичное, — продолжала бабушка Анука, наливая гостье горячего чая.
— А что же?
— С появлением этой проплешины в роду начинается эра повторения. Сын, внук, правнук будут снова и снова повторять беззаконие, начатое когда-то его предком.
— А как же раскаяние? Это, что же, не в счет?
— Покаяние в счет только кающемуся, но оно не освобождает твой род от «гения повторения». До тех пор, пока однажды не родится человек, способный отвернуть лицо от манящего и липкого повторения. А условия для возможности этого повторения бывают иногда идентичны. Самое трудное — это поломать это повторение и стать человеком.
«Человек - это состояние усилия быть человеком».
— Получается, что детям хорошего футболиста, зорко защищающего свои ворота, мяч не будет долетать даже до штанги?
Бабушка Анука засмеялась и, сквозь смех одобрительно кивая головой, проговорила:
— Хорошее сравнение. Я, старая, тебя заговорила совсем и про десерт забыла. Чай пустой наливаю…
Оля помогла бабушке убрать со стола. Они тихо сидели и слушали вечер. Оранжевое солнце садилось за высокие горы. Где-то невдалеке лилось, как река, мужское многоголосие. Находясь в состоянии удивительного покоя и блаженства, Ольга боялась шелохнуться, повернуть головой или дернуть пальцем — казалось, можно спугнуть это ощущение, и оно разобьется, как хрустальный кувшин.
— Отчего здесь, бабушка, так по-особенному хорошо? Я была во многих странах, во многих городах. Это были богатые и сказочные места, но такое благодатное состояние души я ощутила только здесь, в Грузии. Будто воплотилась в жизнь теория перманентного счастья. Отчего это?
— Насчет перманентного — с тобой не соглашусь: в Грузии всякое бывает — и войны, и нищета. Многие люди и сейчас не имеют порой самого необходимого. Но это неповторимая страна, и люди здесь неповторимые. Может уникальность эта исходит из нашей истории? Давным-давно султан Хорезмский напал на Грузию. В первый день боя у подступов к Тбилиси грузинские воины доблестно отражали атаку врага. Но жившие в Тбилиси персы ночью предательски открыли городские ворота и впустили врагов. Те учинили настоящее варварство: сжигали дома, на глазах у матерей убивали младенцев, жестоко издевались над юношами и девушками. Потом султан приказал снять купол Сионского храма и вместо него поставить свой поганый трон. Его пытки становились все более изощренными. По приказу султана из Сионского храма вынесли все иконы, разложили их на мосту, что перекинут через Куру, и предложили христианам пройти по иконам. Тем, кто пройдет по святым иконам, была обещана жизнь. Но мирные жители выбрали лучшую участь для себя — умереть за Христа. И тогда начался самый страшный день в Грузии. Людям рубили головы и бросали их в реку. На смерть шли семьями с малыми детьми. Первые часы казни стояли страшные стенания, крик и плач, но потом к казни грузины подходили смиренно, сложив руки на груди, как к Святому Причастию. В этот день казнили сто тысяч человек, и сто тысяч святых защитников в Горнем Иерусалиме добавилось у дорогого отечества нашего. Заливая реку и весь город святой кровью, они уходили прямо на небо, зажигаясь там звездами, и по сей день посыпают нас своей звездной пылью…
Настало время прощания. Ольга подошла и обняла старушку, от нее пахло лавандой и виноградом. Девушке казалось, что они давно знакомы, и эти прощальные объятия сквозь слезы она знала наизусть, и теперь, через целую вечность, все повторилось. Быть может, и потом, в будущем, она так же, как и сейчас, туманно вспомнит их...
…Звонок будильника призвал ее навстречу новому. Ольга села на кровати. Внезапно нахмурившись, она вытащила из куртки блокнот, взяла ручку и поставила крестик — первый крестик за две недели. За две недели ей впервые пришла плохая мысль — мысль о том, что она покидает Грузию.