Радзинский конечно знал, что для Любви не бывает неподобающего окружения, но только сейчас осознал причину – она сама вокруг себя всё меняет! Он понял это, заметив, как преобразился его убогий быт, когда в его жизни вновь появился Аверин. Николай просто стоял рядом и протирал ветхим полотенцем посуду, а освящалась его присутствием каждая мелочь – этот тихий чужой дом, эти вещи, окрашенные чужой историей. Вот с глухим глиняным стуком блюдце с голубыми цветами отправилось в стопку тарелок, вот истончившееся местами до марлевой прозрачности полотенце промакивает воду со старой растрескавшейся клеёнки с бледными пышными розами, цепляется за оставленные ножом тёмные от времени прорези с завернувшимися наружу краями. И всё это значительно и прекрасно, как освящённый веками ритуал. И всё это обретает сакральный статус, просто попадая в круг света, который Николай излучает, сам о том не подозревая.
Радзинский не удержался и нежно поцеловал аверинскую шею, которую созерцал последние десять минут, пока мыл посуду. Смотрел и думал, как она будет ощущаться губами, как дрогнут аверинские плечи под ладонями, как изменится его дыхание.
Николай обернулся с улыбкой.
– Воздержись, Викентий. Нашему гостю нельзя доверять такие секреты.
– Почему? – удивился Радзинский. Но руки убрал. – У Сени язык как помело?
– Хуже, – усмехнулся Аверин, откладывая полотенце, но не спеша поворачиваться. – Его опасность для окружающих заключается в его редкостной, кристальной чистоты непосредственности, с которой он высказывается – громко и в самое неподходящее время. Сеня – человек-катастрофа и его изоляция от мира – безусловное благо для этого мира.
– Он поэтому здесь?
– А вот давай у него и спросим. Сень, почему ты здесь?
Послушник как раз взбежал по скрипучей лестнице на крыльцо, благоухая свежестью майской ночи и мятной зубной пастой, которую нёс в гранёном стакане вместе с зубной щёткой.
– А где мне ещё быть? – нахмурился он непонимающе. – Я хочу знать. Но не то, что преподают в университете. И у меня нет времени на всякие глупости.
– Глупости? – сдержанно возмутился Радзинский. Он столько времени потратил на то, чтобы Коля перестал относиться к телесной жизни как к ерунде, что Арсений мгновенно ему разонравился. Не хватало ещё, чтобы тот перетянул Аверина обратно, в стан фанатов голой духовности и безудержной аскезы.
– Любая религия это практика ускоренной эволюции, – подбоченился Арсений, оставляя стакан на широких перилах. – Это тот самый узкий Путь, который прямиком через дебри, болота и отвесные скалы ведёт к совершенству. Ты можешь спросить, в чём заключается совершенство и кто может служить эталоном, и я отвечу – Христос. Потому что он не только Бог, но и человек. Воплотившись, он нам показал, каким бывает совершенный человек. В других религиях этого нет, там человек пытается сразу стать Богом. А в Церкви человек приходит ко Христу – такой, какой есть, со своим мышлением, волей, со своим сердцем. Своими привычками, своими «страстьми и похотьми». А Христос протягивает ему хлеб и говорит: «Вот плоть моя». Протягивает чашу с вином и говорит: «Вот кровь моя. Прими их. Не будь больше собой, будь Мной». И ты крестишься во Христа, ты символически умираешь. Распинаешь свою плоть. Отказываешься от себя настоящего. И вот больше не я живу, но живёт во мне Христос. Не свою волю я исполняю, а Бога, как и Он. И члены мои это члены Христа, сердце моё – сердце Христа. Я отказываюсь от своих помыслов – я отдаю их своему духовному отцу, отказываюсь от своей воли – я вручаю её настоятелю, я отказываюсь от личных целей, личного пространства и имущества – я делю свою жизнь с братией. Для чего? Чтобы научиться не слушать себя и жить не своим хотением. Я отказываюсь от своих желаний, потому что они не могут жить в теле Христа, в сердце совершенного человека. Я наполняюсь Любовью, смиряюсь и жду откровения, потому что в Нём живёт только настоящая любовь, только божественная воля и только истинное знание, которое часто и не облечь словами.
Радзинский слушал Арсения со смешанным чувством. С одной стороны каждое слово в его пламенной речи было правдой, а с другой – эта правда едва не отняла у него Николая. Как примирить это убийственное противоречие, Радзинский пока не знал. И вслед за Достоевским, который не побоялся сказать, что если ему предложат выбирать между Христом и Истиной, он выберет Христа, Радзинский выбирал для себя Аверина. Тот ведь тоже обещал, что в любой ситуации выберет его, Викентия. И обещание своё сдержал.
– Ты экстремист, – вздохнул Радзинский. – Коля может дать тебе пижаму, если надо.
– Экстремисты не спят в пижамах, – гордо вздёрнул нос Арсений. Подхватил стакан со щёткой и уверенно простучал каблуками в комнату – Радзинский снова уступил гостю ту кровать за занавеской, где прошлый раз спал Эльгиз. – Экстремисты спят либо голыми, либо в полной экипировке. – Взвизгнули кольца задёргиваемой портьеры. – И я отношусь к первой категории, – закончил свою мысль Арсений и, судя по звуку, сбросил на пол ботинки, после чего заскрипели пружины металлической сетки.
Радзинский переглянулся с Авериным и тихо захихикал. Арсений вёл себя по-бабски. И не просто по-бабски, а как настоящая стерва.
– Надеюсь, он крепко спит? – шепнул он, обнимая Аверина со спины.
– Не надейся, – погладил его руки Николай. – Его возбуждает любой шорох. Если не притворишься достаточно убедительно, что уснул, будешь говорить с ним через стенку до утра.
– Значит, я потерплю до утра. Или… – Радзинский споткнулся на этом слове, поняв, что не знает, уйдёт ли Арсений утром или будет гостить неделю. Как-то не пришло в голову заранее это обговорить.
Похоже, Аверин тоже это понял, потому что затрясся от беззвучного смеха.
– Или придётся запастись терпением на подольше. – Он запрокинул голову, чтобы заглянуть Радзинскому в глаза, и Викентию отчаянно захотелось его поцеловать.
– Завтра же пойду и куплю нам билеты до Москвы, – в сердцах бросил он, горячим шёпотом обжигая аверинское лицо. – И больше никаких ни гостей, ни соседей. Никогда!
– Нет. – Николай помотал отрицательно головой. – Ты правильно сделал, что приехал сюда, и нам придётся здесь задержаться.
– Придётся? – Радзинский забылся и заговорил громче.
– Т-с-с, – Аверин приложил палец к губам. – Ты, разве, не понял? Арсений наш, – еле слышно прошептал он. – Надеюсь, ты ещё помнишь, что это значит?
Радзинский ответить не успел, потому что на пороге комнаты неслышно возник послушник. Он вышел в одних носках, прижимая к груди невероятно потрёпанный молитвенник с заложенной пальцем нужной страницей.
– Хорошо, что вы не легли ещё, – серьёзно сказал он. – Я начал было читать вечернее правило, но вовремя спохватился, что надо вместе. Если вы не против, то начну я, потом кто-то из вас может меня сменить. Где ты обычно читаешь молитвы? – смиренно воззрился он на Радзинского.
– Обычно я повторяю правило про себя, когда ложусь в постель, – честно признался тот.
– Ты знаешь вечерние молитвы наизусть?! – не поверил Арсений.
– Краткое правило, – нахмурился Радзинский. – Как меня благословили, так я и делаю.
– А я читаю правило преподобного Серафима Саровского, – улыбнулся Арсению Николай. – В мире победившего атеизма это очень полезно – иметь возможность прочитать молитвы в любых условиях и в любом месте.
Арсений помолчал, мрачно разглядывая то одного, то другого.
– Тогда тем более, – решительно заявил он, раскрывая молитвослов. – Хотя бы сегодня помолитесь нормально.
Возразить было нечего, и Радзинский легонько подтолкнул Николая в сторону комнаты.
Арсений, оказывается, принёс с собой маленький дорожный складень с почти стёршимися ликами и свечку, которую прилепил прямо к полированной столешнице. Сладко запахло воском, огонёк заметался, разбуженные тени порхнули изо всех углов, задевая стены своими лёгкими покрывалами.
У Арсения оказался очень нежный и мелодичный голос. Едва он произнёс нараспев сладким тенором «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа», как Радзинский ощутил особое дыхание храмового пространства. Арсений умел создать настроение. Как будто радио подкрутил и поймал нужную волну. А ещё Радзинский впервые увидел, как Арсений не искрит, а светится – ровным синим пламенем. Он стоял в нём, как внутри мощного органного аккорда – похожий на ангела со своими длинными вьющимися волосами, которые в кои-то веки стекали на плечи благообразно.
Через некоторое время Арсений передал молитвослов Николаю, а сам замер рядом, низко опустив голову и сцепив в замочек руки. Аверин произносил молитвы просто, душевно, по-человечески, как будто с Богом разговаривал или читал вслух своё письмо к Нему. Почуяв сердцем, что Радзинский не готов совершать такое интимное дело как молитва прилюдно и вслух, он дочитал до конца сам, перекрестился и вернул книгу Арсению. Тот непривычно кротко пожелал всем спокойной ночи, задул свечу и удалился за занавеску.
Аверин с улыбкой встретил тоскующий взгляд Радзинского и взялся за верхнюю пуговицу, чтобы раздеться перед сном. Радзинский в два шага оказался рядом и отцепил аверинские пальцы от рубашки. Николай послушно замер, опустив руки вдоль тела. И Радзинский медленно начал расстёгивать пуговицы сам.
Он дышал через раз, освобождая петлю за петлей. Он никуда не спешил. Это оказалось очень волнующе – сделать всё то, что так сильно хочется, не издавая при этом ни звука. Прикосновения в полной тишине оказались тем ярче, чем невесомей, а замедленный беззвучный поцелуй стал вершиной его эротического искусства.
Радзинский всегда был чутким, но в этот раз он уловил столько всего, столько пугливых телесных реакций, обычно затоптанных шумной страстью, что сам изумился – того ли человека он знает? Аверин всегда казался ему хо-лодноватым и сдержанным, пусть и смелым, пусть и не ханжой, пусть нежным и его, Викентия, любящим, но не чувственным. Теперь же он обнаружил, что Аверин это Аверин, а вот тело его – трепетный незнакомец, стыдливый и пылкий подросток, которого бросает в жар от намёков и взглядов, а уж прикосновения ему так и вовсе достаточно для бурного и продолжительного оргазма. Это открытие вдохновило Радзинского. Он готов был продолжать эту тихую эротическую сессию до утра, и он уже опустился на колени, и всё также невесомо расстегнул аверинские брюки, и…
– Ребята, я, конечно, понимаю, что и вас любовь и всё такое… – Голос Арсения прозвучал чуть ли не над головой Радзинского – и как этот наглец сумел подойти так близко? – Но не могли бы вы целоваться потише? Я тут пытаюсь уснуть.
Радзинский, уткнувшись лбом в аверинский живот, задыхался теперь уже не от страсти, а от ярости.
– Три шага назад! Быстро! – рявкнул он. И почувствовал как Николай вздрогнул. Погладил успокаивающе его бока.
– Или что? – обиделся Арсений. Но столкнувшись с бешеным взглядом Радзинского, поспешно попятился – три шага назад, как велели.
– Или я тебя убью, – сдержанно пообещал Радзинский. Он только сейчас заметил, что послушник вышел из своего закутка в одеяле. То есть это что же – он вышел к ним голым?! – Сейчас ты отправишься в баню.
– В каком это смысле? – удивился Арсений.
– В прямом! – Радзинский поднял голову, чтобы взглянуть на Аверина. Тот стоял с закрытыми глазами, подозрительно покачиваясь, щёки его пылали, а пальцы всё также цеплялись за шевелюру Радзинского. Он отцепил эти пальцы, целуя, подхватил Николая на руки и аккуратно опустил на постель. – Лежи здесь, – тихо велел он. – А ты иди за мной.
Радзинский прошёл мимо Арсения, намеренно толкнув его плечом, свернул его матрас вместе с периной и подушкой, обнажая металлическую сетку, и пошёл к выходу. Послушник сунул босые ноги в ботинки и невозмутимо последовал за ним. Они оба намокли от росы, пока добрались до бани, стоящей в глубине огорода. Радзинский с облегчением обнаружил, что здесь было теплее, чем в доме – бревенчатый сруб нагрелся за день и теперь отдавал тепло внутрь. Сдвинув к стене две широкие лавки, Радзинский бросил на них постель, которую перед этим всучил зевающему послушнику.
– Переночуешь здесь. – Он раскатал матрас по доскам и убедился, что лавки стоят прочно и не шатаются. – А если ты скажешь хоть кому-нибудь даже полслова о наших с Колей отношениях, я отрежу тебе язык, – сухо пообещал он, поворачиваясь к послушнику. – Или сделать это прямо сейчас? На случай, если ты вдруг за себя не ручаешься…
– Фигурально? – весело поинтересовался Арсений и беспечно скинул с себя одеяло. Чтобы расправить его по своей новой постели, конечно. И – да – он был голый.
Радзинский на секунду обречённо прикрыл глаза ладонью.
– Ну не буквально же тебя калечить.
– Потому что жалко портить такую красоту? – подбоченился Арсений. Похоже, балагурить он был готов в любой ситуации.
– Потому что я пацифист. Но я могу сделать вот так. – Радзинский был зол, поэтому с лёгкостью вытянул из арсениева горла синюю нить и кокетливым бантиком завязал её на его бойких устах.
Арсений поморгал немного, а потом уважительно показал Радзинскому большой палец. Жестами попросил вернуть себе способность говорить.
– Надо было сразу мне здесь постелить, брат Викентий. Но всё случилось, как случилось. А знаешь, почему? – Арсений сел на лавку и потянул на себя одеяло.
Радзинский мрачно скрестил руки на груди. Так он выглядел ещё внушительней и прекрасно знал об этом.
– Почему?
– Потому что мне надо было узнать о тебе всё и быстро. И я теперь знаю о тебе всё самое важное в виде самого лаконичного реферата. – Арсений, блаженно вздыхая, откинулся на подушки и натянул одеяло до самого носа. – Ступай, брат Викентий. Я никому ничего не скажу. Что бы там Коля про меня не говорил, но я умею хранить настоящие тайны. Утром поговорим. Иди. Там тебя, кажется, ждут…
– Спокойной ночи. – Вспомнив об Аверине, Радзинский заволновался и бросил стращать послушника.
– Да. Спокойной мне ночи, – пробормотал Арсений стукнувшей о косяк двери. – Кто-нибудь, опустите мне веки…