УЖЕНИЕ НАЛИМОВ
Горы, что протянулись по левобережью реки, крутые, высокие по нашим меркам - живём на равнине. На одной горе выделяются скалистые образования, что вообще редкость в наших краях. У подножия этой горы много камней лежит - больших и маленьких: снег, дожди оторвали их от родимой матушки-горы, и скатились они к подножию. Один – совсем большой – находится прямо на берегу реки, хотя от подножия горы до реки расстояние приличное – метров тридцать. Почти через полвека после моих, считай, ежедневных хождений с удочками вдоль реки и гор, я с удивлением и радостью обнаружил, что камень как лежал, так и лежит на своём месте. По обыкновению хотел присесть на него и… больно обжёгся – уже который год подряд летом в наших краях несусветная жара и сухо. Вот и нынешним летом дожди никак не хотят пролиться на высохшую траву, чтобы позеленить её, привести в надлежащий вид – ведь только начало июля. Всё же уселся – башмаки подложил…
…И почудилось мне, что кто – то на велосипеде через мост едет – он неподалёку. Услышал – цепь велосипедная хрустит. Да это же Петька! Договорились сразу же, после уроков, на рыбалку. Совсем недавно вода после весеннего паводка осветлела: пора нам начинать сезон рыбной ловли. И червяков хороших должен везти Петька. Красные жирные подвижные черви обитают в навозе около моста через Подмарёв овраг, а друг мой рядышком живёт. Зимой мы с Петькой много книг прочитали по любительскому рыболовству: «Альманах рыболова-любителя», «Ужение рыбы». И заинтересовала нас рыба налим. Речка наша невеликая, с длинными каменистыми перекатами, плёсами, очень светлой хрустальной водой. Весной, когда коров и овец на водопой пастухи ещё не пригоняют, вода настолько прозрачна, что почти везде можно увидеть дно. Рыба в реке водилась в основном невыдающихся размеров: пескари ( в селе их ещё называли пестряками), оголец (голец речной), жатка (тоже маленькая рыбка, как она называется по - настоящему – не знаю, поскольку нигде больше не встречал такую); синтёпка (уклейка), «сука» - так нехорошо в селе называли рыбку с острыми колючками около глаз ( по – научному - шиповка обыкновенная); а также голавли и язи, но эти были редкой нашей добычей: во-первых, их и водилось мало в реке, а во – вторых, терпения и мастерства нам не хватало для их ужения. Встречались в нашей реке и налимы. На удочку они нам не попадались, но руками (обернув руки предварительно какой-нибудь тряпкой – налим скользкий) ловили. Это происходило, когда деревенский пруд в весенний поводок случалось «уходил», и в начале лета восстанавливали плотину. Речка тут же мелела – рыба устремлялась вниз по течению, а налимы, сонные, потеряв всякую бдительность, носом тыкались в берег. Но пруд «уходил» не каждый год, да и поймать рыбу на удочку – совсем другое удовольствие.
Прочитали: налим ловится на удочку в прозрачной и холодной воде, значит поздней осенью; но кому в пору холодного дождя со снегом охота мёрзнуть с удочкой около воды? Нет, не были мы ещё одержимыми рыбаками. Решили с Петькой, пока вода в реке не прогрелась, в середине мая пойти на налимов.
На своём огороде, что едва просох после весенних вод, Петька накопал больших толстых белых червей – это на налимов. Красные черви на всякий случай, на пескарей, если с налимами не повезёт.
И уже осторожно, не шумя велосипедами, разговаривая шёпотом, мы идём на заветное место: туда, где течение реки медленное и глубоко, от переката до переката шагов пятьдесят; как написано в книжках – именно в таких местах и проложены налимьи тропы. Тепло. Послеобеденное майское время. «Забрасываем» удочки и садимся в траву подальше от берега. Налим – рыба осторожная, сидеть надо очень тихо. А это трудно. Петька хоть и медлительный увалень, а норовит что-то спросить, ему надо, видите ли, помыть руки; я сжимаю зубы и молча трясу кулаком перед носом товарища …
… За год до моего отъезда из села я раздружился с Петькой. Было мне тогда лет двенадцать. Лёнька с Толькой, мальчишки постарше, жившие по соседству с Петькой, пытались отобрать у меня деревянную шпагу – вся мальчишеская деревня в ту пору болела « Тремя Мушкетёрами». Неожиданно Петька им стал помогать. Я вырвался, убежал, крепко держа своё оружие. С той поры с Петькой не общался. Почему он так поступил? Я воспринял это как предательство ...
Первые студенческие каникулы я был в селе – помогал деду в заготовке сена. Когда проходил мимо колхозной фермы, увидел Петьку. После восьмилетки он остался в селе – стал, было, учиться в средней школе в райцентре, да что-то там у него не заладилось – пошёл на ферму, где работали родители, скотником устроился – осенью в армию. Он, в какой-то грязной мешковатой одежде, накладывал навоз на телегу, а я, франтоватый «горожанин» в фирменных джинсах, замшевых полуботинках, праздно шагал без дела. Мы увидели друг друга. Но никто не сделал ни шагу навстречу, ни разговора не завёл. Я был, наверное, ещё обижен на него, а Петька, вернее всего, застеснялся своего – как сейчас говорят – социального статуса. Он стал для порядка лошадь поругивать, а я так и прошёл дальше. Знал бы я, что видел его в последний раз! Ах, эта чёртова шпага! Петька, дорогой мой Петька! Что ж мы не по делу так жестоки бываем и глупы! Лет через пять-шесть – я уже работал после окончания института – дошла до меня страшная весть, что Петьки больше нет. После армии, а служил он на Дальнем Востоке, домой не поехал, устроился на работу в рыболовецкий флот на Охотском море. Много большой и разной рыбы в Охотском море – что там наши пестряки! Говорят, ночью его с корабля за борт выбросили – живого или мёртвого – неизвестно. Тело прибило к берегу в районе города Магадан. Похоронили его на кладбище родного села – сестра, говорят, позаботилась.
… А сейчас он ещё вполне и очень живой и мыслей нет никаких, что может быть иначе. Греет майское солнце. Мы сидим, замерли в светло-зелёной, пока ещё невысокой траве, и представляем: на двухметровой глубине медленно плавают темно-серые огромные налимы. Они живут в своём мире, недоступном нам… Можно поставить запруду, направить речку по другому руслу; уйдёт и потихоньку высохнет под солнцем оставшаяся вода, а до этого уснут, задохнутся от воздуха налимы, но мира, в котором они жили, уже не будет. И вот эта загадка, что будит наше воображение – мы опускаем на тонкой леске крючок с наживкой в другой мир. Это тайна. И когда поплавок удочки начинает шевелиться – не есть ли это знак от другого мира? Пескари, огольцы и жатки – мелкие рыбёшки, не умеют они хранить тайну. Её хранят большие, умные налимы. Но чтобы получить знак от другого мира, надо набраться терпения, очень тихо сидеть на берегу около удочки и внимательно смотреть на поплавок.
Осмелели лягушки, выплывают на середину реки, вызывающе смотрят по сторонам; раскинув во все стороны лапки, медленно, недвижимы, плывут по течению; а то вдруг, заметив поплавок, начинают прыгать на него, но, впрочем, это занятие им быстро надоедает. Летают над водой насекомые – их пока немного – садятся на поплавки и быстро улетают при появлении лягушек. На прибрежные кусты садятся птицы – без гомона, без шума; сидят долго и смирно, медленно ворочая головами, а потом - как будто им кто-то сообщил важное известие – решительно взлетают и, устремившись в небеса, начинают кружить и кувыркаться в воздушных струях.
Петькин взгляд направлен на поплавок, но не видит он его – взгляд в никуда – задумался о чём-то, травинку зубами теребит. Знаю я Петьку – сейчас встанет разом, скажет – не клюёт, пошли на другое место. Но сегодня мы пришли за налимами – другое дело – Петька терпит.
В панике отплыла лягушка от поплавка. Поплавок дёрнулся и устремился по наклонной траектории на дно.
– Петька же! – кричу я, позабыв про осторожность и тайну.
Мой товарищ вскочил на ноги, судорожно схватил удочку и резко дернул её вверх. По правилам надо было подсечь рыбу мягким движением удилища в сторону, но Петька задумался некстати и позабыл правила ужения. Леска беззвучно резала воду – там, в глубине реки, кто-то упорно не хотел поддаваться Петькиным усилиям. Наконец из воды выскользнуло что-то тёмное, продолговатое и блестящее. Петька вместе с удилищем упал. И в траве рядом с берегом начал вертеться и мелькать, так что и разглядеть трудно, такой медлительный в воде, приличных размеров налим. Мой товарищ сгоряча пытался ухватить рыбину – выскальзывает из рук.
– Пиджачком накрой! – кричу я. И вот рыбина укрощена. Мне немного досадно, что Петька первый выудил налима, а вдруг у меня вообще не клюнет? И я с удвоенной сосредоточенностью смотрю на свой поплавок. А Петька неожиданно начинает праздник «Первого налима»: он что-то бессвязно и громко поёт и, смешивая разные стили, от твиста и летки-еньки до традиционных деревенских плясок , пляшет, смешно и неуклюже выбрасывая в разные стороны ноги. Наконец успокоился. И снова тишина и укрепившаяся уверенность: сидим не зря – клюёт налим!
Каждый день на двоих ловили три-четыре налима. С какой гордостью мы приходили домой! Как удивлялись и радовались вместе с нами наши домашние! Налимов жарили или варили из них уху. Щерьбу – по - другому называл суп из рыбы мой дед.
– Мясо сладкое, как у рака, – говорила бабушка про налимов. Это она так хвалила меня.
Но солнце с каждым днём всё сильнее нагревало и землю, и воды – дней через десять перестал брать налим. День без рыбы, второй. На третий день Петьку, наконец, покинуло самообладание, теребил-теребил зубами травинку, а потом схватил удилище и по лягушке – хлесть!
– А чего она! Обнаглела!
И я понимаю – сидеть бесполезно: или кончились налимы, или уже тепло совсем стало.
– Давай купаться!
– Давай!
Я первым разделся и прыгнул в воду рядом с удочками, а Петька пошёл чуть выше по течению реки.
– Тут, – говорит, – нырять удобнее.
Нырнул вниз головой и долго не показывался. Я думал – балуется, поднырнуть под меня захотел. Нет, на том же месте всплыла грустная светлая Петькина голова. Кричу ему:
– Иди сюда, здесь лучше купаться!
А он схватился у берега за траву и выдавил из себя натужено:
– Не могу выйти! Шея!
В том месте, где он нырнул, было значительно мельче – головой в дно и врезался. Я ему руку подал, а он кричит от боли. Кое- как вытащил его на берег. Выяснилось: ни идти, ни ехать на велосипеде Петька не может, а боль всё усиливалась.
– Отец, наверное, на ферме, поезжай к нему, а я здесь полежу.
Ферма чуть выше по течению реки – ехать на велосипеде минут пять.
–Дядь Вен, там Петька шею сломал!
– Как, где?
Громыхая телегой, стегая кнутом обленившегося мерина, помчался дядя Вена выручать своего сына. Мерин по кличке «Колун», невысокий, приземистый, толстый, бежал рысью и недовольно вертел головой – назад хотел заглянуть. И не со страха, и не от боли, а скорей из любопытства: кто же его так стегает – не привык он к такому обращению, да и бегать разучился.
Петьку подняли. Ходить мог, но осанка такая - неповторимо гордая! Как гвардеец в свите английской королевы: голову вместе с туловищем ворочал, ходил - спина прямая – как будто кол огромный проглотил. На телегу пришлось его грузить. Лежит на соломе, глаза в голубое небо смотрят, и взгляд не грустный, не страдальческий, а сказать так: покорность судьбе. Разволновался я, тревожно стало. Надо спасать Петьку.
Погнал что есть мочи велосипед – фельдшера надо найти, когда их Колун довезёт? Фельдшер, дядя Семён, время послеобеденное: скорее всего уже дома – если нет, то ещё в фельдшерском пункте. Это я к тому – куда Петьку-то везти? Дороги разные.
Дядя Семён на другом конце села жил – далековато, но доехал я быстро. Дома был наш сельский лекарь. С ходу ему сообщил:
– Сейчас Петьку привезут, он шею себе сломал!
– Ты погоди, не спеши!
Стал расспрашивать: ходит ли, как головой ворочает?.. В раздумье, обращаясь скорее к себе, негромко сказал:
– Вероятно, просто растяжение. Сейчас попарю его – у меня как раз баня топится – должно полегчать.
Дядя Семён колоритная и заметная в селе личность: мужик лет сорока, высокий, вытянутый весь какой-то, плечи узкие, а голова большая. В селе за глаза его звали «хирург
Петька поохал немного, пока его «хирург» своими большими пальцами мял, и очень скоро был отведён в баню – париться.
Дядя Вена мужчина уже не молодой, молчаливый и всегда грустный; голова его постоянно наклонена, словно он прощения у земли просит. Петька у него единственный долгожданный сын, последний ребёнок – поскрёбыш, а перед Петькой всё дочери у дяди Вены получались. Всю дорогу, и как к доктору приехали, молчал Петькин отец, но чувствовалось, переживал сильно.
Через полчаса вышел наш больной из бани – лицо красное, пунцовое и, улыбаясь, головой демонстративно вертит – порядок!
– Ну, с меня должок, – это Петькин отец «хирургу».
– Ладно, потом. Шею ему замотай, чтобы не продуло.
Я сел на велосипед и поехал домой. Во дворе дед доску какую-то строгал.
– Где налимы-то? – спрашивает.
Рассказал я ему, что случилось с Петькой на рыбалке. Покачал дед неодобрительно головой, глаза прищурил и взгляд острый такой:
– Ну, вот вам – ети вашу мать – и налимы!
В то время, как записывал я эту историю, привиделся мне сон:
Сижу я на том же самом месте, где налимов с Петькой ловили, но уже взрослый и без удочек, так сижу – детство вспоминаю. Но вода в реке не течёт, а стоячая. Светлая – пресветлая вода. И свет со дна идёт, и сияние это похоже на то, что над головами святых рисуют. В реке сплошь коряги – ну прямо лес. Смотрю я на речку, и заворожил меня этот свет – оторвать глаз не могу. И из света, из жёлтого сияния выплывает тёмный большой налим. Встал между двумя корягами и смотрит на меня, а потом начал рот открывать и, похоже, как человек говорит. Чувствую я, что говорит он что-то важное: важное именно для меня. И неспроста он выплыл – ко мне он выплыл. Голову наклоняю к воде, пытаюсь разобрать его слова – тишина. Руку занёс, схвачу, думаю, налима, вытащу его на воздух, послушаю, что он говорит, а то под водой-то не слышно. Не поднимается рука. Налим почувствовал это моё намерЕние, и не спеша, медленно, как подводная лодка, снова опустился на дно, в сияние лучей.
…Не было такой жары пятьдесят лет назад. И горы вроде были покруче и повыше, и лес на них покудрявей.
Что это я? Да всё здесь как прежде – синь и зелень, простор для души… Только вот речка! Обмелела, заИлилась, нет каменистых перекатов, нет глубоких омутов, что-то происходит в природе. Говорят, бобры откуда-то пришли, половину вётел уронили, течение сбили, стало оно медленным, и много водорослей оттого, а раньше водорослей почти не было.
Но речка живёт. Питает её и Подмарёв ручей, и другие ручьи и родники, и катит она свои светлые, чистые воды к великой русской реке…
Одно печалит - не водятся больше в нашей речке налимы.
Декабрь 2011.