АЛИНА МАЛАХОВСКАЯ - http://proza.ru/avtor/alinamalakhovsk - ТРЕТЬЕ МЕСТО В 116-М КОНКУРСЕ ПРОЗЫ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Часть 1.
«Мамочка, здравствуй! Я так соскучилась по тебе! Мне столько всего нужно тебе рассказать!
Я даже не знаю, с чего начать…
Когда папу забрали на фронт, мы страшно перепугались. Гриша всю ночь просыпался и спрашивал меня: «Зачем они забирают у нас папку? Он ведь ненадолго, да? Он вернется? Когда? Даша, скажи, вернется?». Ты представляешь, дергает меня за руку, рыдает… а я, что я? «Вернется, Гриша, обязательно вернется!» - говорю, а у самой подушка насквозь промокла от слез.
Гришка в школу должен был пойти в этом году. Ах, как он ждал! Как собирался! Все мысли его были о школе. Говорит: «Азбуку выучу, буду на ночь Маше сказки читать». Так и засыпал он с этими мыслями. А я, мамочка, на швею выучиться хотела. Думала, Машеньке платьице крохотное сошью, Гриньке штанишки да жилеточку, как раз к школе-то. А папке, думала, к именинам рубашку придумаю, а то его поизносились совсем. А тут, мамочка, война!..
От папы мы получили три письма. В первом он писал, что служит в стрелковом полку, что любит нас крепко и скучает. Во втором писал, мол почикают они скоро врага, вернется он к нам, крепко обнимет нас всех и заживем лучше прежнего. Мы тогда так воодушевились с Гришей! Так радовались! Месяца три потом нам не приходили письма вообще. В декабре пришло. Я было обрадовалась, да смотрю, странное какое-то письмо-то. Те-то два иначе выглядели. Разворачиваю, а там.. ах, мамочка, пишу, а у самой ком в горле. Разворачиваю, значит, а там такое жирное, напечатанное слово «ИЗВЕЩЕНИЕ». Я сразу поняла, что это значит. Много слышала от наших про эти письма. Меня тогда будто молотом по голове ударило. Гриша, хоть и маленький, а все понял. Подошел ко мне, обнял крепко-крепко. Так мы и прорыдали весь вечер.
Каждый день мы проживали с надеждой на скорое возвращение папы. Это придавало нам сил. Но после извещения о смерти папы на меня напало какое-то страшное отчаяние. Все надежды рухнули.
К февралю стало особенно тяжело. Ударили страшные морозы. Еды не хватало катастрофически. Вылазки за хлебом стали чем-то невыносимыми. Приходилось ходить за восемь километров, стоять в очереди по три часа. Нам давали небольшую буханку хлеба на неделю, маленький бидончик молока, Машеньке же положено. Этого было слишком мало на неделю. Отстояв очередь, я бежала на завод к Аглае. По доброте душевной она наливала нам еще один бидончик молока, давала небольшой кулек пшена и иногда делилась мясными мослами. Когда Гриша видел, что я принесла мослы, улыбался! Это и правда был праздник! Мы варили кашу, которая приятно пахла мясом. Мяса, конечно же, там никакого не было, но отчего-то она становилась вкуснее и сытнее.
Через полгода наша радость закончилась. Во время очередного обстрела завод, на котором работала Аглая, разбомбили со всеми сотрудниками. Так мы лишились пшена, мослов и дополнительного молока. Маше к тому времени уже стукнуло полтора года. Ее организм требовал еды. Если Гриша понимал, что взять съестное нам неоткуда и терпел, то организм Маши с голодом мириться никак не хотел. Она истошно плакала день и ночь. Мы с Гришенькой отдавали ей большую часть нашего хлеба, но это ничего не меняло.
К сентябрю 1942 года Маша ужасно истощала. Я так боялась за нее. Ножки никак не крепнут, ходить не может, сама как скелетик, одни косточки, обтянутые кожицей, плачет. Мы с Гришей весь наш хлеб ей отдавали, молоко, чтоб подольше хватало, водой разводила, а нам с Гришкой похлебку варила из лопухов. Одним кипятком сыты были.
Зимой, мамочка, совсем плохо стало. Машенька даже вставать перестала, все лежала да поплакивала. А в конце января.. ах, мама, как страшно это! В конце января я подхожу к ней, сажусь рядом, глажу по головке, а головка маленькая, глазки впали совсем… Она смотрим на меня, мама, такими глазками… Измученные глазки, настрадавшиеся, смотрит прямо в душу, мол, «что ж ты меня не уберегла, сестра?». Я смотрю на нее, рыдаю белугою, из ее глазенок тоже скатилась слезинка маленькая. Она из последних сил протянула малюсенькие костлявые ручки, взяла меня за руку и пропищала: «Дася». Закрыла глазки и отошла…
Ой, мамочка, сколько я рыдала! Как я возненавидела эту войну! Всех забирает, проклятая! Папку отобрала, Машеньку – дитя, света не видевшего, и ту к себе прибрала! Остался у меня только Гриша… Смотрю я на него, а он прямо около этой лопуховой баланды и заснул.
Тут злость меня взяла! Сама, думаю, удавлюсь, но Гришеньку сохраню! Не отдам я больше своего этой войне проклятой!
Непросто нам с Гришей пришлось, конечно. Наш поек сократилось еще больше. Молоко давать перестали, хлеба стали давать полбуханки, а то и меньше, холода еще крепче в эту зиму ударили. Думала, не переживем эту зиму. Но, нет, все как-то полегче потихоньку становилось. Весною хлеба прибавили нам, иной раз даже пшено давали. Мы по лету запаслись грибами, да ягод понабрали в лесу. Глядь, опять зима настигла. Но эта как-то быстро пролетела, даже почувствовать не успели.
Мы привыкли жить в страхе и голоде. Помнишь, папка-то все говорил: «Человек- такая скотина, ко всему привыкает», - то-то, правда. Вот мы и привыкли к смертям, к бомбежкам, плачу окружающих. Ко всему привыкли.
В начале 1944 к нам пришли немцы. Все в деревне знали, что это наши враги, но никогда лицом к лицу не сталкивались с ними. Это было страшно, мама! Как же мерзко они себя вели! Они чувствовали себя здесь хозяевами. Они вламывались в любой понравившейся им дом, забирали остатки хлеба, пугали детей, измывались над женщинами, иных расстреливали, кого-то забирали с собой. Для них это была как будто игра. Они разлучали матерей с детьми. Если мать или дети начинали плакать, расстреливали в упор, громко смеясь. Они издевались над людьми, срезая с них волосы, поджигая их одежду, прилюдно раздевая. Они хотели, чтоб мы были под их властью. Однако через две неделе, когда деревня практически вымерла, они ушли.
Я до сих пор не понимаю, почему мы стали теми счастливчиками, которых они не тронули. Но страх тогда надолго поселился в наших сердцах.
К лету 1944 года в деревне почти не осталось жителей. Весна была холодной и голодной. С момента ухода немцев в деревне оставалось домов двадцать, а к лету - всего пять. Многие из тех, кто выжил после посещения нашей деревни немцами, умирали от голода. Еду взять было просто неоткуда. Гриша тоже истощал и ослаб. Я очень испугалась за него, вспоминая события зимы 1942 года. Припасы, которые нам удавалось сделать, давно закончились, поэтому мы опять ели баланду из лопухов. Гриша не привередничал, он понимал, что другого выхода у нас нет.
Лето было холодным, будто бы сразу наступила осень вместо лета, а в сентябре уже выпал снег. Зима 1944 года оказалась самой длинной и непростой. Но мы справились! Мы преодолели это непростое время! Гришенька мне многим помогал. Он очень повзрослел за это время и стал похож на папу. Настоящий мужчина!
Я,мама, начну было унывать, а он посмотрит на меня отцовским взглядом и скажет: «Брось, Даша! Помнишь, мама унынье самым страшным грехом называла? Нельзя, Даша, нельзя!». Ах, какой он умненький, мама! В школе бы точно отличником был.
Вчера, мама, мне приснился сон, что война закончилась. Ну правда же, не может же она длиться вечно! Это был такой прекрасный сон! Я, ты, мамочка, папка, Гриша и Машенька: мы все вместе. Папа играл с Гришей, Маша делала свои первые неуверенные шаги, а ты, мамоч…»
Письмо Даши так и осталось недописанным и неотправленным. В марте 1944 их деревня была обстреляна с воздуха. На этот раз ребята не оказались счастливчиками. Смерть столько раз обходила их стороной, но почти под конец войны решила забрать отчаянно борющихся за жизнь детей.
В тот поздний вечер Даша писала письмо самому важному человеку в ее жизни, который бы никогда его не получил.
Мать ребятишек еще за год до войны была перевезена из деревни в воронежский лазарет. Там она лечилась от туберкулеза. Каждый вечер, глядя на измятую фотокарточку, на которой была изображена ее семья, она повторяла одну и ту же фразу, подобно молитве: «Пусти меня, отдай меня, Воронеж..». Однако Воронеж ее «не вернул». На третий месяц войны она умерла от прогрессирующей болезни, так и не увидев свою семью.
Не зря Л.Н. Толстой говорил: « война не любезность, а самое гадкое дело в жизни». Война не жалеет никого. У смерти одинаковые планы и на детей, и на взрослых.
На 116-ый Конкурс прозы для начинающих http://proza.ru/2020/02/13/1272 Международного Фонда Великий Странник Молодым