Две рыжие смирно под утро дремали,
Красавицы наши, — обе устали.
Намаялись бедные в долгой разлуке:
Одной захотелось к другой вдруг на руки.
В курящейся дымке раннего утра заря вдруг зарделась, и звёзды потухли. И в спальню сквозь щель меж тяжелых гардин луч просочился... Стену пощупал бликами первыми, тени вспугнул удивительно-нервные, и заструился рябью по ней. Вдруг сам испугался, увидев людей. Всё ж опустился на одеяло, там пошнырял, посветил как попало, чуть разбежался и вверх подскочил. Завесой, мерцая над ложем повис, и вот он уже опускается вниз, тропинкой дрожащей к банкетке спешит, к изножью кровати. Там Сима лежит, вальяжно прищурилась: будто бы спит. Лохматая очень и рыжая страшно, а в гневе и вовсе бывает ужасна. А поза её пусть вас не смущает: все видит она и всё подмечает. И в «зайчика» выстрелив лапой слегка, всё ж зорко следит за кроватью она. Предчувствуя что-то, хвостом она бьёт, любимой хозяйки сон стережет.
В широкой кровати, укрытой периной двое лежат: она и мужчина. Женщина спит, ни о чём не волнуется. Ему ж не до сна: он ею любуется. Бережно держит, не смея дышать, — как кубок, наполненный с верхом напитком бесценным,— боясь расплескать. Лик женщины девственен, доверчиво нежен, дыхание легкое, сон безмятежен… как в детстве далёком. И бурных страстей на лице — ни следа. Лишь обмершей птицей томятся ресницы. Под крыльями этими след их таится. Да сполохом редким, зыбко играя, на щёках любимой румянец горит, — так солнце в затишье на ряби дрожит, в закатных лучах догорая. Медные пряди её шелковистые, все в кольцах причудливых, очень душисты — струятся и тонут огненной лавой в складках сапфировых волн одеяла…
И боле не в силах сдерживать чувств, тревожит мужчина зазнобу свою. Гладит по кудрям, плечам осторожно, в носик целует, послушный ещё, в бровки прилежные, к страсти взывает, которой под утро всем так не хватает. Атласные брови зазноба сдвигает, носик свой морщит и так отвечает: «Ну, милый. Отстань. Поспать бы ещё... Погладь меня только… и больше ничё». В ответ же мужчина её обнимает, тискает грубо и даже кусает. По лику любимой тень пробегает, в душе закипают злость и обида: «Нежней, я сказала!.. Ну я же просила…» Глаза изумрудные гневом сверкают — не хочет она, неужто не видно!..
Тут кошка, не выдержав, мышью шныряет, прямо в кровать им, под одеяло, по телу мужчины несётся там смело, когтями впиваясь зло и умело… и возле хозяйки уже вылетает, смотрит в глаза ей: тебя не задела?
«Да выбрось ты гадину эту, достала! — мужчина срывает на пол одеяло, — смотри, как летают твари в окошко». И ловит за лапу вредную кошку… Не бойся читатель, финал был красивым — спасла таки женщина бедную Симу, вырвала жертву из рук палача. Столкнула с кровати ногами мужчину, и выгнала к чёрту, громко крича… Забралась в постель на руках вместе с Симой, прижала, погладила: «Как некрасиво! Какие ж козлы они, всё же, — мужчины, взбесился — видали! Без всякой причины. Свинья, да и только,— ну разве ж так можно! Никак им понять нас с тобой невозможно!»
Мурлыкает кошка, довольная стала, смирно глядит, как ни в чём не бывало. Так что же случилось, и что с ней вдруг стало? С тех пор, как хозяйка дружка завела, нежности просто ей не хватало.