900 дней блокады Ленинграда - это шрам на моей душе и на душе каждого питерца. Чувство сопричастности трагическим и героическим событиям того времени стало частью генетического кода, передалось детям и, надеюсь, не затеряется в следующих далёких поколениях. Мы много знаем о жизни и смерти в блокадном Ленинграде. Ещё больше чувствуем.
Потому бывает трудно читать и слушать доморощенных и иностранных «историков», отфильтровывающих всё светлое, человечное и героическое и демонстрирующих нам грязный осадок, объявляя его сутью, квинтэссенцией того, что происходило в Ленинграде и с Ленинградом в годы войны.
Противоядие от этого ядовитого информационного насилия я получил от мамы, пережившей с семьёй все 900 дней блокады. 10 июля 1941 года ей исполнилось пятнадцать лет. Она выжила, родила троих детей: меня, мою старшую сестрёнку и младшего брата, прожила долгую счастливую жизнь и умерла, как тогда говорили, «от старости» в любимом городе в возрасте восьмидесяти семи лет.
Об ужасах блокады мама говорить не любила, а если говорила, то всегда заканчивала такой фразой: помните, что каждому случаю предательства, трусости и варварства можно противопоставить неисчислимо большее количество случаев взаимопомощи, поддержки и героизма.
Сделав такое вступление, хочу поделиться некоторыми мамиными воспоминаниями, что называется, из первых уст.
Семья моей матери переехала в Ленинград в тридцатые годы из деревни в Тверской губернии. Если точнее, она обосновалась не в самом Ленинграде, а в Павловске, откуда мамин папа, мой дед, каждый день ездил на работу на Балтийский завод.
Когда фашисты подошли к Ленинграду, наша семья, как и многие семьи, жившие в пригородах, двинулась в город. В Ленинграде в то время жили две родные сестры маминой матери (соответственно, моей бабушки) со своими семьями: одна на Ближней Рогатке (она считалась по советским меркам состоятельной семьей); вторая - в Гавани (эта семья была бедной).
Состоятельная семья отказалась принять родственников, бежавших из Павловска. Их приняла бедная семья, и они стали жить вместе в одной единственной комнате на шестом этаже бывшего доходного дома по адресу Вёсельная улица, №4 (дом и сейчас в целости и сохранности, так как, находясь в глубине квартала, он практически не пострадал от обстрелов).
Надо сказать (и мама очень переживала по этому поводу), что люди, бежавшие в начале войны из пригородов в Ленинград, оказались самыми незащищёнными: тем, у кого в городе не было родных, просто негде было жить; было трудно зарегистрироваться, и люди не могли устроиться на работу; многие не получали продовольственных карточек. Поэтому первая волна смертей в начале холодной зимы 1941 года прошлась именно по ним. В это время погибло много знакомых и соседей нашей семьи.
Маме повезло: её отец получил бронь и продолжал работать на Балтийском заводе, проходная которого теперь находилась в нескольких сотнях метров от дома; мамина мама и приютившая её сестра, устроились работать охранниками на этот же завод. Маме дали нестреляющую берданку и поручили собирать и распределять песок, использовавшийся для тушения пожаров, вызываемых бомбами-зажигалками.
Судьба тех, кто остался в Павловске и в других пригородах Ленинграда, сложилась тяжело: большинство было безжалостно уничтожено оккупантами.
В конце зимы 1942 года, когда увеличили норму питания для работников завода, умер мамин папа. В эти весенние дни работавшие мужчины часто умирали от «переедания» (так говорила мама), когда желудок не справлялся с возросшим количеством пищи плохого качества.
Тело отца-кормильца мама с бабушкой отвезли на санках на Богословское кладбище. Бабушка не хотела хоронить деда в братской могиле. Ей удалось в обмен на продовольственные карточки, оформить участок под индивидуальное захоронение, где сейчас лежат и мои родители.
Весна 1942 года оставила много тяжёлых воспоминаний. Одно из них как весеннее тепло разморозило тела умерших соседей по этажу, а таскать их вниз не было сил, поэтому трупы просто сбрасывали с шестого этажа, а внизу их подбирала специальная машина.
После смерти отца продовольствия в семье стало меньше, и мама стала умирать от голода. Тогда бабушка, не спрашивая разрешения, отвезла её к зажиточной сестре, жившей на Ближней Рогатке и в то время работавшей в столовой крупного предприятия.
Некоторое время мама жила у тётки, которая устроила её работать в ту же столовую, и это спасло ей жизнь. Мама вспоминала, что когда она пришла на работу в первый раз, все высыпали посмотреть, потому что они «никогда в жизни не видели такого тощего человека». Вот такими разными были жители одного и того же города, находившегося под вражеской блокадой.
Маму всю жизнь мучила мысль о некоей вселенской несправедливости, когда при любом серьёзном бедствии какая-то часть людей не по своей вине оказывается в положении изгоев, отверженных, и этим людям чаще всего суждено погибнуть. Думаю, что с этой несправедливостью она столкнулась ещё в годы борьбы с середнячеством, собственно, и вытолкнувшей нашу большую деревенскую семью в город.
Поэтому мама сформулировала для себя два жизненных правила: делать всё, чтобы не оказаться в положении отверженных, и обязательно помогать отверженным, как в своё время помогли ей. Этих правил она придерживалась всю жизнь.
Осенью 1942 ушёл в ополчение на защиту города мамин братик-двойняшка, которому исполнилось 16 лет. Это, наверное, спасло ему жизнь, так как следующая зима оказалась тоже очень трудной и голодной для нашей семьи. В первый же месяц боёв брат получил тяжёлое ранение и был отправлен в госпиталь, а потом на «большую землю». После войны он прожил ещё почти двадцать лет и вырастил двоих детей.
Моя бабушка и две её сестры, несмотря на сложности во взаимоотношениях в годы блокады, после войны хорошо дружили, прожили долго, поддерживая друг друга.
Несколько слов о взаимопомощи, являвшейся главным условием выживания.
Следует сказать, что та дрянь, которую некоторые считают правильным выпячивать и объявлять чуть ли не «нормой жизни» в блокадном городе, безусловно, существовала, но как нечто маргинальное, которому общество солидарно и довольно успешно противостояло.
Например, мама вспоминала, что она получила строгий наказ не ходить по определенным улицам и мимо определенных домов. Причину ей не объясняли, но она понимала (или потом поняла) что в этих местах действовали убийцы-каннибалы, охотившиеся на детей и ослабленных молодых людей. Говорили, что они не только ели человечину, но и торговали ей. Если приходилось проходить мимо опасных мест или даже мимо конкретных опасных людей, взрослые брали детей и молодёжь за руку и прикрывали их.
Вообще сарафанное радио работало очень быстро и эффективно. Были известны личности, проживавшие в округе, которые промышляли грабежами, отбирали продовольственные карточки и хлеб. Если появлялась банда воров, ходившая по квартирам, об этом тоже быстро становилось известно, и люди, как могли, организовывали самооборону.
В доме ценились жильцы, работавшие в любых государственных органах, просто сильные мужчины, способные выполнять физическую работу (которых к концу первой зимы почти не осталось) и сильные женщины, постепенно заменившие сильных мужчин. Соседи старались поддерживать друг друга, это помогало выжить, хотя, конечно, не всем.
Моя бабушка после смерти пожилых соседей, случившейся первой морозной зимой, написала на двери даты их смерти, закрыла комнату на ключ, и повесила этот ключ высоко на гвоздь, чтобы младшие не могли открыть дверь и войти.
Многие приезжие и беженцы выживали в чужих квартирах, оставленных эвакуировавшимися жителями, часто весьма состоятельными. Они топили мебелью, которая была в этих квартирах. Топили чужой мебелью и местные жители, когда заканчивалась своя. После снятия блокады среди жителей ходили слухи, что некоторые владельцы, возвратившиеся из эвакуации, пытались через суд получить компенсации от выживших блокадников за утраченное имущество. Переживших блокаду, в том числе и мою маму, это возмущало и расстраивало.
И последнее, про знаменитый провод пленных немцев через город. Мама, несмотря на запрет её собственной матери, ходила смотреть. К ней примкнули несколько мальчишек, которые набрали камней, чтобы кидать во врагов. Ничего такого им сделать не позволили, охрана была серьёзная, но маме удалось протиснуться в первые ряды.
Пленные, которые шли колонной по Невскому под охраной строго конвоя, были измучены, худы и потеряны. Несмотря на всю ненависть к фашистам эти люди вызвали у мамы жалость. Рассказывая об этом, она разводила руками и повторяла: «жалость, сама удивляюсь, но другого чувства не было».
Вот, пожалуй, и всё. Будем помнить.