Страх преодолей, Богу в глаза посмотри…
Что видишь ты в синем небе?
Неизвестный поэт
День первый.
И пошел я на помойку и узрел iq код на мусорном баке, и стало мне стыдно за людей, что равняют себя с грязью, и пошел я в церковь молиться об их спасении, но закрыты были двери храма, и спросил я попа в маске чрез решетку, что за напасть случилась? И ответил мне поп, глаза отводя, благой ты, видать, человек, и еще не ведаешь, и показал мне предписание Зверя без имени и фамилии о закрытии всех храмов на Руси, и стало мне страшно. И отправился я в лес, чтобы подышать грудью полной и побыть в раздумьях о судьбе Отчизны своей многострадальной… Но подошли ко мне с автоматами в фашисткой униформе, а на погонах их узрел я кровь и слезы стариков и детей наших… И сказали мне, что нельзя больше мне без особого распоряжения дышать грудью полной и потребовали аусвайс. И стало мне тогда гневно и понял я в ту минуту роковую, кто, есль не я, остановит Безумие сие.
День второй
И есть ноги, и бегать им по полям и лесам иль по улочкам французским каблучками звенеть, а того глядишь покорять Эвересты, а еще лучше тешить пяточки песочные свои на солнышке, на лазурном бережку, но нет…. Хочется ногам этим обуться в тяжелый сапог и идти под барабанную дробь в ногу, шагать по грубой брусчатке, оттачивать шаг навстречу бессмертию, натирать мозоли мужества…
И есть сердце, доброе сердце, любви полное и сострадания к ближним, сердце, которое дал Господь и сказал, живи, человек, и не бойся ничего, опричь Творца своего, но нет! Страх суеты сует гложет душу… Страшно от всего вокруг, и, как дикий зверь при первом же выстреле пугается, поджав хвост, так и сердце мое забивается в норы самообмана в надежде отсидеться, страшится всего на свете, только не гнева Божьего…. Перестань, сердце, слышишь дрожать, как осина на промозглом ветру! Стыдись и покайся пред телом и разумом! Сколько лет ты молчало, когда били других, и думало все: Пусть их бьют, не меня же…. А когда пришли бить и меня, совсем ушло в пятки, и надели на меня рабский хомут да намордник собаки. Но прозрел я вчера, разорвались оковы страха, встряхнулась голова будто от тяжелого сна, расправились плечи….
И хочется сердцу сейчас биться в такт с сердцами таких же прозревших товарищей, и если суждено, замолкнуть ему, пусть протяжное эхо сего стучит славно в ушах гордых потомков до скончания века веков….
И есть руки, правая и левая, по пять пальцев в каждой… Чешутся руки мои чесоткой неуемной, сжимаются в кулак боевой, точно готовы снести преграду любую…. И кажется, нет такой тверди на земли, что остановит удар сей, удар могучий, праведный… Но все это ничто, все это меркнет, когда руки мои берут в пальцы топор, и как упоительно и приятно сжимать деревянную плоть его, как продирает до дрожи какая-то древняя сила лишь от осознания того, что вот-вот обрушится лезвие сие на черепа мучителей народа. Вот она правда, пробивающаяся сквозь асфальт живым ростком, вот он свет свечи, рассекающий мрак ночи, и губы шепчут невольно… Если Бог со мной, то кто против меня?
День третий 18+
И встретил я женщину, но не признал ее сразу, ибо лицо ее покрывала маска рабыни… «Мужчина, соблюдайте дистанцию!» - остановилась она предо мной, хотя был я еще на значительном расстоянии. «Как же люди на земли размножаться будут, коль соблюдать дистанцию должны?» - проронил я небрежно. А она уже поспешила прочь, стуча каблучками и виляя бедрами. И воспламенился я от вида такого, и долго стоял в помешательстве словно и молил Господа унять пожар сей плоти и говорил я Ему. «Отец отцов моих, пощади сына своего, а коль сужден крест, то дай крест такой, чтоб смог вынести…». Но молчал Господь, не внимал мольбам слезным, и было в этом молчании толь насмешка Его над всеми нами грешными, то ли кара заслуженная за потерю достоинства человеческого.
Но вот явилось знамение, милосерден Господь мой! И сверкнули молнии, и раздался раздирающий душу вопль…. И пошел я на вопль и узрел картину страшную… как печенеги поганые из кустов повылазили, прикрываясь масками, и окружили несчастную. И напрасно призывала их она одуматься. Разве может зверь хищный сторонится добычи своей, коль голоден он? И бросился я в гущу ворогов, не мешкая, и бился с ними отчаянно, и много голов снес тогда нечестивых и много крови пролил басурманской… И стоит сказать, что шел я в тот день, взяв на всякий случай топор.
И когда остался один с ней, то сняла она маску свою ненавистную, и встретились глаза наши и помыслы, и целовались мы жадно посреди опустения, и рукой одной трепал я ягодицы ее упругие, а другой держал оружие свой крепко, и капала кровь с него багряная… И чувствовал я в себе князя великого, заступника всех обездоленных, и она сама называла меня князем, без подсказки и научения, забывалась под ласками нежными и звала к себе на чай да на сухарики… Но проехала мимо мигалка какая-то и отпрянула моя голубушка, … снова маску надела неловко на губы свои сладкие. «Дети у меня дома не кормленные, - извинялась она, взор потупив, - да муж в полицаях ревнивый. Узнает, сдерет с нас обоих шкуры живьем. Пощади, добр человек, иди с миром…" И ушла она по своим делам, а я в магазин за хлебушком.
День четвертый
И приснился мне сон, будто маг я и волшебник и попал в град безбожников. А град сей расположен на семи холмах и окружен рвом глубоким, и всех противящихся сбрасывает в ров Царь, блудник в багрянице, и пьет он из черепа Пророка жижу мерзостную, и велит стражникам, чтоб не давали несчастным выбраться. И стон, и плач стоит повсюду, и смрад, и кружит над градом воронья туча, свет небесный крылом закрывая… А на самом холме высоком стоит храм из белого мрамора да вырван язык у колокола, и никто не звонит в него, а купол пал и расколот вдребезги, и никто не подбирает чешуйки златые его, ибо в Граде сем злато ничто, а в цене там зерна пшеницы, и можно купить на них душу. И вино никто не пьет в сем Граде и елеем не мажется.
И не ходят жители его, а шастают, в отрепьях каких-то, и просят милостыню друг, да никто не дает. И детей голодных видел у оскудевших сосцов матери, и старика, жующего колючку степную, точно жвачное, и мужчину и женщину, позабывших давно радость плоти, и никто из них не заметил меня. И ступил к храму тогда из белого мрамора, чтоб разбудить их. И вознес руки к небу, и случилось чудо – камень на камень, щепка на щепку, и слилось все въедино, и засиял храм пуще прежнего, и раздался звон колокола. И повылез народ из расщелин, точно гад гремучий, и стража рогатая, и Царь-блудник повелевал ими, и вместо лобызаний братских едва не растерзали меня, и спасся бегством я в лесах дремучих.
И брел я долго в недоумении, ступни в кровь содрав, как увидел фургон посреди леса, и оттуда выпрыгивали лошади ретивые и все цветов разных, а на лошадях сих девицы срамные, без седел да узды. Поклонился я им и стал считать их, и насчитал ровно семь всадниц, одна другой краше. И восседают они гордо, величественно, волосы их распущенные на ветру развеваются, губы девственные горят пламенем, и стали они скакать предо мной, на дыбы вставать и пыль сбивать копытами. И спросил я у них, можно ли с ними покататься по лесу сему, показать им удаль молодецкую, и смеялись они на меня и принимали за умалишенного. Вот, говорят, осталась кляча одна непутевая, ослом нарекают, садись на него задом наперед, и помчимся мы вместе до брега моря, где жизнь вечная, райская, коль догонишь кого из нас, будет тебе счастье. И вывели мне осла, и сел я на него, как сказали, да не тронулся он, и напрасно бил я его в бока впалые пятками, а девицам моим уже и след простыл. И тогда сорвал я прутик ивовый и хлестнул упрямца по шарикам и понес быстрее ветра, и узрели мы с ним скоро край моря бескрайнего и радугу над морем сим встающую. То был табун девиц скачущий, и дивились они мне, что нагнал я их каждую, сидя на осле задом наперед, и было мне счастье великое.
День пятый
И лежал на диване весь день, жуя калач тертый, как вдруг услышал за окошком музычку приятную, за душу берущую. Выглянул в окошечко, а там кудесник, видать, на гуслях поигрывает. И так складно поигрывает, будто котик сметанкой умывается. «И сидел на печи Илья Муромец тридцать лет и три года». И заслушался я и спросил у косматого, что сие значит, Соловушка? Не пойму ничего в былинах русских. И ответил мне гость слепой, струны дергая медные. Ох ты гой еси, цветик мой. С бородой уже сам, а не знаешь главного – то бишь азов складывания. Вспомни, цветик мой, годину кручинную, когда Русь развалили ироды? Так что осталось совсем ничего и будет нам конец правления Ига монгольского, когда встанет Ильюша и разгромит ворогов дубиною великою…. И понял я буквально слова кудесника, и стало мне сладенько так, привольно тоскливенько... и бросил я ему калач недоеденный и рогаликов горсть на дорожку дальнюю, и расстались мы довольные, а потом заглянул я под подушечку и погладил топор свой наточенный.
День шестой
Ну вот и все… Упаднические настроения нарастают в душе моей, сбывается сны вещие умалишенного. С сегодняшнего дня в связи с эпидемией барановируса по всей стране вводятся строгие ограничения. Теперь все мы обязаны соблюдать меры предосторожности, рекомендованные ведущими специалистами психиатрической клиники Трентона, что неподалёку от городов Трентон и Юинг, штат Нью-Джерс. Не понятно, какого х., простите мой французский, эти горе-специалисты указывают мне и моему Отечеству, как жить и в чем ходить? Но тем не менее, власти наши запретили появляться на улице в обуви, кроме как в сандалиях и тапочках. При появлении в общественном месте обязательным теперь является ношение рубашки смирительной и шлема стеклянного, который запаивают каждому при выходе из подъездов специально обученные волонтеры. Кроме того, полицаи и сотрудники экзикуционных отрядов обязаны проверять каждого такого счастливчика на наличие завязанных за спиной рукавов. Всем, кто нарушает данное предписание, полагается штраф в виде ударов плетью по мягким частям тела. Количество ударов не регламентируется и оставляется на откуп и усмотрение стегальщиков. Стоит сказать, что рубашек и стеклянных шлемов на всех не хватает, особенно наблюдается дефицит на большие размеры, а на черном рынке такое нехитрое обмундирование стоит уже баснословных денег и наблюдаются факты мошенничества.
День седьмой.
Сего дня бунт бессмысленный наш и беспощадный подлым образом сорвался! Народ и топоры наточил, и вилы завострил, да вот оказия, незадачка вышла. Все переносится на срок неопределенный и тревожит душу мою православную и терзает жестоко так, точно волк агнеца. А дело в том, что Светлейший по научению видать ворогов наших, печенегов и половцев, иль, учуяв, что шапка на нем подгорает, издал указ. Отныне все мужам женатым Отечества нашего полагается якобы единовременно в одни руки братина наивкуснейшей медовухи из погребка царского. Для получения сего дара достаточно будет прийти в ближайшее питейное заведение в обнимку с женою, которая должна подтвердить родство с одариваемым всего лишь кивком головы.
Народ было кинулся, да все кабаки и харчевни города нашего давно закрыты на карантин, а у большей половины жен наших головы никогда и не было и кивать нечем. Но это еще полбеды. Сразу после объявления указа возникли у нас распри какие-то с печенегами, ведь у них жен поболе будет на каждого, а у иного и по десять, пятнадцать в полоне. Да и на кой им медовуха, все равно не пьют. И эта несправедливость так и горит на сердце, так и пламенеет, что мочи нет. Народ требует справедливости, и уж слышал я из неподтвержденных источников, что в отдельных волостях за мзду иль по насилию берут себе в спешном порядке в жены девок непотребных и порченных, а брак скрепляют танцами языческими.
Увы, абсурдность ситуации такова, но можно сказать, что данная превентивная мера подействовала, ряды наши буйные поредели, и есть среди нас даже те, кто прослезился да раскаялся, а иной перешел в басурманство.
Продолжение будет дописываться каждый день