Николай Майоров (1919-1942)
Николай Майоров родился 20 мая 1919 года в деревне Дуровка, Сызранского уезда Симбирской губернии. в семье плотника.
В 1929 году Майоровы переехала в Иваново, где Николай закончил среднюю школу.
Ирина Пташникова:
Мы познакомились на первом курсе исторического факультета МГУ, где одновременно учились с ним. Это набор 1937 года. Занятия проходили в основном в старом здании МГУ, это на Моховой, и на улице Герцена, 5 был исторический факультет, где обычно мы на занятиях и встречались в одной языковой группе, в одном практикуме. Потом познакомились поближе. Стали чаще бывать вместе. Все возвращения домой, считай, были они совместные. И он мне понемножку рассказал о себе. Он приехал в Москву из Иванова. Родители Петр Максимович Майоров, участник Первой войны четырнадцатого года. Ну, он был плотником по профессии, не очень грамотный человек. Но много, видимо, читавший. (Впоследствии мы с ним десять лет переписывались, с Петром Максимовичем. Его письма сохранились, и я сдала их в ЦГАЛИ, в архив). И мама его Федора Федоровна, маленькая, щупленькая. Вот кроме Николая, был у еще них старший сын 1909 года –Алексей, еще в тридцать девятом году на Халхин-Голе он воевал, летчик. Следующий сын был Иван, вот он погиб в эту войну, сорок первого – сорок пятого года. Затем был Виктор. Виктор по профессии – инженер, но военный инженер. И Александр, самый младший, который в войне участия не принимал.
Ну, вот так познакомились мы с ним.
После окончания школы Николай поступил на исторический факультет Московского Государственного университета. Параллельно с учебой в университете Николай стал посещать поэтический семинар Павла Антакольского в литературном институте им. А.М. Горького.
В этот период он много пишет, но очень редко печатается. Первые стихи появляются в университетской многотиражке. В 1939 и 1940 годах юный поэт пишет две поэмы «Ваятель» и «Семья». К сожалению, они не сохранились. Большинство рукописей, очевидно, утеряно вместе с чемоданом, отданным на сохранение в начале войны. Сохранившиеся стихотворные произведения были опубликованы посмертно, благодаря помощью друзей, в 1962 году в издательстве «Молодая гвардия».
Ирина Пташникова:
Окна Горьковской читальни на Моховой, где мы готовились к очередному экзамену по диамату, были широко открыты. И не все сразу поняли, что же произошло, когда с площади донеслась передаваемая всеми радиостанциями Союза грозная весть. Но все, один за другим, вдруг поднялись и вышли на улицу, где у репродуктора уже собралась толпа.
Война!
Человек скромный, даже застенчивый, лишенный малейшей рисовки и показного, скорее гражданский, чем военный, Коля Майоров в то же время был наделен большой внутренней силой, мужественной убежденностью, которые прорывались наружу, когда он читал свои стихи. Мне рассказывали уже после войны, что Коле предлагали уехать в Ярославское военное училище. Буквально в последнюю минуту отказался он и от возможности отправиться на фронт с агитбригадой, куда его устроили было. Он выбрал бой, передовую. Он не мог иначе.
В марте 1942 года в ответ на мое письмо родные Николая написали мне, что получено извещение о его гибели: «Убит 8 февраля 1942 г. И похоронен в деревне Баренцево Смоленской области». Много лет я хотела разыскать эту деревню, но только летом 1958 года попробовала это осуществить. Ни одной деревни Баренцево в Смоленской области не оказалось, нет ее и в тех районах Смоленщины, которые отошли к Калужской области после войны. Есть на Смоленщине, в 20 километрах к югу от Гжатска, деревня Баранцево, состоящая всего из нескольких старых изб. Там мне показали сровнявшуюся с землей могилу двух советских солдат, убитых в конце зимы 1942 года. Но кто они – не известно. Вполне возможно, что один из них и был Николай Майоров, политрук пулеметной роты 1106 стрелкового полка 331-й дивизии. В платежной ведомости этого полка за февраль Майорову причиталось что-то получить, но подписи его нет… Он ведь был убит 8 февраля.
***
Рассказывает Сергей Наровчатов:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Но во всяком мифе есть зерно исторической истины, и совсем не случайно в моей памяти — да и не только моей! — Николай Майоров остался «высоким». Ведь они и впрямь были высоки, друзья нашей юности, сложившие свои упрямые мальчишеские головы на полях большой войны. Высоки своими помыслами и стремлениями, поступками и подвигами. И эта духовная высота преобразовалась нашей памятью в физическую.
И вот на средину комнаты вышел угловатый паренек, обвел нас деловито-сумрачным взглядом и, как гвоздями, вколотил в тишину три слова: «Что — значит — любить». А затем на нас обрушился такой безостановочный императив — и грамматический и душевный,— что мы, вполне привыкшие и к своим собственным императивам, чуть не растерялись.
Идти сквозь вьюгу напролом
Ползти ползком. Бежать
вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить ее —такую! .
«Такую» — он как-то резко и в то же время торжественно подчеркнул.
Забыть про дом и сон, про то, что
Твоим обидам нет числа,
Что мимо утренняя почта
Чужое счастье пронесла.
«А ведь хорошо!» — уронил сдержанный на похвалу Яшин. Майоров глазом не моргнул
на первую реплику, пробивавшую атмосферу настороженности. Стихи неслись дальше:
Забыть последние потери.
Вокзальный свет, Ее «прости»,
И кое-как до старой двери.
Почти не помня, добрести,
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит...
Швырнуть пальто на выключатель.
Забыв, где вешалка висит.
Две эти последние строки меня покорили, и я ударил кулаком по столу. Майоров только покосился в мою сторону и продолжал обрушивать новые строки. И когда, наконец, дойдя до кульминации страсти, вдруг на спокойном выдохе прочитал концовку:
Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать ее.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
Уйти, забыть и возвратиться снова.
Моя любовь — могущество мое! —
Мы облегченно и обрадованно зашумели, признав сразу и безоговорочно в новом нашем товарище настоящего поэта...
***
Майоров готовился стать художником-профессионалом и несомненно стал бы им. Он взращивал в себе художника-реалиста, находящегося в непрестанном поиске.
Одно художник в сердце носит:
на глаз проверенным мазком
пейзаж плашмя на землю бросить
и так оставить. А потом
все взвесить, высчитать, измерить.
почти узнав, почти поверив,
к концу опять в безверье впасть.
И так все дни. И с риском равным
Быть узнанным, взглянуть в окно.
Весь мир принять вдруг за подрамник,
В котором люди - полотно.
И дать такую волю кисти,
Так передать следы земли,
Чтоб в полотне живые листья
Шумели, падали, цвели.
Ирина Пташникова:
….И вот тут, тут мы уже всерьез с Колей начали подумывать «а может, нам…» (это на третьем курсе, где-то тридцать девятый год). И он мне предложил выйти за него замуж. И тут появилось стихотворение. Его. Стихотворение это... И озаглавлено оно было так: «Тебе». А стихотворение… Я о нем узнала позже. Просто когда он меня пригласил поехать вместе с ним в Иваново, познакомиться с родителями, «а потом поедем на Плес…». Это было перед каникулами студенческими. А я уже в
это время начала работать в Хорезмской экспедиции, в камеральной обработке, и рвалась поехать в пески, в Кызылкум. Ну, я сказала: «Да нет, я все-таки в экспедицию, археология мне интереснее». Ну, сами понимаете, самолюбие. Как бы там… И появляется стихотворение – «Тебе».
Тебе, конечно, вспомнится несмелый и мешковатый юноша,
когда
ты надорвешь конверт армейский белый
с "осьмушкой" похоронного листа...
Он был хороший парень и товарищ,
такой наивный, с родинкой у рта.
Но в нем тебе не нравилась
одна лишь
для женщины обидная черта:
он был поэт, хотя и малой силы,
но был, любил
и за строкой спешил.
И как бы ты ни жгла
и ни любила, —
так, как стихи, тебя он не любил.
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!
Земля не обернется мавзолеем...
Прости ему: бывают чудаки,
которые умрут, не пожалея,
за правоту прихлынувшей строки.
Когда мне, даже не Николай… (Это я уже вернулась из экспедиции, а экспедиция тридцать девятого года была очень интересной, масса интересных находок… Я занялась всерьез научной работой по археологии).
Ну, когда мне ребята, кто-то, не Николай, а ребята: «Как, мол, ;за четыре строчки Пастернака … мог отдать тебя;?». Я, конечно, на это обиделась: «Как так?». Тут, конечно, было недоразумение. Потому что, когда мы на эту тему с Николаем стали говорить, он мне что-то попробовал, так сказать, объяснить, я разобиделась, повернулась и ушла. Но это уже было… Это уже не тридцать девятый, это был уже сороковой год. Сороковой год и преддверие сорок первого.
***
Свою страну Майоров, Кульчицкий, Коган долюбили до конца. Они в этом расписались кровью из смертельных ран. И Родина одарила их ответной любовью.
На доме, в котором жил поэт появилась дощечка с надписью: «Улица Николая Майорова»
Нам не дано спокойно сгнить в могиле,
Лежим навытяжку и приоткрыв гробы,
Мы слышим гром предутренней пальбы,
Призыв охрипшей полковой трубы
С больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.
Из личного архива И.В. Пташниковой, письма Н. Майорова
"Ирина, здравствуй!
Недавно мне Н. Шеберстов передал твою открытку - спасибо, что ты ещё помнишь обо мне. Когда я находился на спецзадании, я почему-то не отчаивался получить от тебя письмо. Но представь себе, всем писали, я же почти все 2 месяца не имел ни от кого ни одного письма. И ты не догадалась. Адрес же наш всему истфаку был известен. Ну да ладно - не сетую. Чем это я заслужил от тебя письмо? Конечно, ничем.
А все-таки ждал.
В Москву прибыли 9 сентября. Я страшно загорел, окреп. Работать было очень трудно, но об этом когда-нибудь после подробнее расскажу, если удастся свидеться.
...В 418 школе на одной двери нашел случайно твою фамилию: ты там жила. Как был бы я рад, если бы там жила ты и сейчас!
Но я бью себя за излишнее проявление лирического восторга. В райвоенкомате прошел медкомиссию. Ждем, когда возьмут в армию. А когда, неизвестно: может, сегодня вечером, а может - через месяц. Я получил назначение на работу в Можайск, но это - простая формальность. Я не безногий, чтоб ехать на работу. Из Москвы выезд райвоенкоматом запрещен.
Если после войны буду жив, буду проситься работать в Среднюю Азию, - мне надо найти тебя. Когда это будет и будет ли?
Почти все ребята успели сдать госэкзамены и получить дипломы. А я - прогулял. Возможно, сдам числа 15-го, а не сдам - пусть…
Ты в открытке желаешь мне мужества, если буду в бою. Спасибо. Хотя ты знаешь, что в этом деле я не отличусь, но что могу сделать - сделаю.
Ну, желаю тебе здоровья в счастья! Живи хорошо. Целую. Ник.
P. S. Все же смею надеяться на твое письмо. Привет от К. Титова, Н. Шеберстова и В. Малькова, которые всегда хотели видеть, чтоб я был вместе с тобой, а посему особенно зло лают на меня сейчас.
Я не утерплю и вслед этому письму пошлю второе".
"22 октября 41. Здравствуй, Ирина!
Опять хочется тебе писать. Причём делаю это без надежды получить от тебя ответ: у меня нет адреса. Сейчас я в армии. Мы идем из Москвы пешком по направлению к Горькому, а там - неизвестно куда. Нас как население, годное к службе в армии, решили вовремя вывести из Москвы, которой грозит непосредственная опасность. Положение исключительно серьезное. Я был раньше зачислен в Яросл. летную школу. Но когда вокруг Москвы создалось напряженное положение, меня мобилизовали в числе прочих. Сейчас направляемся к формировочному пункту, расположенному где-то около Горького. 15-16-17 октября проходила эвакуация Москвы. Университет эвакуируется в Ташкент, к тебе. Ребята вышли из Москвы пешком - эшелонов не хватило. Многие ребята с нашего курса поспешили сняться с военного учета и смыться заблаговременно из Москвы. Меня эта эвакуация прельщала не тем, что она спасала меня в случае чего от немецкого плена, а соблазняла меня тем, что я попаду в Ташкент, к тебе. В конце концов я перестал колебаться и мы вместе с Арчилом Анжапаридзе (только вдвоем) не снялись с учета и вот сейчас уже находимся в армии. Вообще, подробно тебе об этих днях - по-своему интересных - расскажу после.
Идя в армию, я лишал себя возможности увидеть скоро тебя. А хотелось видеть тебя!
Сейчас нас, людей самых разных возрастов и профессий, ведут по шоссе Энтузиастов по направлению к Мурому. Идем пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров. В какую часть я попаду - не знаю. Адреса у меня пока нет... Хотелось бы видеть, какая сейчас ты? Целую крепко (очень) Ник. Извини, письмо без марки - нет."
"Здравствуй, Ирина!
Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдем Волгу. В общей сложности, мы должны пройти пешком около 1000 км, из них почти половина осталась за спиной. Через месяц, возможно, прибудем на формир. пункт. А там неизвестно, куда нас определят. От фронта мы почти также сейчас далеки, как я далек сегодня от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, равно как и за родителей. Едва ли сейчас в Иваново спокойно.
В Муроме встретили некоторых ребят из университета. Они эвакуируются (бегут) в Ашхабад (а не в Ташкент, как я было писал тебе)... Увидев нас в шинелях (меня и Арчила), оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда. Пятый курс (не наш) в большинстве своем вот так маскируется по эшелонам, направляющимся в Среднюю Азию.
Ну, живу пока ничего. Тяжеловато, но кому ныне легко? О тебе думать хочется и еще более - видеть тебя. Ты не обязана этому верить - я знаю, смеешься, поди, небось? Но это - так. Жаль, что у нас неловко все как-то вышло. Виноват целиком я, па-а-длец! А самое страшное - едва ли удастся увидеть тебя, слишком взаимно противоположные направления приняли дороги наши. Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще чёрт знает что. Еще страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй, не совсем хорошо. И - права. Вот и стучу себя в грудь кулаком, а иногда такое настроение - забыла; ладно, все перемелется... А верстовые столбы без конца, идешь-идешь, думаешь-думаешь, и опять где-нибудь выплывешь, и все - сызнова. Курю. Думаю. Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни с кем не хочется. Даже с Арчилом. Насуплюсь и молчу. Тяжело идти, но я, дай бог, более или менее вынослив. Плохо очень с питанием. Есть с чего быть злым. Сплю на шинели, шинелью покрываюсь, в головах- тоже шинель. Не подумай, что их - три шинели. Все это случается с одной шинелью.
А рядом идут куда-то поезда. Может и в Ташкент. И вдруг рассердишься - да что я в самом деле? Перемелется всё. Будем веселыми. И ты хорошо живи: веселей, бери всё, что можно, а вообще мне тебя не учить. Это я просто от злости, бешусь. Злых я люблю, сам - злой. Ну, целую. Еще раз, еще. Ваш покорный слуга. 8 ноября 41. И зачем я пишу всё это? А?.. "
"Ирина, здравствуй!
За последнее время никому так много не писал писем, как тебе. Не знаю, радоваться или плакать тебе по этому случаю. Домой я не писал полтора месяца, - не знаю, что уж обо мне там теперь думают. О братьях ничего не слышу. А как бы хотелось всё обо всех знать! Сегодня, 18 декабря, ровно 2 месяца, как я в армии. По этому случаю и пишу, домой, тебе, братьям. Я чуть было не был демобилизован ( по приказу по НКО о дипломниках), но почему-то задержали. А то я хотел было ехать в твои края. А теперь перспектива такова. До Нового года нас обещают маршевой ротой отправить на фронт. Но яснее никто ничего не знает. Скучна жизнь, да ничего не поделаешь, война. Многого бы хотелось, да не все есть. Сейчас приходится меньше требовать, а больше работать.
Хочется увидеть тебя, говорить с тобой, глядеть на тебя. Пока же кое-как удалось прочесть "Юморески" Гашека, "Два капитана" Каверина. Если не читала последнюю книгу, прочти - хорошая... А в общем - скучно и грустно. Радуюсь нашим успехам на фронтах. Боюсь за братьев. Напиши мне письмо, возможно оно застанет меня здесь. Целую. Ник. Привет от Арчила. 18.ХII.41 "
"Здравствуй, Ирина!
Жду эшелона для отправки на фронт. Нахожусь в маршевой роте. Говорят, нас направляют в гвардейские части на Московский фронт. Хорошо бы ехать через Иваново - возможно, забегу. Обмундированы хорошо: полушубки, ватники, в дороге валенки дадут. Дали махорки - самое главное. Воевать придется в самые зимние месяцы. Ну да ладно - перетерпим. Арчила не взяли в гвардию - слепой. Тяжело было расставаться с ним. Поздравляю тебя с Новым годом, 1942! Что- то ждет меня в этом году? Ты знаешь, как я скверно встретил 1941 г. - был вызван сумасбродной телеграммой в Иваново. Сейчас Новый год тоже встречу в вагоне. Песни петь буду, тебя вспоминать. Жаль, что только вспоминать... Ну, пока всё, кажется. Целую тебя много-много раз. Николай.
28 декабря 1941."
Использованы материалы из:
Сборника "Строка, оборванная пулей" Издательство "Московский рабочий" 1976 г.
Личного архива И.В.Пташниковой
Свободного доступа интернета.