Господи! Храни нас слепых и неразумных...
1.
Чувствовалось, земля отдыхала от человеческих ног, от его губительной активности, от миллионов управляемых резиновых круглых колёс, отчего вроде даже видом похорошела, да и солнце не отставало, напуская больше благодатного света и тепла в застеклённую лоджию небольшой квартиры, под которой непривычно тихо суетилась старинная асфальтированная улица.
В тревожном молчании застыл один из многоквартирных московских домов, изо всех сил пытаясь соблюсти правила карантина. В испуге напрягся, сжался, закрылся кирпичный безликий серый монстр, пытаясь укрыть в своей утробе несчастных испуганных детёнышей-людишек, с одной только надеждой сберечь всех от страшной заразы. Возможно вымаливая у господа снисхождения, чтобы никто уже помеченный COUID-19 не открыл его двери, ненароком, не занёс свою страшную разрушительную силу в его стерильное нутро.
Нина Васильевна, отложила книгу, в измятом страдании закрыла глаза. Болело тело, от тоски ныла душа. Вдруг ожил телефон, запросил к себе внимания.
— Здравствуй, здравствуй, сынок!.. Нет, не голодная... Не ходила… сижу… сижу... сил уже нет… В шесть утра, вокруг дома погуляла и всё!.. Конечно маске, ну… да… — Депрессия страшная, нутро выедает одиночество!.. Да! Да!.. Попрятались… боятся друг друга… — Сейчас… а, читаю сынок! — Что? — а, историка Ключевского, знаешь такого? Да, много интересного. Например?.. Счас гляну! — открывает книгу на закладке, уставшими глазами начинает наводить резкость на пожелтевшей уже бумаге, 1946 года печатного издания.
— Вот! «Человек самая величайшая скотина на земле!». А вот ещё: «Животное по инстинкту, не имея разума, поступает разумно; человек, пользуясь разумом, умеет поступать неразумно вопреки инстинкту». Да, да сынок!.. Ничего не поменялось, точно, ничего...
Подходит к окну, рассматривает испуганную полупустую улицу.
— Что пишут, Вань... как эта зараза в нашу отлаженную жизнь попала?
— Мам, ну последнее… это французский нобелевский вирусолог сообщает, что всё ж китайцы в лаборатории его искусственно создали! А там, как оно на самом деле...
— Видишь, как прав был Василий Осипович ещё 140 лет назад! Будь они все прокляты, кто такое с нами сотворил. Не живётся им нехристям спокойно…
Женщина вздохнула, перекрестилась, поправила плед, устало опустилась на диван.
— А у вас как... нашли, куда спрятаться на природе, — сняли дачку? Как Алёнка переносит заточение?..
В трубку просят прекращения связи, чтобы сбросить снимки маленькой крохи.
Квакают, летят, закрепляются на экране плоского чёрного телефона несчастной внучки образа. Там девочка, грустными глазами смотрит с восемнадцатого этажа на пустой двор, на «забинтованную» игровую площадку, на тёмный пустующий лес знаменитого парка невдалеке.
В трубку говорят, в полном расстройстве дополняют: «В какой уже раз, сама обула ботиночки, подошла сначала к окну, повздыхала, двинулась к входной двери, стоит, за ручку дверную держится, умоляющими глазами просит открыть, выпустить её на свежий воздух, на простор, в прелестный совсем другой мир. Ребёнок не может уже столько недель понять, почему так жестоко с ним родители поступают. Ей, не разговаривающей ещё крохе, невдомёк, что мир потихонечку сходит с ума»
У Нины Васильевны наворачиваются слёзы, тускнеют глаза.
— Так нашли для неё дачу, или нет?
— Мам, нашли, договорились за 50 тысяч в месяц.
— Ая-яй! Ая-яй! — удивлённо таращит глаза уставшая женщина от таких безжалостных жадных цифр.
— Галка вчера ездила, смотрела. Представляешь... какие алчные люди. Дача, огороженный участок. Там имеется: основной большой дом, видно недавно построенный, и рядом, — старый, маленький, с грибком, с плесенью по углам. Оказывается, большой уже сдали другой многодетной семье. А нам, мол, предлагают рядышком спастись, в этом дряхленьком, с жутким вонизмом!..
— Да ты что-о? На один участок запихнуть две семьи, да? — Это ж, наверное, и теплицу спешно под жильё переоборудуют, — страдает голосом и видом Нина Васильевна, в тысячной раз уже проклиная то время, когда она послушалась инфантильного, ленивого мужа.
Хоть и покойный уже, а простить не может ни себе, ни ему, за то, что повелась на его уговоры, продать ухоженный свой участок, с небольшим милым домиком, с душевным покоем под крытой беседкой, и тёплой банькой в уголку деревенского участка.
— Вы продолжайте, продолжайте искать, Вань!
— Ищем мам, ищем! Не всё так просто сейчас. В пять раз мам подняли цены. А главное, безбожно врут!
— А что ты хотел сынок, это Москва-а!
— Пишут одно, начинаешь звонить, точечно, подробно расспрашивать, визуально проверять, оказывается всё совсем не так. В общем, убогость пытаются выдать за приличное жильё.
— Теперь сынок, понял, что город — это жутко страшная ловушка! Вот ещё свет как отключат, так в говне вообще потонем, на улицу будем в вёдрах выносить… А ты всё раньше, — зачем она, зачем? Понял теперь, что жить надо только на земле, сынок. Там для души простор, там солнышко прямо в глаза светят, там птичечки в уши музыкой щебечут. И желательно где потише, поскромней, сынок…
— Мам! Ты опять за своё?.. Мы уже с Галкой это сто раз уже обговорили. Докладываю: обязательно будем решать, чтобы иметь только свой дом.
— Если бы ты сынок знал, как тяжко на старости, в этой опостылой каменной клетке последнюю жизнь доживать. Вон, позавчера соседку мою с астмой, бабу Клаву, алкаш рябой сверху опять затопил, а она только ремонт недавно сделала бедная. Так сын приехал, избил его сильно. Ой! (вздыхает)
— Теперь, этот в больнице, а сын, в каталажке! У Клавы сердце от такой беды схватило, — определять надо, вся задыхается, — а ей дулю с маком, — на дому старуха лечись. Представляешь, скорая даже не приехала. С поликлиники врачиха, слава Богу, хоть пришла, уколов ей наколола разных. Сказала, что больницу нашу под инфекцию переоборудовали, и только вирусниками теперь занимаются.
Вздыхает сын, жалеет мамочку, на другом конце провода:
— Да, мам, сейчас нельзя ни в коем разе болеть. — Кранты сразу! Поэтому ты, моя родная как-нибудь держись, найди себе занятие, какое...
— Ой, Ванечка! Я уже всё перечитала, перемыла, все старые углы свои перебрала, хламьё на мусорку вынесла.
— Правильно мам, от старья надо с лёгким сердцем избавляться. Надо ещё твой палас-пылесборник из маленькой комнаты выбросить.
— Зачем, Вань, я ж его пылесошу!
— Мама, помнишь... как легче стало дышать, и сколько сразу света обнаружилось в твоей небольшой квартирке, как два этих жутких ковра мы с Галкой выбросили. А в твоём этом искусственном покрытии заводятся всякие вредные бикарасики, клещи, и ты их пылесосом никогда не выведешь.
Для Нины Васильевны это больная тема, но всё равно слушает, молчит:
— Ещё Марфа у тебя лохматая, с неё всегда волос сыпется. А это для дыхания одна вредность. Мам, не веришь? Когда пропылесосишь, накинь очки, на колени встань, огляди в упор все углы и закутки, и ты увидишь тако-о-е...
— Голая ж Вань квартира сразу станет, как сниму...
— Мам, не голая, — а просторная, светлая, лёгкая. Я бы ещё эти два огромных, гробоподобных кресла легко выбросил. Сколько им лет?
— Не-е!
— Ладно, ладно, делай что хочешь... Да ещё! Не увлекайся хлоркой. Она очень токсична. Достаточно одной влажной уборки мам.
— Не! Не! Я знаю Вань, это очень опасная зараза.
Женщина, прибывая в диалоге, выходит на лоджию. К подъезду вновь подъезжает полиция, в масках на лицах, с автоматами на боках, у переднего, самого важного, ещё папка пухлая под мышкой в довесок.
— Вот опять, Вань, знакомые стражники приехали… ай, бедная Клавдия Борисовна. А ведь, сколько она всем им раньше писала, жаловалась… — или спалит пьянь, или затопит!.. И что? Теперь опять по квартирам ходить будут, всех опрашивать. Я Вань, сижу... боюсь... может они уже с тем вирусом по дому лазят?.. Бог его знает? Вот и думай… (опять вздыхает, её тут же, резко, прерывают на том конце связи)
— Мам! Пошли они все к чёрту! Никому не открывай двери! Тебя дома нет! — слышишь?!
— Слышу, слышу! — А была ба жива моя старенькая дачка… (плачет)
— Мам! Мам! Ну, должно это же скоро закончиться. Вот дай бог делом оправлюсь, правители вроде серьёзно обещают бизнесу помощь, может на ногах устою;
— Да им верить!? — хныкает в ответ пожилая женщина.
— Смотришь мам, оклемаюсь, через годик, другой, тебе что-нибудь и прикупим!
Небольшую, с лесом, с белыми берёзками рядом, как ты всю жизнь мечтала. Этакую спасительную отдушинку, на конечную твою старость.
— Правда, сынок! (голос чуточку успокаивается, в нотках милеет)
— Я, Вань… — слышишь, сынок… пенсию не трачу… я откладываю... да-да! Ты не думай, что мать твоя транжира!.. Может и приложу к вашим, дай бог, если решите мать порадовать.
2.
Отговорили родные люди, живущие на разных концах огромного заразившегося города. С неба всё больше и ярче лучится благодатный свет, как бы прося жильцов планеты активизироваться, с каменных джунглей на воздух высыпать, прежней безответственной жизнью зажить. Кто-то, глядя на яркий, манящий, зовущий пылающий диск и соблазнится нарушить власти просьбу, его документальный строгий указ. Но только не законопослушная Нина Васильевна.
Дома сидит, стареет, без аппетита жуёт невкусную колбасу, такой же хлеб. Бока и живот от этого заточения, и такого питания впалыми стали. Внутри дряхлеющего тела полное разногласие, не успокоенность, опасная травля сердца: «Ах, глупая-глупая баба, зачем тогда повелась на уговоры равнодушного, беспринципного своего мужика. Нужны были срочно деньги. Эх, надо было занять, перезанять, хоть как-то с риском крутануться, потом вывернуться, но к любимой даче не прикасаться. Каким бы другим она была сейчас человеком, под бочком имея счастливую внучку, с рожками-косичками, — милые яркие бантики в разлёт… с живым ребячьим смехом целый день, с ароматным воздухом, близкой живой природой за оградой»
Нина Васильевна сглотнув горечь горлом, спасается знакомым травяным настоем, машинально включает телевизор. С широкого экрана на неё сразу агрессивно нападают всякие «умные» люди. Они кричат, они учат, они давят, терзают её шаткую психику, разрушительно гипнотизируя неустойчивые, шаткие души, уже оказывается, запрещая ношение на улице маски!
Это важный, пузатый, краснолицый МЧСовец на всю страну вещает. «Сами не знают что мелят, несут, — сегодня одно, — завтра другое! Как вы умники всех уже достали своими советами» — думает женщина, радуясь тому, что хоть бедную Украину в покое оставили. Теперь этот вирус со всех каналов не слазит, он там везде липко живёт, беспринципным говорунам принося рейтинг, и не малый доход.
Минуты хватило, чтобы женщине понять, что себе дороже такое «добро» смотреть. Но в надежде что-нибудь отыскать позитивное, натыкается на очередного советчика: «Если у вас нет дома гантель, но есть кот, можно его как гантели подымать!» Охает и ахает женщина, от такой новости, поглядывая на свою лёгонькую пушистую кошку, сразу торопится другое включить.
Натыкается уже на совсем чудовищно страшное, недопустимое, но, увы, уже случившиеся: «Вчера, 25 апреля, в Красноярском краевом госпитале для ветеранов войны, из окна 5 этажа выпала главный врач Елена Непомнящая, 47 лет. Произошло это после селекторного совещания с руководством минздрава, где обсуждался вопрос перепрофилирования одного из отделений для заболевший короновирусом»
Больно заныла душа, совсем поплохело телезрительнице. От безысходности, от бессилия на губах повисла сухая горечь: «Бедненькая!.. Это ж как надо довести тебя родненькая, чтобы с миром ты так страшно захотела проститься. Лучше бы я не включала этот поганый телевизор» — подумала отяжелевшая её голова, командуя руке, скорей кружку с напитком к горлу поднести, чтобы смочить выстраданную сухость, в груди жар негодования притушить.
Вновь книгу в руки взяла, но, мудрый и прозорливый старик Ключевский совсем уже не читается, женщине хочется за сон сознанием ухватиться. Этот совсем прогнивший мир хоть на время забыть, где совсем не видно успокоения, надежды; где уже ложь, самым страшным и незаметным вирусом прижилась в человеческом поведении, коей не стыдясь, пользуются как разменной копеечкой.
Кошка Марфа, на редких людей из окна кухни смотрит, слушая чуткими локаторами тихий храп спящей женщины. Нина Васильевна, в забытье уловила непривычную для уха музыку, мелодию, слова, так приятно разливающиеся в каменном пространстве, отчего сразу посветлело на душе, потеплели ощущения затворнической жизни. Затворница сонно открыла глаза, пытаясь правильно услышать вокруг себя мир. Трудно понять месторасположение чудных звуков, таких необычных в её полупустом уже жилище, что так тронули за живое.
Нина Васильевна привстала, прислабила дыхание, для звуков раскрывая шире душу и сердце. Как мягко звучат, мерно чередуются восходящие (к небесам?) и нисходящие (на грешную землю?) аккорды, сопровождаемые мерной пульсацией глубоких басовых звуков. Женщина не шевелилась, а всё слушала и слушала, наслаждаясь незнакомым божественным пением, вроде и когда-то знакомым, да видно не выпало случая по судьбе, чтобы так цепко и страстно зацепиться за него.
3.
Заторопилась, засуетилась в прихожей; выискивая верхнюю одёжку, проклятую маску, дабы скорей выскочить в общий коридор. Замерла там, расслабилась, закрутила головой, ушами, пытаясь, место угадать. А-а! Это под ней… там культурная женщина поселились на днях. Улыбчива, скромна и приветлива при редкой встречи. Спустилась, испуганно замерла у двери, трусливо не решаясь нажать кнопку оповещения. А завораживающая, так успокаивающая музыка звала и звала к себе.
На пол сердца успокоилась, потянулась, нажала: «пиу-пау-пиу-пау» — отпел певчей птичкой входной звонок. «Кто там?». — «Здравствуйте! — Это ваша соседка, Нина Васильевна Романова, сверху, над вами!». — «Что-нибудь случилось, Нина Васильевна?». — «Да нет, родная моя! Вот душа вдруг услышала вашу музыку, и сразу запросилась к вам, узнать, как она называется? — уж больно хочется заиметь такую»
Щёлкают, трещат, лязгают засовы и замки. На пороге стоит худенькая хозяйка, в испачканном халате на животе, с маской на лице. Глаза большие, серые, осторожные, с тонкими щёточками густых ресниц. Они в удивлении моргают, изучают довольно странную соседку сверху. «Елизавета — меня зовут! Рада такому интересному знакомству. Простите, я не могу вас пригласить к себе. Сами понимаете, время такое теперь. Выходит не только меня она трогает…»
На кухне, от пара, слышно предупреждающе прыгает крышка. «Постойте секундочку» — тоненькая женщина удаляется. Уже вместе со знакомой песней, совсем в другом исполнении спешит к необычному гостю. «А вы тоже строго соблюдаете карантин?». — «А как же Лиза, а как же! С самого начала дома сижу»
Хозяйка снимает маску, оголяя добрый, с уголками явной усталости рот, выказывая добросердечие во взгляде.
— Ну, раз вы, такая как я, законопослушная, прошу ко мне на кухню.
— Да-а, как-то неудобно… сразу вот так… с пустыми руками.
— Проходите-проходите, это такая ерунда, будем сейчас обедать, ближе знакомиться! Моем руки, проходим к столу... — полотенце вот, — спешит словами, быстрым телом, юркая гостеприимная соседка.
Сидят две женщины за столом, с наваристыми запахами, с хорошим настроением, с лёгкими приятными спиртными градусами, с видом на огромный закрытый развлекательный центр, на его мёртвую автомобильную стоянку, поодаль окончательно схлопнувшееся всякие канцерогенные «чебуречные», «лавашные» и прочее, и всякое такое.
Совсем вдалеке, на возвышенности трагично замерли чёрные кресты на золотых куполах древнего белого храма, вот-вот готовые в колокола набатом с предупреждением человеку вдарить, чтобы окончательно пересмотрел свою потребительскую бессмысленную жизнь, да подумал о душе.
Под вновь, и вновь повторяющуюся, в разном исполнении божественную музыку, неспешно ведут женщины диалог, о том, что оказывается, как мало нужно человеку для тихого счастья, для душевного равновесия, чтобы осознать смысл жизни. Радуются бабоньки такому интересному знакомству, понимая, что обоюдное благо заимели. Под впечатлением поплывшей души, хозяйка интимно-сокровенным делится, выдерживая длинную паузу в словах, не убирая бокала от растревоженных губ.
«Когда-то давно, после рискованной операции, в коме была моя дочь... полных восемнадцать дней… на тонкой совсем грани держалась: или-или! В другом конце города, в их доме жил итальянец, вдовый, обрусевший уже старик, оставшийся специалист в каком-то важном, для нашей страны строительстве.
Очень хотел смерть свою встретить на родной солнечной земле. За ним приехал племянник, добрый, приветливый и светлый человек по имени Джиани. По-итальянски переводится: «Бог поможет». Вот он и спас мою дочь, Вику. Этот человек, служил в Римско-католической церкви Приором. В нашем доме появился во всём своём скромном облачении, при переводчике, с постоянной приветливой улыбкой на лице. Наши хлебосольные мужики любили его в гости к себе пригласить, до чертей водкой накачивать.
Дабы, интересное про чужую веру, да маленькую его страну больше узнать, о своей, необъятной, с душой рассказать. Вот, от соседей, и узнал он о моём горе. Я молодая ещё тогда была, вроде ничего собой, мужики, бывало, заглядывались, шеи с интересом вслед гнули. Я до этого только мужа альпиниста в горах потеряла. Валька, он без гор жить не мог, в городе задыхался, вершинами этими проклятыми бредил.
Женщина трёт глаза, отворачивается, молчит, смотрит в окно, поправляя на рифлёном воротнике кофты складки, утомлённо вздыхает, пытаясь сладить с внутренним нахлынувшим разладом. Ладонью держит взаперти взволнованные губы, вот-вот заплачет, но справляется:
— Не знаю Нина Васильевна, как пережила… а тут, и с дочкой такое…
Я у её кровати все эти дни дежурила, ничего не ела… знаете, а не хотелось, не поверите… только воду одну пила. Врачи даже меня пытались кормить... а как ругались... заставляли… ибо не хотели ещё потом меня выхаживать. Я же детдомовская, нет никого в помощники. Благо свекровь на смену мне издалека приехала, сама никакая, от прошлого горя ещё не оправившаяся… Чёрной стала, плаксивой, замедленно понимающая всё.
Вот за эти дни, я первый раз дома и появилась. Только душ приняла, на боках одни рёбра, ноги палки, жутко сейчас вспомнить… А тут этот звонок, открываю. — Стоит! Что-то незнакомым приятным языком молотит, мои кости в диком изумлении рассматривает.
Как из другой, неизвестной мне жизни, — в сутане, с крестом на груди на входе застыл, а в глазах столько голубого света, прямо как байкальский лёд. Он говорит, а я прямо немая-немая, сказать слово «Здравствуйте» не могу. И переводчик, невысокий, в очёчках, с улыбочкой из-за локтя его высокого выглядывает, переводит, говорит: Мол, дон Джиано знает о вашем горе. Вроде как хочет посетить вашу доченьку вместе с вами, перед своим отъездом.
Хозяйка шмыгает носом, замолкает, опять ладонью усмиряет предательски искривляющийся рот. В глазах зыбко трясётся прозрачная жидкость. Женщина встаёт, идёт к плите, пытаясь спрятать глаза от гостьи. Нервно шкрябает остатки в сковороде.
4.
Нина Васильевна понимает, чувствует, что женщине тяжело даются эти воспоминания. Успокоившись, через плечо спрашивает:
— Может вам подложить ещё, а?
— Нет-нет, Лизонька, всё так вкусно готовлено… Давно мне не было так хорошо за чужим столом. — Лиз, а вот кто это, в этот раз поёт:
— Это уже Ирина Архипова, — нравится?
— Прямо сердечко плавится, замирает… — особенно когда орган сильно оживает... прямо слёзы подступают.
Гостья салфеткой промокает растроганные глаза, из-под руки произнося:
— А дальше Лизонька, как было?..
— А дальше... (вздыхает) — Вика маленькая, светленькая, с закрытыми глазками, с Валькиными пшеничными, сбившимися волосиками, под аппаратурой, под трубочками лежит, и носик такой тоненький-тоненький. И он, один, с нею рядом на коленях, с крестом в руках, с бесконечным шёпотом молитвы, и мы все за дверью, часами.
Женщина сморкается, вытирая раскрасневшийся нос, глядя в себя, в пол, стыло вздыхает:
— Были такие, кто в спину мне шипел... что, мол, веры не нашей, одумайся. Грех на душу берешь! Антихриста посланника в палату пускаешь, быть тебе в расплате за это кощунство. Ей-Богу! Хорошо, что главный врач попался с сердцем, разрешил. А так бы… страшно даже представить…
— Да! Да! Какие врачи разные на свете бывают! — сочувственно отвечает Нина Васильевна, сразу вспоминая свои случаи в жизни. От нахлынувшего, уже не справляясь со своей солёной росой, виновато улыбается, вновь стыдливо тянется к салфетке.
— А потом... он тихонечко вышел из палаты, весь мокрый-мокрый лицом. Ничего не сказал, только поблагодарил врачей, раскланялся, взял меня под локоток, и мы долго гуляли во дворе больницы. Вот там он мне и сказал, чтобы я «Аве Марию» для Вики постоянным звуком в палате организовала. Я молю до сих пор Господа Бога, что Алексей Викторович тогда главным врачом был. Если бы не он… Правда, бумагу попросили подписать.
— И что? — сгорала в нетерпении пожилая женщина.
— А ровно через восемь часиков она открыла глазки, чтобы жить. Вот такое чудо Нина Васильевна в моей жизни произошло.
Из глубины её уставших серых глаз, выкатываются бусинки счастливых слёз, не задержались они и у Нины Васильевны. Плавала, лилась божественная музыка по уютной скромной квартире, а две тихие женщины сидели друг против дружки, и стыдливо улыбались, стесняясь своих ранимых оголённых душ, вылавливая и промокая непослушные капельки самой дорогой на земле воды.
Успокоившись, оголяя милые ямочки на раскрасневшихся щеках, хозяйка дополнила:
— Теперь вы понимаете, почему я не могу жить без «Аве Марии».
Женщина замирает, глазами вслушивается в переливистый полёт голоса уже другой певицы.
— А вот это уже поёт неповторимая Виктория Иванова, — нет, путаю, — это несравненная Хибла Герзмава — правда замечательно?
— Ой, Лизонька, прямо мурашки по коже! Я вот думаю, плохому и безголосому человеку, грех к такой молитве даже притрагиваться, а?
Елизавета улыбается:
— Вы конечно, безусловно, правы.
— Лизонька, а где Вика сейчас живёт?
— В Риме... у своего второго отца, дона Джиано! (в глазах гордость, обрамлённая радостью)
— Да ты что-о? — Нина Васильевна удивлённо отпрянула назад, — как неожиданно интересно!
— От коронованного этого вируса, вдвоём спасаются. Она за ним стареньким ухаживает, от всех охраняет. Его жена, старушка, четыре месяца назад умерла. Родные хотели его в дом престарелых определить. Но дочка стеной стала! Сказала его далёкой родне, что у неё долг перед ним есть! Выходит, за ним будет ухаживать, и не даст в обиду, той злой невидимой напасти.
5.
Елизавета берёт телефон, ищет присланное видео. — Вот! Смотрите! На экране вспыхивает яркими красками, уставший от горя, чудесный Рим, и скромная комната, с видом на сад, и знакомый музыкальный фон, сопровождающий тёплые трогательные картинки.
— Это их певица, Чечилия Бартоли «Марию» исполняет. У меня она в самом начале записана.
Нина Васильевна внимательно рассматривает далёкую несчастную Италию. А вот и главные действующие лица. Она молоденькая, вся спелая, пшеничная, улыбающаяся, как её родной отец, — альпинист с фотографии на стене, — самый счастливый человек на пике покорённой горы, весь в сосульках, с обмороженным улыбающимся лицом.
Она рядом, со стареньким, сморщенным тем, кто, когда жизнь Вике спас. Лежит тело на кровати, — сухонькое, узколицее, гладко выбритое, с голубой синевой в глазах, как застывшая байкальская вода, преисполненное радости и покоя. По телу лёгкий плед, под головой большая подушка. С экрана привет все хозяйке квартиры передают, и конечно великой России, желают скорейшего выздоровления. На видео хорошо видно, как Вика смотрит на часы, бросается к окну, и начинает хлопать в ладоши, с азартом, с амплитудой вскинув руки к верху.
Хозяйка из-за плеча, с умилением комментирует:
— Каждый день, ровно в двадцать часов вечера народ стремится к окнам, вываливает на балконы, чтобы этими хлопками выразить свою благодарность всем своим врачам, которым сейчас, ой, как не сладко...
Вика всё хлопает и хлопает, а по комнате там, и квартире здесь, всё льётся и льётся спасительная, поистине неземная красота возвышенной мелодии-молитвы, взывая заблудшие души, к высшим лучшим чувствам и переживаниям, давая понять всему человечеству, что пока существует взаимопонимание, любовь и сострадание мы будем обязательно жить.
«Какой счастливый у меня сегодня день был...» — засыпая, — подумала Нина Васильевна. Глубже укутавшись в тёплое, окончательно закрыла глаза, в зыбком покое всё ещё ощущая завораживающие звуки органа, от чего в душе колыхалась усыпляющая гармония, а сердечко наполнилось и наполнялось спасительной благодатью. «Всё будет хорошо, люди!.. Всё будет хорошо, сынок…»
Апрель 2020 г.