Rolf Rothmann
Aus der Erz;lungssammlung „Rehe am Meer“
Stolz des Ostens
Рольф Ротман
Из сборника «Лань у моря»
ГОРДОСТЬ ВОСТОКА
Так! Опять он стоял и глазел. Я заметила белый вихор у самой ограды, за кустами смородины, и толкнула Бернда ногой, но тот только кивнул, погружённый в свою газету. Открыв термос, я налила Бернду кофе. Чашки выглядели так жутко, что были даже почти красивы: потёки в виде конских голов на их стенках. Сахарница пластиковая, а ложки, вилки, ножи – всё жестянка. За яблонями, там, где стоял их жилой автофургончик, что-то хрустнуло, и Белобрысый Соглядатай, так прозвал его Бернд, прошмыгнул по тропинке к озеру. На нём были шорты и майка, он хлопал палкой по кустам.
«Мне надоело вечно думать, куда он суёт нос, пока мы в лесу», сказала я. «Это тоже неправильно. Я не могу расслабиться, постоянно в напряжении. Она должна была нам сказать!»
Бернд поднял глаза. «Ну, посуди сама. Здесь же красивые места, а, как по-твоему? Дом на озере, да ещё в сезон, - где ты такое найдёшь за эти деньги? А парнишка, да господи, ему, поди, просто скучно. Вот сведём его в городе в Мак-Дональдc и станем потом лучшими друзьями. Как, бишь, его зовут?»
«Тобиас», сказала я. «Но, кажется, ты меня не понял. У меня не проходит чувство, что я в этом доме мешаю. Всё не для меня. Я переживаю за каждое посаженное мной пятно, за каждую новую царапину на разделочной доске. Недоверие просто носится в воздухе. Всюду эти запертые шкафы… . А, если какой и откроется, внутри всё зашито простынёй или запаковано в плёнку, будто мы заразные. Я не хочу так жить. Это что, нормальная дача?!
Маленькая начала плакать, пока ещё тихо, а Бернд сунул в рот сигарету. «Слушай, брось-ка ты этот вздор. Готовь, смотри телевизор сколько хочешь, постели удобные, а что заперто, то тебя не касается, и все дела. Кроме того, теперь уже нельзя просто взять и съехать. Мы забронировали три недели, хозяйка рассчитывает на плату».
«Ах, вот как?» Я ощутила свои натянувшиеся губы; голос стал тонким. «Как мило с твоей стороны, так заботиться об интересах хозяйки. А хорошо ли здесь твоей семье – не так уж важно». Я вытащила Сабрину из носильной сумки. Хоть она и лежала в тени, её личико покраснело, и я расстегнула блузку.
«Прошлой ночью, проходя в ванную, я услыхала, как он крадётся по нашей террасе, чтобы выковырять из пепельницы окурки. У меня прямо под сердцем захолонуло. А вчера сижу за столиком перед окном, просто так, гляжу в сад, вдруг передо мной возникает этот наряженный индейцем чертёнок и заявляет:
„Вы не сможете пользоваться компьютером.“ Ни ‚здравствуйте’, ни ‚добрый день’ – хорошенькое воспитание! „Да я и не думала“, отвечаю. А он, как и не слышит: „Вы не сможете пользоваться компьютером. Модем у меня в палатке“, - вот ведь засранец маленький!»
Бернд усмехнулся. «Ну да, мы, в общем-то, чужие. И ты бы на его месте присматривала за своим Wedgewood’ом. Может на следует разрешить ему иногда посидеть в Интернете? Ведь днём нам комната почти не нужна, разве что иногда перепеленать».
«Прекрасно придумано! А его мамочка пусть у нас пока моется, верно?»
Лицо Бернда окаменело, и, поняв, что перегнула палку, я прикусила губу.
Но поздно, это было видно по вертикальной складке над его носом. Он бросил газету на свободный стул и рывком пододвинул к себе стоявшую перед ним чашку. Он, верно, не заметил, что она полная, кофе плеснул на скатерть, и он уставился на меня так, будто это я толкнула его под руку.
«Ой, прости», сказала я. «честное слово, не хотела. Дать салфетку?»
Но он молчал, сидя неподвижно. Потом как ни в чём не бывало, смахнув крошки завтрака на подносик, вытряхнул их на террасу. Тут же подпорхнули караулящие в кустарнике воробьи и лазоревки.
«Как это в моей чашке оказался кофе?»
Я на секунду зажмурила глаза, которые, тут я ничего не могла поделать, вдруг налились слезами. Такое появилось после родов, когда пришлось принимать эти таблетки.
«Потому, что я тебе долила, дорогой».
Он сильно выдохнул через нос.
«А зачем? Я что, об этом просил? Я не хотел».
«Ну, извини. Откуда мне знать. Ты же обычно пьёшь три».
Он медленно покачал головой и, скрестив руки на груди, сунул ладони подмышки, и я испугалась внезапной бледности его лица. «Я не хотел», настойчиво повторил он, не разжимая зубов. «А, если бы хотел…». Его скулы дрогнули, а глаза сузились. «…, то налил бы себе сам. Ты это понимаешь?»
Я молчала и, крепко прижав малышку, смотрела на пятно, медленно растущее по кружевному краю скатерти. Под ним стали проявляться поцарапанные цветы на узоре искусственного шпона столовой доски.
«Я спрашиваю, понимаешь ли ты это?»
Сося, Сабрина ухватилась за мой мизинец, и я кивнула. Слёзы капали с моего подбородка.
Ух, как она действует мне на нервы! Только я залез на дерево попробовать сливы, а уж она тут как тут, пялится, будто я вор. Да ведь это же наш сад! Я зову её ‚Глаз ехидны’. Сперва хотел назвать ‚Скелетина’, но потом решил, что ‚Глаз ехидны’ лучше. Мама-то мне запрещает, но всё равно про себя я так её и зову.
Они прирулили сюда на новёхоньком БМВ из Берлина, - из Западного, - мужик-то, между прочим, накачанный, у него с собой гантели, он качается с ними в саду. Я разик попробовал одну поднять, пока он был в лесу, так у меня даже морда вытянулась, это какая же силища нужна, чтобы ей махать! Ну, а когда я взял как он обе, пришлось так поднатужиться, что я аж пёрнул, руки-ноги задрожали. А эта зыркает из окна и мне выговаривает: «Этим не играют, мальчик. Смотри, не урони себе на ногу».
Глупая щель! Глазёнки вечно красные, гляди вот-вот заревёт, на башке какая-то белёсая тощая пакля … . Я сперва думал: ладно, перетерпим, не навсегда же. А через три дня гляжу, - она из маминой комнаты выехала и в моей спать стала! Я глазам не поверил, как глянул через окно! Постель моя переворошена, на письменном столе грязные пелёнки, присыпки, мази и чёрт-те что. На полу валяются колготки, а на стуле висит лифчик. Ну, прямо тошнит.
Я сразу через сад, к нашему фургону, разбудил маму. Уже двенадцать, ей всё равно скоро вставать, вечером ей на дежурство. У неё из ушей торчат такие жёлтые затычки, от шума. Я их осторожненько повытаскивал и бросил в стакан с водой. «С каких это пор», спрашиваю, «эта корова спит в моей комнате?»
Мама зевнула. «Кто?» Изо рта-то у неё не так, чтобы очень хорошо пахло, ведь для неё это утро. «Так она там спит? Ну, а почему бы и нет. Они сняли дом целиком, могут хоть в ванной спать. Может, муж храпит. Или ребёнок кричит по ночам, и она не хочет мужу мешать. Нам-то что! Ты лучше иди-ка сюда, моё солнышко».
Но я остался стоять. «Не-ет, такого уговора не было. Комната моя! Она, может, роется в моём шкафу, а я потом ищи, куда что девалось. Стол уже завален всей этой детской дрянью. На компе валяется соска, а на стуле висит… ну, эта штука». Почёсываясь, мама, выпрасталась из-под одеяла. «Что же, всё таки? Трико, что ли?»
Я ухмыльнулся. «Да нет. Знаешь, такой лифчик с кружавчиками. Весь в пятнах, ну она и грязнуха!» Мама села, взяла меня за руку, и я напрягся вырваться. Но она была сильнее меня, притянула меня руками, и я вдохнул запах табака от её волос. «Послушай, не болтай чепухи. Они вполне чистоплотные люди, я бы другим не сдала. А на белье её, мой маленький, не грязь, а молоко».
«Что-о? Как это, молоко? Может ты про кофе, так они, точно, пролили его, сам видел».
«Да нет, это молоко, уж поверь мне, материнское молоко. Когда у тебя новорожденный, оно так и хлещет.».
«Чепуха! С чего бы это? Что, и у тебя было также?»
«Ещё как! Хватило бы для троих, таких как ты. Я сцеживала и отдавала кошке. А блузки меняла одну за другой».
Мне стало тесно в её обхвате, и я упёрся обеими руками ей в плечи. «Но где в ней столько молока? Она ведь не то, что ты. Плоская, как доска».
«О, вот на что ты уже смотришь?» Она поцеловала меня в щёку, и я потёр это место: щекотно. Но она поцеловала меня снова и, наконец, отпустила.
«Послушай, нагрей-ка мне воды. Я помоюсь и сгоняем в Темплин, там открылась пиццерия. Что-то сегодня лень готовить». Она шлёпнула меня и я, испустив боевой клич команчей, слетел со ступенек вниз в тамбур, где сложена наша хурда-мурда и висит шмутьё. А потом обернулся и спросил: «Ну, и долго они ещё тут пробудут?»
Мама пригладила обеими руками волосы. Свежеподкрашенные, они отливали блестящей чернотой; если к тому же она подмажет губы и заколет свой медсестринский халат брошью, то вид у неё что надо! Но мужчины её больше не интересуют. Кроме меня!
«Что значит, „долго“? Две с половиной недели, я же тебе говорила».
«И потом мы можем опять в наши комнаты?»
Она почесала спину и уставилась на меня, сделав смешные глаза, как рассвирепевший диванный медвежонок. «Нет, потом я утоплю тебя в озере, ты, мучитель. Живо ставь бойлер!»
Я кивнул, но всё же сначала отправился на другую сторону сада в мою палатку, которая куплена по дешёвке в строймаге, но в общем о’кей. Людей видно не было за кустами, и я, закрутив себе косячок, рысцой добрался по тропинке до погребной двери, отлепив на ходу несколько улиток от лестницы.
Дядя Вилли, жестянщик Вилли, пристроил нам в судомоечной душ, а в отопительной - временный ‚тубзик’. Мне в общем-то даже нравилось там, в этой щели между горелкой и фановой трубой: сидишь себе спокойненько. Сейчас, правда, было некстати, что железная дверь до конца не закрывается. Кроме того, сидеть там надо, прямо перед вставкой из стеклоблоков, и, если кто идёт в мамин гараж, тот может видеть меня на горшке. Хоть и искажённо. Я тихо сидел, потягивая хабарик. И в доме всё было тихо, даже младенец не пищал. Только в саду позвякивали гантели. У меня есть ещё один дядя Вилли, но он больной.
Женщина села на край стула, не желая мешать. Мне это понравилось. Видимо, немного нервничая, она поиграла брелком своего ключа, - серебряной рыбкой, - и нагнулась над ребёнком. «Ах ты, Господи… . Вот бы всем спалось так беззаботно». Она носила заколотые на затылке волосы, сквозь петли накинутой на плечи и соединённой на груди неплотно вязаной шали проглядывал красный крест. Она мне улыбнулась. «Как Вам здесь? Может, что-нибудь нужно, Вы мне скажите».
Я поблагодарила. «Всё прекрасно. Я боялась, комаров будет больше. И долго ещё у Вас ночные дежурства?»
«К счастью, только сегодня. С понедельника снова в утро».
«Тяжело, должно быть. То так, то сяк…».
«Пустяки, привыкаешь».
Она кивнула на своего мальчика, сидевшего на краю террасы. Он сидел к нам спиной и строгал какую-то палку.
«Приплод нужно кормить. Вы уже заходили в воду?»
Я покачала головой. «Муж говорит, здесь глубоко, а я – не то, что он, я плаваю плохо. Мне нужно дно под ногами».
Она подняла руки к затылку и снова заколола волосы. Платок при этом соскользнул и я оценила размер груди как 80 В или 75 С. «Глубоко, это верно. Зато нет подводного течения. Пока, слава Богу, ещё никто не утонул. Вы плавайте себе вдоль берега».
Хлопнула дверь, и Бернд появился из дома. В левой руке он держал небольшую книжку, заложив между страниц палец, мне показалось, от него припахивало потом. Может это были его новые кроссовки, - из чего-то странного шьют их теперь. «Привет», сказал он. «Добрый вечер. Опять на дежурство?» Когда он подал ей руку, она осталась сидеть, как дама. Потом он оглянулся на мальчика. «Здорово, Томас!»
«Тобиас», быстро поправила я, и его мать усмехнулась. Бернд хлопнул себя по лбу. На нём была бейсбольная кепка со звёздами.
«Ну да, конечно! Мои извинения. У меня, знаете, имена не держатся. Имена, числа – это всё для меня как заколдованное. Вы не поверите, собственную супругу я часто называю Юлия».
Он погладил меня по волосам, произнеся эту старую глупую хохму. «Меня зовут Юлия», должна была подыграть я, и фрау Рупрат, смежив на мгновение веки, подтвердила, что она так и подумала. Она указала ключом на книжку.
«Вам нравится?»
Я нагнула голову, но название прочесть не смогла. Во всяком случае, это было что-то Эрвина Штритматера. «Ничего», сказал Бернд, опускаясь на пластиковый стул, «Занятно. Я взял с полки. Вы не против?»
Она подняла руку. На ногтях не было маникюра, а ей бы пошло. «Да читайте, ради Бога. Эти старые тома здесь ещё от отца, он знавал старого Штритматера, то есть он ему как-то написал, тот ведь тоже был помешан на лошадях. И этот большой писатель даже ответил ему. Я отлично помню, его печатная машинка была с шаровыми головками, в ГДР таких не делали. Несколько приветливых строчек, а под конец стояло: Прощайте, примите это малое за многое. Эти слова показались мне замечательными, я даже списала их для себя».
Бернд почесал подбородок. Щетина издала тихий скребущий звук, и я сказала: «Фрау Рупрат принесла кухонные полотенца. Она хотела, собственно, узнать, не нужно ли нам что-нибудь. Тебе что-нибудь нужно?»
Он, поджав губы, казалось, задумался. «Не знаю, пожалуй, нет». Потом прищёлкнул пальцами. «Да, вот что, раз уж в доме своя медсестра…» Он стянул правую кроссовку и, подняв ногу, и показал лодыжку. «В Берлине я на тренировке повредил ногу. Страшного ничего, просто подогнул, всё давно зажило. Но дорожки в ваших лесах разбиты верховыми и при джоггинге на них опасно, во всяком случае, нам, привыкшим к асфальту горожанам. Может у Вас найдётся эластичный бинт?»
Она наклонилась, наморщила лоб, и лишь теперь мне стало заметно, что губы у неё подкрашены, чуть-чуть, слегка. «Вроде бы небольшая опухлость, а?» Она потыкала большим пальцем. «А Вы не хотите сделать снимок?»
«Да ну. У меня уже это было. Немножко мази вроде Арники, тугая повязка, - и всё пройдёт».
«Ну, раз Вы так считаете… В доме-то у меня ничего нет, принесу завтра что-нибудь из клиники. Но это будет только утром».
Бернд кивнул, и она перевела глаза на ребёнка, в своих младенческих грёзах хватавшего ручками пустоту. Женщина тихо вздохнула и принялась покачивать перед ним свой серебряный брелок, эту самую рыбку, а я подумала, не подарить ли ей что-нибудь. Но мне показалось это неуместным, в конце концов, ведь мы сидели перед её домом, на её террасе и на столе стоял её чайник с чаем. Вероятно, нужны-то ей, главным образом, деньги, подумала я и кивнула на сад. «Скоро ведь уже созреют сливы, правда? Ну, тогда нам осы покажут».
«Пустяки». Она поднялась и затянула свой медсестринский халат, коротковатый ей, но носить можно. Ноги сильные. «Мы вешаем на сучья бутылочки с сиропом. Ловкий трюк, меня научил ему мой муж».
«А что Вы делаете с урожаем?» спросил Бернд, отодвинув свою шапку со лба.
«Продаёте?»
«Если бы. Нынче это не делают. Соседи заберут, сколько им там нужно, а остальное –птицам. Раньше было по-другому. Тогда мы радовались всему, что бы ни созрело. Здесь ведь стояли русские казармы. Повсюду заграждения и полигоны, в лесу всё ещё полно гранат. Я это к тому, что мы-то всё же собираем в лесу грибы, а вам бы лучше держаться дорожек… Да, так вот тогда бедные солдатики, всё молодые ребята, они вечно были голодны. Иногда они сидели в окопах по нескольку дней, про них просто забывали, ну и надо было видеть, как им доставалось. Да уж, времена тогда были. Бедняги пили подсахаренный сок прямо с осами в нём».
Она глубоко вздохнула. «К счастью, всё это позади. Меня, во всяком случае, радует, что вам здесь нравится. Может быть, приедете сюда опять».
«Конечно», сказала я, «Здесь хорошо отдыхать. Даже и ребёнок спит спокойнее. А Ваш муж тоже здесь живёт?»
Бернд приподнял бровь, а она прохладно улыбнулась и плотнее укутала плечи шерстяной шалью. «Теперь нет. Но это другая история».
Затем, оттопырив щёку языком, она тихо прищёлкнула и сказала, глядя в гостиную, где всё ещё стояла гладильная доска: «Вы можете спокойно плавать. В эту пору вода чудесная, как шёлк. Тоби покажет Вам мелкие места. - Да, Тоби?»
Она повернулась к нему, но парнишка не ответил. Он швырнул копьё в кусты, обтёр нож о штаны и пошёл прочь. Под деревьями было уже темновато, и я не вполне уверена, но мне показалось, он плюнул в траву. «Вот ведь дурачок», проворчала его мать и покачала головой, но при этом она улыбалась, и глаза её были полны любви.
На следующий день я поставил бойлер и смылся в лес. Я прибрал в своём вигваме и связал себе верёвочную лестницу, чтобы сразу по ней спускаться в воду. Трясина дико воняла. Наверное, лесник снова запустил туда аммониак, кабаны это любят; я даже заметил след клыкастого пятака в иле.
Потом я пошёл полем в Аненвальд на конный завод, но там было пусто, всех рысаков отправили на большое дерби в Берлин. Почти задевая меня по волосам, ласточки чертили к своим гнёздам через разбитые окна боксов. В одном из них стоял новый производитель – огромный жеребец. Как он ко мне повернётся! – у меня аж в горле перехватило, и я попятился. А на табличке, на стенке смешная такая кличка написана. А может это и не кличка вовсе.
Потом я глядел, как наш дьячок г-н Боландт чистит ульи. Мне нравятся его белые волосы, они блестят как перламутр внутри раковины. За несколько месяцев из тридцати шести роёв двадцать вымерли: сначала от пчёл, завезенных из Азии, они подцепили клещей, а потом им пришлось очень долго сидеть в ульях, потому что было холодно. «Они задохнулись в собственном говне», сказал он, сметая то, что от них осталось, в тачку. Воздух был наполнен их крылышками.
Когда уже после полудня я подошёл к нашему фургончику за удочками, там был слышен мамин смех. Играл её приёмничек, а сама она с кем-то разговаривала, должно быть, с мужчиной. Я умею это отличить. У неё тогда другой голос, – какой бывает у ней по воскресеньям или, когда она при деньгах. Я прокрался через папоротник ближе и увидел в тамбуре нашего жильца. На нём была спортивная рубашка в полоску, он курил сигарету, и я собрался отвалить. Но угнездившаяся на ступеньке мама меня заметила. «А, вот и он! Пожалуйте, граф Монте Кристо, только поздоровайтесь!»
Она была ещё в своём купальном халате, и я встал у входа со скрещенными на груди руками. Мужик сидел на моём складном стуле. Его опухшая нога в засученной штанине лежала на её коленях, и она массировала сустав мазью, такой желтоватой пастой. «Ты что-нибудь ел?»
Я помотал головой, хотя в деревне купил себе два пакетика чипсов. Она должна готовить. Мужик курил мамину сигарету, что я определил по фильтру. Руки его немного лоснились, наверное, от загарного крема, он мне кивнул и показал большим пальцем назад на наш фургончик. «Классная тачка. Ну и где вы на ней уже побывали?»
Тачка называлась „Bluebird“; пригладив волосы, я ответил: «Нигде. Мы взяли её взаймы у моего дяди Вилли. Этим летом она ему не нужна. У него был инсульт».
Мама ухмыльнулась. «Коротко и ясно, как всегда». Мазь размазывалась понемногу, проступая между её пальцев, ногти которых сияли свежим маникюром. «Ты что целый день делал?»
Я махнул рукой в сторону леса и посмотрел на мужика. Он курил, не
затягиваясь, и волосы на его носу напомнили мне пчелиные лапки. Между прочим, на его руке были толстенные радиочасы. «Если Вы ездите на BMW, то почему Вы не закажете себе номерной знак, начинающийся с B-MW?»
Складной столик немного шатался, когда он давил окурок. Дрогнули мышцы плеча. «Верно. Хорошая мысль. Мне не приходило в голову. А тебе понравилось бы?»
Я кивнул, а мама прыснула смехом. «Глупости! Это ведь вульгарно, правда?»
Она закрыла тюбик и бросила его в траву. «Так делают только турки и сутенёры».
«Ну и что?» Мужик наклонился вперёд. «А я, может, один из них». Обратной стороной ладони он лёгким движением снял полоску мази с её колена, и она вскинула на него глаза и приоткрыла рот. Впрочем, довольно наигранно. Я всегда замечаю, когда она представляется.
«Что теперь?» сказала она, тут они оба рассмеялись, и она повернулась достать с полки свою сумку. При этом её халатик чуть сполз, грудь стала видна до кромки соска; порывшись в своей косметике, она, вытащила эластичный бинт и принялась перевязывать ногу. Материал был телесного цвета.
«Гм!» хмыкнул мужик, откинув голову. «У специалиста всё найдётся».
Я залез на табуретку и вытащил мои удочки из-под переплёта конька. Он, видно, хотел мне помочь; во всяком случае, он принял у меня катушку и стал её осматривать, как будто понимал в рыбалке. При этом он даже не знал, где там запор. «Да, здесь, действительно, хорошо», сказал он и повернулся к оливе.
«Жаль только отпуск всегда так быстро кончается». Он подмигнул мне. «Но для тебя-то это, вероятно, просто избавление, а? Я имею в виду, что, когда мы уедем… Тогда ты сможешь, наконец, снова заселиться в свою комнату».
Я кивнул, а мама приподняла его ногу, точнее она подтянула её немного вверх за большой палец, как кролика за уши. «Но-но, не так сразу. Во-первых, вы ведь ещё пробудете здесь некоторое время. А сразу же за вами приедет другая семья, и даже из четырёх человек. Мне придётся поставить ещё одну кровать».
Я спрыгнул с табуретки, чуть не попав ногой на тюбик. «Что-что?! Кто ещё приедет?»
Она не подняла глаз. «Оглох ты, что ли? Я ведь сказала, - семья. Приятные люди из Зальцгитера. Две недели».
Я с такой яростью швырнул удочки на землю, что на одной из них лопнула проушина для лески. Я начал дико орать. «Ты ничего об этом не говорила! Это нечестно. Ты же обещала мне, когда эти уедут…».
«Эй, эй, потише. И побольше уважения к нашим гостям, ясно?! Я и сама узнала только сегодня, вон письмо лежит. И, пожалуйста, не устраивай здесь представлений. Ты же хочешь сканнер, или как там называется эта штука, ты хочешь велосипед-вездеход, охотничью собаку, а деньги на это что, на деревьях растут?»
Я ничего не сказал и нагнулся поднять удилище. Как назло сломалось новое, и вдруг слёзы потекли у меня из глаз быстрее, чем я мог их вытирать. Мама закрепила повязку стяжкой. А потом мне улыбнулась.
«Чего там, не преувеличивай. Ведь это же хорошо, познакомиться с новыми людьми. Кроме того, там есть парнишка твоего возраста, индейцев в твоём полку прибудет».
Я вытер лицо всей рукой. Мужик снял ногу с маминых коленей, пошевелил пальцами, и она снова обернулась. Но теперь она запахнула халат. Она полезла под машину и вытащила оттуда мою рыбацкую сумку, швейный ридикюль моей бабушки. «Послушай, поймай нам какой-нибудь деликатес к ужину, а? Кто-то ведь должен же меня кормить».
Девочкой она сама расписала этот ридикюль цветами, я взял его и вышел. У меня текло из носа. Позади себя я услышал щелчок зажигалки, а потом она сказала мужику что-то, что я не мог разобрать. Я спускался вниз по склону, и злость во мне кипела такая же, как тогда, когда я натряс с дерева старого Боландта орехи. Мне стало не по себе и пришлось купить на свои деньги другие, большой пакет. Но дьячок не захотел его взять, он не заметил воровства. Он только рассмеялся и захлопнул дверь, и тогда я забрался на его дерево и стал развешивать орехи по ветвям, как попало. А мимо шла мама, она решила, я их краду, задала мне головомойку, а я в слезах ничего не мог объяснить.
Я сел на мостки, собрал удилища и сунул их в щели мостков. Дни были, вроде бы, перед полнолунием и пескари прыгали, как взбесились, но щуки, как перевалит через полдень, при таком солнце после ходят только по глубине, и я закрепил перья на крючки и провесил их в воду. Потом я принялся рыться в своей сумке. Там были фотографии футболистов Ганзы, кусочек горного хрусталя и алюминиевая подкова. Но грузил там не было.
Новые я накануне отлил на костре и положил их в жестяную банку из-под шоколада Кола, такую в красно-белую полоску. Разъярённый, я опять устремился вверх по склону. А он до того крутой, что, подтягиваясь за свисающие ветки, чтобы влезть, я с трудом переводил дыхание и пыхтел, как дядя Вилли. На самом деле у него рак мозга и, может быть, скоро автофургон будет нашим.
В тамбуре не было никого; в пепельнице дымился окурок, я сделал одну затяжку, осмотрелся, но банки нигде не было видно. На доске у ступенек стояла мамина обувь, рядок босоножек, сабо и резиновых сапог, и ещё перед стулом лежали туфли берлинца. Это были довольно новые кроссовки с неоновыми полосками и пористыми прокладками, и я, как был босиком, в них влез. Выглядели они потрясно, но на меня были слишком велики, этакие детские гробики; глядя на них сверху вниз, я обнаружил на своих шортах бесчисленные чешуйки пчелиных крылышек и стал их стряхивать. Они блестели, как прозрачное серебро, и в это время я услыхал за дверью приглушённый мамин голос и задержал дыхание. Он звучал, как иногда, когда она купается. Когда она погружается в тёплую воду.
Я шла по аллее, неся малышку в нагрудном мешке. Место было будто из других времён, старые-престарые деревья, никакого асфальта на дорогах, если некоторые и были замощены, то нетёсаным булыжником. «Здесь отпускаются завтраки» стояло на покоробившейся табличке рядом с запертой гостиницей; в маленькую лавку нужно было звонить. Из курятника вышла женщина в деревянных башмаках, и я спросила у неё свежих яиц. Но она покачала головой. У неё-де вообще-то есть яйца, но она их не может продать, это запрещено. Она дала мне упаковку из дюжины штемпелёванных, и когда я спросила, откуда они, она сказала: «Из „Альди“».
Конный завод выглядел, как эвакуированный. Он был очень большой, с круглым манежем посредине двора, имелся даже фонтан перед увитым плющом жилым домом, но людей я нигде не видела. Ласточки летали через открытые окна и двери стойл, и, когда я вошла, птенцы в гнёздах притихли.
Высоко зарешёченные боксы почти все были пусты. Только в одном из них стояла лошадь и жевала сено из пристенных яслей. В тишине я прислушивалась к перемалывающей корм челюсти и глубоко вдыхала запах чёрно-бурой шкуры. Потом подошла ближе и заглянула за обитые кантом, деревянные, по грудь высотой ворота, чтобы определить, жеребец это или кобыла. Грива и хвост выглядели расчёсанными, копыта блестели, на боках обозначились крупные жилы, и тут вдруг залязгала цепь, и лошадь, фыркнув, повернула голову. Ноздри дрожали. Это был жеребец, - и, Бог мой, какой! ГОРДОСТЬ ВОСТОКА - стояло над боксом, и в его обращённом ко мне, чёрном глазу я увидела отражение светлых ворот конюшни и моей крошечной фигурки.
Возвращалась я по покрытой рыхлым песком липовой аллее и с таким чувством, будто вовсе не продвигаюсь. Мой пот капал прямо в нагрудный мешок, а, подходя к дому, я впервые обратила внимание, какой он весь лоскутный: по крыше лежит ряд кирпичей всевозможных расцветок, стены покрыты тремя или четырьмя разными видами штукатурки, оконные рамы тоже различны. За стеклоблочной вставкой стены, казалось, что-то движется; но возможно, это была только моя тень.
Закрыв за собой дверь коленом, поскольку руки были заняты полными пластиковыми кульками, я пошла по прихожей, принюхиваясь. В гостиной тоже пахло табачным дымом и, как только мои глаза привыкли к двойному освещению, за большим растением, филодендроном, я увидела мальчика и отступила на шаг. «Как ты здесь оказался?»
Он пожал плечами и показал на дверь террасы. Его колени были испачканы травой, руки тоже выглядели грязными, но волосы мерцали почти что золотом. В общем-то, он был довольно привлекателен.
Я развязала мешок и переложила Сабрину из него в носильную сумку. Она спала, как спала и всю дорогу, и на её носике светились крошечные жемчужины пота. Пелёнки были сухими.
«Вы из города?»
«Нет, из деревни. Мне бы и надо в город, но в машине слишком жарко, я имею в виду, для ребёнка. Ну, так что случилось? Тебе что-нибудь нужно?» Он вышел из тени филодендрона с ножом на поясе своих коротких штанов, ножны которого имели вид роговых. Голубизна его глаз была ярче небесной, в окне за его спиной. «А где же Ваш муж?»
«Понятия не имею. Он разве не лежит в саду? Тогда, наверное, он в лесу, делает джоггинг. А ты что, хочешь к своему компьютеру?»
«Нет, сейчас нет. Я хотел показать Вам места. С этой стороны озера их три».
Я наморщила лоб, но сразу не поняла; мне нужно было отнести покупки на кухню. Он открыл мне холодильник. «Мелкие места! Для купанья».
«А, вот оно что!» Я взглянула на часы. «М-да…. сейчас? Вообще-то я не то, чтобы уж такая бобриха. Можно ведь и попозднее. Сейчас мне бы выпить кофе…».
Он почесал под своей майкой. Вид его был одновременно огорчённый и раздосадованный, и я подумала, что его мать, наверное, после вчерашнего вечера в качестве наказания велела ему это сделать. Понятно, она хочет мне услужить. Я открыла банку имбирного лимонада. «Ну, ладно. С удовольствием. Это далеко?»
Он помотал головой и, кинувшись в гостиную, ухватился за сумку с Сабриной.
Обеими руками он поднял её с софы, и я даже рассмеялась. «Эй, эй! Это возьму я сама. А почему такая спешка?»
Но он не выпускал сумку из рук. «Потому, что у меня удочки в воде», пробормотал он, уставясь в пол. «Не хорошо, если рыба клюнет, а потом будет долго мучаться. С крючком во рту, не хорошо ведь».
«Да, ты прав. Ты молодец. Лимонаду хочешь?» Он отказался, а я сделала большой глоток лимонада; он был слишком сладким и к тому же недостаточно охлаждённым, газ щипал у меня в носу. «Ну, пошли!»
Я взяла у него малышку и откинула у сумки щиток от солнца, а он двинулся вперёд. Он вёл меня по запущенной части сада, обходя стороной валявшиеся сучья и ветки, а мне снова пришла на ум давешняя фраза Штритматера: примите это малое за многое. Было в ней что-то примиряющее, какое-то утешение, не могу понять, в чём. Наверное, с этим многое можно выдержать, и я глядела на ноги мальчика, на его гладкую загорелую кожу, на нежный пушок на затылке. «Где же твой отец? Что, твои родители в разводе?»
Он сорвал стебель и обкусал его. «Н-нет. Он умер. Несчастный случай на улице».
«О, прости!».
Мы пригнулись, проходя под сливой. «По правде говоря, это был всего лишь мамин муж. Работал на конном заводе. Мой настоящий отец в России, солдат. Но никто не знает, где он живёт». Он вытянул руку. «Видите, это место вон там. Между двумя соснами. Вам надо вниз по тропинке. Но на мокрой траве Вы можете поскользнуться, а малинник, он плотный, с ребёнком нельзя. Идите здесь, вдоль него».
Я ещё никогда не добиралась до фургона. С террасы видна была только антенна, такая тарелка, а что там есть тамбур, я и вообще не знала. Заинтересованная, я подошла ближе. Внутри стояли парусиновые шкафчики, стол и два стула, а на вешалке висели пуловеры, брюки и медсестринский халат. Внизу исцарапанные сабо, теннисные туфли и консервы. Мальчик потянул меня дальше.
«Вам нужно вокруг палатки, там ещё одна тропинка. Я там положил большие камни, вроде лестницы. А будете уже внизу, плыть можно до кувшинок, это лучшее место. Глубоко будет только за ним».
Наверное, из-за его шёпота я непроизвольно стала ступать осторожнее. В лесу слышался звук копыт, пахла вода, блестевшая между деревьями. Я вообще-то не люблю озёр. От них мне как-то не по себе. В мощи моря есть что-то честное, подлинное; озёра же кажутся мне предательскими. «Твоя мама ещё спит?» тоже шёпотом спросила я и, обернувшись, подняла руку. Слепило солнце.
Повсюду эта прозрачная чешуя, которую я заметила ещё в деревне; при малейшем ветерке она носилась в воздухе и оставалась на волосах и одежде, я стирала её с сумки. Мальчик исчез. Я нигде не могла заметить его вихор, и ещё раз я подошла к тамбуру и заглянула в него.
На ступеньках перед маленькой дверью зажигалка и пачка сигарет, в траве пояс утреннего халата и какой-то крем, и тут я увидела спортивные кроссовки, выглядевшие рядом с сабо огромными. Одна из них была перевёрнута, в её боковой зелёно-неоновой полоске копошилась оса, и голова моя пошла кругом, мысли смешались. Я чувствовала удары пульса в горле и заворожено глядела на ключ в двери фургона, на эту серебряную рыбку, которая всё слегка покачивалась.
Она сверкала на свету, и мой ребёнок открыл глаза и мне улыбнулся.
Э