…в тот год Маха-Кумбха Мела раскинула свои шатры и палатки в Аллахабаде на Праяге – в месте слияния трех священных рек. Ганга и Ямуна сходятся там, похожие на два разноцветных рукава цыганской рубахи. Сарасвати, говорят, была третьей тысячи лет назад, пока не испарилась в одночасье…
Это было мое самое первое в жизни большое путешествие – всеми правдами и неправдами, в долг, против здравого смысла, так или иначе… Индия окатила горячими помоями, потом отмыла молоком, натерла сандаловой пастой и посыпала пеплом. Она вывернула все наизнанку, наставила на новый путь, хотя тогда не было еще ничего понятно. Что поменялось за прошедшие семь лет? Да все… Рухнули дурацкие остатки подростковых надежд, иллюзия защищенности,средней успешности брак, пара великих китайских стен вокруг моего пресловутого творческого одиночества… Вырос скромный садик на выгоревшей опушке. В саду шалаш – а крыши все нет, как нет…
Какой же благополучной казалась Россия по возвращении! Какой сытой белой девочкой – я, хронически безработная, сама себе казалась… В глазах уже бомбейские трущобы не стоят: «Шантарам»* на книжной полке, позже подаренный мне подругой, один и напоминает о том, что я воочию видела все это. Да и не только это… Жирных крыс, снующих вдоль перронов и между прилавков; прокаженных и святых, усатых кшатриев в полицейской форме, мужчин с задумчивыми и интеллигентными лицами, гадящих среди бела дня прямо на железнодорожные пути во время многочасового ожидания поездов, никогда не приходящих по расписанию; улыбчивых маленьких женщин, рядом с которыми я сама выглядела рослой моделью; тощих длинношеих кур, которых продают еще живыми (суровая правда сделает вегетарианцем любого слабака), грязных волооких коров; крестьянские хижины среди бескрайних выжженных солнцем равнин, обложенные навозом, что служит и топливом, и удобрением для скудных глинистых пашен; тонны мусора, вынесенные прибоем на берег океана и беззаботно сидящих среди этого мусора за веселой болтовней девушек в светлых тоненьких шелках; парфюмерные и ювелирные лавки в арабских кварталах, где, кажется, осели все золото, ладан и смирна со времен рождества того бога, который, в целом, мирно устроился среди прочих местных темнокожих, светлокожих и вообще – сплошь покрытых шерстью, богов, на свой лад понятый и почитаемый теми же венками и благовонными палочками на придорожных алтарях, что и его «соседи»; величественные храмы и скромные божницы всех религий, купели и священные колодцы; кокосы, бананы, баньяны, мальвы, бильвы… Было бы иначе – ничего бы не было. Но было, как было…
Как они живут? Как на другой планете, да не в том суть… Было необыкновенно видеть – как умирают. В ночь перед моим отъездом из Аллахабада прошли слухи, что неподалеку рухнул один из железнодорожных мостов. Целый поезд отправился в вечность… Кто-то выплыл, наверное… Но… Говорили, что немногие. Пожалуй, правда, если учесть то, как плотно набиты эти поезда. Целый поезд утонул в амрите в самый разгар Кумбха Мелы! И не было вокруг ни зубовного скрежета, ни паники, ни всеобщего траура… Просто железная дорога стала еще менее удобным средством передвижения (мой поезд до Варанаси опоздал на пятнадцать или даже семнадцать часов), а добрая тысяча человек – старых и малых – получила единомоментное освобождение. Возможно, они многие воплощения подряд молились об этом…
Целая жизнь прошла на вокзале… Всего-то два дня планировала я на встречу со священным городом, земным местопребыванием Шивы – остался из них один. К Носящему месяц в волосах в гости не могла не заехать – он и был всему причиной, началом и финалом. Тем не менее… Я Варанаси боялась. Все думала, когда ехала: будет ли пахнуть жареным?.. Человечьим духом…
Пахло… Да не тем, слава богам! Вся Индия пахнет жареным, которого я не ем обычно… Но в Варанаси после простой пищи в лагере паломников меня ожидал настоящий пир. Панду Пинди – маленький юркий индус, прекрасно говоривший на английском друг хозяина отеля, в котором я остановилась на ночь, всех гостей приводил в этот ресторан «для европейцев». Цены в нем были европейские, это точно. Но и кухня – менее острая. Завтрак был очень, очень вкусным и сытным – еще и с собой попросила завернуть пару тоненьких лепешек с паниром… Мягких, ароматных, жареных в топленом масле, но совсем не жирных…
Я была стеснена в средствах – не по меркам среднего индуса! – и гида ни в одном городе себе даже не думала позволять, везде помогала карта (не кредитная, а географическая) и заведомо найденная информация. Но Панду, можно сказать, был «комплиментом от отеля» за любое возможное пожертвование. Отказываться было неудобно, да и… Как же я рада, что все тогда вышло так. Он остался для меня выражением души Индии, этот маленький человек. Он знал все кривые улочки – без него никакая карта бы не помогла отыскать даже самое значимое в этом городе, похожем на маха-муравейник. Панду без труда устроил вход во все главные храмы, куда и местные и туристы в очередях стояли сутками, водил по тайным местам, торговался с лодочниками у гхатов, рассказывал, рассказывал, рассказывал… Он заключал в себе какую-то спокойную почтительность без заискивания, простоту и сердечность без панибратства, был быстрым и веселым, но не мельчил: все, что говорил о любимом городе, отдавал, как самое вкусное лучшему другу. Я знаю точно, что без него просто не смогла бы увидеть Варанаси, потерялась бы в его узких и кривых улицах, испугалась бы как невероятных очередей к святыням, так и высоких цен на лодочные прогулки по Ганге – а с воды город увидеть необходимо! Именно с воды… Оттуда правильнее всего смотреть на все эти погребальные костры и церемонии.
…в сияющей высоте так безупречно точно были расставлены все акценты, небо так спокойно отражалось в зеркале Ганги, вода в ней вопреки ожиданиям была такой прозрачной и приятной для опущенной по локоть руки, что главное противоречие между мной и этим городом было снято навсегда. Нет, я не могу сказать, что «жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь»…** Но примирилась я не только с Варанаси, так меня манившим и так пугавшим, не пускавшим к себе и испытывавшим (тот разрушенный железнодорожный мост, две трети суток ожидания на многолюдной грязной станции в жару, ночная дорога в трясущемся вагоне, позднее прибытие почти под утро, когда моя комната в отеле уже была занята – все это были, не иначе, как лилы Шивы), а потом так щедро одарившим. Я примирилась тогда с самой смертью. Почему-то в меня этот свет, шедший ото всюду, вселил такой покой, которого я даже теперь не понимаю до конца. Эти люди, приезжающие сюда со всей страны умирать и хоронить, – они верят в полное освобождение и сплошной свет. На погребальных гхатах не было ни стонов, ни рыданий, ни мрачной музыки, ни скверного запаха – сжигают тут на особых дровах – ни прочих подробностей, которые с детства отравляли мое восприятие кладбищ и похорон, а вместе с ними и всего, что этой теме сопутствовало. Нет… Смерть предстала передо мной светом, чистым светом. Конечно, я много раз повторяла про себя потом, что хочу быть сожженной в Варанаси, но понимала и то, что мне, по сути, неприкасаемой, живущей вне системы варн, не светит это, а если и светит за большие деньги, то нельзя гарантировать, что обряд будет проведен в согласии со всеми канонами. Хотя, может быть, не в обряде дело. Да, конечно, не в нем…
Умиротворение осталось, память до сих пор возвращается в тот день, полный неба, когда речь заходит о смерти всерьез. Она несколько раз приступала ко мне почти вплотную и отступала далеко за минувшие семь лет. Заглядывала в глаза и стояла так близко, что мне оставалось только молчать. Иногда я, дурочка, заигрывала с ней сама, потом отгораживалась от нее, потом начинала торговаться… Да не выторговать у нее ничего. Она сама знает цену себе. И каждому…
Я благодарна ей за то, что она взяла моего отца на Пасху – для него это было важно. Какой-то тон ликования и таинства есть в этом христианском празднике, таком, вроде бы, далеком от всей эстетики и духа Индии с ее полноцветной и карнавально-наивной, броской и экзотической красотой. Но для меня Пасха – по многим личным причинам – связана вот с тем самым единственным днем, прожитым в Варанаси. В ней самоутверждающийся свет. Не наивное обещание бесконечной физической жизни, а прямое соприкосновение с тайной самого великого путешествия, куда каждый отправится в свой день и час. Каким он будет, мой час? Я не знаю этого, но сейчас не боюсь его. Может быть, все еще слишком молода, чтобы цепляться за жизнь в любом состоянии и качестве всеми способами, может быть – уже достаточно взрослая, чтобы принимать смерть как факт.
Недавно, возвращаясь солнечным и ветреным вечером домой, у самых дверей подъезда я остановилась посмотреть на траву, выросшую за несколько дней сплошных дождей на скромных газонах, на пробившиеся сквозь сырую землю нарциссы и тюльпаны… И вдруг почувствовала себя… семидесятилетней. С минуту я ощущала свою кожу у век такой тоненькой и сморщенной, сами глаза – слезящимися от солнца и ветра, подслеповатыми… Словно я стала моей бабушкой… Фрагмент. Короткий кадр. Короткий метр… Как радостно, должно быть, смотреть в эти годы по весне на зеленое и голубое, на живое… С какой жадностью можно смотреть! А они ведь мелькают, как недели, эти десятилетия… Я все еще, словно бы только вчера закончила школу, все еще не понимаю ничего в этом мире, все еще искренне верю, что главное чудо в моей жизни пока не произошло (а сколько их было!), все еще живу предвкушением праздника, как в детстве… Только не с таким уже разочарованием смотрю уходящим праздникам – людям, годам — вслед, научившись благодарить мир за все, что в нем есть, пока он позволяет мне себя созерцать. Не так далеко и до красных морщинистых век и до блеклых старческих глаз… И от этого… Не грустно, не страшно – никак. Только бы помнить всегда, что и за облаками – очевидно для летавшего на самолете – небо всегда сияет. Всегда сияет. Каждый день, как тогда, в Варанаси.
22.04.2020.
* роман Г. Д. Робертса
** 1 послание Иоанна: 1,2