В тот томный июльский день, перенасыщенный «идеологией» Интуриста, в неуравновешенном состоянии ( почти «low moods») я зашел к другу.
Друг открыл мне дверь, молча кивнул в ответ на мое тихое «привет» и шаркая по полу шлепанцами уныло удалился в комнату. Поняв, что наши с другом настроения чем-то схожи я разделся и прошел за ним.
Друг сидел на софе и отсутствующим взглядом смотрел на книжную полку. Из портативного магнитофона тягучими, заунывно влекущими звуками «полвинтеровского» саксофона выливалась нежная мелодия. Шум проезжавших за окном автомашин, равномерного постукивания трамвайных колес по рельсам вторгался через раскрытую форточку в дуэт альта и фортепиано, ничуть не расстраивая , а даже гармонично дополняя звучавшую мелодии
Я сел в кресло. Молчали. Не желая и не зная о чем заговорить, я закурил, и чтобы чем-то занять себя стал машинально рассматривать попавшуюся на глаза маленькую нэцкэ. Взяв с полки и повертев фигурку в руках я было хотел поставить ее на место, как вдруг рука моя замерла: я узрел выражение лица нэцкэ и внезапно поразился тому как это выражение живо и многозначительно, и как ладно подходила звучавшая мелодия к добродушной, какой-то всё посягающей улыбке, застывшей в образе нэцкэ.
Я стал внимательно разглядывать нэцкэ и нашел многое в строении ее черепа и лицевой части схожим с высшим приматом. Но живо сиявшая улыбка нэцке, олицетворявшая всю ее фигурку, сейчас означало что-то большее. Не сводя глаз с вырезанного из кости существа, я непроизвольно задумался: к кому же соотнести эту нэцкэ – к человекоподобным обезьянам или же, скажем, к обезьяноподобным людям?
Незаметно я впал в глубокую задумчивость по этому поводу и в поисках ответа интуитивно пробежался глазами по книжным полкам. Приметив небольшой томик-атлас с иллюстрациями первобытного человека», достал его и увлеченно стал знакомиться с содержанием, демонстрирующим эволюцию приматов.
Перелистывая страницы, я по картинкам проследил процесс гоминизации приматов, но ни в одном из запечатленных на иллюстрациях, не нашел сходства с нэцкэ.
Но вот, дойдя до эволюции семейства HOMINIDAE, или проще говоря, - до начала человека как такового, в глаза мне сразу бросилась иллюстрация Буриана, изображавшая парантропа – самого массивного из австралопитеков.
В выражении лица того недалекого про-человека, казалось, было что-то сродни нэцкэ. Однако глубоко в его глазах таились некие тупая неосмысленность, дремучая дикость и свирепость, и плотно сжатые губы, хоть и растянутые кверху, не улыбались, а лишь подчеркивали массивную нижнюю челюсть.
Впрочем, наша нэцкэ, судя по соотношению пропорций лица, обладала чуть меньшими челюстями. Но они, отнюдь, не накладывали отпечаток какой-либо агрессивности, а указывали на широкую, растянутую до оттопыренных ушей восхитительную улыбку. Нет, наша нэцкэ уже давно шагнула за порог звериного содержания.
Мастер, вырезавший нэцкэ, не показал ее глаз, но их добродушное созерцание, чарующее выражение нежности угадывались в глубоко открытых глазничных нишах, которые, казалось, лишь на миг прикрылись веками; не сразу различимые ресницы нэцкэ спадали вниз и исчезали в улыбающихся ямочках щек, и даже несуразно ноздреватый нос на фоне общего лицевого добродушия не выглядел прагматично нюхательным органом, а был, если и не милой, то привлекательной и неотъемлемой лицевой частью; огромные, почти прямоугольной формы уши, мочками касающиеся плеч, как-бы веером распускались за выпуклым черепом, и являлись особым фоном, подчеркивающим застывшее в кости выражение лица нэцкэ.
Форма тела нэцкэ, технически выполненная весьма просто, была под стать одухотворенному лику: нэцкэ сидела, и ее руки, прижатые к бокам костяного тела, свешивались до ступней ног, хватаясь за них растопыренными пальцами, а на длинных ступнях покоился округлый, выпяченный к пупку живот.
Хотя, может и не сидела вовсе нэцкэ, а стояла на очень коротких ногах с колодчатыми ступнями. Об этом можно было только догадываться. Выполненная мастером форма не давала исчерпывающего ответа, предлагая пытливому созерцателю возможность независимого восприятия и личного умозаключения. Но, как говорится, суть важна, и она в этом случае заключалась в том, что существо улыбалось всеми фибрами своей костяной души…
Пока я перелистывал атлас, давая волю своему воображению, мой задумчивый друг стал сдвигать в полукруг к нэцкэ другие фигурки, соседствующие на одной полке с ней. Тут были статуэтки бронзового и чугунного литья, пепельница, на окладе которой восседал Туми- перуанский бог Луны; два черта - большой и поменьше, которые крадучись, осторожно ступали копытцами, а их растопыренные пальцы в дразнящей жестикуляции смыкались в мизинцах правых ладоней и больших пальцах левых.
Я снова стал всматриваться в нэцкэ, и мне вдруг захотелось дать ей имя. На ум сразу пришли названия иллюстраций из атласа: парантроп, австралопитек, гоминид, и прочие. Однако, наша нэцке не очень-то и походила на хоть и подобную человеку, но все-таки – обезьяну. С другой стороны чего-то в ней не хватало, а чего-то было больше, чтобы назвать ее так по-учебному «архелогично». И мне пришло на ум составить ее имя, взяв как производное латинские слова, обозначающие гоминидов на разных стадиях их очеловечивания.
Вот так из «homo», «alalus», «habilis», что соответственно означает «человек, неговорящий, умелый», и появилось имя у нэцкэ, и стала зваться она – «ГОМАЛИС». Впрочем, если исходить только из понятий, несомых тремя латинскими словами, из усечения которых и сконструировано это имя, «gomalis» не совсем верно или полно передавал сущность нэцкэ. Но в таком случае, пусть имя это, говоря официально строгим языком, выполняет лишь назывательную функцию, или псевдо-лингвистически глаголя - пусть функция эта выполнится именем «Гомалис» по отношению к нашей нэцкэ. Итак, - «Гомалис»: звучит, не правда ли?
Итак, в окружении статуэток и других фигурок Гомалис сидел рядом с миниатюрным светильником, ламповый колпак которого был выполнен из хрусталя, и красный свет неоновой лампочки, преломляясь в кристаллических соединениях, рассеивался бликами лаская костяного Гомалиса, который полузакрытыми глазами созерцал мир и улыбался.
И такое, уже не случайное скопление маленьких метафизических существ теперь по-новому представлялось мне, и какая-то особая тайна, заключенная в этом фигурном круге , уже грезилась мне, и что-то давно знакомое, но пока еще не припоминаемое, постепенно приходило в движение по канальчикам моей памяти…
А в комнату тем временем уже прокрался сумрак, друг задремал. Переставленная на обратную сторону кассета мотала пленку с одной бобины на другую; прижимаясь к головке звукоснимателя пленка тихо скользила, и в такт ее хода из динамиков струилась, наполняя собой все комнатное пространство, парила в полусумраке, выскальзывала на улицу, где вплеталась в шум металлического скрипа и резиновых вскриков, исчезая на чуть возвращалась внутрь комнаты и вновь царила дурманившая легенда саксофона…
И тут в плавном течении той мелодии возник голос: Гомалис заговорил, рассказывая эту самую историю. Наверное, у каждой нэцкэ, да и у каждой фигурки есть своя история, и мы просто не догадываемся, что такая история все-таки есть. Нам не хватает времени, чаще - желания или осознания, чтобы прислушаться к тому, кто всегда с нами, но к кому мы так привыкли, что и не замечаем уже. А нужно всего лишь прислушаться и немного представить.
Вы уже прислушались? Тогда представьте себе такую историю…
* * *
Гомалис сидел в углу пещеры и улыбался ночному небу, усеянному дразнящими звездами. Гомалис улыбался им, а они задорно перемигиваясь, шепотом вопрошали:
- Скажите, какой чудак…Да, да, - и не говорите, уж столько дальних светил померкло - что и не счесть, а он все сидит. И чему только улыбается? Ах, странно все это, стра-а-нно. И какой-то он не ладненький, в кого только уродился? Правда, такой что ни на есть уродец…Вот мы – светим, а он – что!?».
Гомалис улыбнулся:
- Вам, наверное, скучно, звезды, хоть вас так и много. Может быть это от того, что вы не смотрели на мир по-другому. А вы попробуйте не моргать, ведь ночь и так темна, а вы – так высоко…
Звезды смолкли и, все также по привычке мигая, в недоумении уставились на Гомалиса, в надменности своей промолчав. И только Млечный Путь вдруг взял да ярче засветился далекой пыльцой звездного тумана, и к Нему, в одночасье покрыв бездну времени, обратилась улыбка Гомалиса..
Между тем в дальнем углу пещеры послышался шорох, на стене появились две тени, которые, увеличившись в размерах, спрыгнули затем на каменистую землю. Два серых, волосатых существа волоча за собой длинные хвоста в почти бесшумном плясе, лишь тихонько цокая копытцами по камням, закружили по пещере, все ближе и ближе подбираясь к Гомалису.
Наконец они резко остановились около него и стали дразниться: гримасничали, трясли козлиными бородками и что-то невнятно, зловеще нашептывали. Вот они, состроив отвратительные рожицы, заглянули Гомалису в глаза, и тут же озлобленно отскочили: из полуприкрытых глаз объекта устрашения исходил лучезарный, тьму рассекающий свет.
- Какие вы смешные, - улыбнулся Гомалис озадаченным существам.- Скажите, а это вас зовут чертями?
- Нас-с,на-а-с-…- зашипели было черти, но тут же осеклись, замерли, и не понимая что происходит, переглянулись. Черт (тот что побольше) случайно наступил на хвост другого – того что поменьше, и тот, чертыхнувшись, высвободил свою оконечность и сипло пропищал:
- Как?!! Разве ты не боишься нас? Мы же – ужас-сные!!!
И черти дружно и мрачно было взвыли, но вдруг поперхнулись, смутившись негасимой улыбкой Гомалиса.
- Вы такие смешные, - ласково улыбнулся Гомалис чертям.- И зачем вам такие длинные хвосты? Неужели они не мешают? А если они опутают ваши ноги, вы можете упасть, и тогда вам будет больно.
Черти вдруг устало опустились на камни, для бесовского приличия своего еще раз прошипели и звучно поскрежетали клычками. Затем, видя бесплодность своих стараний в запугивании объекта, черти неприлично ругнулись, сплюнули на пол и , как хлыстом щелкнув хвостами, исчезли. Однако, уже через секунду появились снова, вынурнув из стены.
Усевшись неподалеку от Гомалиса, черти с нескрываемым любопытством стали глазеть на него. А Гомалис снова улыбнулся им, и в этой его улыбке можно было легко прочитать недоумение от странного поведения чертей и уверенность в том, что такое занятие должно очень скоро наскучить. И тогда чертик, взглянув на того, что - побольше, вздохнул – этак устало и вовсе не по-чертовски,- и сказал:
- Надоесть-то оно и впрямь – поднадоело, но Старшой нас заставляет. Э-эх, беда наша не шутейная: все от нас отмахиваются, открещиваются, гонят подальше дух наш нечестивый. А ты – такой непонятный, и улыбаешься нам. Ты – кто?
- Я – Гомалис, который умеет улыбаться. Скажите, а вы умеете улыбаться?
Черти, кивнув головами, заулыбались: ужасно оскалившись, они шевелили ничтожными своими рожками, пощелкивали узкими, длинными языками и потряхивали скрюченными бородками. Конечно, Гомалис не смог сдержать веселой улыбки:
- А вы только так и умеете улыбаться?
Черти, кивнув в ответ, снова осклабились, обнажив свои длинные боковые клыки.
- Ха-ха-ха, - добродушно всхохотнул Гомалис.- Нет, должно быть вам жутко скучно или чего-то не достает. А хотите, я научу вас: как радоваться миру, звездам, дню и солнцу, дождю и снегу, цветам и полю, бабочке и птицам?
- Ну, научи же нас, научи-и… - неожиданно фистулой и как-то особенно тоскливо протянули черти и по-тихому грустно взвыли.
- Тогда закройте глаза. Нет-нет, оба глаза, не подглядывайте. Закрыли? А теперь представьте, что все, чего вы хотите, у вас уже есть. Трудно? Но все же постарайтесь представить.
Черти как во сне зачмокали губами и пытались улыбаться.
- Ну как? Представили?
Черти в ответ заулыбались шире и кончики их хвостов, предвосхищая некое удовольствие, заволновались.
- А теперь, когда желаемое уже сбылось, и вы имеете все, что и хотели, представьте: нет звезд, солнце навсегда спряталось за тучами; дождика, который бывает приятным - тоже нет, и не будет.. Или -дождик будет, но зато никогда не будет падать снег; море есть, но нет цветов, птиц и ни одной бабочки. Или представьте, что есть только ночь и никогда уже не будет восхода, и потому нельзя увидеть как позванивая просыпается колокольчик, как падает роса, сияет радуга; и птицы ночью не поют, а только слышно как угрюмо ухает сова. Все – это ночь! Представили?!!
- Да, да, - радостно закивали бородками чертяки и тыркая друг друга, злорадно захихикали от предвкушения. Но тут, что-то домыслив, испуганно переглянулись. Краешки их ртов опали вниз, шерсть на чертячьих затылках вздыбилась, а хвосты нервозно задергались. Чертям стало страшновато: не открывая глаз, они жалобно улюлюкнули.
Малый черт, печально вздохнув, приоткрыл один глаз и задумчиво сказал:
- Вообще-то, дождь я никогда не любил: от него обычно чертовски вымокнешь, потом захаркаешься, занеможешь… - Малый помолчал и, встрепенувшись затем открыл второй глаз и с досадой в голосе продолжил,
- Пахан-то наш – бесов сын – и чахоточного на аферу выгонит.… Но , вот, цветы я нюхать люблю, и за бабочками часто, чтоб конечно никто не узрел, после козней наших любил гоняться. И радугу…- высунешь, бывало, тайком голову из Ямы и ею любуешься. И малину я пуще любого дьявольства предпочитаю…Эх…житие ты наше-бытие чертячье…
Малый всхлипнул и тут же почувствовал, как Большой легонько пощипывает его в бок, предупреждая о необходимости достойно держать нечистивую марку. Но в следующее мгновение вдруг и Большого что-то осенило – да так сильно, что он, чуть не поперхнувшись этой своей ужасной догадкой, в небывалом страхе промямлил:
— Это что, стало быть, получается-то: рассвета с петухами и не будет совсем?!! А тогда мы, получается, когда отдыхать-то будем, а? Этак мы и сгинем вчистую, ей-черт, - передохнем все от чертовски чертовской усталости!
- Ой, не чи-истый… - испуганно пролепетал Малый, - нежели и впрямь передохнем?
- А как же ты думал – ночи напролет без устали измываться! Это ж только ему одному, Старшому, в радость, - сказал Большой, сам весьма устрашившийся своего предположения.
Малый вдруг явственно представил себе картину этакой своей будущности, и у него сразу же замутило в желудке, а угловатые уши затрепетали. В страхе прикрыв свои красные полу свинячьи глазки, Малой прижался к Большому, который пытаясь не потерять полностью самообладание, стал поглаживать товарища супротив шерсти.
Гомалису стало жалко чертей, и он поспешил ободряюще им улыбнуться:
- А сейчас представьте, что все вернулось – и рассвет с зарей, и бабочки, и радуга, и все, всё, - все как прежде! Но вы ощущаете, как еще лучше и красивее стало все вокруг?
- Ощ-щущаем, ощущ-щаем!!! – опомнившись, всполошено заорали черти и от необычайного восторга стали играть в ладушки, напевая «у попа была собака, черт ее возьми».
- А теперь, - улыбался Гомалис, - вам надо дождаться утра и полюбоваться восходом солнца.
- Но ведь к этому времени мы должны будем сгинуть, а то Старшой нас обратно в чертог не пустит, - опустив руки пискнул Малый.
- Но вы же не видели Восход! А ради того, чтобы узреть как зарей выплывает алый свет из-за горизонта, можно и задержаться. Посмотрите сами, а другим утром и Старшего своего приведете.
- Не-е, тот не пойдет, потому как – черт в законе, - убежденно пробурчал Большой.
- А может и пойдет! Может его самого от нас всех тошнит – сам пойдет и выводок свой приведет, во будет картина – черти на заре, хи-хи, - весело оскалился Малый.
Гомалису тоже стало смешно, и он улыбнулся:
- А вы забудьте хотя бы на время о своем чертоге и порадуйтесь тому, что все вернулось – и звезды с луной, море и птицы; будет утро, а с ним – Солнце, и вы днем, не крадучись и не тайком полюбуетесь на светлую жизнь. А будет дождь – радуйтесь ему: ведь то не дождем льет дождь, а то дождит цветами! И снегу радуйтесь, пусть и будет он пургой, и цветам, пусть и не цветут они еще, всему миру, пусть и тревожен он иногда. Не унывайте и в ненастье- чем продолжительнее оно, тем долгожданней и светлее станет время, когда ненастье отступит, а потому – смейтесь ему, тоскуя о солнце, а придет солнце – озаритесь и улыбнитесь его лучам, улыбнитесь…
Черти уже завороженно слушали Гомалиса, начиная улавливать чудотворную силу его одухотворенной улыбки. Прикрыв глаза, они размеренно покачивались из стороны в сторону и на их лицах уже сияли радушные улыбки.
Теперь вместе с Гомалисом радовались миру и эти самые настоящие, по-чертовски приятные бестии. И так тиха и ненарочита была эта радость, так увлекла она вновь Гомалиса ввысь, что он и не заметил, как черти, с трудом высвободившись от уз сладкого оцепенения, о чем-то скоро пошушукавшись, спешно и бесшумно исчезли. И даже хвостами не щелкнули чертяги!
А Гомалис продолжал сидеть в скальной нише, улыбчивым своим ликом облагораживая ночные своды пещеры, и устремляя взор лучезарных глаз далеко за ее пределы и за рубежи Млечного пространства. Один из таких посылов Гомалиса снова был узрен мигавшими звездами и вглубь пещеры тогда прокрался тот знакомый шепоток издалека: «стра-анный, стра-а-анно…».
Вместе с тем внутрь пещеры проник очень близкий земной шум- сумасбродный собачий лай , гам ожесточенной погони. Еще через какое-то мгновение лунно-звездный свет заслонило чье-то громоздкое тело. Оно протиснулось сквозь проем в пещеру, и снова проникнувший внутрь свет выявил пришельца: то был медведь.
Торопливо озираясь по сторонам, медведь, похоже, искал другой выход. Его не было. Загнанный Медведь быстро осмыслил, что оказался в западне и затравленно оглянулся на приближавшуюся свору азартных собак. Но уже в следующий момент зверь воинственно рявкнул, подбадривая себя и давая понять гнавшим его псам, что прежде чем те подставят его под пулю стрелка, он сумеет сломить не один позвонок под их шкурами. Тяжело дыша, Медведь было собрался развернуться и встать мордой к противнику, как вдруг увидел Гомалиса.
Вид Гомалиса до такой степени поразил медведя, что забыв про опасность, он уселся. Поджав под себя заднюю лапу и опираясь на передние, изумляясь своими маленькими глазками медведь стал разглядывать неподвижного Гомалиса; с высунутого языка медведя сбегала вязкая от бега слюна, могучие лапы зверя дрожали.
Истерическое повизгивание собак приближалось. Но медведь и думать уже забыл о погоне, застывшим взором впитывая умиротворенно-благодушный лик непонятного, но вдруг ставшего милым существа. В звериных глазах вдруг промелькнуло что-то необычайно осмысленное: медведь почувствовал, что им стало овладевать какое-то доселе не знакомое ему чувство. Шерсть на горбатом затылке медведя по-особому вдруг всколыхнулась, и ему захотелось улыбнуться.
Но Медведь не знал как это делается. Он мог выражать какое-либо довольство по дикому оглушительно, протяжно рявкнув, или от избытка физических ощущений сопя поворочать камни, слизывая кишащий рой метляка-ручейника. Но улыбаться? Что это? Как и зачем?!
И все же медведь попытался улыбнуться, но вместо этого – коротко, полу угрюмо рыкнул.
А в пещеру уже заскочила урчащая гончая- ведущая. В прыжке увидев, что зверь был совсем рядом, гончая ощетинилась и растопырив лапы попыталась сдержать стремительный полет своего тела, но тщетно. От страха прикусив до крови язык, гончая мешком бухнулась в задние лапы «добычи» и поджавши хвост трусливо скульнула.
Но Медведь покосился на псину и – только-то. Тогда пес осторожно выбрался из-под дюжего тела и стал украдкой красться к пещерному проему. Добравшись до выхода пес почувствовал себя в определенной недосягаемости и тело его снова приняло агрессивную осанку, пасть издала хрипящий, с повизгиванием рык.
И тут псу улыбнулся Гомалис. Пес, уловив чуждый ему сигнал, пригнулся и, не понимая, что происходит, тявкнул и тихо скульнул, нервозно подергивая ушами и вращая орбиты глаз.
Наконец пес увидел Гомалиса и… - тут же забыл про медведя. Впрочем, не совсем забыл. Когда пес принюхиваясь стал медленно, на полусогнутых лапах подбираться к Гомалису он все еще с опаской поглядывал одним глазом в сторону Медведя, а один раз даже предупредительно и грозно прорычал, обнажив в оскале острые зубы.
Медведю в ответ на это вдруг захотелось рассмеяться, но вместо этого он взял да улыбнулся. Ясно так улыбнулся- до полуприятной колики в разрезах глаз, отчего сразу же тому удивился. Затем медведь попытался снова по-милому сузить глазки и сопливо- нежно вытянул вверх свои длинные одутловатые губы, пористым языком скрыв грозные клыки. Но той первозданной улыбки уже не вышло. И тогда почувствовав что-то неладное и неведомую доселе грусть, Медведь тяжело вздохнул и попятился к выходу мимо застывшего пса.
На миг в глазах медведя зажглись огоньки свирепой жажды возмщения и Медведь было занес массивную лапу над спиной гончей. Но снова вовремя улыбнулся Гомалис и Медведю стало и вовсе не по себе. Как-то виновато махнув лапой медведь кулем вывалился наружу и скорее подался прочь. Вслед ему гавкающе-сопящей сворой понеслись подоспевшие псы, кроме того- первого ,их недавнего вожака.
А он уже обнюхивал Гомалиса и позволил себе даже лизнуть его. Чему-то по-своему поразившись, пес оторопело сел и мордой вертя из стороны в сторону разглядывал лик пока непонятного создания. Потом улегся рядом, положил тупую морду свою на лапы, вздрогнул ушами и задумался.
Вспомнил своего прежнего Хозяина, который по-доброму улыбаясь бывало тыкался не брезгуя в его влажный нос и даже целовал. И никогда не обижал того, кого ласково называл Другом. Псу захотелось совсем не по-собачьи разрыдаться, но удалось только протяжно и жалобно взвыть. Наверное, на душе его собачьей было еще печальнее, чем когда, по-бабьи охая, плачет навзрыд человек…
Пес не любил нового хозяина: живот пса частенько заходился в спазмах от безжалостных ударов ноги пьяного хозяина; до него пес не знал страха.
Горькая тоска охватила Пса. Он уже не выл, а стонал; из глаз выкатывались слезы, нос стал сухим, когти обламывались до крови вгрызаясь в камни.
И Гомалису стало неуютно. Впервые не заметив, что делает над собой определенное усилие, Гомалис попытался улыбнуться, и не смог…
«Подонок, - подумал Гомалис про нового хозяина. Гомалису захотелось сказать Псу, чтобы тот не отчаивался и улыбался, глядел на Звезды и был рад постоянству Восхода, дарующего новый День, в котором Пес будет счастлив… и потому не надо так грустить».
Но ничего на этот раз высказать Гомалис не смог: сострадание, впервые проникнув в его костяное нутро, казалось все разворотило там, и теперь в груди у Гомалиса как-то больно щемило. И тут Гомалиса озарила мысль: «У меня есть сердце! Значит мое добродушие – не пустая улыбка! И у меня есть душа , пусть и костяная, но она – жива, она – ЖИВАЯ-Я!»
Гомалису захотелось рассмеяться от счастья, и он таки улыбнулся. На этот раз так воодушевленно, и таким вдохновением повеяло от его улыбки, что даже строптивые Звезды перестали моргать. В пещере сразу стало светлее и в ней завитал яркий отголосок восхищенного шепота Издалека – «чудный, чу-удный…»
Псу стало легче. Он вспомнил нежные ладони прежнего Хозяина, сладко зевнул, и вдруг резко гавкнул в пещерный проем: в нем появилась фигура человека. Это был хозяин. Пес его сразу учуял и сжавшись стал настороженно наблюдать.
Человек был не в духе. Что-то сердито бурча, он сбросил рюкзак с плеч и стал снимать ружье.
Гомалис улыбнулся этому человеку, но тот не заметил. Человек зажег свечу, скорым, но внимательным взглядом окинул пешеру и заметив Пса выругался :
- Паскуда…Отсиделся, дрянь ты такая. Всю свору в разгон пустил, за тобой только и шли, сволочь. Ух, гадюн паршивый!
Человек собрался подойти и пнуть Пса, но передумал, и зловеще сквозь зубы процедил:
- Ничо, домой придем – на цепи недельку-другую посидишь, воздух один глотать будешь, да когти грызть... Сгною, стервун…
Человек еще некоторое время что-то невнятно бормотал себе под нос: про какое-то вербное воскресенье и пельмени из медвежатины для бухгалтера да желчь для инспектора, про свору кабыздохов, не сумевших загнать хилого медведя…
Гомалис, чувствуя растущую неприязнь к такому пришельцу, робко, но все ж таки улыбнулся, продолжая верить в силу своей добродетели. И человек заметил , но не улыбку Гомалиса, а саму ; ;.
Подняв фигурку человек расположил ее на своей ладони и разглядывая вслух размышлял:
- Хм, ишь ты какой уродец…прямо жизнерадостный рахит. Видал я вас таких на выставке. Хороших денег стоите, а вроде бы– финтифлюшка обкновенная. Но, однако, продавать тебя я не буду. У меня на трюмо стоять будешь, я сам искусство, мать твою, люблю.
Гомалис впервые совершенно глупо улыбнулся и тихо попросил:
- Оставь меня здесь, не трогай. Или другому отдай …
Человек не услышал, но после минутной задумчивости еще уверенней изрек:
- Не-е, не буду продавать, пущай со мной будешь!
Человек хотел было засунуть в карман штанин отчаянно протестовавшего Гомалиса, но не успел. Пес взметнулся в прыжке на человека и клацнул челюстями по его ладони с фигуркой.
От пронзившей боли человек истошно заорал, разжав пальцы повалился набок и стал покатываться на спине, колотя ногами и продолжая кричать. Ором потревоженные летучие мыши отцепились от сводов пещеры, засновали на лету сталкиваясь и погаживая на человека. Пес, зажав в зубах выпавшую фигурку, отбежал в дальний угол…
Тем временем, в преддверие грядущего утра стали гаснуть звезды, небо насупилось, затягиваясь покрывалом грозовых туч. Светлая ночь уходила теменью.
Человек бросился на Пса. Пес зарычал, выпустив костяную фигурку лязгнул зубами и ухватился за носок занесенного над ним сапога.
Настоящий восторг отразился в глазах Пса, когда свод пещеры потряс истошный вопль человека. Снова ощутив на зубах ненавистную плоть, Пес содрогнулся, но обида за все выстраданное заново жаром опалила кровь и пес захотел еще глубже – до хруста костей- впиться зубами в ногу. Но вдруг в темноте увиделись ему осуждающие глаза прежнего Хозяина, и пес разжал челюсти.
Вздрагивая всем телом он подобрал фигурку с перекошенным от ужаса лицом, крепко зажал ее клыками , и стал следить за сапогами. Пес привык бояться только этих жестких сапог с тупыми носками, и переводя дух пес не сводил глаз с пошатывавшихся ног человека, который уже не кричал, а лишь угрюмо постанывал.
Пес глухо завыл, не выпуская Гомалиса из плотно сжатых челюстей. Пес прощался с добрым прежним Хозяином, который внезапно куда-то уехал. Пес верил, что Хозяин обязательно вернется. Но в этот момент Пес понял , что более не увидит того единственного и настоящего, которому был предан всем своим нутром, и которого никогда бы не предал…
Бухнул выстрел. Пес отчаянно прыгнул навстречу вырвавшемуся из дула дымку и резко рухнул вниз с растерзанным брюхом. В затуманивавшихся зрачках Пса еще успели отразиться сапог убийцы, улыбка Гомалиса, ласка Хозяина. Пес сдох.
Человек покачиваясь и охая подошел к мертвому псу, неуклюже присел. Вынув нож он попытался разжать челюсти пса, стискивавшие нэцкэ, но безуспешно. Человек еще некоторое время повозился у тела собаки, ругнулся, поднявшись затем резко пнул пса и похрамывая пошел к рюкзаку..
Начало заметно светать. Из углов запоздало, но таки отважившись, выплыли тени – одна, две, три, четыре …Тени закружили вокруг распростертого , бездыханного Пса, а затем ринулись на человека.
Но человек не видел, и не заметил никаких признаков этих причудливых теней: человек ни во что такое не верил, никому не доверял.
Тени быстро отстали от человека, вернулись к тому, что оставалось от верного Пса, печально помолчали. Затем матерно ругнулись, смачно сплюнули в сторону человека, тоскливо улюлюкнули и бросившись на стену исчезли. И ведь не побоялись рассвета.
Впрочем, рассвет-то жиденький совсем был – невзрачный такой. Солнце вовсе и не видно было из-за темных туч. А ливневый дождь зарядил почти на неделю, и никто тому дождику тогда и не порадовался.
* * *
P.S. Редкий гость, посетивший заброшенную пещеру , неизменно обращал внимание на скелет собаки. Знавший толк в гончих псах мог сказать, что собака, сдохшая там была чистокровной, имела красивую осанку и здоровые зубы. Но никто не ворошил останки той собаки, так и лежат они –косточка к косточке: насади плоть и – встанет собачка, побежит...
Правда, покопайся кто полюбопытней, мог бы среди тех костей найти маленькую невзрачную фигурку с большими вислыми ушами и застывшей на безымянном лике глупейшей, отвратительной улыбкой…
В пещере давно не останавливаются на ночлег, говорят что зябко и не уютно. По ночам шорохи слышатся, странные сполохи копошатся да престранные тени по стенам лихоманят. И для неверующих во все такие предрассудки да суеверия тоже опасно- потому как медведь там бродит. Часто его там, у пещеры видят – бродит себе вокруг да около будто ищет чего…
05/1987