Глава 31. Я был
Мне повезло: «La Fiera» оказался не вёсельной галерой, хотя множество их бороздило моря Великого Пояса Бономы. Наш корабль был крутобоким пинасом, трехмачтовиком, двухдечным полувоенным-полугрузовым судном. Было в нём что-то архаичное, как, впрочем, во всех салангайских вещах, начиная от ювелирных украшений, кончая странным государственным устройством, где были и король и Орден Храма, который служил духовным владыкам Белой Алидаги; было ещё Собрание Гильдий и Собрание Сословий, Королевский Совет и ещё дюжина разнородных Советов и Коллегий, которые вели церемониальные войны, претендовали на химерическую власть, мало что делая для страны, которая жила по каким-то своим отдельным от власти обычаям.
«Зверь» был построен ещё до войны, до миллионного бума Салангая: он был наряден, но наряден расчётливо и экономно. Я уже говорил о салангайской тяге к щегольству, и «Зверь» был щегольски выкрашен чёрной, фиолетовой и синей краской, орудийные лацпорты обведены оранжевым, пушки надраены до блеска, медные части сияли как золото, резьба по бокам и в особенности на корме — весьма изобильна. Более же всего поражала громадная носовая фигура — это был фантастический зверь, напоминающий мордой и торсом рвущегося вперёд быка с отчаянно раздутыми ноздрями, с набухшими напряжёнными жилами на мощной шее, но с длинными витыми рогами, откинутыми назад, и копытами гигантской лошади, молотящими то воздух, то пену морскую. Ниже торса он был покрыт густой шерстью, что искусно изобразили резчики, а внизу его вился драконий хвост, которым он облеплял весь форштевень. Зверь этот дышал дикой яростью и неукротимой, свирепой силой.
Резьба кормы была абсурдна и грандиозна — фальш-балконы, колонны, разнообразные, но одинаково уродливые фигуры поднимались бесконечными рядами на всю высоту кормы: страшные святые вперемежку с жалкими чудовищами, мученики в петлях, худосочные девицы с раздутыми головами, слоновьи древа, набухшие гроздья и крылья, парящие в пустоте… В этой обременительной фантасмагории я видел весь Салангай — апломб и нелепые амбиции, хтонические фантазии и дышащие наивной жестокостью сказки, самоуглублённая вера и вечная глубочайшая нищета, дикарское восхищение вещью, любой вещью, лишь бы она была материальна. Им не нужна была изысканность, изящество, соразмерность, которые так ценим мы, достаточно, чтобы предмет можно было пощупать — и он уже ценился.
Иногда они напоминали мне брошенных животных, неразумно, но исступлённо призывающих ушедшего хозяина.
Бедность же угадывалась даже в такой детали: вся пышная резьба «La Fiera» не была позолочена, как это принято у нас, а покрашена жёлтой охрой и поверх того покрыта смолой с молотой серой, что в лучах солнца да издали сверкало весьма яро и производило впечатление позолоты, но вблизи было зрелищем жалким и смешным.
Но, как я уже сказал, мне повезло: пинас — не галера, быть прикованным к веслу мне не пришлось.
Вторым моим везением был Нау.
Я знаю, что боцман сделал всё, чтобы после порки на моей спине остались синяки, вздувшиеся рубцы, кровавые потёки, чтобы вид моей спины пугал, но не был действительно опасным. Кожа лопнула под линьком в одном-двух местах, чтобы дать кровавый антураж и там остались шрамы, которые он регулярно пытался свести, всё остальное зажило быстро и бесследно.
Нау был немногословен и при своей суровой внешности оказался со мной довольно мягок и, похоже, опекал меня. По крайней мере, в первые дни никаких неприятностей со мной больше не случалось, и иногда, когда я чувствовал какую-то угрозу от окружающих, где-то неподалёку всегда оказывался мой гигант.
Но долго так продолжаться не могло. Я спал, питался и работал вместе с простыми матросами, а они не принимали меня за своего, напоминая стаю гиен, которые только и ждут подходящего случая напасть. Я не делал попыток завести среди них друзей, — это было бессмысленно, — я был баринок, белая кость, везунок. И со своей стороны я был не в том состоянии, чтобы мочь лгать и лицемерить для заведения друзей. Всё шло каким-то своим чередом.
Я погружался в опасную апатию.
Я утратил волю к сопротивлению.
Пройдя по верхней палубе, я переводил дух и удивлялся, что в очередной раз превозмог сумасшедшее искушение — не разбежался и не сиганул за борт, в море, так манившее меня свободой.
Всё, что прежде давало мне силу, стало для меня ядом и источником отчаянья. Я избегал думать и вспоминать. Это было отлучение от собственной жизни: Дагне — под запретом, «мои девочки» — сестра и мать — под запретом, моя важная миссия… Не думать, запретить себе даже проблеск мысли, потому что тогда тоска наваливалась нестерпимым жгучим грузом и топила меня. А я и так не хотел жить.
Меня держал мой боцман. Мой молчаливый любовник старался всё время быть рядом. Его забота и внимание казались мне (когда я замечал их) нелепыми, да и ненужными. Лучшие кусочки еды, сбережённые им для меня, я прожёвывал равнодушно или со смешком: разве может сладкий сухарик почти без плесени заменить мне свободу? Разве помощь в пошиве новой робы может заглушить боль и унижение, а кожаный пояс — сделать меня счастливым? О, нет, не говорите мне о благодарности. У меня отмерли все чувства, любая попытка возродить их заканчивалась адской душевной болью, невыносимой обидой на судьбу. Благодарность была не для меня.
И ещё: он беспрестанно касался меня. Как слепой. Ему надо было проверять моё присутствие на ощупь. Зачастую это раздражало меня, и он, видно, заметил это; его прикосновения стали как бы случайными, но всё равно оставались неизбежными.
Словом, это были странные отношения. Молчаливые, терпеливые, выжидательные.
Впрочем, иногда мы разговаривали. Я задавал вопросы, а он отвечал, медленно подбирая слова и высчитывая их так, чтобы я не мог воспользоваться знанием для побега.
— Куда мы идём?
Я знал, что мы движемся на запад, но куда именно? Он отвечал спокойно и без заминки:
— На остров в Бреевом море.
— А где ближайший остров?
Нау несколько мгновений медлит и задаёт встречный вопрос:
— Здеся?
— Ну да, здесь. Вокруг же полно островов, я понимаю это. Но мы идём в обход их всех. Какая земля здесь ближайшая?
Он хмурит светлые детские бровки, в глазах у него беспомощность, он готовится напустить туману или соврать. После недолгого колебания что лучше, он выбирает ложь:
— Откедова мне знать.
— Ну ты же морской волк!
На самом деле он морской медведь или тот странный зверь под бушпритом. Полубык-полузмей.
Он виновато косится в угол. Но и в углу нет подходящего ответа. Он сопит, хмурится, он недоволен собой. Мне кажется, он хочет отвечать мне на равных, сказать что-то остроумное и весёлое, что отвлекло бы меня от трудного для него разговора, но этого он не умеет. И я меняю тактику.
— Ну, а тот остров, куда мы идём, что там? Он большой?
Тугие морщины на лбу распускаются, маленький рот (он не салангаец, в загорелой до черноты коже нет этой проклятой желтизны и рот не напоминает лисью пасть) почти улыбается:
— Сарабе-то? Невелик. Небольшой он. Губернатор там граф. И селенье есть. Там рудничные живут. Которые свободные.
— Там есть рудник?
— Ага. Есть. Серебряной. Возим оттудова серебро.
Вот так в боцманской койке выпытываются государственные секреты. Я иронично усмехаюсь, и он понимает, что серебро меня не слишком интересует.
Ещё в первые дни, когда он разделся, я поразился, сколько шрамов у него на теле, на спине: уже знакомые — от линьков и плетей — застарелые и зажившие, на боках рваные — от картечи. На руках ножевые, сабельные.
— Много шрамов у тебя.
— Дык… сызмальства на море. Я ж не салангайский. Я с северов. А сюда-то пацаном попал.
Постепенно я вытягиваю из него историю о мальчишке с окраинного сурового островка, где мужчины ходят на промысел в море, бьют морского и островного зверя, сезон живут в землянках. Там мальчишка остался один, морское чудище кит-рыба перевернул отцову лодку, на глазах у Нау погибли и дядька, и отец, а сам он остался на безлюдном островке посреди осенних штормов. Не выжить бы ему, но повезло — проходил корабль, увидели дым костра, что он раскладывал и день и ночь, взяли на борт. Повезло несказанно.
Но домой, к матери, к семье, он больше не попал. Долгое плаванье на юг. Жизнь в Салангае. Много тяжёлой подневольной работы, страшные галеры, пираты, рынок невольников. Сбежал к храмовникам, в их военный флот, только они могли спасти и защитить, только под их флагом он чувствовал себя в безопасности. Вершина карьеры — боцман. Он уважает своё звание. Мой Нау.
— А почему…
Я хочу спросить: «Почему ты не отыскал в северных водах родной остров, почему не вернулся туда, где ждала тебя мать, и сёстры, и маленький брат?» и замолкаю. Теперь я понимаю почему. Потому что нельзя думать о Дагне, о матери, нельзя вспоминать то, каким ты был. Если будешь вспоминать, то смерть придёт очень быстро.
Так продолжалось довольно долго.
"Зверь" летел над бездной, а я в неё заглядывался.
< предыдущая – глава – следующая >
http://proza.ru/2020/04/21/1485 http://proza.ru/2020/04/24/1051